Текст книги "Капля света"

– Не знаю, – она пожала плечами, – ты выглядишь немного забавно. В этой футболке…

– Почему я выгляжу забавно в футболке, которую носил два года и никогда не выглядел в ней забавно?

– Наверное, потому, что впервые за два года ты надел ее наизнанку…

– Черт, – выругался он. – И правда… Бить будешь?

Она что-то отвечала, тихо улыбаясь. Он почти не слышал. «Вот ведь, – пронеслось в голове. – Совсем дошел, старый маразматик. Окончательно свихнулся. Завтра, пожалуй, забудешь надеть ботинки и пойдешь на работу в носках. И будешь снова выглядеть забавно. Очень, очень забавно…»

Он переодел футболку. Внимательный и слишком придирчивый в последнее время взгляд успел отметить вялость и зарождающуюся дряблость кожи. Намечающееся брюшко, которое даже просторная одежда скрывала уже не слишком успешно. Он иногда задумывался о том, как несправедливо всё устроено в жизни. Почему тело стареет так скоропостижно, что душа не успевает за ним? Или отчего душа стареет так медленно?

«Нет, – усмехнулся он, – ошибаешься, Павел Алексеевич. У тебя просто крыша поехала, а тело и душа – с ними все в порядке. Крыша – это нечто другое, существующее отдельно от души и тела…»

Рита подошла, опустилась рядом на диван. Некоторое время молча смотрела в телевизор – видимо, чисто механически, почти не замечая мелькающих перед глазами лиц и улыбок.

– Спать не собираешься? – наконец спросила она, слегка прикоснувшись кончиками пальцев к его ладони. Знакомое, родное прикосновение, от которого раньше так часто замирало сердце. Раньше…

– Нет, все равно не засну так рано. Бокс еще посмотрю…

– Бокс только через час начнется.

– Ничего страшного. Газету полистаю.

– Как хочешь.

Она поднялась и медленно вышла из комнаты.

Он услышал, как зашумела вода в ванной, и снова подумал о том, что когда-то эти звуки были для него призывными. Когда-то сердце замирало, падало в пропасть – он представлял себе ее прохладную, свежую, влажную кожу и не мог дождаться, когда же наконец сможет к ней прикоснуться. Теперь же…

«Это нормально, – убеждал он себя. – Нормальная ситуация для людей, проживших двадцать семь лет в браке. Ты ведь знаешь, это у всех. А у многих наступило раньше, гораздо раньше…»

И все же было жалко Риту. Безумно жалко стареющую Риту, верную Риту, красивую, умную, мудрую Риту. Риту, которая каждый раз – он это знал! – ждала его в спальне и надеялась почувствовать себя желанной, как прежде. Пусть не каждую ночь, но хотя бы раз в неделю… Вот уже почти два месяца – напрасно. Но он ничего не мог с собой поделать. Это было выше его сил. Это казалось ему диким: закрыв глаза, целовать Риту и представлять себе ту, другую. Ту, которую он до сих пор так и не познал. Но о которой думал дни и ночи. Валерию…

И снова закружилось перед глазами, едва только он произнес мысленно ее имя и представил себе волосы, глаза, тонкие пальцы, детские губы.

Девочка, перевернувшая всю его жизнь. Совсем еще девочка, почти ровесница его сына… Студентка. Может ли в жизни быть что-либо более тривиальное, чем преподаватель, влюбленный в студентку? И может ли быть в жизни что-либо более безнадежное и более жалкое? «Зачем все это, – в который раз спросил он себя. – Для чего, ведь у тебя есть жена. Прекрасная, замечательная жена. У тебя есть Рита…»

Рита пока еще не знает, в чем дело. Рита думает, что у него обычные, характерные для возраста и уже намечавшиеся раньше проблемы с потенцией. Но рано или поздно Рита догадается. Его жена слишком хорошо его знает, чтобы поверить в эту чепуху. Она догадается. А если и не догадается – ему все равно придется рассказать ей об этом. Самому. Несколько часов назад он обещал Валерии, что сделает это. И что же будет тогда?

Ему не хотелось об этом думать. Он просто знал, что не хочет терять Риту. Но ту, другую, он тоже не хочет терять. Ни за что в жизни не хочет. Слишком мучительно делать этот выбор. Но увы, придется… Потому что этого хочет она. Валерия…

Он не ожидал, что с ним может такое произойти. За двадцать с лишним лет работы в университете у Павла не случилось ни одного романа, хотя он всегда был ярким, интересным мужчиной и пользовался у женщин большим успехом. У него была масса приключений, он даже чуть было не женился однажды по глупости. Но все приключения остались в прошлом, когда в его жизни появилась Рита.

Рита – отчаянная и дерзкая девчонка, которой тридцать лет назад взбрело в голову продемонстрировать ему, что такое настоящая смелость. Павел тогда отдыхал на пляже вместе с Костиком, давним своим приятелем. Позже, вспоминая этот пляж, он всегда смеялся; в самом деле, трудно было бы даже представить себе более неподходящее место для столь романтической встречи. Грязный песок, там и тут валяющиеся пивные бутылки, пачки из-под сигарет и еще бог знает что. Обычный заброшенный пляж, каких по берегу Волги не счесть. Просто этот пляж находился неподалеку от дома, поэтому он и отдыхал там каждое лето.

То лето оказалось особенным, счастливым. Незнакомая еще Рита лежала неподалеку и читала какую-то книгу. Волосы были спрятаны под косынкой, на глазах – тёмные очки. В остальном – ничего особенного, поэтому Павел не обратил на нее никакого внимания. Лежит себе девчонка неподалеку, читает. Пусть себе читает, кому какое дело…

С Костиком у них тогда завязался спор – сможет или не сможет Пашка, три года не слишком успешно занимавшийся в секции плавания, переплыть Волгу. Доплыть до противоположного берега, который находился на расстоянии около трех километров. Волга в том месте была широкая, но Павел прикинул и подумал, что, пожалуй, сможет. Сделали ставку – ящик пива, и он зашел уже в воду почти по колено, посмотрел вдаль и вдруг испугался. А что, если сведет судорогой ногу? Ведь такое с ним случилось однажды, и тогда он с большим трудом дотянул до берега. Но в тот раз ему пришлось проплыть метров двадцать, а не три километра…

«Глупо, – подумал он, – абсолютно глупо рисковать собственной жизнью из-за ящика пива». Постоял еще немного возле воды и вернулся к Костику. Махнул рукой:

– Черт с твоим пивом.

И в этот момент вдруг увидел, что на него смотрит, лукаво прищурившись, девушка. Та самая, с книжкой. Только теперь она сняла темные очки и косынку с головы.

Под очками оказались глаза – две темные вишни, под косынкой – волосы, которые вообще ни с чем сравнить было невозможно. «Черт, какая красивая», – подумал он и тут же устыдился своей трусости. Наверняка ведь она слышала, о чем они спорили. И вот теперь, видимо, смеется над ним, иначе как объяснить этот взгляд, заставляющий его краснеть? Он чувствовал, что краснеет, и готов был сквозь землю провалиться.

– Да, не слишком смелый в наше время сильный пол, – пропела она насмешливо и продолжала смотреть на него, не отводя взгляда.

Первым отреагировал Костик. Вступился за приятеля, только весьма странным образом:

– Сама попробуй, если такая смелая.

– И попробую, – ответила она, даже не удостоив своего обидчика взглядом. Взгляд ее почему-то был прикован к Пашке.

– Эй, ты куда? – изумился Костик, когда насмешливая девушка отложила в сторону свою книжку, поднялась и пошла к берегу.

Она только тряхнула в ответ волосами, разбрызгав по всему пляжу отраженный в них солнечный свет. Зашла в воду по колено, по пояс…

– Чокнутая какая-то. Неужели правда поплывет?

И она поплыла. Нырнула под воду, долго не показывалась, а потом всплыла уже достаточно далеко. И продолжала плыть, а Павел смотрел на нее и все никак не мог понять, что произошло.

– Поплыла, смотри! – Голос Костика стряхнул оцепенение. – У каждого, как говорится, свои странности… Ну и черт с ней. Попутного ветра, как говорится…

– Она же утонуть может! Ты понимаешь или нет?

– А ты чего так взбеленился? – усмехнулся в ответ на реплику Пашки приятель. – Мы-то здесь при чем?

Он и сам не знал, что ответить. Только чувствовал тревогу в душе и страх за эту отчаянную девушку с бронзовыми волосами.

Люди на пляже не обращали никакого внимания на то, что происходит. Каждый был занят своим делом. Кто-то, лениво поскрипывая карандашом по бумаге, разгадывал кроссворд. Небольшая компания парней и девушек неподалеку резалась в «дурака». Пожилая женщина читала «Правду». И даже Костик, который к возникшей ситуации имел самое непосредственное отношение, равнодушно развернул «Огонек» и принялся шелестеть страницами… Никому не было дела до девушки, которая уплывала все дальше и дальше.

И только Павел стоял как соляной столб и все смотрел вдаль, на удаляющуюся девушку, которая теперь уже превратилась в едва различимую на поверхности воды точку. «Сумасшедшая, – без конца повторял он про себя, – сумасшедшая, она же утонет!»

Уже невозможно было стоять и смотреть на это. И он пошел к воде, с каждым шагом все быстрее и быстрее, прищуриваясь от слепящих лучей солнца и стараясь не потерять ее из виду.

– Эй, Пашка, ты куда? – встрепенулся приятель.

Павел ничего не ответил. Он уже плыл – вперед, за ней, теперь уже абсолютно уверенный в том, что не утонет. Просто потому, что он уже не может позволить себе такой роскоши – утонуть, оставив ее одну в этом без граничном водном пространстве, наедине с волнами и едва различимым где-то вдалеке горизонтом.

– Пашка! – орал с берега Костик. – Пашка, вернись!

Он еще долго слышал голос приятеля. А потом не осталось ничего, кроме плеска волн, едва различимого где-то вдалеке крика птиц и шума собственного дыхания. Вдох-выдох, вдох-выдох…

Сначала ему казалось, что доплыть до противоположного берега будет не так уж и трудно. Мышцы быстро вспомнили почти забытую технику плавания, и он почувствовал, что сможет экономить силы. Но вот со скоростью были проблемы. Он понял почти сразу, что не сможет ее догнать. И если у нее кончатся силы – это еще вопрос, успеет ли он вовремя, чтобы помочь. И хватит ли его на то, чтобы помочь ей…

Он старался не терять ее из виду. Вскоре, к своему удивлению, понял, что девушка плывет значительно быстрее его. Что скорость их практически несопоставима. Но это и успокоило его – здесь определенно чувствовалась профессиональная подготовка. Значит, никакая она не сумасшедшая, а просто спортсменка-феминистка, решившая поставить на место двух зарвавшихся парней. Значит, это еще вопрос кто из них не доплывет…

Доплыли оба. Рита, оказавшись, наконец на берегу, почти сплошь покрытом камышовыми зарослями, упала навзничь возле самой воды. Сквозь шум собственного дыхания не смогла расслышать приближения человека, а поэтому очень сильно испугалась, подскочила даже на месте, когда услышала вдруг у себя за спиной его голос:

– Ну ты даешь… Вот это скорость!

Выдохнув из себя эти несколько слов, он свалился рядом с ней, ощущая блаженную расслабленность тела, голове шумело. Он не видел ее глаза, но чувствовал, смотрит она на него с восхищением. И сердце замирала теперь уже не от страха, а от восторга. От радости, счастья…

Почти два часа они просидели в тот день на камышовом берегу. Разговаривали и почему-то смеялись без конца. Такое складывалось ощущение, что они уже сто лет друг друга знают. Павел начинал о чем-то говорить, подхватывала. Потом за ними приехала лодка берегов охраны: Костик, не выдержав долгого ожидания, вызвал таки команду спасателей. Павел и Рита сидели в тесной лодке, прижавшись, друг к другу…

В тот вечер он проводил Риту до дома. Долго стояли они возле Ритиного подъезда, он сжимал ее руки своих, но поцеловать так и не решился. Впервые с ним такое случилось – обычно с девушками он не слишком церемонился, чувствовал себя уверенно, и эта внутренняя уверенность, уверенность хозяина, исходившая от Павла многих к нему и притягивала. С Ритой все было по-другому.

С тех пор они уже не расставались. Спустя год поженились, потом родился сын… «Все как у всех», думал иногда Павел, но сразу же мысленно возражал самому себе: нет, не как у всех. У них с Ритой не так. Потому что у них с Ритой – любовь настоящая, долгая, единственная… Никто и никогда не будет ему нужен, кроме Риты.

Приятели смотрели на него с усмешкой, когда речь заходила об обычных мужских развлечениях, в которых Павел никогда не принимал участия. Рестораны, дачи, шашлыки, девочки. Романы, интрижки… Ему всегда гораздо интереснее было прогуляться с Ритой по городу или банально посидеть вместе и посмотреть телевизор. Поговорить с Ритой или просто помолчать рядом с Ритой.

Все эти долгие годы он был ей верен. И никогда не думал, что в сорок девять лет…

Впрочем, остался верен Рите и до сих пор.

Если, конечно, духовную измену не считать за измену. Если не иметь ввиду то, что все его мысли, все его чувства, все желания – всю его душу заполонила собой она. Валерия…

– Спокойной ночи, – услышал он где-то издалека.

Рита стояла рядом. Наверное, давно уже стояла рядом и смотрела на него. И может быть, не в первый раз желала ему спокойной ночи…

Он поднялся, притянул жену к себе, прикоснулся сомкнутыми губами к прохладной щеке.

– Я думал о тебе, – честно сказал он. – Кстати, двенадцатый час! Где шляется наш оболтус?

– Это очень хорошо, – ответила она невпопад, как ему показалось.

– Что – хорошо?

– Что ты думал обо мне. А наш оболтус, насколько мне не изменяет память, обычно возвращается в первом часу ночи. Так что скоро придет, не переживай.

– Будем надеяться. Кстати, он завтра едет с нами?

– На дачу? Ты ведь знаешь, он никогда не относился к помидорным грядкам с большим энтузиазмом. Это мы, старики, без грядок не можем…

– Ты – не старик. Ты прекрасная, молодая женщина, – искренне возразил он. – Не говори глупостей.

– Прекрасно сохранившаяся, ты хотел сказать. Не молодая, а молодящаяся. Это почти то же самое, что и старик.

Он рассмеялся в ответ. Она была упряма и непоколебима. Она всегда была такой – ее невозможно было переспорить, невозможно ни в чем переубедить. При этом свою правоту Рита доказывала со столь очаровательной детской серьезностью, что даже самые неубедительные и абсурдные аргументы выглядели в ее изложении непреложными истинами. Вот как сейчас.

– Спокойной ночи, Рита.

Он снова притянул ее к себе, почувствовал запах волос, смешавшийся тут же с собственной тоской почему-то иному, и с досадой подумал о том, что теперь у него не запах волос Риты всегда будет ассоциироваться с чувством непроглядной тоски. Тоски по чему-то иному…

И снова – в сотый, в тысячный раз за вечер – он мысленно произнес ее имя: «Валерия». И закрыл глаза, представляя себе ее лицо. Сосредоточился, захотел вдруг сию же минуту услышать ее голос, ее смех, услышал, потому что память хранила эти сокровищ! очень трепетно. Она, как заботливая хозяйка, ухаживала за ними, не позволяя им никогда потускнеть, померкнуть.

Всегда, в любую минуту, он мог слышать голос Валерии. Даже во сне. Но от этого на душе становилось еще тяжелее. Потому что тем отчетливее он осознавал, как не хватает ему этого смеха и этого голоса наяву. Каждый день, каждую минуту.

– Только, ради Бога, не включай телевизор слишком громко. Я не выношу этот твой бокс, – снова донесся до чего голос из настоящего. Голос Риты.

Он открыл глаза, успел поймать ее печальную улыбку. Потом она скрылась за дверью их общей спальни. И осталась там – одна.

И он тоже остался один. И снова Валерия возникла перед мысленным взором и заполонила собой все его мысли.

Из дневника Валерии

…Мой отец до сих пор жив.

И тем не менее он был первым близким человеком, чью смерть мне пришлось пережить.

Я помню его. Очень отчетливо, очень ярко. Несмотря на то что пыталась забыть все эти годы. Помню высокий лоб, жесткий подбородок, гриву рыжих кудрей, щетину на лице. Помню улыбку. Когда отец, улыбался, все вокруг освещалось этой улыбкой. Она источала какой-то удивительный, магический свет. В наше время это называется харизма. Тогда это называлось проще – обаяние.

Он часто подбрасывал меня на руках. Даже когда я уже была не очень маленькой, все равно его это забавляло – видеть свою Лерку, обожаемую Лерку – солнышко» как он меня всегда называл, среди облаков. Он подбрасывал меня, я смеялась, хоть и смущало иногда меня то что подол платья задирается слишком высоко и отец видит мои трусики. Я с раннего детства была очень стеснительной.

Я была счастлива, что у меня такой отец. Красивый, веселый, влюбленный в маму. Многие женщины завидовали ей, я это знала. И гордилась ими обоими – и мамой, и отцом…

Он умер, когда мне было девять лет.

Нет, сначала случилось еще кое-что. Сначала родилась Настя.

Мне не хочется сейчас писать о Насте… Я не готова еще к этому. Да и хронология тем самым нарушится, а мне бы этого не хотелось. Ведь Настина история случилась уже после того, как умер отец.

Мне было девять лет, когда это случилось. Я спала, внезапно сквозь сон услышала, как плачет мама. Я открыла глаза, прислушалась. Раньше мне никогда не доводилось слышать, как плачет мама. Я подумала: может быть, это плачет Настя? Но Настя была слишком маленькой, она не могла плакать вот так, по-взрослому.

Я вскочила и, путаясь в длинном подоле ночной рубашки, побежала в родительскую спальню. Там было, темно. Я приоткрыла дверь. Теперь мамины всхлипывания слышались отчетливо.

– Мама, ты плачешь? – спросила я у нее.

– Лера? Это ты? Почему ты не спишь?

– Я проснулась, услышав, как ты плачешь. Что случилось, мама?

– Ничего. Ничего не случилось. Иди спать, доченька.

В темноте родительской спальни я видела силуэт матери – она лежала, полуобернувшись ко мне. Наверное, до той минуты, пока не появилась я, она просто лежала вниз лицом. Я тоже часто так ложилась, когда плакала.

Почему-то рядом с ней я не увидела отца. Я вспомнила, что накануне вечером он не пожелал мне спокойной ночи, потому что его просто не было дома в тот момент, когда я ложилась спать.

– А где же папа? – снова спросила я. Мама ничего не ответила и почему-то заплакала еще громче.

– Где папа? – повторила я свой вопрос, чувствуя первый раз в жизни, как сердце полностью заполонило отчаяние.

– Иди сюда, Лерочка. Иди ко мне, только ступай неслышно, чтобы не разбудить Настю. Знаешь, Настя очень чутко спит.

Я подошла и присела на краешек кровати рядом с плачущей мамой.

– Видишь ли, дочка. Ты уже большая… – Она прижала меня к себе и замолчала на некоторое время, а я вдруг подумала о том, что не хочу быть большой. Оказывается, нет ничего хорошего в том, что человек становится большим. Как же я раньше, глупая, этого не понимала. Ведь если бы я сейчас была маленькой – такой, как Настя, – мне не пришлось бы слышать всего того, о чем расскажет мама. – И ты должна знать правду. Твой папа больше не будет жить с нами.

Я сразу все поняла. Я на самом деле была уже большой и как-то быстро собрала воедино обрывки случайно услышанных прежде разговоров между матерью и отцом. Я сразу поняла, что наш папа теперь буде жить с другой женщиной.

– Как это? – спросила я, как будто была маленькой. Отчаянно пытаясь снова стать маленькой, уменьшиться у мамы на глазах, чтобы она остановилась, не говорила, не заставляла слушать…

– Понимаешь, доченька, у него теперь другая семья… Он ушел от нас. Ушел жить к другой женщине.

Я знала, что мама не врет. И все же не хотела верить в то, что она говорит.

– Этого не может быть, – возразила я ей. – Папа не такой, он не мог нас бросить…

– Не плачь, Лерочка. В жизни всякое случается. И это – не самое страшное. Он по крайней мере не умер…

Мама что-то еще говорила. А я перестала уже слушать ее. Я внезапно совершенно отчетливо осознала: лучше бы – умер.

Было бы гораздо лучше для всех нас. Было бы правильнее. Было бы понятнее.

Было бы так: у меня больше нет папы, потому что его больше нет. А получилось: папа есть, и в то же время нет его.

Нет его больше у меня. Еще вчера был папа, а теперь нет…

– Мама, разве такое бывает? – спросила я.

– Бывает, Лерочка. И не такое еще бывает…

Она меня не поняла. Не поняла моего вопроса, совсем не об этом, и я вдруг почувствовала, что я старше. Что за эти несколько минут, проведенных в родительской спальне, я вдруг стала такой большой, такой взрослой, что даже мама оказалась в сравнении со мной маленькой…

Я стала старше собственной матери. Мой отец умер, еще не дожив до своей смерти. Оказывается, такое бывает…

Сергей открыл дверь ключами и вошел в темную прихожую. Не включая света, снял ботинки и прошел к себе. За стеной что-то неслышно бормотал телевизор. Прислушавшись, он понял: Оскар Де Ла Хойя снова пытается одолеть Феликса Штурма или еще кого-нибудь. Отец в последнее время не пропустил практически ни одного боя, хотя раньше подобного пристрастия к боксу за ним не замечалось. Мама, наверное, уже спала. На душе по-прежнему было тоскливо. Часы показывали начало первого. Он подумал о том, что у него есть шанс заснуть. Заснуть – и это значит, по крайней мере восемь – десять часов не думать, не вспоминать, не тосковать и не ломать голову над вопросом: что это было? «Что это было?» – в который раз спросил он у себя. И, в который раз не смог ответить ничего определенного. Потому что не понимал.

Прежде всего, не понимал себя. Откуда эта тоска, откуда беспросветная уверенность в том, что в жизни уже больше не случится ничего хорошего и, кроме серых будней и болезней в старости, его больше и не ждет ничего? что жизнь свою он уже прожил, и прожил ее неправильно, разменял на пустяки, на мелочи. Целую жизнь – на жалкие часы сомнительных удовольствий. Но с другой стороны, разве он знал? Разве мог знать, разве мог вообще подумать о том, что когда-нибудь случится с ним такое? Что одна случайная встреча может перевернуть всю жизнь и заставить убедиться, что все прожитые годы были лишь прелюдией? Что все свои неполные двадцать восемь лет он жил только для того, чтобы дождаться наконец этого дня и встретить ее…

Встретить – и сразу же потерять. Вот в чем было дело. Вот почему жизнь казалась прожитой напрасно. Потому что встретив, потерял… А если бы не потерял, если бы удало им выпить на кухне по чашке чая со вкусом апельсина сейчас все было бы по-другому. Сейчас он, наверное, был бы счастлив… Как не был счастлив никогда.

И от этого в душе рождалась злость. Эмпирическое понятие счастья сейчас казалось для него почти материальным, и было обидно, что это физически осязаемое счастье отняли. Как кусок хлеба у голодного. Как глоток воды жаждущего. Как золотую монету у скупого…

Злость, обида, досада. Жалость к себе. Как в детстве, когда мама наказывала несправедливо или слишком строго. Не пускала гулять, заставляя сидеть за уроками. Не разрешала смотреть футбол, потому что он начинался слишком поздно, когда маленьким детям пора было спать. Но, с другой стороны, мама никогда не наказывала беспричинно. Мама всегда была справедлива. Но то была мама. А это – жизнь…

«Это – жизнь!» – усмехнулся он.

Жизнь не принимает претензий. Творит, что хочет, не задумываясь о последствиях. Что толку жаловаться, жалеть себя, уповать на справедливость? Никто еще не придумал кодекса правил, согласно которому должна поступать жизнь. Попробуй докажи ей, что она не права. Что можно было бы и немного бережнее обращаться с человеком…

«И все же почему? Почему она так странно исчезла, ничего не объяснив? Появилась – и исчезла сразу же как будто испугалась чего-то. Только вот чего?» размышлял он, чувствуя, что сейчас ему, как никогда, необходимо с кем-то поговорить. Рассказать о случившемся, выслушать слова сочувствия… И от этого он тоже злился. От того, что ощущал в себе эту недостойную мужчины, абсолютно женскую потребность – поговорить. Пожаловаться. И еще хуже становилось на душе, еще тоскливее…

«Была бы Кнопка – было бы проще», – в который раз подумал он. Да, с Кнопкой можно было разговаривать обо всем. Несмотря на то, что была она девчонкой, всегда могла выслушать и даже посоветовать что-нибудь дельное. Еще сильнее защемило на душе. Все-таки трудно, почти невозможно бывает смириться с мыслью о том, что человека, который так долго был рядом, больше нет. Вообще нет на этой земле, нет в этом мире. Наверное, до конца он так и не сможет никогда поверить в это. Так и будет в глубине души надеяться на то, что однажды Кнопка снова появится. Что снова он увидит ее рыжие веснушки, зеленые глаза, детскую улыбку. Она появится, беззаботно плюхнется в кресло, поджав под себя, как обычно, острые коленки. Потребует у него сигарету и как ни в чем не бывало примется рассказывать свои небылицы… Ведь больше всего на свете Кнопка любила – врать.

Он отчетливо, словно наяву, представил себе ее лицо. Круглые, чуть раскосые зеленые глаза, пухлые губы, дреды – косички – невероятную прическу, которая делала Кнопку похожей на негритянского репера. Если бы, конечно, не была Кнопка такой беленькой и зеленоглазой.

Рука потянулась к ящику стола – там, в дальнем углу хранились Кнопкины письма. Те самые, которые она писала ему летом, когда он почти на целый месяц уезжал к старому приятелю в Питер. Забавные и печальные письма девочки-старшеклассницы, жалующейся старшему брату на не сложившуюся свою жизнь. Он захотел – снова перечитать эти письма, которые знал наизусть, и все же не решился прикоснуться к листкам бумаги, исписанным ее бисерным почерком. Почему-то показалось нечестным по отношению к Кнопке читать ее письма именно сейчас. Сейчас, когда мысли его были заняты той, другой. Синеглазой и светловолосой девушкой по имени Света. Кнопка, наверное, стала бы ревновать его…

«Что за чушь, – улыбнулся он. – Слава Богу, эта девочка никогда не была в меня влюблена». Она находила себе иные предметы страсти, чаще всего достаточно карикатурные. Влюблялась без памяти в длинноволосого немытого хиппи, а через неделю начинала страдать, по его лысому антиподу. И каждую историю своей любви обязательно рассказывала ему, Сергею. Своему старшему брату, как она его называла. Забавная все-таки она была, Кнопка. Немного странная, смешная. И все же взрослая не по годам. Порой даже мудрая…

Вот этой Кнопкиной мудрости ему сейчас как раз и не хватало. Очень не хватало…

Приоткрылась, едва слышно скрипнув, дверь.

– Не спишь? – спросил отец и, не дожидаясь ответа, поинтересовался: – Где ты шлялся?

– Так, гулял по улицам. Воздухом дышал.

– Воздухом в наше время дышать вредно. Он сильно загазован, к твоему сведению. Лучше вообще не дышать, чем дышать таким воздухом.

– Хорошо, папа. С завтрашнего дня попробую перестать дышать. Твой бокс уже закончился?

– Кажется, закончился, – без особой уверенности в голосе ответил отец. – Ты собираешься спать?

– Не знаю.

– Пойдем, выпьем по чашке чая.

– Пойдем, – равнодушно пожал плечами Сергей и поднялся с дивана. – Я, кстати, купил чай фруктовый. С апельсиновым вкусом.

– Маразм, – отрезал отец. – Чай должен иметь вкус чая, а апельсин – вкус апельсина.

– Ты так считаешь? Что ж, давай тогда выпьем по чашке обыкновенного чая.

Они долго сидели на кухне и разговаривали ни о чем. Подобные разговоры были для обоих необходимой частью жизни, хотя, возможно, ни отец, ни сын об этом не догадывались.

– Ты какой-то странный сегодня, – заметил отец. – Заторможенный, что ли…

Тостер выстрелил румяными гренками. Сергей вывалил гренки на тарелку и поставил на середину стола. Махнул рукой:

– Не обращай внимания. Просто устал на работе. Слава Богу, завтра выходной. Отосплюсь.

– А на дачу ты ехать не собираешься?

– Маразм, – усмехнулся в ответ Сергей, подражая интонации отца. – Ты считаешь, стоит гробить свою жизнь, выращивая овощи, которые продаются в магазине и стоят копейки?

– Не знаю, – пожал плечами отец. – Нужно же ради чего-то гробить свою жизнь. Какая разница ради чего? По-моему, овощи для этой цели вполне пригодны.

– И что же в них такого замечательного?

– Их, по крайней мере, можно есть.

– А можно и не есть, – возразил Сергей.

– Это негуманно по отношению к животным – есть овощи. Так считает Гринпис…

– Да, ты прав, и все же я не хочу ехать на дачу.

– И я тебя прекрасно понимаю. Более того, будь я твоем месте – просто послал бы подальше зануду-отца.

– Я не так воспитан, – вздохнул Сергей. – А то послал бы, наверное.

– Что ж, будем считать, что ты это сделал. Спокойной ночи. Можешь спать до обеда. Я передам матери, что на дачу ты не поедешь.

– Спасибо, папа.

– Не за что, сын.

Отец поднялся и вышел из кухни. Сергей окликнул его:

– Эй, папа!

– Я слушаю, – отозвался он из темноты прихожей.

– Знаешь, а ты ничего себе папашка у меня, нормальный… Я тебе не говорил об этом раньше?

– Говорил. Но мне все равно приятно. Спокойной ночи сын!

– Спокойной ночи.

Сергей с улыбкой на лице принялся споласкивать чашки, чтобы мама с утра не ворчала на отца.

Он знал – отцу и без того достанется за то, что тот не стал уговаривать сына-шалопая ехать собирать урожай.

«Маразм, – повторял он про себя, расставляя чашки на полке. – Фруктовый чай – это маразм…»

На душе стало легче. Впрочем, так почти всегда случалось после разговора с отцом. Разговора, ничего не значившего и все же означающего так много…

Он убрал пачку чая в шкаф – подальше, чтобы не попадалась на глаза. Собрал со стола крошки от гренок. Огляделся – кругом была чистота. Вернулся в комнату, постелил постель и заснул почти сразу.

Пытаясь заснуть, Павел думал о сыне.

Еще один близкий, дорогой человек, которого в скором времени он тоже потеряет.

В том, что потеряет, сомневаться не приходилось. Узнав, что отец предал мать, сын никогда не встанет на его сторону. Как бы ни была сильна мужская солидарности, какие бы тесные отношения их ни связывали. Он никогда не поймет, а значит, простить тоже не сможет, Павел это знал и готовился к этому.

Наверное, именно поэтому, а совсем не из-за бокса так долго не ложился спать. Просто захотел дождаться сына, перекинуться с ним, как всегда, парой ничего не значащих фраз. И представить себе что же будет? Что будет с ними со всеми в тот момент, когда они наконец узнают? Он часто в последнее время представлял себе эти картины. Репетировал мысленно эту финальную сцену, заранее распределяя реплики между героями, вслушиваясь в интонации голоса, всматриваясь в выражение лиц. Он и сам не понимал – для чего заставляет себя переживать весь этот ужас снова и снова, когда можно было бы и обойтись вполне без этих репетиций, без этих каждодневных, изнуряющих репетиций, можно было бы сыграть эту финальную сцену «с листа»…

Павел убеждал себя: не стоит этого делать. Не нужно об этом думать. Это ни к чему не приведет, это только усилит страдания. И все же не думать – не получалось.

Осторожно, слегка потянув на себя одеяло он опустился на кровать рядом с Ритой, сразу же поворачивался к ней спиной и пытался представить себе, что же станет с Ритой, когда она первый раз ляжет в эту постель с мыслью о том, что в эту ночь муж уже не придет к ней. И в эту, и в следующую, и вообще – никогда…