Текст книги "Верные до смерти"

Дом Ипатьева, или ДОН (Дом Особого Назначения), двухэтажный, с небольшим узким двором, вымощенным черными плитами. Позади – маленькая терраса с выходом в сад, тоже узкий, в котором росли пирамидальная ель, несколько тополей, лип и кустов сирени, покрытых густой пылью, летевшей с улиц.

Еще в день прибытия Их Величеств в Екатеринбург 17(30) апреля на имя Председателя Уралсовета Белобородова пришла телеграмма. Отправитель, Свердлов, торопился вбить в головы подчиненных: «Предлагаю содержать Николая Романова самым строгим порядком… Сообщить подробности условий нового содержания».

Указания сверху выполнялись и даже перевыполнялись. Режим жизни Узников соответствовал тюремному. Помимо этого, охранники, садисты и уголовники, были уверены, что их патологические наклонности не только не станут препятствием для несения службы, но встретят полное понимание и одобрение начальства.

Из дневника Государя: «18 апреля. В садик выйти не позволили… Водопровод не действует. Это скучно, т. к. чувство чистоплотности у меня страдало… Дышал воздухом в открытую форточку…»

Из дневника Государыни: «14/27 июня, четверг… Снова от Уральского совета проверяют комнаты, не разрешают открывать еще одно окно, поэтому Харитонов и маленький Седнев будут спать в комнате Бэби, там не так жарко, как в их комнате рядом с кухней. Жара страшная… Почти не спала…

15/28 июня, пятница. В 8.30 в комнате уже 23,5, позднее 24. Плела кружева… Все раньше пошли спать из-за усталости и жары – в комнате 24,5. Утром на солнце 30 градусов… Не разрешают сидеть даже на подоконнике».

Доктор Боткин добивался позволения для Нее и Алексея Николаевича сидеть на балконе. Не добился, несмотря на то, что высокий двойной забор скрывал от улицы дом. А непосредственно на балконе располагались два вооруженных красногвардейца с пулеметом.

В последующие годы книги и статьи будут расписывать гуманность властей и вольготное житье Узников. Но сохранилась «Книга записей дежурств членов Отряда особого назначения по охране Николая II 13 мая – 11 июля 1918 г.». Лаконичные строки в ней не перепишешь – их авторы сами свидетельствуют против себя.

«15 мая. Дежурство. Комендант Сидоров.

В моем дежурстве происшествий никаких не произошло. Вышеизложенные лица, находящиеся под моим ведением, были сданы полностью. Были замазаны краской окна».

Из дневника Государыни: «15 мая…Было сказано не выходить из дома этим утром. Старик закрасил белой краской все окна снаружи, так что только сверху можно видеть кусочек неба, и это выглядит, будто мы в толстом слое тумана, не совсем уютно».

«20 мая.

Просьба Николая Романова, бывшего царя, дать ему работу: вычистить мусор из сада, пилить или колоть дрова».

Государь очень страдал из-за недостатка физических упражнений.

«3 июня.

На посту № 9 часовой Добрынин нечаянно выстрелил, ставя затвор на предохранитель, пуля прошла в потолок и застряла, не причинив никакого вреда».

На втором этаже жила Семья и служащие.

«10 июня.

Обычная прогулка семьи Романовых, заявление Николая Романова об открытии окон для проветривания помещения, в чем было ему отказано».

Из дневника Государя: «Погода тропическая, 26° в тени, а в комнатах 24°, даже трудно выдержать! Теперь уже и в форточку не подышишь…»

«13 июня.

Обычная прогулка семьи Романовых была отменена. Доктор Деревенко принят не был».

Комиссар Дома, Авдеев, и его «совершенно непристойные» подчиненные, «грубые, распоясанные, с наглыми ухватками, возбуждали ужас и отвращение».

Они пьянствуют, воруют вещи, сокращают прогулку до 15–20 минут в день, заставляют Княжон играть на пианино, сопровождают Их в уборную, якобы для караула.

Обед могут принести, а могут и не принести. В дневнике от 10 июля Императрица отметила, что в течение двух дней им не приносили никакой еды, и они вынуждены были обходиться скромными запасами, которые повар привез из Тобольска. 7 человек вынуждены были пользоваться 5-ю вилками. Нередко утром нельзя выпить чаю (обычный завтрак Узников – чай и хлеб), так как воду уже израсходовали охранники. Начальники ничего «не замечают».

Но Семьи словно не касается окружающая мерзость. Они неизменно вежливы с караульными. Те пишут и рисуют на стенах, а Семья читает вслух духовные книги. Те поют похабные песни, а из комнаты Семьи слышится «Херувимская».

Царевны стирают и гладят белье, штопают одежду, моют посуду, по очереди читают брату и находят повод для смеха и шуток. Общий восторг вызывает испеченный ими хлеб.

Императрица пишет о радости, которую им доставила 24 мая первая церковная служба.

В апреле Они встретили свою последнюю Пасху. В Страстную седмицу Им отказали в постной пище.

В Великий Четверг Они поставили на стол в гостиной все свои иконы, а вечером Государь и Доктор читали Евангелие.

«Четверток Великий… При звуке колоколов грустно становилось при мысли, что теперь Страстная и мы лишены возможности быть на этих чудных службах и кроме того, даже не можем поститься!.. Вечером все мы, жильцы четырех комнат, собрались в зале, где Боткин и я прочли по очереди 12 Евангелий…»

«21 апреля. Великая Суббота. День был серый, холодный, со снежными шквалами. Всё утро читал вслух… По просьбе Боткина, к нам впустили священника и дьякона в 8 час. Они отслужили заутреню; большое было утешение помолиться хоть в такой обстановке и услышать “Христос Воскресе”».

В начале июля команду Авдеева изгоняют: она отыграла свою роль и к тому же изменилось их отношение к Семье. Подтвердились слова Жильяра, что все соприкоснувшиеся с Государем неминуемо подпадают под Его нравственное обаяние.

Белобородов самолично объявил Семье, что охрана уволена за кражи и будет отвечать по закону. Из дневника Государя от 21 июня: «Сегодня произошла смена комендантов – вместо Авдеева назначается тот, которого мы принимали за доктора – Юровский… Жаль Авдеева, но он виноват в том, что не удержал своих людей от воровства». Государь жалеет своих мучителей! Воистину христианская черта – под личиной преступника прозревать и любить образ Божий.

Теперь на сцену вступают главные исполнители – комендант Юровский и 10 палачей-чекистов.

Жизнь Семьи превратилась в сплошной беспросветный ужас.

Но Они уже «вполне созрели для вечности» (митрополит Антоний (Грибановский)) и почти не принадлежали здешнему миру.

Из дневника Государыни: «14 июля, воскресенье. Прекрасное летнее утро… В 10.30 была большая радость – служили обедницу. Молодой священник, он приходит к нам уже второй раз». Речь идет о том последнем богослужении, когда дьякон вместо того, чтобы прочесть молитву «Со святыми упокой», неожиданно для всех и для себя тоже, запел ее. Случайная ошибка была глубоко промыслительной.

«Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная», – на коленях Августейшая Семья и ее верные слуги приуготовляли себя к переходу в жизнь вечную. Великим для Них было значение этого молитвенного напутствия, если, несмотря на запрет разговаривать со священником, он все же услышал едва донесшееся, как вздох, из уст одной из Царевен: «Благодарю».

16 июля, утром, Леню Седнева перевели в казарму охранников. Потом отправили на родину, а через несколько лет расстреляли.

Поздним вечером, Семья и служащие расходятся по своим местам. Алексей Николаевич спит, Государь читает, Государыня дописывает последние слова в дневник…

17 июля 1918 года… Полночь… Группа вооруженных охранников спускается в подвальную комнату Дома инженера Ипатьева…

Жильяр: «…И смерть пришла. Но ей претило разлучать тех, кого жизнь так тесно сплотила, и она взяла их всех, соединенных одной верою и одной любовью…»

Те, кто будет непосредственно готовить и осуществлять расправу над Святой Семьей, не позволят стране забыть о себе и своей роли. Будут напоминать, рассказывать, писать.

Юровский (в 1934 г. выступает на совещании старых большевиков в Свердловске): «…Примерно 10-го, 11-го июля мне Филипп [Голощекин] сказал, что Николая нужно будет ликвидировать.

…Мы ведь опыта таких дел не имели, и поэтому немудрено, что тут было немало и спешного в проведении этого дела, особенно еще и потому, что всякие опасности и близость фронта усугубляли дело. Филипп сказал, чтоб провести это более надежно и бесшумно, надо проделать это ночью, прямо в постелях, когда они спят. Мне показалось это неудобным и сказал, что мы подумаем, как это сделать.

15-го я приступил к подготовке. Я решил взять столько же людей, сколько было расстреливаемых, всех их собрал, сказав, что надо всем к этому подготовиться. Нужно ведь сказать, что заниматься расстрелами людей ведь дело вовсе не такое легкое, как некоторым это может казаться. Тут ведь были не просто кровожадные люди, а люди, выполнявшие тяжелый долг революции. Вот почему не случайно произошло такое обстоятельство, что в последний момент двое из латышей отказались – не выдержали характера. 16-го я… приготовил 12 наганов, распределил, кто кого будет расстреливать…»

Медведев (Кудрин) (из воспоминаний, декабрь 1963 г.): «…Юровский, Ермаков и я идем вместе в Дом особого назначения, здесь нас ждал чекист Григорий Петрович Никулин. Закрыли дверь и долго сидели, не зная с чего начать. Жарко. Ничего не можем придумать. Может быть, когда уснут, забросать комнаты гранатами? Не годится – грохот на весь город, еще подумают, что чехи ворвались в Екатеринбург. Юровский предложил второй вариант: зарезать всех кинжалами в постелях. Даже распределили, кому кого приканчивать. Ждем, когда уснут…

Юровский предложил третий вариант: посреди ночи разбудить Романовых и попросить их спуститься в комнату первого этажа под предлогом, что на дом готовится нападение анархистов и пули при перестрелке могут случайно залететь на второй этаж, где жили Романовы… Выбрали комнату в нижнем этаже рядом с кладовой, всего одно зарешеченное окно в сторону Вознесенского переулка, обычные полосатые обои, сводчатый потолок, тусклая электролампочка под потолком…»

Никулин (беседа в Радиокомитете. Москва, 1964 г.): «… – Утром 16-го июля Юровский мне говорит: “Ну, решено. Сегодня в ночь, мы должны провести ликвидацию…”

Вопрос – как? Была директива: сделать это без шума, не афишировать этим, спокойно. Как? Ну, было у нас всяких вариантов несколько. То ли подойти к каждому по количеству членов и просто в кровати выстрелить.

– В спящих, да?

– В спящих, да. То ли пригласить их в порядке проверки в одну из комнат, набросать туда бомб. И последний вариант возник такой, самый, так сказать, удачный, по-моему, – это под видом обороны дома (предполагается нападение на дом) пригласить их для их же безопасности спуститься в подвал. Значит, это было примерно так часиков в И вечера, когда мы…»

Родзинский (беседа в Радиокомитете, 1964 г.): «…Да, так вот, надо было упрятать. Куда? Зарыть – чепуха, могут разрыть потом, найти по свежим следам. Мы с Юровским посоветовались и решили, что надо сюда обязательно керосин, серную кислоту. Ведь придется нам орудовать… Нашли заброшенную где-то в балке шахту. Ну, это шахта была глубинная, потому что они лазали в нее и сказали, что там внизу топка и засосет. Мы тут грузила приготовили. Ну, решили так, что часть сожжем, а часть спустим в шахту, либо всех сожжем. И что всех изуродуем все равно, потом, иди, различи. Нам важно, чтобы не оставалось количества. И потому что по этому признаку можно было узнать захоронение. Ну, а так что же, ну расстрелянные были люди, брошены, а кто? Царь или кто.

Но вот погрузили мы их на машину, весь этот штабель. Но тут произошло неожиданное. Вдруг наша машина на каком-то проселке там застряла, оказалась трясина. Дело было к вечеру…И тут у нас мелькнула мысль, которую мы и осуществили. Мы решили, что лучшего места не найти. Мы сейчас же эту трясину расковыряли. Она глубокая, Бог знает куда. Ну, тут часть разложили этих самых голубчиков и начали заливать серной кислотой, обезобразили все, а потом все это в трясину».

Трудно сказать, есть ли хоть крупица правды в этих «воспоминаниях»: слишком легковесно выглядит в представлении чекистов акция, к которой готовились тщательно и долго, выбирали определенный день, вкладывали смысл в каждую деталь, начиная с названия дома и кончая обстоятельствами сокрытия трупов. Но данные отрывки приведены не для анализа подлинности, а для того, чтобы еще раз продемонстрировали себя те, кто готовил убийство Святой Семьи. Только одержимые могут с бесовской ухмылкой рассуждать, какой вариант «удачней»: зарезать спящих в постелях или все же разбудить; изуродовать или сжечь.

«Опьяненные кровию своих жертв, они продолжали творить свое преступное дело с сатанинским сладострастием, превратив мрачное подземелье Ипатьевского дома в преддверие самого ада» (митрополит Анастасий (Грибановский)).

25 июля в Екатеринбург вошли белые. Для жителей этот день стал радостным праздником, для белых воинов – днем самых ужасных новостей.

В Ипатьевском доме обнаружились дикий разгром и плохо замытые следы крови. В здании Волжско-Камского банка, где при большевиках помещался Уральский облсовет, на вывороченных из взломанных сундуков и чемоданов и разбросанных повсюду бюварах, книгах, вещах виднелись фамилии владельцев: А.В. Гендрикова, В.А. Долгоруков, Е.А. Шнейдер, И.Л. Татищев.

Из письма Государыни Императрицы Александры Феодоровны, Святой Царицы Александры: «Вспомните тех, других. О Боже, как за них страдаем, что они переживают, невинные… Венец им будет от Господа. Перед ними хочется на коленях стоять, что за нас страдают, а мы помочь не можем, даже словом. Это тяжелее всего».

Великие души России

 
Они жили! Творили добро и умерли в забвении.
Они сделали свое и ушли
В неведомую страну.
Молодые они были или старые,
богатые или бедные?
О них известно только одно —
они были Преданными и верными.
На земле их имена не осияла слава,
Но на Божиих Небесах
Книга имеется с именами их,
И место уготовано там
Для всех, кто угодил Господу своему.
 

Из «Духовного дневника» Государыни

Евгений Степанович Кобылинский
(1879–1927)

Я самое дорогое отдал Государю Императору – свою честь.

Офицер действительной службы, полковник Лейб-гвардии Петроградского полка. Со своим полком ушел на Первую мировую войну. В бою под Лодзью 8 ноября 1914 г. был жестоко ранен в ногу и лишь благодаря умелому лечению остался жив.

Е.С. Кобылинский

Ранение осложнилось поражением нерва. В марте 1915 г. вернулся в строй: вступил в командование батальоном в том же полку. В июле 1915 г. был сильно контужен под Гутой Старой. Под влиянием контузии развился нефрит в очень тяжелой форме, и Кобылинский был признан негодным к строевой службе.

Он вернулся в Петроград, в запасной батальон своего полка. Меньше недели прошло со дня отречения Императора Николая И. Россия ринулась в вакханалию «свободы». Ликуют ухватившие власть ничтожества и интриганы. Куда уж дальше – Великий Князь Кирилл Владимирович нацепил красный бант.

Генерал-лейтенант Корнилов, командующий войсками Петроградского военного округа, назначил полковника Кобылинского начальником Царскосельского гарнизона, начальником караула и комендантом Александровского дворца в Царском.

8(21) марта 1917 г. полковник приступил к несению своей новой, как выяснится вскоре, самой тяжелой службы. Генерал Корнилов объявил Государыне о Ее аресте и представил нового коменданта. Затем попросил полковника выйти и заверил Ее в его преданности и такте. В отношении Кобылинского это была абсолютная правда.

Самому полковнику, хотя он очень скромен в самооценке, не в чем упрекнуть себя: «Власть над охраной и домом была в моих руках. Я думаю, что Семья привыкла ко мне и, как мне кажется, не могла иметь против меня какого-либо неудовольствия. Сужу об этом по тому, что перед отъездом из Царского Государыня благословила меня иконой».

Выбор Корнилова, действительно, был необыкновенно удачен. Кобылинский обладал достаточной находчивостью и твердостью, чтобы максимально оградить Арестованных не только от придирок, но от прямых оскорблений и угроз революционного быдла. Тут стирались сословные границы – грядущий хам выступал и в образе распущенного, пьяного солдата, и лощеного бывшего гвардейца, и истеричного интеллигента.

Вот пример: вскоре после возвращения Государя в Царское Село полковник сумел предотвратить попытку убить Его. Некий Масловский, личность темная, но, судя по некоторым источникам, принадлежавшая к высшим кругам Петербурга, явился во дворец и объявил, что по требованию Петроградского исполкома должен доставить Государя в Петропавловскую крепость. Кобылинский категорически заявил, что не допустит этого. Масловский попробовал припугнуть: «Ну, полковник, знайте, что кровь, которая сейчас прольется, падет на вашу голову». – «Ну, что же делать! Падет так падет, но исполнить не могу», – ответил Кобылинский. Масловский попытался найти поддержку у охраны, но на посту в тот день находились дисциплинированные солдаты, отказавшиеся ему помочь. Ему пришлось ретироваться.

Для сопровождения Семьи в Тобольск Кобылинского обязали сформировать отряд охраны. От Керенского он получил бумагу, в которой предписывалось: «Слушаться распоряжений полковника Кобылинского, как моих собственных. Александр Керенский». Авторитетом ни подпись, ни документ не обладали: Отрядный комитет самостоятельно набрал команду крайне левого направления. Кобылинский решительно заявил Керенскому, что он с этим составом караула не поедет. Керенский долго, но тщетно уговаривал Комитет, наконец вспомнил, что он – военный министр, и потребовал подчинения. Все же в отряд проникло много красных «товарищей».

В Тобольске Кобылинский и его помощник Макаров постарались превратить дом, предназначенный для Царственных Узников, в уютный и комфортный. Его отремонтировали, купили недостающую мебель. Макаров настоял, чтобы для Великих Княжон купили рояль.

Кобылинский все силы направил на то, чтобы Семья чувствовала себя максимально защищенной. Добивался любых послаблений для Нее, свиты и служащих. Чтобы не вызывать подозрений в попустительстве «врагам народа» и сохранять с властями и охраной нормальные отношения, ему приходилось лавировать. Он жал руки комиссарам и напускал на себя угрюмость при общении с Узниками. Лицедейство требовало от Кобылинского, прекрасного военного, но никудышного актера, немилосердной растраты душевных сил.

Но и отступать полковник, воспитанный в лучших традициях русского офицерства, не привык. Вконец измотав себе нервы, он вышел победителем в нелегкой битве по овладению актерским мастерством: так успешно вошел в образ, что в него многие поверили. Татьяна

Мельник-Боткина: «Люди правого направления возмущались поступком Кобылинского, удивляясь, как гвардейский полковник старого времени мог взять на себя должность “тюремщика” при Семье. Между тем никто из них не подумал, какую пользу может принести верный человек на таком посту, никто не оценил великого и благородного поступка Кобылинского по достоинству. Никто не подумал, что, несмотря на революцию и состоя якобы в противном лагере, он продолжал служить Государю верой и правдой, терпя грубости и нахальство охраны и презрительное отношение некоторых приближенных, не понимавших трудности его положения».

Кто-то не понимал, кто-то возмущался, но зато поняли и всегда отстаивали полковника генерал Татищев и доктор Боткин. По достоинству оценила его Царская Семья. Из письма Государыни А.В. Сыробоярскому от 28 мая 1917 г.: «Вы удивлены, что я так откровенно пишу, но письмо не пойдет почтой, а нашего нового коменданта менее стесняюсь. Мы посещали его в Лианозовском лазарете, снимались вместе… и потом он настоящий военный. Хотя не завидую ему – очень уж ему трудно должно быть. Но Бог его наградит… Все-таки чувствуем себя иначе, раз он наш начальник и цензор».

Няня Детей Эрсберг: «В высшей степени хорошо, душевно относился к Ним Кобылинский. Он Их любил. Не будь около Них Кобылинского, Они много худого могли пережить при ином человеке».

Комиссар Панкратов: «Встреча с Кобылинским произвела на меня очень хорошее впечатление. Всю работу по охране мы поделили с полковником таким образом: он взял на себя хозяйственную и финансовую часть, а я остальную. Должен заметить, что все те “мнения и отзывы” о Кобылинском, которые мне пришлось слышать в Петрограде, к моему величайшему удовольствию, совершенно не оправдались. Военные круги относились к нему отрицательно. Но я нашел в нем лучшего, благородного, добросовестного сотрудника. Ни к каким политическим партиям он никогда не принадлежал, он просто был человек в лучшем смысле этого слова. Благородный и честный по природе, воспитанный и развитой, он всюду проявлял такт и достоинство с людьми; трудолюбивый и бескорыстный, он завоевал к себе доверие и уважение. Я быстро сблизился с ним и от души полюбил его. Взаимные наши отношения с ним установились самые искренние».

Не пишет комиссар Панкратов о другом – о том, как он и его помощник Никольский способствовали ухудшению положения Семьи и, соответственно, прибавляли проблем полковнику. Кобылинский: «Эти люди, как подлинные эсеры, начали приводить в свою веру солдат. Солдаты слушали и переваривали по-своему. Эта проповедь эсеровской программы делала солдат, благодаря их темноте, большевиками».

Особенно пагубно влиял на солдат Никольский. Теглева: «Никольский был груб и непорядочен. Не будь около нас Кобылинского, он бы, пользуясь слабохарактерностью Панкратова, наделал много плохого».

Лекции по социализму, которые оба умника регулярно читали солдатам, свое дело сделали: дисциплина неудержимо падала, а ненависть и хамство столь же неудержимо росли. Блестящий результат преподавательского мастерства перепугал Панкратова, он стал откровенно робеть перед солдатами. А во второй половине февраля 1918 г. лекторы спешно покинули Тобольск, так как вновь прибывшие из Царского солдаты угрожали им арестом. На место Панкратова был назначен Дуцман.

Во всех ситуациях и при всех обстоятельствах, полковник – главная опора и защита Семьи.

Кобылинский: «Государь надел черкеску, на которой у него был кинжал. Солдаты подняли целую историю: “Их надо обыскать. У них есть оружие”. Кое-как мне удалось уговорить эту потерявшую всякий стыд ватагу не производить обыск».

Во время рождественской литургии дьякон Евдокимов по приказанию о. Алексия Васильева провозгласил многолетие Императору в традиционной форме. Солдаты едва не убили священника. Епископ Гермоген, чтобы спасти о. Алексея, удалил его в монастырь.

Случившееся стало прекрасным поводом не пускать Семью в церковь. Они молятся дома и под наблюдением. Но и тут не обошлось без скандала: солдат Дорофеев, присутствовавший за богослужением в качестве контролера и бдительно следивший за каждым словом и движением священника, услышал, что он помянул святую царицу Александру и поднял шум. Снова Кобылинский разъясняет недоразумение обозленной толпе караульных. Позже, после долгих переговоров ему удалось вырвать у комитета разрешение выходить Семье в церковь по двунадесятым праздникам. И снова: «1-го ноября. Вторник. Праздник Введения во Храм пришлось провести без службы, потому что Панкратову неугодно было разрешить ее нам! Погода была теплая. Все работали на дворе» (из дневника Государя).

В город с гиканьем ворвался отряд красногвардейцев из Екатеринбурга. Его командир, Заславский, потребовал от местного совдепа немедленно заключить Семью в каторжную тюрьму. Кобылинского вызвали в совдеп, куда он пришел в сопровождении своих солдат. Он заявил, что согласен перевезти Семью в тюрьму, но с одним условием: туда же должны быть помещены и все солдаты его отряда. Так как они и в тюрьме обязаны Ее охранять. Солдаты, когда пришли в себя от услышанного, заявили, что если кто-то попытается забрать у них заключенных, они убьют всех, но не выпустят Их из рук, и организовали усиленную охрану «Дома свободы» на случай нападения большевиков.

Выступление Заславского провалилось, но большевистские агитаторы не дремали. Они не гнушались самыми грязными способами (солдат спаивали, завлекали в кабаки и притоны), чтобы восстановить их против Семьи и натравить на Кобылинского, как царского офицера. Особенно успешно пошли их дела, когда Временное правительство перестало присылать средства на содержание отряда. Требования и ропот охранников, как правило, обрушивались на полковника.

Кобылинский сознательно принимал на себя их злобу, тем самым, по мере возможности, успокаивая страсти. Чтобы утихомирить солдат, он нашел им новое занятие – охранять винные склады в городе, которые до отправки домой после заключения Брестского мира, охраняли австрийские военнопленные.

«Что он выносит от них, – говорил один старый солдат, знавший Кобылинского до революции, – как с ним обращаются, ругают прямо, а он все терпит».

К Кобылинскому от имени солдатского комитета явился рядовой Дорофеев с ультиматумом: Государь и Наследник должны снять погоны и знаки отличия.

Пораженный Кобылинский убеждал солдата, что подобное требование для военного является издевательством. «Ну, а если Государь откажется повиноваться?» – спросил полковник. «Если Он откажется, то я сорву с Него погоны». – «Ну, а если, защищаясь, Он вас ударит?» – «Я Его тоже ударю».

Этот диалог нужно осознать, чтобы стало понятным то, что понимал полковник: готовность поднять руку на Священную Особу Императора означает готовность к святотатству и богохульству, а, значит, и к самым мрачным последствиям этого действа для человеческой души, страны и народа. Предупреждение, данное много тысячелетий назад: Не прикасайтесь к помазанным Моим (Пс. 104, 15), вытеснил «Интернационал».

Государь выслушал Кобылинского, с трудом сдерживая вспышку гнева. Но коменданта поддержали генералы Долгоруков и Татищев.

Из дневника Государя от 8(21) апреля 1918 г.: «Кобылинский показал мне телеграмму из Москвы, в которой подтверждается постановление отрядного комитета о снятии мною и Алексеем погон! Поэтому решил на прогулки их не надевать, а носить только дома. Этого свинства я им не забуду!»

На другой день, собираясь в церковь, Государь набросил бурку, которая носится без погон.

Вскоре поступило требование снять погоны самому Кобылинскому и его офицерам.

К этому времени полковник находился на грани отчаяния: «Это была не жизнь, а сущий ад. Нервы были натянуты до последней крайности. Тяжело ведь было искать и выпрашивать деньги на содержание Царской Семьи. И вот, когда солдаты вынесли постановление о снятии офицерами погон, я не выдержал. Я почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом. Государь принял меня. Я сказал: “Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше быть вам полезным. Если Вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу”. Государь обнял меня. На глаза у него навернулись слезы. Он сказал: “Евгений Степанович, от себя, от жены, от детей я Вас прошу остаться. Вы видите, что мы все терпим. Надо и вам потерпеть”. Я остался и решил терпеть».

«И он терпел для того, чтобы удержаться при Их Величествах, хотя поседел и состарился за эту зиму, точно за ю лет» (Т. Мельник-Боткина).

Забыв о собственном достоинстве, Евгений Степанович не один раз обошел город в поисках денег для Семьи. Просил, умолял и, наконец, добыл их под вексель за своей личной подписью, а также Татищева и Долгорукова. Действовал полковник с удивительным тактом: “Я просил Татищева и Долгорукова молчать о займе и не говорить о нем ни Государю, ни кому-либо из Семьи».

Из письма Государыни Вырубовой от 23 января 1918 г.: «…Кажется, уберут нашего комиссара, и мы этому очень рады. Его помощник уедет с ним, ужасный тип, они вместе в Сибири сидели, комиссар 15 лет. Солдаты это решили, а, слава Богу, оставляют нам нашего коменданта. Все от солдат зависит…»

4 мая 1918 г. Отряд особого назначения заменили красногвардейцами. Кобылинский, несмотря на то что с него сняли все полномочия, отстранили от должности начальника Отряда, не собирался оставлять Детей без своего попечения. Родионов разрешил ему сопровождать Их в Екатеринбург к Родителям. Он обещал отвезти к отцу Татьяну и Глеба Боткиных. Все с нетерпением ожидали отъезда…

И вдруг происходит то, за что впоследствии полковника снова будут обвинять. Евгений Степанович, ослабленный тяжелыми ранениями, в Тобольске вдобавок заболевший нервной экземой, не справился с последними потрясениями. С температурой 40 он слег буквально в день отъезда и бьл вынужден остаться в Тобольске. Он не защищался от обвинений. Это друзья будут защищать его.

Т. Мельник-Боткина: «Как можно сомневаться в чувствах и действиях этого высокопорядочного и преданного Их Величествам человека?»

Полковник не сдержал слез, когда узнал о гибели Семьи. Особенно сильно переживал из-за Алексея Николаевича.

Горечи ему, по свидетельству близких, добавляло и то, что он так и не дождался людей, которые помогли бы ему освободить Государя и Семью. Более того, есть версия, что, по утверждению его заместителя по охране капитана Аксюты, они вдвоем разработали план освобождения и известили о нем Государя. Но получили ответ: «В такое тяжелое время ни один русский не должен покидать Россию. И я не собираюсь куда-либо бежать и буду ожидать здесь своей участи». Пусть это только легенда, но она вносит замечательные дополнительные черты в портреты Государя и полковника Кобылинского.

Между тем, считает Татьяна Мельник-Боткина, «не было ничего легче, как организовать спасение Их Величеств, стоило лишь обратиться к тому, кого все обходили и записали в черную книгу, – полковнику Кобылинскому… Не его вина, что недальновидные монархисты-организаторы не обратились к единственному человеку, который имел полную возможность организовать освобождение Семьи. Он ждал только какой-нибудь помощи извне, которую сам не мог призвать, так как каждое его действие, каждое слово, чуть не мысль были под непрестанным надзором трехсот враждебно настроенных, подозрительных солдат». Жильяр подтверждает, что в Тобольске до прихода большевиков сложились самые благоприятные обстоятельства для побега и было бы легко «при соучастии полковника Кобылинского обмануть наглый, но небрежный надзор наших стражей».

Парадокс, однако, в том, что те, кто не сделал ни одной серьезной попытки освободить Семью, именно полковнику не простят «предательства» Царя. Более того, помешают ему уехать из России после разгрома Белой армии.

Видимо, не случайно болезнь свалила полковника перед самым отъездом Детей. Вероятность того, что в Екатеринбурге его ожидали арест и гибель, практически безусловна. В вину была бы поставлена и служба в Царской армии, и независимость и твердость во взаимоотношениях с совдепами, и, естественно, близость к Государю.