Текст книги "Верные до смерти"

Бенкендорфы, баронесса Буксгевден, которую задержала в Петрограде болезнь, и несколько слуг.

Искренние друзья, как известно, узнаются в скорбях. За день до отъезда, 31 июля 1917 г., командир 2-го Гвардейского стрелкового запасного полка полковник Н.А.Артабалевский приехал попрощаться с Царской Семьей в Александровский дворец. В коридоре встретил доктора Боткина, который подошел, нервно сжал руку полковника и проговорил: «Нет никакой возможности повидаться. Они поручили мне обнять вас». Не сдержав слез, доктор порывисто обнял полковника и быстро ушел.

Некоторым людям все же удалось проникнуть к Семье. Но им приходилось действовать в обстановке сугубой секретности. Так, пока капитан Владимир Николаевич Матвеев, дежурный по караулам Царского Села, прощался с Их Величествами, Цесаревич и Царевна Ольга Николаевна стояли на страже в обоих концах коридора. Государыня благословила его образком. Государь подарил свою фотографию и сказал, что «нарочно не написал числа, чтобы вам, в случае чего, не было лишних неприятностей». Уходя, Матвеев встретил Царевну Марию Николаевну и поцеловал Ей руку. Это увидел караульный начальник Кузьмин и пригрозил капитану преданием суду.

Тот же Кузьмин пообещал арестовать полковников Артабалевского и Кушелева, командира Императорских стрелков, если они приедут провожать Семью на вокзал. Офицеры выслушали… и поехали на вокзал. Они прорвались через все заслоны и остались ждать. И дождались…

Дальше рассказывает сам Николай Александрович Артабалевский: «Царская Семья медленно перешла пути и двинулась по шпалам к своему вагону. А на другой стороне путей стояла молчаливая, неподвижная толпа и броневик. Царская Семья начала свой страдный путь, и толпа русских людей, их подданных, свидетельствовала его своим священным молчанием и тишиной. Увидев благословляющую руку Государыни, Кушелев и я сняли фуражки, склонили головы, а потом, точно сговорившись, направились к вагону… Я шел, совершенно не думая о последствиях этого шага… Сила, ведшая меня к моему Государю, была неизмеримо сильнее всяких посторонних влияний…

Поднявшись, я увидел входящего Царя. Кушелев бросился перед ним на колени. Государь, обняв его, поцеловал и протягивал мне руку… Бледное лицо Государя и его незабвенный взор навсегда останутся в моей памяти. В необъяснимом порыве я припал головой к его плечу. Государь позволил мне побыть так несколько мгновений и сказал нам: “Идите, иначе может быть для вас обоих большая неприятность. Спасибо вам за службу, за преданность… за любовь к нам… от меня, Императрицы, моих Детей… Служите России так же, как служили мне… Верная служба родине ценнее в дни ее падения, чем в дни ее величия… Храни вас Бог…” Еще раз Государь одарил нас Своим незабываемым взглядом и скрылся в вагоне… Молчаливая толпа смотрела и точно чего-то ждала. Поезд медленно тронулся. Людская толпа вдруг всколыхнулась и замахала руками, платками и шапками. Замахала молча, без одного возгласа, без одного всхлипывания. Видел ли Государь и его Августейшая Семья этот молчаливый жест народа, преданного, как и Они, на Голгофское мучение иудами России? Жест, полный мистической священной тишины, безусловной любви, последнее “прости”. Жест единения в предстоящих муках… В это же раннее утро на малом пруду Царскосельского парка, взлетая над водой, раскрыв широкие крылья и подняв вверх кроваво-красные клювы, пели черные лебеди. Это были протяжные, певучие вскрики тоски, безысходной печали, рыдания по невозвратно уходящему, неизъяснимо прекрасному, неоценимо дорогому и незаменимо родному. Их песня метала душу и вместе с этим неудержимо увлекала, уносила ввысь, в бесконечность Божественной вечности. Тогда, когда не может быть места человеческому голосу, – царственная птица взывает к Богу…»

Флигель-адъютант Мордвинов: «…Я видел слезы у многих. Я чувствовал, что они пришли проводить не низложенного врага – Монарха, а покидавшего их своего природного, чтимого Царя… Этот русский народ не понимал всего свершившегося, но думал иначе, чем его думские представители и “русские” генералы…»

Т. Мельник-Боткина: «Один старенький полковник на следующий день после приезда Их Величеств [в Тобольск] надел полную парадную форму и в течение получаса стоял, вытянувшись во фронт, под окнами дома Их Величеств».

Так было везде, на всех просторах огромной России. И в этом стоянии верных рядом с православными были иноверцы. Есть и такие свидетельства… В Тобольске местные татары, собравшись в один из своих праздничных дней во главе с муллой перед домом Узников, отслужили под открытым небом молебствие о Их здравии. За этим поступком стояли крепкие убеждения. Тобольский губернатор И.А. Ордовский-Танаевский вспоминал, что в марте 1917 г., ночью, к нему пришли человек 25 татар и сказали, что до них дошли слухи, что «нет больше Царя на Руси, что Царя, его Жену и Детей арестовали. Нас послали к вам. Собирайте Тобольскую губернию, ведите выручать Царя-Батюшку и Семью».

Говоря об этом феномене, П.С. Лопухин писал в 1939 г.: «Православный человек, с которым соприкасаются иные народы, носит в себе нечто привлекательное. В этой сущности Православия и православного человека и лежит основа русского империализма и умения присоединять к себе народы, не калеча их. Инородцы иногда, может быть, даже больше русских любили их идеалы, например, идею Белого Царя. Идею, конечно, чисто святорусскую».

Потрясает отношение к Царю православных арабов. «Не думайте, – говорил один палестинец, – что Русский

Царь был только русский. Нет, он был… покровитель и защитник Православного Востока. Пока Он жил, миллионы арабов жили в мире и безопасности». Другой человек написал: «На Него с упованием взирали не только православные арабы, но и мусульмане, зная, что Русский Царь является для них гарантией мирной и благоденственной жизни. Когда на Ближний Восток дошла весть, что Царя убили, то в трех странах (Сирии, Ливане и Палестине) начались массовые самоубийства. Арабы уже тогда считали, что со смертью Царя Николая кончилась человеческая история, и что жизнь на земле потеряла всякий смысл».

Самоубийства достигли такого размаха, что встревоженные правительства начали предостерегать народы против «политического безумия». Арабский траур по Царю Николаю длился несколько лет…

В поезде солдаты, которых заботливо отобрал полковник Кобылинский, по-дружески болтали с Детьми, на одной из остановок нарвали для Государыни букет васильков.

В Тюмени пересели на пароход. Пароходная компания хотела предоставить в распоряжение Семьи самый большой и современный пароход, но река Тобол в это время года мелеет, поэтому пришлось плыть на меньшем, но очень удобном пароходе «Русь». Совсем неслучайно, что судно с таким говорящим названием сыграет в последние месяцы жизни Семьи важную роль. 36 часов плавания подарили Семье иллюзию свободы и отдыха.

В Тобольск прибыли 6(19) августа. Город произвел благоприятное впечатление, а вечерний колокольный звон напомнил тот, которым встречали Царскую Семью в российских городах в прежние времена.

Тут же выяснилось, что в назначенный для пребывания Семьи губернаторский дом, пафосно названный «Домом свободы», переезжать нельзя: необходим ремонт.

Из дневника Государя: «…Дома, назначенные для нас и свиты… пустые, без всякой мебели, грязны… Поэтому остались на пароходе. Поужинали, пошутили насчет удивительной неспособности людей устраивать даже помещения и легли спать рано…» Сам-то Государь был полной противоположностью: солдат-охранник, наблюдавший, как Он вскапывает огород, воскликнул: «…Если ему дать кусок земли и чтобы он сам на нем работал, так он скоро опять всю Россию заработает».

Переселились в «Дом свободы» 13(26) августа. Через улицу, в доме купца Корнилова, разместилась свита – Татищев, Боткин, Долгоруков, Шнейдер, Гендрикова, учитель английского языка Гиббс. Жильяр жил в губернаторском доме. Всего вместе с Семьей приехали 39 человек. Позже прибыли еще шестеро: фрейлина Буксгевден, камер-юнгфера Занотти, комнатные девушки Романова и Уткина и дети Боткина.

Режим первых недель в Тобольске был наиболее мягким за весь период заключения. Полковник Е.С. Кобылинский добился от Отрядного комитета, чтобы свита и прислуга свободно выходили из дома. «Никакого стеснения никому не было, но Августейшая Семья, конечно, в праве передвижения была ограничена».

Комендант не раз указывал на то, что Великие Княжны не находятся под арестом, и Им, добровольно присоединившимся к Родителям, наравне со свитой должна быть предоставлена большая свобода. Он даже надеялся, что Государю иногда разрешат ходить на охоту. Но в первый и последний раз Семье позволили выйти за пределы «Дома свободы» в день въезда, 26 августа. Они побывали на другой стороне улицы, в доме Корнилова, посмотрели, как устроились приближенные.

Впрочем, права и свободы свиты скоро стали приобретать декларативный характер. Солдатам надоело сопровождать придворных в их передвижениях по городу, хотя претензий на дальние и частые путешествия у них не было: генерал Татищев ходил только к зубному врачу, графиня Гендрикова выходила в город раза два в неделю и только Долгоруков гулял ежедневно.

Прогулки отменили. На бурном заседании Отрядного комитета, собравшегося по этому поводу, Кобылинский заявил, что нельзя ограничивать права иностранных подданных Жильяра и Гиббса. А если одним дать послабления, то нельзя обходить и других. Татьяна Боткина: «Мудрый комитет поддался на эту удочку и решил всем предоставить свободный выход без конвоя… на один час в неделю. Все недоумевали, почему они всего на один час становились безопасны для революционных властей, но решили не указывать комитету на странности его решений и подчинились, тем более что гулять одним хоть раз в неделю было приятнее, чем иметь, как выражался Гиббс: “this wretshed soldier in your back”[1]1
  Этого проклятого солдата за спиной.


[Закрыть]».

И все же в Тобольске по сравнению с Царским Селом было спокойно, но, как пишет следователь Соколов, это «было сибирское спокойствие». Жизнь Семьи в обширном, живописно расположенном, богатом старинными церквами, богоугодными и учебными заведениями городе, была сужена до предела. Дом, двор, небольшой сад, одни и те же люди. Даже если Их приводили в церковь, туда не допускали народ. Из дневника Наследника от 22 ноября 1917 года: «Весь день прошел как вчера и так же скучно».

Государь читал, вел дневник, пилил дрова, работал в саду. Государыня читала, вышивала, рисовала. Дети усердно учились. Иногда ставились спектакли. Жильяр и Гиббс оказались талантливыми режиссерами, а в артистах перебывали почти все. Из дневника Государя: «28 января. Воскресенье… Отслужена обедница. Долго работал в саду. Погода, при 5° мороза, приятная. После обеда состоялся четвертый домашний спектакль. Ольга, Татьяна, Мария, Настенька Гендрикова и Татищев дружно сыграли “La Bete noire”».

«6-го декабря. Среда. Мои именины провели спокойно и не по примеру прежних лет. В 12 час. был отслужен молебен. Стрелки, бывшие в карауле, поздравили меня, а я их – с полковым праздником. Получил три именинных пирога и послал один из них караулу. Вечером Мария, Алексей и m. Gilliard сыграли очень дружно маленькую пьесу “Le fluide de John”; много смеху было».

Преподаватель русского языка и литературы П.В. Петров

Обедают приближенные вместе с Семьей. По вечерам, как правило, читают вслух. Государя сменяют Татищев, Боткин и князь Долгоруков. «Валя читал хорошо и внятно», – отметил в дневнике Государь.

Пока разрешалось, все писали письма.

«Дорогой Петр Васильевич. Пишу Вам уже третье письмо… Странно, что никаких известий от Вас не получаем. Сегодня 20 гр. мороза… Пока я Вам пишу, Желик читает газету, а Коля [Деревенко] рисует его портрет. Коля беснуется и поэтому он мешает писать Вам. Скоро обед. Нагорный Вам очень кланяется… Храни Вас Господь Бог! Ваш любящий Алексей» (письмо Цесаревича учителю русского языка).

К Рождеству Государыня и Великие Княжны приготовили для всех собственноручные подарки. Ее Величество потрескавшимися от холода руками, едва удерживающими спицы, связала служащим шерстяные жилеты, которые их очень обрадовали. Зимой дом сильно выстывал, дров, чтобы протопить его основательно, не хватало. Нередко температура не поднималась выше +7. Семья и домочадцы надевали валенки и всю теплую одежду, какую могли найти.

Посторонних в «Дом свободы» не допускали. Исключение сделали для дантиста, доктора С.С. Кострицкого, который приехал к своим пациентам из Крыма, окулиста, приходившего к Императрице, и сына доктора Деревенко Коли, лучшего друга Цесаревича.

В Рождество на елку в губернаторский дом не пустили детей доктора Боткина и баронессу Буксгевден. В утешение Государыня послала им маленькие елки, украшенные ею лично. А для приехавшей с баронессой старой гувернантки-англичанки нарисовала ветку омелы в память об английском Рождестве и в записке просила мисс Мозэр принять «этот скромный подарок от дочери <ее> соотечественницы».

Жильяр писал о том, как им не хватает новостей из России. Но когда приходила почта, новости чаще всего становились источником новых переживаний.

Из дневника Государя: «Среда. 8/21 февраля. Та же неизменно-прекрасная погода с теплым солнцем и поразительной яркой луной по ночам. Судя по телеграммам, война с Германией возобновлена, так как срок перемирия истек, а на фронте, кажется, у нас ничего нет; армия демобилизована, орудия и припасы брошены на произвол судьбы и наступающего неприятеля! Позор и ужас!»

Государь заметно осунулся, побледнел. Скорбное выражение, вызванное развалом армии и фронта, уже не покидало Его лица.

14 сентября в Тобольск на смену П.М. Макарову прибыл комиссар В.С. Панкратов с помощником Никольским. Кобылинский, перешедший в его подчинение, отзывался о нем как человеке умном, развитом, замечательно мягком. Жильяр увидел в нем тип образованного сектанта-фанатика, по природе доброго и мягкого, а его помощника охарактеризовал без околичностей: «Настоящее животное». До отъезда из Тобольска Никольский, не жалея сил, будет стараться соответствовать этому определению.

Из дневника Государя: «1 сентября. Новый комиссар от Временного правительства Панкратов на вид рабочий или бедный учитель. Он будет цензором нашей переписки».

Бедный, добрый, развитой Панкратов, окончив свою службу при Августейших Ссыльных, напишет книжицу, в которой с «природной мягкостью», снисходительно обрисует Семью, пожурит Государя, посетует на ограниченность Государыни и укажет на непростительные недостатки воспитания и образования Августейших Детей.

Движется к концу 17-й год, с каждым днем меняется политическая обстановка в стране. Власть уплывает из рук Временного правительства, и, в сравнении с собственными проблемами, безмятежная жизнь Узников волнует его меньше всего. Караулу не выплачивается обещанное Керенским усиленное довольствие, и обстановка в «Доме свободы» накаляется. Чтобы не подвергаться оскорблениям и хамству, Государь и Дети, по совету Кобылинского, стали избегать встреч с солдатами.

Кобылинский: «Когда мы уезжали из Царского, Керенский сказал мне: “Не забывайте, что это бывший Император. Ни Он, ни Семья ни в чем не должны испытывать лишений”».

Кобылинский об этом никогда и не забывал, а вот Керенский не намерен был помнить, хотя на следствии он утверждал: «Конечно, Временное правительство принимало на себя содержание Семьи и всех, кто разделял с ней заключение. О том, что они терпели нужду в деньгах, мне никто не докладывал». Этому заявлению цена такая же, как сказанному им раньше: «С того момента, когда Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства, я считал себя обязанным по долгу чести оградить неприкосновенность Семьи и гарантировать Ей в обращении с Ней черты джентльменства». «Долг чести» Керенского – фигура чисто риторическая.

Несмотря на растущие финансовые трудности, Александра Феодоровна отправляла посылки с продуктами друзьям, голодавшим в Царском и Петрограде. Наконец, в один далеко не прекрасный день, повар Харитонов сообщил Кобылинскому, что торговцы в кредит больше не отпускают. Личные средства, с которыми Семья приехала в Тобольск, были полностью истрачены. Положение становилось критическим. Императрица, князь Долгоруков и Пьер Жильяр (практичный швейцарец), обсудив ситуацию, решили вместе заняться организацией домашнего хозяйства и растянуть на возможно больший срок деньги, которые собрал и сумел передать Семье граф Бенкендорф. Семья урезала расходы до минимума, часть прислуги была уволена. Им дали средства, чтобы добраться до Петрограда. Оставшимся слугам уменьшили жалованье. Придворные начали оплачивать кухонные счета. Долгоруков и Татищев, по соглашению с Кобылинским, подписали векселя городским купцам.

После Октябрьского переворота занимать стало не у кого.

«28 октября. 2-я революция. Временное правительство выслали. Большевики с Лениным и Троцким во главе… в Смольном. Очень пострадал Зимний дворец (из дневника Государыни).

Новые правители с презрением выбросили фиговые листки приличий, которыми стыдливо прикрывались «временные». 25 февраля 1918 г. они объявили, что, так и быть, согласны обеспечить гражданину Романову крышу над головой, отопление, свет, солдатский паек. А уж остальные расходы, извините, их не касаются.

Из дневника Государя: «14/27 февраля. Среда. Все последние дни мы были заняты высчитыванием того минимума, который позволит сводить концы с концами».

Государю выдали продовольственную карточку за № 54 и приказали ее заполнить. Карточка сохранилась, в графе «звание» стоит: «Экс-император», улица – «Свободы», состав семьи – «Семь».

Правила пользования ею предписывалось строго соблюдать:

1. Владелец карточки получает продукты только при предъявлении ее в городской лавке или лавке кооператива «Самосознание».

2. В случае утраты карточки владелец лишается права на получение дубликата, если официальными данными не докажет утрату.

3. Нормы выдачи продуктов и цены вывешены в лавках.

4. Передача карточки другому лицу воспрещается.

Два-три раза Семью выручили анонимные пожертвования. Присылались продукты из Иоанновского монастыря.

Но Они были вместе, духовно едины и потому – сильны. Из письма Государыни А.В. Сыробоярскому от 23 мая: «Всегда надо надеяться. Господь так велик, и надо молиться, неутомимо Его просить спасти дорогую Родину… Вы видите, мы веру не потеряли, надеюсь никогда не потерять, она одна силы дает, крепость духа, чтобы все перенести. И за все надо благодарить…»

Жалоб и отчаяния со стороны Семьи не было в Царском, нет в Тобольске, не будет и в Екатеринбурге. «Он [Государь] прямо поразителен. Такая крепость духа, хотя Он бесконечно страдает за страну, но я поражаюсь, глядя на него. Все остальные члены семьи такие храбрые и никогда не жалуются… Маленький – ангел» (из письма Государыни от 10 декабря 1917 г. к Вырубовой).

Сама Государыня поднимается на высоты духа, неподвластные ничьим козням – ни дьявольским, ни человеческим: «Во всем воля Божия; чем глубже смотришь, тем яснее понимаешь. Ведь скорби для спасения посланы…иногда попускаются для измерения смирения и веры, иной раз для примера другим. А из этого надо себе выгоды искать и душевно расти…» (от 10 апреля 1918 г. к Вырубовой).

1 апреля 1918 года состоялось заседание ЦИК большевиков, целиком посвященное Отряду особого назначения и охране Тобольских Ссыльных. Один из вопросов, которые решали Свердлов, Спиридонова, Аванесов и др., имел непосредственное отношение к свите. В протоколе заседания было записано: «Усилить надзор над арестованными, а граждан Долгорукова, Татищева и Тендрякову считать арестованными и, впредь до особого распоряжения, предложить учителю английского языка или жить вместе с арестованными, или же прекратить сношения с ними». «Что ни день, то новый сюрприз!», – восклицает Государь.

Полковнику Кобылинскому было приказано арестовать и перевести в «Дом свободы» генерала Татищева, князя Долгорукова и графиню Гендрикову. «13 апреля. Все жившие в доме Корнилова переехали к нам. Только доктора Боткин и Деревенко оставлены на свободе» (из дневника Жильяра).

Императрица прозревает значение этих перемен: «Несмотря на приближение бури, в наших душах царят мир и покой. Что бы там ни случилось – на все воля Божья. Слава Богу, хоть мальчику немного лучше». Алексей Николаевич заразился коклюшем от Коли Деревенко. Из-за кашля порвался кровеносный сосуд, вызвавший сильное внутреннее кровоизлияние. Императрица день и ночь не отходила от постели Цесаревича.

23 апреля на смену Панкратову прибыл комиссар Яковлев. И сразу искоренил упущение: арестовал «недоарестованных» врачей.

Настоящим ударом стало заявление Яковлева, что он срочно должен вывезти всю Семью в Москву. Это было нереально: Алексей Николаевич снова «день и ночь так невыразимо страдает, что никто из родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем матери, не жалеющей себя для него, не в силах долго выдержать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает… Преподаватели Алексея Николаевича г-н Гиббс и, в особенности, воспитатель г-н Жильяр… чтением и переменой впечатлений отвлекают больного от его страданий, облегчая ему их и давая родным его и Нагорному возможность поспать и собраться с силами…» (из письма доктора Боткина в Екатеринбургский совет).

В тяжелейший для Августейших Родителей момент Семье пришлось разделиться. Приняв решение ехать с Государем, Государыня говорила Жильяру: «…Царь им необходим… Они хорошо понимают, что один он воплощает в себе Россию… Вдвоем мы будем сильнее сопротивляться, и я должна быть рядом с ним в этом испытании… Но мальчик так болен… Боже мой, какая ужасная пытка!»

Камер-юнгфера Тутельберг: «Государыня перед отъездом убивалась страшно. Она сказала: “Вы знаете, что такое для меня сын. А мне приходится выбирать между сыном и мужем. Но я решила, и надо быть твердой. Я должна оставить мальчика и разделить жизнь или смерть мужа”».

Сестры решили, что с Родителями поедет Мария Николаевна. Ольга Николаевна возьмет на себя заботы по дому, а Татьяна Николаевна присмотрит за братом.

Государя сопровождал князь Долгоруков. Доктор Боткин, не говоря ни слова, принес хорошо знакомый всем черный чемоданчик. На вопрос, зачем он ему понадобился, доктор ответил, что поскольку он едет со своим пациентом (доктор имел в виду Императрицу), то ему могут понадобиться медикаменты.

При прощании лица Великих Княжон опухли от слез, приближенные боялись, что если у кого-нибудь одного сдадут нервы, не выдержат и все остальные. А «Государь и Государыня были серьезны и сосредоточены. Чувствовалось, что они готовы всем пожертвовать, в том числе и жизнью, если Господь, в неисповедимых путях Своих, потребует этого для спасения страны. Никогда они не проявляли к нам больше доброты и заботливости. Та великая духовная ясность и поразительная вера, которой они проникнуты, передаются и нам» (Жильяр).

Кобылинский был настроен оптимистично: у него создалось впечатление, что Яковлев не испытывает вражды к Императору, и, более того, старается Его спасти. Генерал Татищев радужных надежд не разделял. По его мнению, наступал самый серьезный кризис из всех, через которые когда-либо проходила Семья (дальнейшие события подтвердили прозорливость подчас наивного генерала).

Судя по письмам Ильи Сергеевича Татищева из Тобольска, он не сомневался в неминуемой смерти своей и Царственных Узников. Это предчувствие было, как он пишет, у всех, кроме Алексея Николаевича и двух младших Великих Княжон. Вслух об этом не говорили, но когда Мария или Анастасия Николаевны мечтали о жизни в Крыму после освобождения, Их старшие Сестры переводили разговор.

В ночь на 26 апреля Государь, Государыня, Великая Княжна Мария Николаевна, доктор Боткин, князь Долгоруков, а также служащие А. Демидова, И. Седнев, Т.И. Чемодуров выехали в Екатеринбург.

Повозки подали крестьянские, даже без сидений, единственный крытый возок выискали для Государыни. Доктор Боткин решительно заявил, что Ее Величество не может путешествовать в таких условиях. Тогда на дно тарантаса настелили соломы, сверху положили пледы, а на них бросили несколько подушек. Доктор Боткин ехал в заячьем тулупчике князя Долгорукова. Каким неожиданно-вечным символом милосердия стал этот «заячий тулупчик»! Огромному доктору он, вероятно, был так же мал, как и известному персонажу Пушкина. В доху доктора закутали Государыню и Марию Николаевну, у которых нашлись только легкие шубки. Комиссар Яковлев, увидев Государя в солдатской шинели, кинулся в дом, снял с вешалки пальто и положил его в тележку, сказав: «Если сейчас не нужно, то пригодится в дороге».

Татьяна Мельник-Боткина: «Я посмотрела в сторону дома. Там, на крыльце, стояли три фигуры в серых костюмах и долго смотрели вдаль, потом повернулись и медленно, одна за другой пошли в дом». Горько плачущий русский мальчик, Наследник Цесаревич Алексей Николаевич, и оставшийся с ним по просьбе Государыни Жильяр слышали, как загрохотали экипажи и как, рыдая, возвращались к себе Великие Княжны, три несчастные русские девочки.

Снег уже таял. Ожидали, что с часу на час тронется Иртыш. Лед на реках опасно трещал.

Из дневника Государя: «13 апреля. В четыре часа утра простились с дорогими детьми… Погода была холодная, дорога очень тяжелая и страшно тряская от подмерзшей колеи. Переехали Иртыш через довольно глубокую воду, имели четыре перепряжки…» Во время остановок Великая Княжна выходила из повозки и долго растирала пальцы, прежде чем они обретали какую-то подвижность.

Из дневника Государыни: «Устала смертельно. Голова разламывается». На следующий день Она отказалась переезжать реку по воде. Из села принесли доски, устроили кладки и воду перешли по доскам. В одном месте Государь шел по колено в ледяной воде, неся Александру Феодоровну на руках.

Опасное и мучительное путешествие Императорской Четы открыло для Царской Семьи третий и последний этап на Их пути к мученичеству. Дом Ипатьева – завершающая точка трагедии – уже ждал…

Через несколько дней после отъезда Их Величеств, 1/14 мая, сменили отряд охраны, прибывший с Семьей из Царского. Официальным главой нового отряда, состоявшего из 72-х красногвардейцев, почти сплошь латышей, дерзость которых, по словам Жильяра, превосходила всякое воображение, стал матрос Хохряков. А истинным начальником «Дома свободы» стал их командир Родионов, жестокий и злобный (один из убийц генерала Духонина). Полковник Кобылинский: «Морда у него какая-то “бабская”, с ехидной улыбочкой. В нем чувствовался жестокий зверь, но зверь хитрый». Полковник Кобылинский, хотя числился еще комендантом, фактической власти уже не имел.

20 мая в 11 часов дня Августейшие Дети, свита, служащие и 13 слуг уезжают в Екатеринбург.

При отъезде конвой полностью разграбил оба дома и даже присвоил лошадь с экипажем, присланную архиепископом Гермогеном с целью отвезти Детей на пристань.

Едва пароход, все та же «Русь», отчалил, солдаты подняли стрельбу из пулеметов. Хохряков даже спустился в каюту к Цесаревичу, чтобы успокоить Его.

В Тюмени местные большевики намеревались арестовать всех прибывших из Тобольска. Только после долгих переговоров Дети и свита смогли покинуть пароход и пересесть в поезд.

Слуги и наставники Цесаревича ехали отдельно, в вагоне 4-го класса. Камердинер А.А. Волков успел передать в вагон Детей и свиты, оставшихся без продуктов, бутылку молока для Цесаревича и немного холодной телятины, иначе они голодали бы два дня.

Вагон Детей был неописуемо грязен. Солдаты, заметив отвращение Узников, постарались превратить его в полное непотребство. Двери купе приказали держать открытыми. Внутри разместились часовые. Больной Цесаревич скучал по Жильяру и остро переживал унизительность положения, в котором они очутились.

«10(23) мая. Четверг… Наконец они прибыли… Огромная радость была увидеть их снова и обнять после четырехнедельной разлуки и неопределенности…. Очень мало писем дошло до них и от них. Много они, бедные, перетерпели нравственного страдания и в Тобольске и в течение трехдневного пути…» (из дневника Государя).

В ночь приезда Цесаревич упал во сне с кровати и разбил колено. Прежде чем допустить к нему доктора Деревенко, комиссар Авдеев, под угрозой запрещения дальнейших визитов, взял у него обещание говорить с Семьей только на медицинские темы. Доктор вынужденно держал слово, и потому, когда Государыня спросила о придворных, в ответ только развел руками. Государыня восприняла этот жест как знак того, что они расстреляны, и разрыдалась. Оставшиеся в живых придворные так и не поняли, узнала ли Она впоследствии, как на самом деле распорядились свитой.

А распорядились следующим образом: следом за Детьми увезли Гендрикову, Шнейдер, Волкова, Харитонова и Леню Седнева. Остальным комиссары объявили: «Вы нам не нужны», приказали покинуть пределы Пермской губернии и вернуться в Тобольск.

Несмотря на приказ, Жильяр, Гиббс, Теглева, Эрсберг и Буксгевден оставались в Екатеринбурге около десяти дней, так как поезда не ходили. Их вагон отвели на запасные пути, где уже скопилось до 35 тыс. беженцев, хворавших и умиравших в невероятной грязи. Они часто ходили в город, чтобы повидаться с доктором Деревенко и узнать что-либо о Семье. В начале июня их отправили в Тюмень, где они жили очень бедно и скудно. И где дождались белых.

Из увезенных вслед за Детьми приближенных и служащих двоих – повара Харитонова и Леню Седнева – доставили в Ипатьевский дом. Остальных отправили в тюрьму.

Граф Илья Леонидович Татищев, Пьер Жильяр, князь Василий Александрович Долгоруков, Екатерина Адольфовна Шнейдер, графиня Анастасия Васильевна Гендрикова

Когда Волков с Татищевым шли по коридору, из одной камеры крикнули: «Кого ведут?» Татищев ответил: «Из Тобольска». В ответ донеслось: «Понимаем». На другой день к ним посадили Чемодурова, который заболел и был отпущен Государем на родину. Комиссары пообещали отвезти его на вокзал, но, четко следуя своим принципам, обманули, – привезли в тюрьму. Через несколько дней привезли и почти сразу расстреляли матросов Нагорного и Седнева.

10 июля недалеко от тюрьмы, на кладбище, расстреляли Татищева и Долгорукова.

Когда началось наступление белых, уголовных преступников и некоторых заложников выпустили. Волкова, Тендрякову и Шнейдер 20 июля перевезли в Пермь. В тамошней тюрьме они узнали об убийстве Государя.

В ночь на 4 сентября Гендрикову и Шнейдер убили. Волкову чудом удалось спастись.

В доме Ипатьева с Семьей остались доктор Евгений Сергеевич Боткин, комнатная девушка Анна Степановна Демидова, повар Иван Михайлович Харитонов, лакей Алексей Егорович Трупп и поваренок Леня Седнев, друг Наследника.