Текст книги "Мать сыра земля"

Моргот нехотя сунул список в задний карман, ни секунды не сомневаясь, что благотворительности на сегодня вполне достаточно.

– Не вздумайте ничего покупать, – оглянувшись, сказал ему старик, – мне это не поможет. Они не могут остановить кровотечение. Я стою в очереди на срочную операцию – она назначена на следующую пятницу.

Моргот посмотрел на ученого недоверчиво.

– Да, юноша. При поступлении в больницу меня честно предупредили: тридцать тысяч, и операцию сделают сразу же…

Ненависть – обременительное чувство… Моргот едва не потерял маску загадочного незнакомца, от которой и так мало что оставалось. Лицо его дернулось само собой, словно от судороги, но он быстро сделал его равнодушным. Однако от старика не ускользнуло его замешательство. И когда Моргот, уходя, оглянулся, то увидел желтый сжатый кулак на подушке возле уха, и ему показалось, что губы старика шепнули бесшумно:

– Непобедимы…

Я надеялся на приход младшего Кошева. Я закрывал глаза и представлял, как он вламывается ко мне в библиотеку в сопровождении шумной компании и разваливается в кресле перед камином. Я так хотел увидеть его молодым! Его и его друзей. Я хотел увидеть их молодыми, потому что по ночам ко мне приходили только мертвые…

Но младший Кошев не пришел ко мне, сколько я ни закрывал глаза и ни звал. Он был старше меня всего на пятнадцать лет – это лишь в детстве кажется неразделимой пропастью. Я не стал наводить о нем справки, я позволил себе надеяться, что его нет в живых.

Вместо Виталиса Кошева напротив меня сидит Макс. Большой и уверенный, в кожаной куртке и высоких ботинках. Красивый и плечистый, с чистым и добрым (даже слишком добрым) лицом – свою жизнь он прожил так, что ему нечего стыдиться.

– Я тоже хочу рассказать про Моргота, – говорит он (у него не поворачивается язык называть меня Килькой, а моего имени он не знает. Его это смущает и мучает, поэтому он старательно обходит обращения).

Макс начинает свой рассказ, словно дает Морготу характеристику с места работы, и характеристику положительную. Но я быстро прерываю его. В отличие от Моргота, я не умею переводить разговор в нужное мне русло непринужденно, поэтому мне приходится говорить прямо и откровенно.

– Я хочу знать, какой он был на самом деле. Я хочу, чтобы он был живым, – говорю я.

Макс меня не понимает, но постепенно втягивается в разговор. Верней, не совсем… Они ведь приходят не просто так. Они приходят, потому что хотят что-то сказать, сказать честно, сказать, как думают. Иначе зачем им приходить? У них остались нерешенные проблемы, незакрытые темы. И это тревожит их, не дает им покоя.

– Я дразнил его в детстве, – вздыхает Макс. – Я знал его слишком хорошо. Я не знаю, почему мы сошлись. И не потому, что противоположности сходятся. Мы вовсе не были противоположностями. Мы совсем не подходили друг другу. Мы не ссорились, а находились в непрерывной конфронтации. Мы все время что-то друг другу доказывали.

Он замолкает, не зная, о чем говорить дальше, и вопросительно смотрит на меня.

– А как вы подружились? – я хочу ему помочь.

– Первого сентября. В первом классе. Мы жили на одной улице, и я сразу его заметил: он шел впереди меня, и за руки его держали отец с матерью. Я больше обращал внимание на его отца – он был в военной форме. Я жил с мамой и засматривался на чужих отцов. И думал о том, как здорово иметь такого отца: высокого, подтянутого, в фуражке. Моргот шел и затравленно оглядывался по сторонам, как будто собирался сбежать. Он был таким прилизанным, таким чистеньким, с букетом гладиолусов с него ростом. Мне мама купила астры и несла их сама. Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке и тоже был вылизан с ног до головы. И стоило маме выпустить мою руку из своей, я тут же побежал вперед. Ранец по спине стучал, это было непривычно, а я очень ранцем гордился. Я бегал быстро, обогнал Моргота и оглянулся, чтобы показать ему язык. И тогда его отец сказал (я это очень хорошо услышал и запомнил): «Вот смотри, настоящий парень, не то что ты!» Мне было очень приятно, а Моргот скорчил мне рожу. Отец подтолкнул его вперед и забрал у него гладиолусы. И дальше мы пошли вместе. И так и ходили потом до десятого класса, – Макс усмехается и опускает голову. У него очень высокий лоб, над ним топорщатся коротко стриженные кудряшки, и он напоминает бычка, какими их рисуют в мультфильмах.

Я киваю.

– Моя мама перед самой линейкой тоже сказала мне про Моргота: «Какой хороший мальчик! Вот с кого тебе надо брать пример!» Если бы она видела Моргота через час, она бы такого не говорила! – Макс хихикает в кулак. – В нашем классе он оказался самым шустрым, самым заводным. На уроках он и минуты не мог сидеть спокойно, а на переменах носился со скоростью звука. Он ни во что не ставил учителей, с самого первого дня, но когда надо умел прикинуться невинным паинькой. Поднимет глаза, честные-пречестные, сделает несчастное лицо – учителя таяли. И учился он хорошо, поэтому ему многое прощали. Все давно знали, что он вовсе не невинный паинька, и все равно прощали. Моя мама очень любила его… Он умел быть вежливым и обходительным, как бы ни прикидывался хамом. Воспитание! Однажды мы классе в девятом попали в дорогой ресторан – родители нашей одноклассницы решили шикарно отпраздновать шестнадцатилетие дочери и позвали всех. Там было три вида вилок и ножей, ложки самого разного размера, еще какие-то непонятные приборы. Мы-то привыкли к школьной столовке да к кафе-мороженому! Помню, мы накинулись на закуски, наливали шампанское и очень гордились, что это не портвейн в подворотне. А потом вдруг я заметил, что все смотрят на Моргота как-то странно. Я даже не понял сначала, в чем дело, так у него это выходило непринужденно… Он пользовался этими приборами, как английский аристократ из иностранного фильма о девятнадцатом веке! Моргот тоже не сразу заметил чужие взгляды, и только когда все перестали жевать и начали перешептываться и толкать друг дружку локтями, понял, что «прокололся», как он сам это потом назвал. Он покраснел (он очень легко краснел – или это из-за бледной кожи было так заметно?), а потом взял руками куриную ножку и откусил кусок, перепачкав весь рот, и вытер руки о пиджак – вульгарней жеста я не видывал.

– А чего он испугался? Он же любил находиться в центре внимания, любил, чтобы на него оглядывались. Или я не прав?

– Конечно любил. Но, во-первых, он был готов прикинуться кем угодно, лишь бы не показаться таким, какой он есть. А во-вторых… Он очень стеснялся положения своей семьи, своей четырехкомнатной квартиры, дачи, отцовской черной машины. Другой бы на его месте этим кичился, а Моргот старался это скрыть от всех. Я знаю, это влияние его отца. Моргот говорил, что отца ненавидит, но я был к нему очень привязан. Как моя мама любила Моргота, так отец Моргота любил меня. Его отец всегда повторял ему: в моих заслугах твоей заслуги нет. И Моргот это впитал в себя, пусть и неосознанно; он очень многое взял у отца, что бы о нем ни говорил. Конечно, уживаться в одной квартире двум таким личностям было трудновато. Отец никогда его не бил, хотя, я видел, иногда очень хотел. И, я скажу, Моргот этого частенько заслуживал. Мать – да, случалось, хлопала его ремешком. Он очень обижался, очень! Он мог не разговаривать с ней неделями, и она чувствовала себя виноватой. Его мать была сильной женщиной, умной и с твердым характером. Но он умел заставить ее испытывать чувство вины. Когда родился его братишка, Морготу было двенадцать лет. Он ревновал. Он никогда не говорил об этом, но ревновал, и, мне кажется, так и не простил этого матери. Родители чувствовали его ревность и все время старались загладить вину перед ним. Он делал вид, что ему нет никакого дела до брата, но брата любил. Как умел, конечно. Он совсем не умел любить – не оттого, что был таким черствым, нет. Он боялся любить, что ли… Не показывать любовь – это у него как раз выходило отлично, – он боялся чувствовать любовь, боялся отдавать себе в ней отчет. Он вообще боялся чувствовать.

– Но чувствовал? – спрашиваю я.

– Еще как! Всегда прикидывался равнодушным, и очень хотел быть равнодушным, но, как назло, был сентиментален и слезлив. Когда мы смотрели какие-нибудь фильмы с плохим концом, он минут за пять до развязки убегал на кухню, под предлогом, что решил немедленно чего-нибудь слопать. Я знал: он убегает, потому что не умеет сдерживать слез, – и я смеялся над ним, нарочно старался его подловить, мне почему-то хотелось вывести его на чистую воду. Он очень злился из-за этих моих попыток. Я подкрадывался к кухне на цыпочках и смотрел в дверную щелку, как он запрокидывает лицо, чтобы слезы не текли по щекам. А потом, когда он точно не мог бы отговориться, распахивал дверь и кричал: «Ага! Попался!» Он неизменно отвечал, что ему что-то попало в глаз, и, если бы на моем месте был кто-то другой, он бы Морготу поверил: тот умел ловко притворяться. Он врал и притворялся виртуозно! Но я не верил и продолжал его дразнить. Иногда это заканчивалось дракой, и он всегда начинал первым. Мы частенько с ним дрались, и он всегда начинал первым. Я же занимался боксом с шести лет, я был на голову выше и на восемь месяцев старше. Я в четырнадцать лет стал кандидатом в мастера… Мне драться с ним было все равно, что с девчонкой. Он это прекрасно знал, поэтому и не боялся. Он пользовался моим благородством! – Макс смеется.

Рука Моргота дрожала, когда он набирал телефон тетки – старшей сестры отца. Она когда-то работала в горздраве. Он не виделся с ней с похорон родителей и не любил ее всей душой – более вздорной женщины ему никогда не встречалось. Его отец в юбке и без погон…

– Тетя Липа? – сказал он в трубку, когда ее наконец сняли.

– Да. Кто это?

– Это Моргот.

– Моргот! Не может быть! Сподобился наконец! – ему показалось, она пустила слезу. – Тебе никогда не приходило в голову, что пожилым родственникам нужна помощь? Я думала, тебя нет в живых!

У тетки не было своих детей, она всю жизнь прожила старой девой. Моргот сжал зубы и молча выслушал еще десятка три подобных высказываний.

– Немедленно приезжай сюда! Немедленно! Где ты находишься?

– В телефонной будке, – проворчал Моргот.

– Ты, как всегда, считаешь себя остроумным! Где ты живешь, я спрашиваю? Ваш участок продан неизвестно кому, я искала тебя через милицию, у тебя что, нет прописки?

Она произнесла еще около сотни слов, прежде чем Моргот смог вставить:

– Тетя Липа, мне нужно помочь одному человеку. У вас остались связи, я знаю.

– Если бы тебе не понадобились связи тети Липы, ты бы вообще не позвонил, я правильно понимаю? Ты – неблагодарный и эгоистичный человек. Я всегда говорила твоему отцу, царство ему небесное, что он растит тебя эгоистом и бездельником! Все только для себя! Живете на всем готовом, представления не имеете, как это все достается!

– Что достается, тетя Липа?

Больше всего Морготу хотелось положить трубку. Тетка вздохнула и прошипела:

– Пока не приедешь, ничего делать не стану, так и знай! И не надейся…

– Это срочно. Это надо сделать очень быстро, – перебил Моргот.

– У тебя всегда и все срочно!

Она вдруг замолчала, а потом дрожащим от негодования голосом заорала:

– Если тебе нужны какие-нибудь лекарства, даже не смей говорить мне об этом! Мне племянник-наркоман не нужен, ты понял?

Она перевела дух. Моргот подумал, что лучшего повода положить трубку ему не представится: пусть тетка посчитает его наркоманом и больше через милицию его не ищет.

– Мне нужно, чтобы одного старика положили на операцию сегодня, а не через неделю. Никаких лекарств, – он постарался вложить в эти слова теплоту и участие, чтобы тетка растрогалась. – Это ученый, очень уважаемый человек, у него нет родственников, чтобы дать взятку хирургу.

И она растрогалась, побежала за ручкой – записать фамилию, больницу и отделение. Как только она это сделала, Моргот, с облегчением вздохнув, трубку наконец положил. Не прощаясь. Тетка, конечно, должна была обидеться и долго негодовать, но Моргот знал: она все равно позвонит кому надо. Она разделяла «личное» и «общественное». Она понимала: старик не виноват, что Моргот – хам и мерзавец.

В авиагородке жил Богдан Сенко, товарищ Моргота по университету, к которому он время от времени наведывался. Собственно, это и давало ему возможность рассматривать гаражи миротворцев, поэтому знакомством этим он дорожил. После разговора с теткой он на всякий случай набрал номер Сенко – исключительно для поддержания отношений.

– Громин! Это здорово, что ты позвонил! – обрадовался Сенко. – Мы едем на рыбалку с ночевкой! Не хочешь присоединиться? Удочки не брать, из автобуса не выходить!

Моргот собирался пошататься ночью по городу в поисках денег – от того, что швырнул ему ночной незнакомец, не осталось и четверти. И ночь на субботу благоприятствовала его намерениям. Но уверенным он себя не чувствовал: неудачи всегда выбивали его из колеи. Предложение Сенко прозвучало как нельзя кстати: Моргот не любил думать о завтрашнем дне, силой воли не отличался, и борьба с самим собой быстро закончилась в пользу самого себя. Конечно, вылазки на природу Моргот тоже не жаловал, но почему бы не выпить в хорошей компании? Поэтому он недолго думая на последние деньги взял бутылку водки поприличней и отправился в авиагородок. Ехать пришлось через весь город, и Моргот появился там, когда все были в сборе, – в развалюху на колесах набилось пять человек, и шестому предстояло прятать голову от бдительных взглядов дорожно-патрульной службы где-нибудь под сиденьем.

Однокурсники встретили его радостно, чего он никак не ожидал. С двумя из них он не виделся с тех пор, как ушел из университета, а с Владом и Антоном выпивал довольно часто в компании Сенко.

– Громина за руль! – тут же гикнул хозяин «ведра». – Покатимся с ветерком!

– Да уж, без ветерка Громин ехать не может, – захохотал Сенко. – Только держись!

– У меня прав нет, – усмехнулся Моргот, передавая ему бутылку.

– Вот и прекрасно. Когда обратно поедем, отбирать будет нечего, – Сенко хлопнул его по плечу, подталкивая к машине.

– А вам не страшно? – Моргот прикурил, прежде чем сесть за руль.

– Это бодрит, Громин, – успокоил его хозяин машины, – острые ощущения иногда полезны.

– Я тебя за язык не тянул, – хмыкнул Моргот и захлопнул дверцу, устраиваясь на ободранном сиденье. – Эй, оно что, не двигается?

– Нет, конечно! – фыркнул хозяин «ведра». – Чего ты хотел? Водка в багажнике сто́ит дороже этой машины!

– Тогда пристегивайте ремни. Щас будет вам взлет-посадка! – Моргот повернул ключ зажигания и прислушался к нездоровому чавканью мотора.

Конечно, с красным кабриолетом эту развалину было не сравнить. Зато она ревела, как вертолет, тряслась, словно в припадке, дергалась из стороны в сторону и не слушалась руля на поворотах.

– Надеюсь, тормоза у нее в порядке? – спросил Моргот у хозяина машины, когда сумел набрать приличную скорость.

– Не знаю! – захохотал тот.

По авиагородку не стоило ехать так быстро, и Морготу пришлось проверить тормоза тут же, когда ему в лоб из-за поворота выскочил мальчишка на велосипеде. Визжащую машину развернуло на девяносто градусов, передние колеса ушли на низкую обочину, Моргот ударился грудью о руль, а пацан невозмутимо проехал мимо, да еще и покрутил пальцем у виска.

– Тормоза ничего, резина ни к черту, – выдохнул Моргот и почувствовал капли пота на лбу. – Ненавижу детей…

Замершие было от испуга однокурсники разразились зычным хохотом.

И, как всегда после стресса, по телу Моргота разлилась пьянящая истома…

Прокравшись мимо поста дорожно-патрульной службы на тридцати километрах в час, Моргот поддал газу, как только отъехал от него на сотню метров. Поток машин на шоссе был довольно плотным – народ ехал за город на выходные, – но это только прибавило Морготу азарта и уверенности в себе: он вилял из ряда в ряд, повизгивая тормозами, и чувствовал себя гонщиком на трассе, а остальных – своими соперниками. Конечно, милиция увязалась за ними немедленно, и он развлек однокурсников мастерским уходом от погони. Хозяин машины не переживал: собирался оставить машину на видном месте, а завтра вечером заявить об угоне. Говорил, что три раза решал таким образом проблемы с дорожно-патрульной службой. И той ничего не оставалось, как вернуть машину владельцу, к всеобщему удовлетворению: у них – раскрытый угон, у хозяина – отсутствие нареканий.

До реки добрались быстро, Сенко знал рыбные места неподалеку от города. Впрочем, рыба мало кого интересовала, гораздо больше понравилась уединенность местечка – широкая поляна у тихой заводи на повороте реки, скрытая лесом от посторонних взглядов, и гладкая грунтовая дорога, не доходящая до берега всего метров двухсот.

Пока раскладывали вещи, на ходу выпивали по первой и собирали сучья на костер, Сенко отозвал Моргота в сторону и сказал потихоньку:

– Мне тут дня два назад звонил Кошев и спрашивал о тебе. Я знаю, вы всегда были на ножах, я не стал с ним о тебе говорить. Он хотел с тобой встретиться, и я пообещал, что если ты объявишься, я тебе это передам. Кошев был разочарован моим ответом…

– Соскучился, значит? – хмыкнул Моргот.

– Вы опять воюете?

– Он думает, это я угнал его машину, – Моргот усмехнулся.

– А ты на самом деле ее угнал? – Сенко посмотрел на Моргота недоверчиво.

– Если бы я ее угнал, ее бы не вернули ему через три часа, – шепнул Моргот и вслух добавил: – Разве я похож на человека, который может у кого-то угнать машину?

Последнюю фразу услышали все и от души посмеялись.

Для создания видимости рыбалки поставили сети – закуски ощутимо не хватало (каждый позаботился только о выпивке, и в результате перед отъездом из холодильника Сенко выгребли граммов двести колбасы, два длинных парниковых огурца и черствую половинку хлеба), так что уха из пары щучек оказалась бы кстати.

Перед тем как разжечь костер и пойти искупаться, выпили по второй и по третьей. Моргот не любил купаться, особенно в начале лета, когда вода еще не прогрелась, но водка вдохновила его на этот подвиг, и он поплавал вместе со всеми и даже нашел это приятным. В детстве отец загонял его в воду силком. Морготу хватало гордости не орать при этом, но он всегда старался избежать купания, если это возможно. И отвращение к процессу осталось. Впрочем, плавал он отлично.

Солнце еще не зашло, но уже не грело, комары только-только появились, и четвертая стопка водки у костра окончательно привела Моргота в доброе настроение. Они еще не оделись и сидели перед огнем мокрые и в плавках, когда услышали из-за леса рокот мотора и шуршание шин по узкой просеке. И Моргот не удивился, увидев, как из-за деревьев на поляну выезжает красный кабриолет Кошева: если Кошев просил Сенко устроить встречу, он мог попросить об этом и любого из остальных. И, наверное, кто-то из них ему не отказал.

И, конечно, приехал Кошев не один! Моргот легко узнал в его товарищах троих молодчиков, с которыми сидел за одним столиком в «Оазисе», и девицу, которая курила сигареты через мундштук.

– Мы вас разыскали! – весело начал Кошев, выскакивая из машины. – Я говорил ребятам, что где-то здесь должны быть мои однокурсники, которые всегда рады меня видеть!

Пожалуй, он не соврал: не рад был его видеть только Моргот. Почему-то никто, кроме него, не относился к Кошеву с презрением – напротив, все считали его компанейским парнем, с которым неплохо выпить вместе. Их не возмутило даже появление трех молодчиков, которые не вписывались в круг, и девицы на очевидном мальчишнике. Ну, разве что Сенко в некотором роде разделял отношение Моргота, но только потому, что не хотел скандала и выяснения отношений.

Из багажника кабриолета выгрузили ящик выпивки разного калибра, мешок закуски, купленной в дорогом супермаркете, ведро шашлыка оттуда же и три пакета с углем – вещь в обиходе новую и непонятную простым смертным в силу высокой стоимости. Последней из машины вышла девица.

– Это наш скромный вклад в общее дело, – Кошев смущенно потупился, – раз уж мы без приглашения.

– Виталис, как всегда, в своем репертуаре! – сказал Драгов, поднимаясь и пожимая ему руку. – Ваш скромный вклад мы согласны обменять на место у огня. И даже позволить вам искупаться в нашей речке.

– Нет уж, за купание в речке пусть представит нам даму! – подхватил Влад. – Я так понял, перед нами дама?

– Эта томная красавица – известная поэтесса, – Кошев положил руку ей на плечо, – ее фамилия хорошо знакома всем в узких кругах, поэтому назову только имя: Стела. Красиво, правда?

– Несомненно, – согласился Влад, двигаясь в сторону от Моргота. – Пусть садится к огню. Надеюсь, известные поэтессы не брезгуют общением с читателями?

– А вы – мой читатель? – поэтесса нагнула голову.

– Право, не знаю, ведь вашей фамилии нам не назвали, – ответил Влад, в жизни не читавший ни одного стихотворения за рамками школьной программы, – но я очень люблю стихи. «Буря мглою небо кроет…»

Наверное, это была единственная стихотворная строка, имевшаяся у него в голове. Влад был технарем чистой воды и, как казалось Морготу, с удовольствием читал только таблицы Брадиса. На первый курс он явился закомплексованным очкариком, но ко второму вошел во вкус и прослыл любителем женского пола. Это не мешало ему быть отличником, что само по себе было редкостью в техническом университете. Девушки таяли от его зачетной книжки и от контрольных, которые он за них решал.

Стела присела на бревно между ним и Морготом и повернулась к Морготу:

– Как неожиданно. Я вижу вас в третий раз, опять совершенно случайно.

Она осмотрела его с ног до головы, задержав взгляд на плавках.

– Не уверен, – ответил Моргот.

– В чем?

– В том, что случайно, – Моргот хмыкнул, но она истолковала его слова по-своему и не оскорбилась.

– Громин! – Кошев хлопнул его по голому плечу. – Я снова рад тебя видеть! А ты со мной даже не здороваешься!

– Ты не заметил моего сердечного приветствия, – сказал Моргот, – я помахал тебе рукой, как только вы свернули на просеку.

– Ты узнаёшь меня по звуку мотора моей машины? – Кошев прищурился.

– Нет, звук мотора твоей машины я слышу впервые. Считай, я предчувствовал твое приближение издалека и не ошибся.

– Между нами устанавливается телепатическая связь! Я так и сказал ребятам, что на пикнике обязательно будет Громин. Ты им понравился в прошлый раз, они с удовольствием с тобой пообщаются!

Моргот скосил глаза на известную поэтессу, но она отвернулась, делая вид, что рассматривает Влада.

– Не иначе, они испытывают недостаток в лекциях по новейшей истории и внутренней политике нашей страны, раз я так им понравился. Посоветуй им смотреть телевизор, немало талантливых журналистов расскажут то же самое не хуже меня. Я недавно смотрел ток-шоу Владислава Райнера, я тебе скажу – было очень интересно. Я не гожусь ему в подметки!

Один из молодчиков насупился, почувствовав издевательство Моргота, но Кошев сделал ему еле заметный знак рукой.

– Да ты никак дуешься на нас? – он рассмеялся. – Ты никогда не понимал шуток!

– Я? Дуюсь? – Моргот поднял брови. – Да что ты! Напротив, я получаю массу удовольствия от общения! Единственное: мне показалось, что я не заслуживаю такого пристального внимания с вашей стороны, я ведь не талантливый журналист, а простой обыватель.

Он достал ветку из костра и прикурил, выбив очередную сигарету из пачки.

– Чувствую, они опять изощренно издеваются друг над другом, а как – понять не могу, – прокомментировал их диалог сидевший напротив Антон. – Вам не надоест? Давайте выпьем за встречу. Ну и за знакомство. Вот за что я люблю Виталиса, так это за отсутствие снобизма.

Они выпили за встречу раза три-четыре, успели еще раз искупаться, пока готовились шашлыки, и Морготу пришлось лезть в воду по второму разу, хотя теперь ему этого совсем не хотелось. А потом гоняли комаров и стучали зубами, потому что стемнело и костер превратился в угли, на которых жарилось мясо.

Известная поэтесса терлась о бок Моргота и заигрывала с Владом, раскрасневшись от выпитого вина, курила сигареты без фильтра через мундштук и принимала деятельное участие в разговоре пьяной мужской компании.

К ухе приступили, когда Моргот успел набраться до такой степени, что вместе с Сенко полез в воду доставать сеть. А поскольку вода показалась ему очень теплой, про сеть он забыл и поплыл на другой берег, наслаждаясь пейзажем и головокружением.

Река разливалась довольно широко, по ней бежала лунная дорожка; на фоне неба, еще светлого и чистого, темнел лес. Моргот любил смотреть в ночное небо и перевернулся на спину, но от спокойного покачивания его тут же потянуло в сон, он перестал ощущать прохладу воды и легкий ветерок на мокром лице, и полупрозрачное небо быстро слилось с кружащимися золотыми разводами перед закрытыми веками; мысли, и без того перепутанные, начали переплетаться с видениями. И видения эти были приятны и прекрасны, но неуловимы.

Из дремы его вырвала вода, хлынувшая в нос. Он не спал и пришел в себя мгновенно, пытаясь всплыть на поверхность, но с ужасом ощутил, что под водой его за волосы держит чья-то рука. Он запаниковал – от неожиданности, от непонимания, что происходит, да и спросонья – и начал рваться, хватая удерживавшую его руку, толкаясь ногами и надеясь освободиться, нахлебался воды и начал кашлять, захлебываясь. Держали его крепко и глубоко, перед глазами была полная темнота, от страха свело живот, и желание вырваться любой ценой заставило его биться под водой из последних сил. Но ни одно его судорожное движение не имело ни смысла, ни результата. Он протрезвел за несколько секунд и успел подумать, что сейчас его утопят только потому, что он знает о розовом блокноте из машины Кошева. И никто не поймет, что его утопили, потому что утонуть по пьяной лавочке может любой, даже очень хороший пловец. А он не успел рассказать о блокноте Максу!

Он не сразу понял, что его голову держат над водой, – он кашлял, с хрипом вдыхал воздух, и воздуха не хватало.

– Громин, сознайся, это ты угнал машину Виталиса, – услышал он тихий шепот прямо в ухо, – или я макну тебя еще разок.

Моргот ударил кулаком в сторону голоса не из соображений самообороны и не в надежде победить, а исключительно от страха, стараясь освободиться от державшей его руки. Рука тут же надавила ему на затылок, и лицо снова оказалось под водой. Он еще не успел отдышаться, и продолжал кашлять, втягивая в себя воду, и чувствовал, что задыхается и слабеет, но освободиться не может: тот, кто держит его под водой, гораздо сильней. Чернота воды слилась с чернотой перед глазами, он успел подумать, что умирает, умирает окончательно, когда вместо грохота воды в ушах услышал длинный тонкий звон, похожий на прямую линию, которую рисует графопостроитель…

То ли секунда прошла, то ли целый год… Ощущение времени пропало. Видений хватило бы на год – они не были похожи ни на сны, ни на галлюцинации, не имели ни смысла, ни цвета, ни звука и вызывали одно ощущение – страх. Всепоглощающий и абсолютный. Моргот пришел в себя, снова почувствовал воду в дыхательном горле, и страх абсолютный опять превратился в панику – он не успел подумать о том, что еще жив, когда решил, что сейчас умрет. Попытка освободиться от давившего на грудь колена почему-то вызвала радостные крики вокруг:

– Живой!

– Зашевелился!

– Да говорил я, оклемается.

Прошло не меньше минуты, прежде чем Моргот сообразил, что он на берегу, и из легких его выливается вода, и рвет его тоже водой, но он может дышать, хотя и непрерывно кашляет. А еще минут через пять на смену рвоте и кашлю пришла такая слабость, что он не мог шевельнуть и пальцем и дрожал от озноба.

– Да, Громин… – сказал ему Сенко, похлопав по щеке и пристально заглядывая в глаза. – Скажи спасибо нашим новым знакомым… Еще минутка – и всплыл бы через три дня твой раздувшийся трупик где-нибудь в десяти километрах ниже по течению.

– Он еще и сопротивлялся, – услышал Моргот тот самый голос, который обещал ему макнуть в воду еще разок, – глаз мне подбил…

– Утопающие всегда сопротивляются, – кивнул Сенко, – это нормально. Их надо за волосы вытаскивать и со спины.

Морготу не хватило сил ничего сказать: нижняя челюсть не слушалась, ее сводило от дрожи.

– Да по пьяни с каждым может случиться, – Моргот увидел вопросительное и сочувствующее лицо Кошева, склонившееся над ним, – я сам однажды чуть не утонул.

– Чего вы его разглядываете? – встряла известная поэтесса. – Вытереть его надо, одеть и согреть.

– Согреть – это ты умеешь, – вставил один из молодчиков Кошева и хихикнул.

– Придурок! – немедленно парировала та. – Я не об этом.

– О! Согреть! – Влад поднял палец. – Девушка совершенно права!

Он подскочил к Морготу, приподнял его голову и сунул в зубы бутылочное горлышко. Водка хлынула в рот, Моргот опять закашлялся, горло обожгло, и что-то попало в желудок, который ответил рвотным спазмом. Моргот двинул ладонью по бутылке, рванулся, сел и выругался фразой примерно из двадцати слов.

– Помогло! – расплылся Влад.

– Козел, – добавил Моргот, переводя дыхание. Внутри все дрожало и булькало.

– Действительно помогло, – почесал в затылке Сенко, и все вокруг захохотали с облегчением, восхищаясь целительной силой водки.

Моргот осмотрелся в поисках одежды и решил не начинать разборок: никто бы не поверил, что его едва не утопили. Надо порадоваться, что не утопили. Очень хотелось плюнуть в сочувствующее лицо Кошева и подбить второй глаз своему «спасителю». Он оделся сам, путаясь в рукавах и штанинах, и долго пытался завязать шнурки трясущимися пальцами, но в конце концов отказался от этой мысли и остался босиком. Рядом с тлеющими углями развели костер – для тепла, света и от комаров, Моргот подсел поближе к огню, кто-то сунул ему в руки шампур с остывающим шашлыком, а кто-то накрыл спальником, припасенным для ночевки на природе. Над костром висел котелок с неочищенными щучками.

– Ты как? – через некоторое время спросил пьяный Сенко.

Моргот скрипнул зубами: происшедшее доходило до него постепенно, и он не знал, что мучает его сильней – страх или злость. Он очень не любил, когда на него давили, это уязвляло его гордость, его независимость, возведенную в культ. Его всегда мучил стыд, если кому-то силой удавалось добиться от него чего-нибудь. Для него была невыносима мысль, что он слабей кого-то; даже в детстве, имея веские оправдания и объективные причины, он не мог переживать это спокойно. Когда же он стал взрослым и лишился этих оправданий, ему и вовсе пришлось туго: он стал заложником собственной гордости, не подкрепленной ни физической силой, ни силой воли.

Его макали в воду, как щенка в дерьмо, а он испугался до потери соображения и толком даже не попытался защищаться! Один удачный удар не в счет – это тоже от испуга. И это учитывая, что он отлично плавал, имел прекрасные легкие, несмотря на непрерывное курение, и мог задержать дыхание больше чем на минуту! А теперь он сидит у костра и трясется – то ли от страха, то ли от холода, – а Кошев в это время радуется, что сумел его напугать! Моргот вообще-то не был склонен к самобичеванию и легко находил оправдание своим поступкам, но в подобных ситуациях оправдания, даже самые веские, почему-то не приносили облегчения. Ведь этих оправданий не положишь в голову Кошева и его мордоворотов. Его мучил собственный страх, паника, отсутствие хладнокровия. И, пожалуй, более всего то, что это отсутствие было заметно: его видели без маски!