Текст книги "Мать сыра земля"

После школы он ни разу не видел ее, она очень быстро вышла замуж, а ее семья переехала в новостройки. И, наверное, он радовался этому – она запомнилась ему юной, в школьном платье, в ореоле недоступности и целомудрия.

Эти две девицы не навевали на Моргота никаких романтических мыслей. Их откровенная физиологичность – выпирающие груди, блестящие губы, обтянутые тонкой тканью бедра – слишком напоминала о продажной любви.

– Вы сидите тут, такой одинокий… – вторая девица, шатенка в мини-юбке, подсела к другому концу столика. – Вы кого-то ждете?

– Нет, – Моргот плеснул в рюмку немного водки и быстро опрокинул ее в себя, словно это был глоток воды. На девиц он смотрел снисходительно, не отталкивая: пусть подсядут, надо же с кого-то начинать.

– Скажите, а вы, случайно, не художник? – блондинка села рядом с подругой.

– Нет, я не художник, – слегка улыбнулся Моргот.

– Жаль, – вздохнула блондинка. – Может, у вас тут есть знакомые художники?

Девицы хотели быть натурщицами. Если бы Моргот был художником, он бы выбрал натуру поинтересней. Но кто же знает этих художников?

Они поболтали с ним минут десять и ушли на улицу – Моргот вздохнул с облегчением. За час рядом с ним остановились еще пять или шесть человек, дольше всех задержался какой-то обкуренный подросток, пытаясь читать ему свои незрелые вирши. Моргот собирался вышвырнуть его из-за столика, но тот понял это заранее, по глазам, и отвалил. Моргот выкурил десяток сигарет, ополовинил графин с водкой и собирался уйти – не особенно и надеялся на удачу в первый же день, хотел сначала примелькаться. Но тут, на его счастье, начался ливень, от которого не спасали зонтики под деревьями, и толпа из парка хлынула под крышу – девицы визжали, звенели собранные стаканы, бутылки и тарелки.

Столиков внутри не хватало, и Моргот почувствовал себя хозяином положения – это был подходящий момент обратить на себя внимание. К нему подсела компания из шести человек – две девицы богемной наружности и четверо молодчиков, получивших в народе прозвище «чей папа круче». Девицы смотрели на Моргота благосклонно и заинтересованно, молодчики же косились на него с презрением, но поделать ничего не могли: они пришли к нему за столик, а не он к ним. Они пили дорогое красное вино, словно компот, и закусывали его мидиями и креветками – редкое невежество для тех, кто причисляет себя к аристократам. Разговор их, вялый и натянутый, вращался около цен на бензин и избытка дешевых автомобилей в городе.

Моргот невозмутимо влил в себя стопку водки – ему мучительно хотелось закусить, его тошнило от сигарет и омерзительно подсоленной минералки. Но он хлебнул воды из бутылки, затянулся и выпустил дым вверх, приподняв голову.

– Вы не дадите мне прикурить? – к нему повернулась томная девица, сунув в рот длинный мундштук с крепкой и дорогой сигаретой без фильтра.

Моргот откинул крышку серебряной зажигалки, щелкнул ею и протянул девице огонек левой рукой, незаметно отодвигая с запястья рукав, чтобы продемонстрировать швейцарские часы, – очень хорошую и недешевую подделку, неотличимую на первый взгляд от подлинных. Она оценила стоимость и того, и другого: взгляд ее изменился.

– Я вас никогда не видела, – девица курила не затягиваясь, словно целовала край мундштука, – вы тут в первый раз?

– В третий, – ответил Моргот.

– Вот как? И каждый раз напиваетесь в гордом одиночестве?

– Я люблю наблюдать за людьми со стороны, – он пожал плечами.

– Мы вам помешали?

– Отчего же, – Моргот хмыкнул, – я и за вами наблюдаю со стороны.

– Как в зоопарке? И каковы ваши впечатления?

– Забавно.

– И это все, что вы можете сказать? – девица подняла брови.

– Нет, это все, что я хочу сказать.

Ей нечего было ответить, и она отвернулась к своим.

– Это нормально! Почему во всем цивилизованном мире в центре расположены офисы самых престижных фирм? Какого черта у нас здесь полно коммуналок и нищих старух? Это неприлично, непрезентабельно, в конце концов! Никто не выселяет их насильно, просто жизнь в центре постепенно становится им не по карману, и они вынуждены сваливать отсюда в спальные районы.

– Как-то это негуманно по отношению к бедным старушкам, – захихикала девица с мундштуком.

– Очень даже гуманно! Там и воздух свежей, и зелени больше. Если старушка воспитала своих детей бездельниками и неудачниками, то ей за это и расплачиваться. Слава богу, теперь не надо жалеть убогих и делить на всех то, что досталось тебе честным трудом.

– Что ты называешь честным трудом? – снова рассмеялась девица. – Теплое местечко в банке, которое тебе подыскал папаша?

– Ты не представляешь себе, что такое работа в банке! И сколько знаний она требует. И какая это ответственность. И потом, я не вижу ничего предосудительного в том, что мой отец позаботился обо мне, а не о каком-нибудь голодранце с улицы, – говоря это, парень недвусмысленно покосился на Моргота.

Отец Моргота был полковником в отставке. Имел связи, как это было принято тогда называть, четырехкомнатную квартиру в центре, дачу на берегу озера – она сгорела во время бомбежек, а участок Моргот продал. Моргот гордился тем, что никогда не пользовался связями отца. И меньше всего сожалел о том, что некому теперь пристроить его на работу. С тех пор, как он поступил в университет – безо всякого протежирования, – он не брал у родителей ни копейки. Из гордости. Его отношения с отцом были сложными, если не сказать – враждебными. Отец был властным человеком, а Моргот не принимал никакого насилия над собой, даже минимального давления. Их война, с переменным успехом обеих сторон, постепенно заканчивалась в пользу Моргота: чем старше он становился, тем легче ему было выскользнуть из-под отцовской авторитарности. Даже смерть отца не примирила Моргота с ним: он словно не успел что-то отцу доказать, добиться окончательной и безоговорочной победы, и потребовалось несколько лет, чтобы сквозь враждебность и соперничество проступила тоска, и любовь, и жалость.

Отец был убежденным коммунистом, рьяным и непримиримым. Он не пользовался и десятой долей тех благ, которые мог бы иметь. Моргот часто задумывался: что бы отец делал в этой новой действительности? Кем бы стал? Пенсионером, ругающим правительство? Или, напротив, нашел бы путь к деньгам и власти? Он имел такую возможность, и не стар был вовсе… И отставка его перед самой войной тоже вызывала некоторые сомнения – словно армия избавилась от самых ревностных апологетов социализма, с тем чтобы потом без осложнений присягнуть новому правительству.

Моргот слушал циничный бред молодых подонков, рассуждавших о справедливом социальном переустройстве, и его тошнило. И от коммунистических лозунгов отца, и от не далеких от фашизма разглагольствований об ускорении вымирания старых и больных. Но больше всего – от выпитой водки.

Дверь широко распахнулась, и по «Оазису» пролетел возглас радости. Моргот поднял пьяные глаза и сначала им не поверил: на пороге стоял Кошев собственной персоной.

Они ненавидели друг друга с первого курса, едва ли не с первого сентября, хотя учились на разных потоках. Во всяком случае, Моргот ненавидел Кошева с первого взгляда. Это было его отражение в кривом зеркале, пародия на его сущность лицедея, на образ демона.

Кошев был загорелым, светловолосым и кареглазым, девушки называли его белокурым херувимом. Он стриг волосы неизменным длинным каре, с челкой, закрывавшей лоб и падавшей на глаза. Он носил броскую одежду, более уместную для отдыхающего в курортном городке на теплом море: какие-то разноцветные рубахи, то чересчур широкие, то обтягивавшие его тощую грудь и длинные руки; яркие галстуки с невообразимым сочетанием цветов, вроде зеленого в красный горошек; то сапоги на каблучке, то навороченные кроссовки, бывшие в те времена редкостью, доступной не всем; то джинсы в обтяжку, то белые пляжные штаны, то безупречные костюмы-тройки.

Отец Виталиса Кошева был директором металлообрабатывающего завода – одного из самых крупных в городе. Теперь завод захирел, а старший Кошев изрядно приподнялся. Но и в те годы, когда Моргот учился в университете, сына директора такого завода причисляли к «золотой молодежи».

Младший Кошев всегда окружал себя свитой, и свитой многочисленной. Вокруг него вились и откровенные искатели его благодеяний (которые он раздавал не скупясь), и те, кого очаровывал его ореол: веселья, праздности и богатства. Моргот иногда задумывался, на чем основывается его ненависть: не на зависти ли? Кошев шел по жизни легко, со стороны казалось, что его ничто не встревожит, не сможет возмутить буйной радости жизни, не перекроет кипучей энергии, бьющей через край. Он тоже играл – Моргот не мог не видеть этого, – но играл совсем не так. Его маски были пустышками, за ними не скрывалась глубина истинного лицедейства, и, как считал Моргот, прикрывали эти маски пустоту. Кошев был умен, но его ум не растрачивал себя на абстракции, ограничиваясь ловкими построениями «здесь и сейчас». Он мог рассуждать, но за его рассуждениями не стояли ночные размышления наедине с собой – размышлять и рассуждать наедине с собой Кошеву было неинтересно. Так думал Моргот.

Их конфликт был затяжным. Поначалу, оказываясь в обществе друг друга, каждый старался задеть другого побольнее. Оба работали на публику, оба имели сторонников, оба отличались остроумием и умением находить уязвимые точки противника. К открытой же конфронтации они перешли на третьем курсе.

Кошев искал места в университетском комитете профсоюза (у него были проблемы с учебой, а это теплое местечко обеспечивало ему ряд поблажек и автоматических оценок на экзаменах); Моргот, который никогда не интересовался делами профсоюза, пустил по факультету слух о том, что Кошев вылетит из университета, если не получит должности. А вдобавок дал своему сопернику кличку «массовик-затейник», которая прижилась и доставила Кошеву немало хлопот. Профсоюзное собрание факультета прокатило Кошева, и кличка решила исход дела. На это собрание (как и на все остальные) Моргот не пошел.

Кошев не остался в долгу: написал в милицию заявление о том, что Моргот изводит его сексуальными домогательствами. Моргот не ожидал ничего подобного, и, поскольку выражение праведного гнева не входило в его образ, мог только молча хлопать глазами и про себя поражаться цинизму противника. Во-первых, в те времена было не принято привлекать милицию к выяснению отношений; во-вторых, о сексуальной ориентации Кошева и так ходило немало толков, и лишь субъект, напрочь лишенный стыда, мог выставить себя в столь пикантном свете. Не будь он сыном своего отца, в милиции бы лишь посмеялись над ним и послали подальше. Но проигнорировать заявление самого Кошева-младшего никто не посмел.

Надо сказать, Моргот пережил немало неприятных минут за три часа в отделении: ему вывихнули правую руку и едва не отбили почки. Но вмешался его отец – Моргот многое бы отдал, чтобы отец вообще об этом не узнал, но повестку из милиции прислали домой, и почтальону двери открывала мама. Собственно, отец не собирался его вызволять, он всего лишь хотел узнать, что Моргот натворил, но когда услышал, в чем дело, орал в трубку на все отделение, включая обезьянник, – доходчивыми словами кадрового военного. Стражи порядка, оказавшись между двух огней, постарались замять дело.

Моргот вышел из отделения злой как черт, горя желанием отомстить, в перерыве заявился на лекцию параллельного потока, разыскал Кошева и пробил слева, прямо в ухмыляющийся большой и красивый рот. Удар получился слабоватым, Кошев не растерялся, отскочил и начал с улюлюканьем бегать от Моргота по аудитории, как обезьяна прыгая по партам, корча рожи и показывая «носы». Собравшиеся зрители нашли ситуацию забавной, и Морготу ничего больше не оставалось, как выматериться и уйти.

Он, конечно, дал Кошеву по морде, но попозже и, к сожалению Моргота, при отсутствии публики: его утешил только синяк на пол-лица, с которым Кошев появился в университете на следующий день. Впрочем, наличие синяка того нисколько не смутило – он был как прежде весел и окружен свитой.

Прошло больше пяти лет с тех пор, как они виделись в последний раз, но Кошев нисколько не изменился. На этот раз он был в кремовых льняных брюках и черной рубахе, прошитой полосками люрекса. Из свиты с ним появилась только одна девушка, он втащил ее внутрь за руку и провозгласил:

– Господа! Прошу любить и жаловать! Стася Серпенка, юная художница, страдающая от недостатка поклонников ее таланта, а также от застенчивости и целомудрия!

Кошев протолкнул девушку вперед, на свет, и, казалось, тут же позабыл о ней. Она стояла посреди прохода, между дверью и стойкой – потерянная, смущенная – и не знала, куда девать руки. Она показалась Морготу бесцветной: выцветшие волосы, застиранная ковбойка, блеклое широкое лицо на тоненькой шейке, серая юбка, из-под которой торчали широкие коленки. Девушка была субтильной, с плоской цыплячьей грудью, волосы она заправляла за уши – большие и острые, как у зверюшки. Если бы не широко поставленные, большие глаза, Моргот бы посчитал ее дурнушкой: широкие светлые брови, широкий нос, широкие губы. Однако было в ней и некоторое очарование – испуг и беспомощный взгляд милого затравленного зверька. Но не более. Моргот, рассмотрев ее, тут же потерял к ней интерес.

Кошев там временем бурно здоровался с завсегдатаями кафе: перегибался через столы, пожимая руки и целуя ручки, махал ладошкой тем, до кого не собирался дотягиваться, обнимался с девицами и успел глотнуть из десятка протянутых ему бокалов. Моргота он заметил не сразу – тот поспешил откинуться на спинку дивана, пряча лицо в тени. Но стоило Кошеву подойти поближе, как взгляд его тут же изменился: в нем появился веселый азарт.

– Ба! Какие люди! Какая встреча! Громин! Тебя ли я вижу?

– Даже не знаю, что тебе на это ответить, – проворчал Моргот. – Наверное, не совру, если скажу, что ты видишь меня.

Кошев поломал ему выбранный образ, и пришлось судорожно выдумывать новый, не противоречащий предыдущему, а Моргот чувствовал себя пьяным и импровизировал с трудом. Соседи за столиком изрядно удивились его знакомству со столь блестящей личностью.

– Неужели ты стал поэтом, Громин? – широко улыбнулся Кошев. – Я всегда подозревал в тебе лирика! Эдакое обостренное восприятие мира, тонкие душевные движения, чувственность и уязвимость… Это так поэтично…

– А тебя, я смотрю, неразделенная любовь к искусству толкнула на стезю мецената. Очень благородно: если сам творить не можешь, хоть рядом постоишь.

– Громин, я не верю, что ты хочешь меня обидеть, – Кошев нагнул голову набок и скроил притворно-удивленную мину, – это так на тебя не похоже!

– Да ну что ты, – криво оскалился Моргот, – я никогда не стремлюсь к невозможному. Обидеть? Нет, Кошев, я хотел тебя оскорбить.

Моргот боковым зрением изучал реакцию публики: интересно, что они думают?

– Меня? За что же? Я так обрадовался, встретив старого товарища!

– Товарища? Товарищи остались в комитете профсоюза, Кошев. Теперь товарищи не в моде.

– Эх, Громин, какая ты бука! – Кошев расхохотался. – Я надеюсь, ты не уходишь прямо сейчас? Могли бы посидеть, поболтать, вспомнить золотые годы!

– Золотые годы у тебя впереди, – успел пробормотать Моргот до того, как Кошев развернулся и направился к своей протеже. Элегантно подхватив девушку под руку, он увлек ее за собой к соседнему столику, где им тут же нашлось место. Моргот выпил еще одну стопку – его едва не стошнило.

– Вы так хорошо знаете Виталиса? – тут же повернулась к нему его соседка с мундштуком.

– Мы вместе учились, – ответил Моргот, скривив лицо.

– А по-моему, он очень мил и совершенно безобиден, – ответила она. Видимо, приняла кривое лицо Моргота за выражение отношения к Кошеву – и была недалека от истины.

– Возможно, – кашлянул Моргот и подумал, что в следующий раз, перед тем как пить без закуски, надо хотя бы пообедать.

– У него только один недостаток, – щебетала его соседка, – он забывает возвращать зажигалки, когда просит прикурить.

Моргот хотел прислушаться, о чем Кошев разговаривает со своими соседями, – собственно, Макс просил именно об этом: послушать разговоры. Но голова уплывала, услышанные слова не складывались во фразы, смысла в них Моргот не улавливал и очень хотел уйти. Впечатление он уже произвел; что еще здесь делать? И он бы ушел, как вдруг его пьяное сознание выхватило из бесконечного потока слов:

– Это секретарша моего папаши. Почему бы не поддержать бедняжку? Не на помойке найденная. И не такое уж она и чучело…

Моргот повернулся в сторону столика Кошева: девушки, с которой он пришел, там не было – она или ушла совсем, или вышла на минуту. Секретарша Кошева? Ничего себе! Да одного такого знакомства достаточно, чтобы добывать для Макса нужные слухи, и не только слухи! Моргот спешно долил в рюмку остатки водки – еще грамм пятьдесят, – выпил залпом и поднялся.

– Вы уже уходите? – спросила соседка.

Моргот чуть не икнул вместо ответа, кивнул ей и вяло помахал рукой. Если девушка всего лишь вышла, ее можно поймать у гардероба. Его слегка качнуло, он зацепил стул, на котором сидел один из молодчиков, и тот недовольно оглянулся. Моргот проигнорировал его взгляд, но тот вызывающе спросил:

– А извиниться?

– Отвали, – рыкнул Моргот и пошел дальше. Молодчик поверил и больше заводиться не стал.

Секретарша старшего Кошева столкнулась с Морготом в дверях, и новый образ созрел в голове мгновенно.

– Погодите, – Моргот схватил ее за руку, – погодите, не ходите туда.

– Почему? – она отступила на шаг, но руку вырвать не посмела.

– Мне надо кое о чем у вас спросить.

– О чем? – ее бесцветные брови поползли вверх.

– Когда вы придете сюда в следующий раз?

– Я… Я не знаю… Я не собиралась…

– Приходите завтра, пожалуйста. Это очень важно!

Он умел ошеломить, он умел быть убедительным. Она – несчастный кролик, а он – мудрый удав.

– Я… я не знаю… – в отчаянье прошептала она. – Но если вы так просите…

Моргот сжал ее тощенькую руку посильней:

– Это точно? Я нарочно приду пораньше, часам к семи.

– Хорошо, хорошо, – глаза ее все шире раскрывались от удивления и страха. – Я не знаю, успею ли я к семи, я до шести работаю и могу задержаться. Я никогда не знаю, на сколько меня задержат.

Ей не пришло в голову отказаться, у нее на лице было написано, что говорить «нет» она не умеет.

– Приходите. Стася.

Когда он успел запомнить ее имя?

– Громин! – услышал он окрик Кошева. – Ты что, уже сматываешься?

Моргот отпустил руку девушки.

– Нет. А ты что, хочешь проводить меня до сортира? – крикнул он Кошеву и осклабился. Перепуганная окончательно Стася проскользнула мимо него в зал, втянув голову в плечи.

Он сидит передо мной в кресле – откинувшись на спинку и обхватив пятернями края подлокотников. В его позе – напряжение и напускное спокойствие. Чувство собственного достоинства и чувство вины. Высокий лоб с еле заметными залысинами не блестит в свете настольной лампы. У него волевое лицо – прямоугольное, узкое, словно чуть вытянутое по вертикали изображение на экране. Только губы с опущенными уголками, красной ниткой пересекающие бледную, рыхлую кожу, не вписываются в это лицо: они мягкие, чувственные и безвольные. Глаза его, кажется, смеются, но на самом деле он серьезен. Он старше меня даже сейчас.

– Я почти не знал Моргота Громина. Я видел его несколько раз, и только, – говорит старший Кошев. У него вкрадчивый взгляд и голос. Он похож на шпиона, который прикидывается добропорядочным обывателем. Он хочет казаться умней, чем есть на самом деле.

Я не возражаю. Мне есть что возразить ему, но я не возражаю. Пока. Он делает вид, что ни в чем не виноват. Но знает, что это не так. Я ненавижу его. Я не имею на это права, я знаю, что он поступил правильно. Но я ничего не могу с собой поделать. Я ненавижу его за все – за сына, которого он породил, за завод и сеть супермаркетов, за его попытку остаться честным перед собой, и за этот сотни раз проклятый мною чистый графит! А главное – за его первый и последний визит в подвал. Но об этом – по порядку.

– Я знал о цехе по производству чистого графита. Верней, не так. Я знал, что этот цех, кроме графитовых добавок для производства сталей, может производить не только реакторный графит, но и особо чистый графит для полупроводников. Я один из немногих знал об этом. Цех появился на заводе в начале пятидесятых, когда атомная электростанция для нас была лишь мечтой. Когда технология только создавалась. Я принял его из рук моего предшественника. Этот цех никто не прятал, он, что называется, лежал на поверхности. Верней, стоял. Размещался в отдельном здании, не очень большом, да и объемы выпуска имел скромные. Но никто не знал, чем занимаются люди в лаборатории при цехе, что часть продукции выпускается по особому госзаказу, и технология эта относится к стратегическим. Цех формально не принадлежал заводу и директору завода не подчинялся, хотя оформление рабочих проходило через наш отдел кадров. Он отличался от других производств только тем, что немногочисленный инженерно-технический персонал проходил многократные проверки на лояльность правительству, а техническое руководство имело многочисленные ученые звания, о которых, впрочем, помалкивало. Посвященных было немного.

Я не вполне понимаю, о чем он говорит. Я представляю себе этот цех монстром социалистической индустрии и думаю, что неправ.

– Лунич законсервировал цех, как только почувствовал внешнюю угрозу. Он ее только почувствовал! Это произошло за три года до его отставки. Графитовые добавки для науглероживания металла нас тогда не интересовали, у нас имелись некоторые запасы. Цех был разобран и упакован в контейнеры. Действующая АЭС требует не очень больших объемов выпуска реакторного графита, но требует, и запасы его не бесконечны. Я не знаю, о чем думал Плещук. Я считаю, он не думал вообще – только исполнял приказания. Замедлитель нейтронов – не то сырье, которое нам с радостью продадут из-за границы. Я не говорю об особо чистом графите, прекращение выпуска которого не остановит нашу экономику, но закроет перед нами множество дверей. Контроль же над АЭС имел двоякое политическое значение. С одной стороны, это позволяло контролировать экономику страны, значительную ее долю. Остановка АЭС означала экономический коллапс, у нас не было ни мощностей, ни лишнего топлива для того, чтобы производить электроэнергию на тепловых электростанциях. И не было средств на строительство гидростанций. Но есть второй, и очень важный, нюанс: все четыре энергоблока нашей АЭС накапливали оружейный плутоний. И весь мир был против этого. Мы действительно в любую минуту могли начать производство ядерного оружия, у нас не было к этому никаких препятствий. Принудительно лишить нас АЭС и поставить экономику под угрозу миротворческие силы не решились, они и без того наворотили тут достаточно. По большому счету, лишив нас возможности поддерживать реакторы в надлежащем состоянии, они добились бы того, что рано или поздно АЭС остановилась бы без их участия.

Он замолкает, собираясь с мыслями, и продолжает снова:

– Говорили, Лунич расстрелял всех посвященных, кто работал в этом цехе, но я в это не верю: Лунич не тот монстр, которого нам рисовали когда-то средства массовой информации. Я знал его лично и могу сказать: это был дальновидный и сильный политик. Он думал не только о завтрашнем дне, но и послезавтрашнем. Для него уничтожение ученых не имело никакого смысла. Да, эти технологии представляли из себя государственную тайну, но не того масштаба. А впрочем… Политика – не игра на скрипке. Эта государственная тайна стоила очень дорого. Я даже не мог себе представить, насколько.

Он оправдывает себя. Он хочет уверить меня в том, что за эту тайну не жалко положить несколько человеческих жизней. Я ненавижу политику и политиков. За человеческим материалом они не видят человеческих жизней и человеческих судеб. И свою жизнь Кошев за эту тайну не отдал.

– Я долго не мог понять одного: неужели технологию можно уничтожить безвозвратно? Вот так просто взять и вывезти оборудование с чертежами? Да, конечно, при Плещуке никто не стал бы заниматься ее восстановлением, а через десять-двадцать лет она бы не стоила ломаного гроша. Но мне все равно это казалось странным, – он пожимает плечами и добавляет многозначительно: – На наш завод не упало ни одной бомбы…

Ненависть – обременительное чувство.

Она или клокочет внутри,

требуя выхода,

или выплескивается в самый неподходящий миг;

она учащает дыхание и пульс,

от нее болит левая сторона груди.

Она противоречит инстинкту самосохранения,

не знает притворства,

не понимает игры,

не ценит шуток.

Попытки вылить ее тогда,

когда тебя никто не видит,

не приводят ни к чему:

она от этого разгорается только сильней.

Из записной книжки Моргота. По всей видимости, принадлежит самому Морготу

Мы проснулись от грохота перед дверью и ругани Моргота: он был настолько пьян, что, скатившись с лестницы, не мог встать и перемежал матерную брань с жалобными стонами. Бублик поспешил зажечь свет.

– Моргот, тебе помочь? – спросил он почему-то шепотом.

Похоже, дверь Моргот открыл лбом, потому что она была распахнута настежь, а Моргот валялся на пороге.

– Идите вы все к чертовой матери! Навязались на мою шею… – проворчал он и снова жалобно застонал.

– Ты ушибся? – спросил Бублик тихо.

– Мля, а ты как думаешь?

– Давай я тебе помогу…

– Пошел к черту.

Моргот по-пластунски перелез через порог и начал подниматься. Это ему не удалось, и он сел на полу, покачиваясь из стороны в сторону.

– Ну? Что разлеглись? – угрюмо начал он. – А ну быстро всем встать!

Силя поднялся и потащил за собой одеяло, стараясь в него завернуться, – из открытой двери тянуло холодом.

– А? А остальных это не касается? – рявкнул Моргот, после чего и мы с Первуней вылезли из кроватей – ну что же сделаешь с пьяным Морготом? Не спорить же с ним, в самом деле.

– А Бублик? Куда Бублик свинтил? – Моргот пристально посмотрел на его кровать.

– Я здесь, – Бублик тщетно старался закрыть дверь, но ему мешала нога Моргота.

– Вот и иди сюда, чтоб я тебя видел. Значит, в школу вы не ходите, так?

– Не ходим, – вздохнул Первуня.

– И не собираетесь ходить, я правильно понимаю?

– Моргот, нас из школы сразу в интернат заберут, – сказал Силя. – Ты что, хочешь нас в интернат отдать?

– Я хочу, чтоб ты помолчал. Ты когда в последний раз книжку читал, а?

– Какую книжку? – удивился Силя.

– Обычную книжку. Которую читают.

– А я не умею читать, – Первуня снова вздохнул.

– Так ты еще и читать не умеешь? Бублик! Почему он читать до сих пор не умеет, а?

– Я не знаю…

– Вот чтоб завтра купил ему букварь, понял?

– Моргот, так денег же нету…

– Деньги – это грязные бумажки, тебе ясно?

– Да.

– Что тебе ясно?

– Что деньги – это грязные бумажки, – невозмутимо ответил Бублик. Мы довольно спокойно относились к пьяным выходкам Моргота.

– Молодец. Первуня, ты хотя бы буквы знаешь?

Первуня замотал головой.

– И чего ты тогда тут стоишь? А?

– Моргот, можно мы спать пойдем? – спросил Силя. – Ночь ведь…

– Не ной. Так я не понял, чего ты тут стоишь?

– Так ты же сам сказал… – Первуня распахнул глаза.

– Да? Я сам сказал? А ну-ка марш по кроватям! Быстро! И чтоб ни одного звука! Ни днем, ни ночью покоя нет!

Мы быстренько ретировались, пока Морготу не пришло в голову что-нибудь еще. Силя делал знаки Бублику, чтобы тот скорей погасил свет, но Бублик покачал головой и приложил палец к губам. Моргот снова попытался встать, но тут же опять растянулся на полу и долго лежал не шевелясь, сквозь зубы втягивая в себя воздух.

– Моргот, давай, – Бублик присел рядом с ним на корточки, – за меня хватайся.

– Больше мне делать нечего, – фыркнул тот, приподнимая голову. – А хавка есть какая-нибудь?

Бублик все же довел Моргота до кровати, снял с него кеды и притащил ему кусок хлеба с маслом, но Моргот уснул, так и не сумев его прожевать.

На следующее утро шел дождь, и мы остались дома – играть в настольный хоккей, который где-то раздобыл и починил Салех. Моргот проснулся поздно и, прежде чем встать, слабым голосом позвал:

– Бублик… Бублик, твою мать…

Бублик вскочил, махнул нам рукой, чтоб мы его подождали, и кинулся к двери в каморку.

– Чего? – спросил он, просовывая голову в щелку.

– Во-первых, прекратите орать… – Моргот вздохнул, прежде чем продолжить. – И сбегай за пивом.

– Так денег же нету, Моргот…

– В штанах у меня возьми сотню. И это… пожрать есть что-нибудь?

– Только булка осталась. Принести?

– Не надо. Возьми еще сотню, купи селедки, что ли… И картошки…

– Ты вчера еще сказал букварь Первуне купить, – язвительно вставил Бублик.

– Чего? Какой букварь?

– Ну букварь, чтоб он буквы учил.

– Бублик… – устало вздохнул Моргот. – Иди за пивом, а? Жрать нечего, какой букварь, на…

Когда Моргот в начале восьмого явился в «Оазис», Стася Серпенка уже ждала его за столиком возле стойки. Она была одета точно так же, как накануне, словно не ночевала дома. Ей не хватило ума даже на то, чтобы не смотреть пристально на вход, – каждому становилось ясно: она кого-то с нетерпением ждет. Моргот сделал невинное лицо – в конце концов, она сама сказала, что не успеет к семи. Его еще мучило похмелье, зато брюхо он набил перед выходом под завязку. Меньше всего ему хотелось водки – он не любил пить два дня подряд, но имидж требовал…

В кафе никого, кроме Стаси, не было: народ собирался попозже. Официантки скучали за соседним столом, уставившись в телевизор, висящий над стойкой, а бармен куда-то исчез.

– Я рад, что ты пришла, – Моргот подмигнул ей, усаживаясь напротив. – Взять тебе чего-нибудь?

Она улыбнулась смущенно:

– Можно. Я бы выпила сок.

Моргот щелкнул пальцами, когда увидел, что одна из официанток недовольно и нервно оглядывается в ожидании заказа, – та тут же поднялась, с грохотом отодвигая стул, и неторопливо направилась в их сторону.

– Девушке мартини с соком, без водки, – сказал ей Моргот, – и… пирожное какое-нибудь…

– У нас нет пирожных, – официантка зевнула.

– Не надо, не надо… Здесь все так дорого, – тихонько запротестовала Стася.

Моргот сдал в ломбард золотое кольцо, припрятанное в чемодане на черный день, и чувствовал себя зажиточным человеком.

– А что есть из сладкого? – спросил он у официантки.

– Мороженое и фруктовый десерт, – ответила та.

Моргот прикинул: кролики должны любить фрукты.

– Тогда фруктовый десерт. Мне – триста водки, бутылку воды, только не минеральной, обычной воды… Без газа.

Официантка скрылась за стойкой, Стася с напряженным и оттого еще более несимпатичным лицом выжидающе смотрела на Моргота; он не торопясь закурил и повторил: