Текст книги "Личный враг Бонапарта"

Они не виделись года два.

– Какая ты стала…

Бенкендорф не нашел слов, чтобы описать преображение долговязой девочки в гранд-даму. Двое детей, муж-дипломат, и вот уже она не Долли-достань-воробышка, а графиня Ливен, жена посла в Берлине. Конечно, брат знал о назначении в Пруссию и даже поздравлял, но не думал, что родственники доберутся так скоро. В Белостоке время для него остановилось.

– Муж не знает, что я здесь. Не надо ему говорить. – Долли, как всегда, отрубала одну фразу от другой, опасаясь, что окружающие глупы и поймут только вразбивку. – Христофор Андреевич исполняет обязанности с большим достоинством. Но мне, – госпожа Ливен испытующе глянула на брата, – кажется, что наши донесения перехватывают французские агенты.

– Что немудрено, – показал осведомленность тот.

– Слушай, – повелительно оборвала его Долли. – Поэтому я решила воспользоваться вашим каналом передачи писем. Ведь вы посылаете отчеты напрямую? Со своими курьерами?

– Да, – кивнул Бенкендорф.

– Вы только начали путь к Парижу. Если среди ваших чиновников и есть жучок, он пока себя не раскрыл, – деловито рассуждала госпожа посланница. – Ах, Александр, все это для меня так ново, так кружит голову!

О да! Девочка выросла и поступила на службу.

– А ты подумала…

– Подумала. Другие донесения пойдут своим чередом. От мужа. Пусть их и вскрывают. А настоящие – через вас. Не могла же я упустить такой возможности!

Она вся пылала азартом.

– И кто учил тебя шифровать? – с недоверием осведомился брат.

– Папа, – невинным голосом отозвалась Долли. – Спроси на досуге, чем они с матушкой занимались в Баварии.

Бенкендорф ошарашенно уставился на сестру.

– Но вдовствующая императрица сказала мне, что это была опала.

– Право на возвращение надо заслужить, – госпожа посланница явно не видела противоречия. – Да или нет? Ты обеспечишь доставку?

Как будто у него был выбор!

Шурка забрал у сестры все привезенные конверты. Лицо молодой женщины оставалось сосредоточенным.

– Как ты нашла Берлин?

– Скука. Кавалеры любезны только после обеда. Светских развлечений нет. Король принимает нас холодно, ему так велели французы. При этом он делает тридцать верст верхом до моря, чтобы увидеть русских матросов, перегоняющих суда по Балтике в Кронштадт. Его сын одевается казаком и повсюду ходит в этом фантастическом наряде…

– А королева? – голос полковника звучал с наигранным равнодушием.

– Что тебе хотелось бы знать?

«Все, черт возьми!»

Долли испытующе посмотрела на брата.

– Ее величество не выходит. Вообще. Никогда. Верительные грамоты у нас принял Фридрих Вильгельм. И вел себя крайне неловко. Просто не знал, о чем говорить. Похоже, он был уверен ее уверенностью и тверд ее твердостью. А теперь, когда прежней опоры нет…

– Она больна?

– Говорят, что так. Болезнь – лучший из предлогов. Тем более что Луиза опять беременна.

– Успел-таки! – разозлился Бенкендорф. – И чьим считают этого ребенка?

– Шутишь? – удивилась сестра. – Добродетель ее величества никто не ставит под сомнение. Тем более после того, что случилось в Тильзите.

– А что там еще стряслось? – огрызнулся брат.

– Он отверг ее, – сценическим шепотом заявила Долли. – Бонапарт – Луизу. Ради Валевской. Так все говорят.

Нужна ему Валевская! Но повод отличный. Так унизить гордую пруссачку! Так втоптать ее в грязь!

– Перед глазами всей Европы корсиканец показал, что королевой можно пренебречь, как обозной шлюхой, – произнесла Долли, явно повторяя чьи-то нелестные слова. – Вот она и не выходит. Ей стыдно. Стоит появиться, как все мгновенно вспоминают Тильзит…

Бенкендорф взялся рукой за горло.

– Она, бедняжка, как на кресте!

– Хватит, – брат стоял к Долли спиной, потому что боялся показать лицо.

– Она зовет тебя. Я ради этого и приехала.

Лучше ему было не оборачиваться.

– Она тебе сказала?

– Не прямо, – уклонилась Долли. – Но достаточно ясно, чтобы за тобой отправиться. Умоляю, Александр! Она больше не знает, кто такая…

Можно было продолжать и бубнить всю дорогу. Бенкендорф уже одевался. Лил на голову одеколон. Искал новую рубашку. Ненавидел не вычищенные денщиком сапоги: «Выгоню! Ей-богу, выгоню!»

Кому приказать седлать лошадь? Ехать надо тайно.

– У меня две, – Долли была великолепна. – Бумаги для следования в город со мной. Ты только держись сзади.

Где-то ему это уже говорили!

* * *

«В Мемеле мы были приняты королем и королевой, которые в этом последнем уголке своего королевства грустно ожидали, когда дорога в их столицу, заполненная французскими войсками, будет открыта».

А.Х. Бенкендорф

Сумерки давно превратились в ночь. За стеной невысоких крепких сосен ветер не пробирал, но, чуть только дорога выходила к морю, начинала петлять между дюнами, всадников буквально пригибало к гривам скакунов. Очень страшно мчаться по утрамбованному волной песку и не видеть выброшенных на берег темных бревен или обломков бочек, о которые лошадь запросто сломает ногу. Тогда, о, тогда он уже не увидит Луизу так, как должен увидеть. И будет завтра на аудиенции заверять в своей безграничной почтительности…

Верховые снова свернули в лес и поскакали по освещенной луной просеке. Слева и справа пролегал безграничный черничник, стрекотавший на ветру пожухлыми листьями.

Городок спал. Бедный прусский флот, по договору отданный победителям, все еще дремал на рейде, но уже собирался отплывать во Францию. Корабли этот человек забирал, а Луизу взять гнушался!

У заставы Долли выехала вперед и предъявила документы. Судя по увесистому мешочку, опущенному в руку часового, деньги имели большее значение, чем законность пропуска в ночное время.

Как только очутились за стенами, сестра снова пришпорила лошадь, и они понеслись по улице, высекая искры из мостовой. Ближе к замку Долли поумерила пыл, придержала коня и поехала шагом. За ними во всех окнах зажигался огонь, будто одну свечу проносили за декорацией и показывали в череде стекол.

Замок безмолвствовал. Но и здесь госпожа посланница знала дорогу. Сначала по темному парку мимо плоских, как стол, газонов, не способных укрыть даже фиалку. В тени шпалерных кустов, до оранжереи, птичника, зимнего сада, где пальмы подвязаны к потолку веревками.

Потом вдоль стен, за северный фасад, длинное крыло с колоннадой, минуя помпезные ступени со львами и подъезды для добрых людей. Когда-то Шурка был здесь гостем. Теперь крался как вор!

Если в цокольном этаже есть дверка, значит, у Долли найдется ключ. Бенкендорф видел в темноте, как щеки сестры пылают лихорадочным румянцем. Ей нравилось! Она переживала чужое приключение как свое. Брат подумал, что будет, когда подобные вещи госпожа посланница начнет проделывать ради себя?

Замок щелкнул. Горячая ладонь сжала его руку.

– Не смей волноваться! Ты потеешь!

Мало ему конского запаха, еще и свой. Как в манеже!

Их обоих учили математике и черчению. Долли хватило одного путешествия по коридорам, чтобы снять мысленный план. Теперь она скользила, держа ладонь брата и неприязненно передергивая плечом. Пальцы Шурки были влажными.

– Ты трусишь?

Как объяснить, что он в столбняке от мысли опять увидеть королеву Луизу?

– Будешь мямлить, считай, что я тебя презираю, – Долли буквально впихнула Александра Христофоровича в нужную дверь.

Паче чаяния, на пороге не спала любимая горничная. Возле створок на стульях не почивали камер-фрау. Всех выслали. Ради него?

Полутемная комната была озарена свечами на столе. Королева читала, откинувшись в глубоком кресле. Вернее, лежала с книгой в руках. Ее опущенные веки дрожали. Во мраке не было видно, что они воспалены, что кожа на щеках стала рыхлой от слез. Что лицо дурного, серого оттенка.

– Я молилась… – вслух произнесла Луиза, точно знала, что он вошел.

– Простите, мадам, – полковник спиной ощутил пустоту, в которую пятился.

– …за ваш приезд, – голос у королевы был по-прежнему тверд. – Ваша сестра – незаменимый друг. Я многим ей обязана.

Александр Христофорович застыл. Его ждали. О нем просили Бога. На него надеялись. Ну и как он теперь должен поступить?

Королева встала. Что-то в ее фигуре показалось странным. Она выглядела суше и ниже, чем была. Горбилась, сжималась всем телом. Если бы можно было развернуть спину, как еж! Закрыться от удара!

Луиза потеряла право ходить прямо. Не могла смотреть другим в глаза. Даже теперь, когда он шагнул к ней – а, плевать на всех! – спрятала голову у него на груди и никак не желала поднять лицо вверх.

Бенкендорф почти заставил ее сделать это.

– У меня нет сил, – прошептала Луиза. Ее губы были шершавыми, обкусанными и запекшимися в корочках новой кожи. – Больно видеть свет. И больно, когда видят меня.

Он еще стеснялся своего запаха! Она воняла, как коза!

Александр Христофорович знал, что делать и как делать. Схватить утопающего за волосы и рывком потянуть к солнцу.

Если бы его спросили об этой ночи, он вспомнил бы, как целовал ее от макушки до пальцев ног, а она непрерывно беззвучно рыдала. Боялась стащить рубашку, точно пряталась в этом мешке. Закрывалась руками от его губ. А он любил ее всю, каждую пядь, каждый волосок. Наконец она сдалась, перестала плакать, прислушалась к себе и вдруг закричала. Громко и судорожно.

Ее била дрожь. Шурка не сразу понял, что это дрожь наслаждения. Не сразу продолжил. Располосовал простыню и накрепко связал королеве руки.

– Что вы делаете?

– Доверьтесь мне. Я не причиню вам зла.

Кажется, ей было все равно. Никогда ничего подобного Луиза не могла себе позволить. И вдруг от нее все перестало зависеть. Осталась одна душа. Он служил ей, кожей ощущая малейшую потребность. Возлюбленная ничего не могла ему дать. Только забирала. Она хрипела и стонала, выгибаясь и стараясь сбросить путы. И вдруг опять закричала от захлестнувших ее болезненно разнообразных, противоположных друг другу чувств.

Только после этого Бенкендорф осторожно развязал полоски ткани и покрыл поцелуями ее покрасневшие запястья. Луиза перестала биться.

– Как… вы посмели?

– Нужно же было вывезти вас из Тильзита.

Он уехал опустошенный и несчастный, оставив ее полной, как чаша. В эту ночь Луиза выкричала свою боль, унижение, слабость…

Утром она попросила есть и умыться, чего служанки не слышали уже несколько дней. А после завтрака вышла в сад. Детям было сказано, что мама отныне снова станет гулять с ними. Фридрих Вильгельм был тронут до слез воскресением жены.

И только русское посольство, прибывшее к обеду, не удостоилось чести лицезреть королеву. Говорили, что та еще слаба. Но на деле Луиза просто боялась увидеть ночного гостя.

– Теперь все вернется на круги своя, – с грустью сказала Долли, когда брат вечером сидел в ее с мужем покоях. – Королева не захочет тебя больше видеть.

– Не надо.

Глаза посланницы округлились:

– У тебя совсем нет амбиций?

– У меня их горы, – рассмеялся Александр Христофорович. – И все неудовлетворенные. Но, если ты хочешь остаться мне другом, ради бога…

Госпожа Ливен сделала обиженное лицо, пробормотала что-то вроде: «Я старалась ради твоей карьеры!» Но обещала молчать.

* * *

«Придраться без всякой причины, вызвать на поединок, с надеждою преградить ему путь и открыть его себе».

С.Г. Волконский

Утром посольство двинулось дальше. У прусской границы, до которой теперь куриным шажком были сутки, случилось непредвиденное.

Александр Христофорович отправился поить лошадь. Он гордился своим новым белым жеребцом чистых липицианских кровей. Буквально перед отъездом сестра подвела к нему эту скотину. Как будто от себя, но с такой улыбкой и ужимкой, что слепой бы понял.

– В Петербурге будет больше двухсот рублей стоить, – глубокомысленно изрек Толстой. – Как зовут?

Долли только собиралась прошептать брату, от кого гостинец.

– Луи…

– Что за манера давать животным человеческие имена! – возмутился граф. – Грех большой, Александр Христофорович, что вашего коня Луём зовут. Опять же перед прежней французской династией неудобно.

«Зато перед новой в самый раз».

Жеребец был зачислен на кошт, а поскольку вел себя глупо и бестолково, то нуждался в твердой руке. Чистить и поить приходилось самому.

Бенкендорф, не подозревая лиха, оказался у ручья, заметно опередив посольский поезд. День был жаркий. Лошадь норовила прянуть в воду. Но полковник сначала сам попробовал: не холодная ли? Причем не только на вкус, но и локтем, как проверяют ванночки капризным младенцам. Закатал рукав, раскорячился над берегом, сунул локоть в воду. И в этот момент услышал у себя над ухом:

– Защищайтесь, сударь! Ваш судный час пробил!

Очень к месту!

Бенкендорфу трудно было даже изловчиться, чтобы рассмотреть противника. Если тот хотел его смерти, следовало прямо сейчас колоть в спину, потом спихнуть тело в поток, где бурные воды подхватили бы его…

– Защищайтесь, говорю!

– А я говорю: дайте вылезти и взять шпагу! – рявкнул раздосадованный полковник. – Или у вас принято убивать безоружных?

Разговор шел по-французски, и Бенкендорф не имел понятия о национальности нападавшего. Дворянин. С виду. Примерно его лет. Но богаче. Неизмеримо богаче.

Цену человека в самом меркантильном смысле слова Александр Христофорович определял с одного взгляда. Если ты рос при дворе, то всегда сможешь отличить настоящие бриллианты от граненого стекла.

Но год урожая рейнского можно назвать, только подержав вино во рту. Так и с человеком надо сначала накрепко схлестнуться, чтобы судить, достоин ли он горностаев. А то, может, и заячьего тулупа жалко!

Стоявший перед Бенкендорфом красавец был явно принесен на порог родителей в золотой корзине. И у аиста на каждой лапке было по жемчужине. Полковник никогда не видел этого гордого воителя в шляпе набекрень и со шпагой, гарда которой выгибалась в виде раковины.

– Быть может, вы ошиблись? Я вас не знаю.

Бледное лицо незнакомца искривила гримаса.

– Зато я вас знаю. Мое имя Александр Станислав Потоцкий.

С этого надо было начинать. Поляк. Муж Яны. Враг в квадрате.

Бенкендорф добрался до своих вещей и вытащил шпагу. Предпочитает по старинке? Без пистолетов? Шурка тоже любил холодное оружие. Пуля слишком много дарит случаю.

Потоцкий смотрел на своего недруга с нескрываемым презрением. На его лице было написано: «Этого предпочла мне? Или я чего-то не понимаю!»

«О, ты очень многого не понимаешь!» – Бенкендорф отмахнул клинком в обе стороны. Свист разрезаемого воздуха вызвал лихорадочное веселье в крови. Шурка дрался с тринадцати лет. Так вышло. В первый раз в Байроте. На городском балу в ратуше увивался вокруг какой-то барышни, получил от ее поклонника-студента по носу, дал в ответ пощечину. Офицеры гарнизона встали на его сторону: ссудили саблю. Стоило мальчишке заорать дурным голосом и броситься на обидчика, студент сбежал. Поле боя осталось за Шуркой. Барышня тоже. С тех пор любое дело он предпочитал решать силой.

Противники сошлись на небольшом лугу с высокой травой.

«Надо же, мы даже тезки!» – думал Александр Христофорович.

Граф быстро показал все, на что способен. Его хорошо учили. Но главным образом дома. Он не воевал. Практики боевой рубки, почти вслепую, среди клубов разъедающего глаза дыма и других неудобств, у Потоцкого не было. Поэтому его манера отдавала академизмом. Даже сухостью.

Он сам импровизировал. Мог упасть на колено, перекатиться по траве, даже нырнуть у врага под ногами. Жить захочешь, не то сделаешь!

– Что за варварские методы? – возмущался молодой граф, когда шпага неприятеля вместо ожидаемой восьмерки ушла в штопор и царапнула его по плечу. – Вы нарушаете правила!

– У меня нет правил, – в полном восторге сознался враг.

Они еще некоторое время плясали вокруг друг друга, и Бенкендорф дразнил противника, стараясь вывести его из терпения.

– Яна что-нибудь передавала?

Потоцкий сохранял хладнокровие.

– Вы мне трижды противны! Вы немец! Русский! И соблазнитель! Нет худшего преступления!

– Чем родиться немцем? Или русским? – полковник был рад, что может дергать соперника за язык. – Вы сами поляк и страшно от этого несчастны!

Потоцкий усилил натиск. Его сарматская мощь, закаленная французскими учителями фехтования, способна была противостоять армии. Но нервы оказались слабоваты. Впрочем, как у всей аристократии, перекованной в горниле Просвещения. Нелегко отстаивать свои привилегии, зная, что не имеешь на них никаких прав!

– Что до вашей супруги, то ее не нужно соблазнять, – продолжал издеваться Шурка. – Еще годок воздержания, и она сама начнет бросаться на людей со шпагой!

Граф взревел и нанес врагу глубокий, проникающий удар в левое предплечье. Полковник пошатнулся, но устоял. «Что-то я расслабился», – укорил он себя и заработал рукой быстрее. Между тем кровь толчками пошла из раны.

– Не хотите перевязать?

Благородство соперника претило Бенкендорфу.

– Обрежу вам уши и перевяжу.

Он сумел нанести несколько точных уколов Потоцкому в торс. Но ни одного опасного. Зато рубящий удар, принятый графом на верхнюю треть шпаги, оказался столь сильным, что переломил клинок.

– У вас есть другое оружие? Я подожду, – теперь уже Шурка играл в благородство.

Граф замотал головой, взвыл, как раненый вепрь, и, забыв про правила, ринулся на врага с обломком шпаги. Бенкендорф вовремя отскочил. Его всерьез начинал тревожить вопрос: а что будет с Яной, если он победит? Не в том смысле, что она останется вдовой. Была нужда убивать идиота!

Если Потоцкий восторжествует, его честь будет омыта в крови врага. И между супругами возможно примирение.

Если же Бенкендорф еще сильнее унизит графа, ни о каком мире не встанет даже вопрос. Женщины думают, что мужчин заботит их неверность. Пустое. Все заняты только собственным самолюбием. Когда оно в безопасности, каким только сильным и благородным не покажет себя герой! Когда попрано, жена первая ответит за это.

Бенкендорф уже примеривался, как бы ему так выставить плечо, чтобы получить не самый серьезный удар, выронить шпагу и подарить победу ничего не подозревающему графу. Но в этот момент заметил, что за кустами на краю поляны что-то блестит. Из густой зелени выглядывало вороненое дуло ружья.

Эх, парень! Подстраховался.

Александр Христофорович без труда отбил еще пару ударов сломанного клинка и резко, без пощады хлестнул нападавшего по кисти правой руки. Шпага выпала.

– Сдавайтесь. И прикажите своим людям опустить ружья.

– Ни за что! Стреляйте! – закричал Потоцкий голосом, переходящим в сип.

Выстрел грянул над самой головой. Второй задел Шурке бедро. Но в этот момент в кустах началась какая-то неразбериха, точно туда вломилось стадо лосей. С громким воплем: «Наших бьют!» – на поляну выскочил отец-командир. Оказывается, и противная сторона наблюдала за схваткой! За Толстым следовала заметная доля дипломатической миссии. Главным образом не штатские, конечно.

– Мы слышали шум, – театрально заявил граф. Он и правда ощущал себя на сцене, раскрасневшийся, довольный собой и сразу помолодевший лет на десять. Бенкендорф представил этого удальца и красавца во дни лихой юности, где-нибудь под Очаковом или Измаилом.

– Дуэли запрещены, – бодро сообщил Толстой, разглядывая противников. – Но тут, я вижу, смертоубийства не было? Вы, молодой человек, – обратился он к оскорбленному мужу, – поедете с нами. Я вручу вас прусским властям на границе. А вы, Александр Христофорович, арестованы, сдайте шпагу.

От Шурки не укрылся довольный блеск в глазах Потоцкого. Держи карман! Дело не окончится даже письмом государю. Оба врага живы. Дуэль можно считать несостоявшейся.

Полковник протянул командиру шпагу эфесом вперед.

– Жаль, красивая была игрушка, – Толстой поднял из травы обломок клинка Потоцкого. – В Париже закажу себе такую гарду. – Он обернулся к Бенкендорфу: – Ступайте, голубчик, в карету. Арест будете отбывать там.

Глава 4. Париж

«– У меня плювиоз. – Плювиоз – это месяц».

Из французского анекдота начала XIX в.[10]10
  Республиканский календарь был введен во Франции в 1793 г. и отменен указом императора Наполеона в 1805 г. Но к моменту прибытия русского посольства над ним еще продолжали смеяться. Год начинался осенью – 22 сентября. Он состоял из 12 месяцев по 30 дней в каждом. В конце года прибавлялось пять пустых дней. Первым месяцем был вандемьер (урожайный), затем брюмер (туманный), фример (морозный), нивоз (снежный), плювиоз (дождливый), вантоз (ветреный), жерминаль (почковый, бутонный), флореаль (цветочный), прериаль (луговой), мессидор (урожайный), термидор (жаркий), фрюктидор (фруктовый).


[Закрыть]

Осень 1807 г. Франция.

Последние числа ноября пришли в Париж порывом жары. Почти египетской. Над бульварами кружили воронки пыли, поднятые сухим, обжигающим ветром. Остряки называли каждый прожитый день битвой у пирамид[11]11
  Битва у пирамид – крупное сражение, выигранное Наполеоном в ходе Египетской кампании 1798–1801 гг. 21 июля 1798 г. французская армия в составе 20 тыс. чел. одержала победу над 60-тысячной объединенной турецко-египетской армией (Египет в тот момент входил в состав Оттоманской империи).


[Закрыть].

К полудню улицы пустели, и лишь в кафе под полосатыми маркизами собиралась публика. Еще больше людей искало уединения на каштановых аллеях Пале-Рояля. Фонтан пересох, пушка палила в шесть вместо двенадцати, когда солнце начинало путь с эмалевого, грязно-голубого неба к расплавленному горизонту.

В одну из таких пятниц двое молодых людей сидели на летней террасе кафе «Фраскати» и наблюдали, как нарядная публика в поисках тени слоняется от одного навеса к другому. Их круглый столик засыпали жухлые цветы глицинии, и девушка в длинном переднике, туго перетягивавшем грудь, то и дело сметала мусор чистой тряпицей себе в подол. При этом она грациозно приподнимала край глазетового платья, демонстрируя изящную ножку в туфельке с трехцветным республиканским помпоном.

– Какая козочка, – вздохнул один из посетителей, вытирая пот со лба.

Второй неодобрительно покосился на товарища и заерзал.

– Я вас умоляю, Александр Христофорович, мы говорим о серьезных вещах…

Собеседник смерил его презрительным взглядом.

– Мы говорим о деньгах. Если их, конечно, можно назвать серьезными.

Оба уставились друг на друга, едва сдерживая неприязнь. В иное время они не решились бы разделить трапезу. Один считал другого неразборчивым и опасался за пищеварение. В ответ его самого подозревали в намерении подлить цикуту.

Но сейчас перед спутниками мирно стояла бутылка шабли. В вазочках плавилось мороженое с воткнутыми вафельными кокардами. Есть по жаре не хотелось. Но и сидеть просто так не принято. Им принесли ведерко льда и кувшин с нарезанными лимонными дольками.

– Я слушаю вас, Карл Васильевич. – Неразборчивый любитель «козочек» взял серебряные щипцы и начал укладывать лед в кувшин. – Сколько?

– Двести наполеондоров[12]12
  Наполеондор – французская золотая монета достоинством в 20 франков, содержавшая почти 6 граммов чистого золота. Название произошло от изображения на монете профиля Наполеона I. Тогда же был введен в обращение серебряный франк весом в 5 граммов серебра.


[Закрыть]. – Собеседник снял круглые очки, отчего его лицо приобрело выражение фальшивой беспомощности. – Или триста. Ассигнации не нужны.

– Почему не счет в банке? – насмешливо осведомился товарищ.

– Лучше ваши связи, – парировал очкастый.

Они разговаривали в открытую. Отчего взаимное нерасположение становилось только очевиднее.

Трудно было представить двух более несхожих людей. Один, высокий и худой, даже костлявый, бесцветностью лица походил на моль, которую хозяйка чудом не прибила, перетряхивая шубу по весне. Второй, маленький, юркий, смуглый и носатый, напоминал попугая. В его черных глазах, увеличенных до неправдоподобия толстыми стеклами окуляров, дремала безмятежность южной ночи. Мало кто замечал, что на самом деле они лишены не только теплоты, но и всякого выражения.

– Никогда не поверю, будто государь вместе с инструкциями не снабдил вас нужной суммой.

Собеседник поморщился.

– Наши казенные средства хороши только для недорогих борделей. Я же встречаюсь с господином Талейраном в игорных домах высшего разряда. У графини Тышкевич, например.

– Займите, – равнодушно протянул товарищ.

Носатый скрипнул зубами. Признание было унизительным: ему никто не стал бы открывать кредит. Но именно он – скромный труженик, бумажный червячок, чернильная душонка – был едва ли не главным действующим лицом русского посольства. Незаметный, вкрадчивый, возведший аккуратность в принцип, а профессионализм – в перводвигатель Вселенной, Карл Васильевич Нессельроде поднимался по дипломатической лестнице, преодолевая каждую ступень с заметным усердием. Его отец был послом в Лиссабоне, а мать – португальской баронессой. Но Нессельроде всеми силами показывал, что опирается только на себя. И много выигрывал от этого. По рождению он принадлежал к высшей бюрократии. Тем не менее его считали парвеню, с самого начала предполагая, что для «приказного» совесть – недопустимая роскошь.

– Поймите, за каждым шагом министра иностранных дел следят. Мы можем встречаться только за карточным столом…

– А вы не преувеличиваете усердие Фуше? – Бенкендорф прищурился. – У страха глаза велики.

Карл Васильевич поморщился. Они были одних лет, но сколько же наивной спеси, самоуверенности, дилетантства демонстрировал его товарищ!

– Взгляните на тот стол, – попросил Нессельроде. – Этот ленивый детина уже час потягивает одну чашечку. Не жарковато ли для шоколада? А знаете, почему он не закажет мороженого? Министерство полиции заранее оплатило прейскурант для своих сотрудников. На год вперед. Вне зависимости от погоды…

Товарищ с интересом воззрился на посетителя за соседним столом. Отчего тот занервничал, подавился горячим глотком и покраснел до ушей.

– Нет-нет, – взмолился Нессельроде. – Вы спугнете его, а нового мы можем не распознать. Да и ваша «козочка» уж слишком усердно вертится возле нас.

Бенкендорф победно покрутил ус. Уж он-то знал, зачем женщины пускаются вокруг него в хороводы.

Карл Васильевич обреченно вздохнул. Товарищ не понимал самых элементарных вещей. И понимать не хотел! Его считали баловнем судьбы, аристократом, чей графский титул был вывезен предками с родины в Лифляндию, а потом в Россию. Великосветские манеры открывали перед ним двери салонов Сен-Жерменского предместья, а репутация – карманы обитателей банкирского шоссе д’Антен. Пресыщенные дамы из окружения императрицы Жозефины слетались попробовать непривычного лакомства и передавали новичка с рук на руки, из объятий в объятия. Они перезнакомили его с половиной города, укутали связями, окружили нужными людьми. Ах, если бы половина этого везения досталась Карлу!

– Мы делаем одно дело, – убеждал он.

– У вас своя миссия. У меня своя, – возражал остолоп. – Ведь я не спрашиваю, что именно вы обсуждаете с Талейраном. Вам не подозрительно, что министр иностранных дел вдруг изменил Бонапарту и продался нам?

– Я лишь исполняю приказы государя. Так вы мне поможете?

– С какой стати? – Бенкендорф откровенно издевался.

Он терпеть не мог советника посольства, но это была не горячая ненависть, а отвращение солдата к вше. То, что этой вше доверили тайные переговоры, оскорбляло честную душу Шурки. Вот такие крючкотворы неизменно проигрывали в кабинетах войны, уже выигранные на поле боя. Растворяли победы, купленные кровью, в море чернил…

Особенно остро Бенкендорф ощутил неприязнь в Люневиле, по дороге в Париж. Толстой пригласил секретаря к себе в карету, чтобы уточнить кое-что в документах. Нессельроде пришел с поклонами и самыми заискивающими улыбками. Сел напротив посла и зашуршал бумагами. Александр Христофорович зевнул и уставился в окно. Ему было скучно, он слабо понимал дипломатические термины.

Экипаж уже подъезжал к городу. Поля продолжали зеленеть, и, казалось, на дворе не октябрь, а июль. Словно посольский поезд, миновав Померанию, вкатил обратно в лето. Еще цвела акация. Желтые шпалеры кустов держали дорогу в вечной тени, и можно было даже в полдень не опускать занавески на окнах кареты.

О, бель Франс! Есть ли хоть один путешественник, не готовый кричать от восторга, пересекая твои границы?

Оказалось, есть.

Шурка даже поперхнулся собственным дыханием. По дороге брели пленные. Свои. Резкий звук русской речи ударил Бенкендорфа по ушам. Он уже расслабился, уже подружился с офицерами почетного эскорта. И вдруг… Понурые, оборванные, в сапогах без подошв, в опорках, многие босиком.

Происходил размен: наши отдали французов, Наполеон вернул тех, кто очутился у него после Эйлау и Фридланда. Но не всех. Часть осталась за ним как страховка от непредсказуемых действий русского друга. Побежденные вынуждены были терпеть. А победители могли себе позволить.

Раненые, контуженые люди тупо переставляли ноги и, даже завидев посольский поезд, окруженный блестящей французской свитой, не проявили особого интереса. Понукаемые конвоирами, они подались к обочине и, с трудом переводя дыхание, выплевывали короткие ругательства в адрес соотечественников.

Карета ехала через частокол «матери». И еще через запах – вонь немытых человеческих тел и прокисших в крови бинтов. Кого другого бы замутило. А Бенкендорф покрылся мертвенной бледностью и попытался дернуть за ручку двери.

– Что вы им скажете? – граф едва заметно сжал локоть адъютанта. – Не смотрите.

Он сам уставился на обивку кареты, будто не видел ее двести верст подряд. И только монотонный голос Нессельроде не изменился ни на одну ноту. Он все так же нудно бубнил, перекладывая один документ под другой, точно не замечая происходящего. Только достал из кармана платок и прикрыл им нос. Могло показаться, что секретарь не видит посла с адъютантом. На самом деле Карл Васильевич глубоко презирал обоих. Хуже институток!

Именно тогда Нессельроде навечно погубил себя в глазах товарища. Безотчетная гадливость – вот что Александр Христофорович испытывал к этой рептилии. И вскоре наградил секретаря обидным прозвищем Рыбий Глаз.

Теперь он ни при каких условиях не собирался предоставлять Карлу ни своих кредитов, ни своих знакомств.

– Очень жаль, что вы не хотите помочь, – вздохнул Нессельроде. – Тем не менее я вынужден настаивать. И, поверьте, у меня есть способ изменить ваше отношение.

* * *

«Везде французские командиры встречали графа Толстого с военными почестями, демонстрировали самую живую радость. Мы постоянно вынуждены были делать вид, что принимаем их любезности».

А.Х. Бенкендорф

«Полюбить – так королеву. Проиграть – так миллион!» Шурка предпочел бы выиграть. Но в Париже легче спустить деньги. И нужно быть очень везучим или очень богатым, чтобы не выйти из этого города голым. Ни той, ни другой добродетелью Бенкендорф не обладал. Он знал, что уступит соблазнам, как только встретит их, и заранее ликовал по этому поводу.

Одно портило картину – французы. Их вопиющее к небесам могущество!

При взгляде на беспечные толпы, наводнявшие Елисейские Поля, перекусывавшие в тысячах кафе на открытом воздухе, проливавшие на землю шамбертен и крошившие птицам красно-белые мазаринетки в обливной глазури, трудно было поверить в рассказы о голоде, терзавшем город всего лет пять назад. Говорили, что тогда люди ринулись по улицам к бойне и лизали кровь, вытекавшую за ворота по желобам. Эти очаровательные женщины? И их веселые поклонники? Полно! Да можно ли такое представить?

Каждое утро по улицам прогоняли стада быков. Зеленщицы надрывались от крика. Требуху за бесценок отдавали бродягам. Кофе с молоком пили как воду. Город откровенно жирел, да и остальная страна, по слухам, поднималась как на дрожжах. Мало кто задумывался, что деньги на расчистку дорог и строительство мостов – трофейные. Как картины из Италии. Или лошади из Пруссии. Чтобы жить, нужно воевать. И воевать удачно.

В Страсбург русское посольство въезжало через ворота, именовавшиеся Вратами Аустерлица. Еще на немецких землях французы вели себя как хозяева. Они действительно хотели мира. Ибо всех победили. И сделали свою родину госпожой Европы. Им казалось таким естественным, что весь мир с ними согласен. Особенно русские. Ведь их молодой царь так любит своего брата – французского императора!