Текст книги "В сумраке дракон не видим"

Глава 5. И как к этому относиться?

Александр вернулся на рабочее место и подумал, что этот неизвестный автор, написавший хроники, отвратительно хорошо информирован. Наша домашняя, почти ручная Луна оказалась полной загадок. Даже вопрос ее образования остается открытым. Кто-то полагает, что Луна – это вырванный кусок Земли. Именно поэтому ее материал – как у земной мантии. Кто-то считает, что именно Луна сделала Землю обитаемой, принеся с периферии Солнечной системы воду. Не было, не должно было быть свободной воды в исходном материале на столь близком от Солнца расстоянии, где находится Земля. А еще и эти странные кратеры… Вот так, наверное, сходят с ума… Сначала тебя, к полному удивлению окружающих, делают начальником лаборатории по аномальным явлениям. И появляется уверенность, что ты можешь все легко и красиво объяснить. Как, например, ученые смогли разобраться с Туринской плащаницей и египетскими пирамидами.

Радиоуглеродный анализ четырехметрового льняного полотна из собора Святого Иоанна Крестителя в Турине показал, что ткань, в которую, по преданию, завернули тело Христа, выткана в 13—14-м веке. Это очевидно значительно позже времени пребывания Сына Божия на Земле. Скандал разразился серьезнейший. Рушились догматы, трещали по швам сами устои веры. А все разрешилось просто. Те, кто проводил радиоуглеродный анализ, не учли загрязнения ткани за прошедшие со смерти Христа годы. Плащаница почиталась. Ее держали тысячи рук. К ней прикасались тысячи губ. Маслом с нее оттирали копоть после пожара. И, наконец, ткань кипятили в масле, когда на ней проступил образ Христа, так как подозревали, что этот рисунок является розыгрышем какого-то художника. Краску пытались растворить и смыть. Не получилось. Кто бы сомневался.

Если тело Христа было натерто маслом, благовониями или каким-то иным органическим веществом, а затем завернуто в ткань, то ткань должна была пропитаться этим веществом. А органика обладает дивными свойствами: со временем она может трансформироваться, создавая новые соединения. Об этом знают все домохозяйки, державшие в руках старые льняные скатерти и хлопчатобумажные полотенца. Пролейте масло на белую ткань; при обычной стирке оно полностью не смоется. Затем уберите ткань в шкаф, а еще лучше – прогладьте утюгом. След проявится, и никакими силами вы его не уничтожите, и никакая лаборатория не определит, как его нарисовали. И не нужны для создания рисунка никакие дикие потоки нейтронов или другая экзотика, предлагаемая горе-специалистами. Капля органики сотворит что хотите.

Что же касается возраста плащаницы, то все встало на свои места, как только химики сумели удалить тысячелетние загрязнения. Ткань резко постарела. Следовательно, она могла быть именно тем покрывалом, в которое завернули тело снятого с креста Сына Божьего.

Такая же ситуация и с пирамидами Древнего Египта. Каждый школьник помнит картинки в учебнике истории о сизифовом труде бедных египтян, перетаскивающих гигантские блоки для пирамид, при том что ближайшие каменоломни за сотни километров. Однако древние рабочие были значительно более сообразительными, чем современные историки, они блоки волоком не тягали. Жители Египта, скорее всего, умели делать бетон. Известняк, перетертый в пыль, смешивали с водой и еще чем-то. Под африканским солнцем эта смесь оказалась способной затвердевать так, что возникала полная иллюзия исходной породы. Рабочие ставили опалубку по размеру блоков, загружали в нее куски породы, а пространство между булыжниками заливали бетоном. Следующая опалубка ставилась рядом с уже созданным блоком, поэтому и стыков практически не было. Это все очень красиво уже доказали. А шума-то, шума было… Одна гипотеза чуднее другой. Даже до инопланетян, способных силой мысли передвигать блоки по воздуху, добрались.

«А не прошло и пары месяцев, – с грустью констатировал Александр, – как ты, вместо того чтобы все непонятное объяснять, начинаешь сомневаться в классическом постулате „Человек – царь природы и хозяин на Земле, Луне и вокруг“. А если не хозяин, значит – гость, причем изрядно обнаглевший и распоясавшийся гость. От этого становится как-то неуютно. И словно посмеиваясь над твоей беспомощностью, по Луне блуждают голубоватые точки, красноватые и зеленоватые пятна, светятся непонятным люминесцентным светом одни кратеры, а другие мутнеют, теряют свои границы и очертания, заполняются каким-то веществом, словно прикрываются от любопытных глаз землян пылевой завесой, и так далее и тому подобное. А тут еще заявление НАСА в национальном пресс-клубе Вашингтона 21 марта 1996 года. Там было официально объявлено о существовании объектов техногенного характера и искусственных структур на Луне. И как ко всему этому прикажете относиться?»

Александр вернулся к «Хроникам Мирабель», к тому месту, где кратер вернулся к своему размеру. «Это какие же технологии надо иметь, чтобы прятать целые километры за считаные секунды?» – подумалось вскользь ему.

…Еще более удивленный взгляд Искандера уперся в спину удаляющейся Мирабель.

– Погоди, погоди, – закричал он, рванувшись вслед. – Это тебе.

В руках Мирабель оказалось целое ведро цветов. Они были желтые, как солнце, круглые и наивные, словно карликовые подсолнухи. В черном ведре они смотрелись нелепо и вместе с тем грандиозно торжественно, как корзина подснежников в королевском дворце или куст роз, распустившийся посреди зимы.

– Искандер… Зачем? Ты… ты общипал все побережье? Тебе… Нам попадет.

– Вот сию секунду арестуют и посадят в карцер, – обезоруживающе рассмеялся Искандер. – Возможно, ты права, но это неважно. Эти цветы – тебе.

Цветы. Какая редкость здесь цветы. Мирабель смотрела на них и разве что не гладила нежные лепестки. В этом царстве снега и льда круглый год господствовали два цвета: белый и черный. Лето приходило ненадолго и как-то не всерьез, солнце лишь сильнее слепило глаза, отражаясь от нетающих граней сползающих в океан ледников. И лишь ненадолго там, далеко, у самой кромки берега, земля освобождалась от снега и льда, и на ней появлялась трава. Настоящая, реальная трава, а не буйные искусственные тропики оранжереи. И еще реже, не каждый год, среди этой травы распускались цветы. Но сейчас август, разгар зимы для этого полушария. Здесь метели, и вьюги, и жестокие холода, цветов сейчас быть не может, они если и распускаются, то где-то там, много севернее. Откуда же вы, маленькие, выросшие на большой земле под реальным солнцем, обласканные свежим ветром и густыми утренними туманами? И он, вот он нарушил запреты и набрал их, и все это ради нее.

– Ну и чего молчим? Чего ждем? – опять заскрипел Колдун.

– Ну, что тебе сказать, – неуверенно произнесла Мирабель, – мы просто друзья.

– Это ты так хочешь думать. Может, мне его все-таки уничтожить? Нет человека – нет проблемы.

– Не вздумай, Колдун, я тебе этого никогда не прощу.

– Не думал я, что все так запущенно.

– Он мой друг.

– Допустим, моя королева, но законы гласят…

– Да знаю я наши законы.

Внезапно взвыл сигнал тревоги. Мирабель и Искандер бросились бежать, по пути закинув цветы в ближайшую нишу, подальше от людских глаз. Через десять минут они оба уже были в воздухе. Искандер чуть впереди – ведущий, Мирабель чуть сзади – ведомый. «Красивая пара, – в очередной раз отметил Колдун, – что на земле, что в воздухе».

– Колдун, ты не мог бы объяснить, что происходит, куда мы так мчимся?

– Беда, девочка, опять большая беда.

– Ты меня пугаешь. Так что там?

– А что пугать? Этой цивилизации пришло время умереть. Должен с сожалением констатировать, что наша миссия здесь бесполезна. Люди перешли все мыслимые и немыслимые запреты. Сначала Ленинград, затем Дрезден, теперь Япония… Земля сама расправится с нарушителями священного табу.

– Ты имеешь в виду: «Воины сражаются с воинами. Убийство остальных – преступление. Оно карается Законом»?

– Именно… Мы вернемся на Землю, на пустую от всех этих бесполезных человечков Землю, позже, когда она освободится от хлама… Ты вернешься как королева.

– Мне казалось, что наша задача – сохранить жизнь здесь, на Земле.

– Мне тоже так казалось.

– Что они сделали сейчас?

– Ты всегда была умной, девочка… Они в очередной раз стерли с лица Земли пару городов. Японских городов, Хиросиму и Нагасаки.

– Еще скажи, что…

– Скажу. Именно ей, атомной бомбой.

– Зачем?

– Зачем? Ты не поверишь, девочка, лишь для того, чтобы показать налогоплательщикам, что их деньги потрачены не зря…

– А нас туда зачем?

– Оценить масштаб преступления. Да, и, соответственно, кое-что замерить, зафиксировать, отработать. А еще – чтобы набраться ощущений, соответствующих. Чтобы понимали, с кем и с чем вам придется иметь дело ближайшие годы… Да, вот еще, девочка, Искандера близко к эпицентру не пускай. Ему это опасно.

– Только что, мне помнится, ты жаждал его уничтожить.

– Он посягает на честь наследницы Империи, моей повелительницы, но если сама наследница не против…

– Я против. Еще одно подобное заявление, и я убью тебя, Колдун.

– Не дотянешься, глупышка.

Глава 6. Тренинги

– Я вот тут принесла почту, – сказала в четверг Ирма Кальмановна, самый почтенный и серьезный работник лаборатории. – Ой, опять, – она с досадой прихлопнула рот рукой и… начала приседать.

Изумлению Александра не было предела.

– Ирма Кальмановна, и вы туда же? – чуть не вскричал он.

– Куда туда? Все нормально.

– Что нормально? Весь мир сошел с ума. Всю неделю все либо несут всякую ересь, либо как сумасшедшие приседают.

– А что? Ничего. Это хорошо, значит, честно отрабатывают свой долг.

– Какой долг?

— Да это игра такая по правилам, правда очень своеобразным. Зато интересно. Это еще что. Мы тут с подружкой на прогулку ходили. Спрашиваю ее: «Ты с сумасшедшими гулять не стесняешься?» — «Да нет», — отвечает она. Мы идем, гуляем и болтаем, и мне время от времени приходится приседать, ну, когда правило нарушаю. Что интересно, гаишники к этому относятся совершенно спокойно, как к чему-то само собой разумеющемуся… Ну представьте, идут две солидные, представительные женщины, конечно еще не старые, но все-таки. И вдруг одна ни с того ни с сего прямо посередине улицы начинает приседать. А все считают, что так и надо… Две мои знакомые шли по Невскому и периодически приседали. И ничего, представляете, ничего. Никого это не удивляет… Один парнишка умудрился приседать на лыжах на горном склоне. По его словам, это вызвало некий интерес… А когда мы начали приседать в маршрутке – нам аплодировали пассажиры… Когда после занятия люди вышли на улицу и шли группами по две стороны Большого проспекта к метро, время от времени то в одной, то в другой группе кто-то начинал приседать. Все это сопровождалось хохотом. До чего же забавно смотрелось…

— Да с чем связаны эти приседания?

— Так вы не в курсе? Элементарное правило: не употреблять последнюю букву алфавита в обозначении себя. Мне казалось, это несложно, а на самом деле… А вот мне еще дама рассказывала. Это просто песня. Передаю дословно: «Приходим мы домой, а там наш, как всегда уже принявший, лежит. Ну мы с ним разговариваем и время от времени приседаем. А наутро он проснулся и говорит: „Слушай, что это было? Мне почудилось или я впрямь до белой горячки допился?“» Тьфу, опять… — После этого последовали пять приседаний.

– Стоять, бояться, – грозно рявкнул Александр, в очередной раз наткнувшись на кучку своих подчиненных, веселящихся в коридоре. – Я вас раскусил, и сейчас каждый объяснит мне свое дурацкое поведение, или я вас завтра всех уволю.

– Так что тут странного? – спросила Вероника.

– Что странного? Ты вламываешься ко мне черт знает с чем.

– Эх, Александр, видели бы вы – то есть ты или все-таки вы? – глаза девчушки-фармацевта, когда она в пятнадцатый раз за вечер объясняла нашим диким мужикам, какие прокладки лучше и почему. Ты-то попал только на вторую часть представления, а первая разыгрывалась в аптеке, а там так часто работают молоденькие девочки.

– Ага, и видел бы ты, как мы у метро «Автово» пытались всучить кому-нибудь из девиц эти злосчастные прокладки, – добавил Ларион. – Некоторые меня вообще за сексуального маньяка приняли, а кое-кто решил, что это рекламная акция. А это просто задание такое. Между прочим, у китайцев для избавления от комплексов есть такой тренинг. Человек в людном месте должен спеть песню, да так, чтобы все слышали. И ведь поют. Залезают на тумбы и поют. Без слуха, без голоса. А мы пока только…

– И долго ты будешь мыкать?

– До завтрашнего утра. Как обзову себя одной буквой – пять приседаний. Два раза обозвал – десять. Думаешь, не достало? Достало. Еще как. И ноги, между прочим, болят. Вот ты попробуй. Мы тоже поначалу думали, что это просто.

– А Алена? Этот ее подхалимаж.

– Это не подхалимаж. Просто мне надо было объясниться в любви окружающим. Мне казалось, что ты мне друг, а ты – «подхалимаж», – поджав губы, надулась Алена.

– Ну извини, не привык я к таким заявлениям. А со Стасом-то что?

– У него гаже всех. У него персональное задание за излишнюю болтливость. Это обет молчания, – объяснила Вероника.

– Нельзя проронить ни слова, а достающее начальство одним взглядом посылать в нужном направлении, – добавила Алена.

– Ну, не сильно я и доставал. А «мы женимся»?

– А это из серии «разыграй ближнего, и чтоб тебе поверили». Это тоже непросто. Может, пойдем главного разыграем? – весело подмигнув, предложил Ларион. – А машина – тоже задание. Надо было пойти в самый престижный магазин, прицениться к самой дорогой вещи, а потом найти нелепый предлог и от нее отказаться. Вот и все.

– И где вам столь чудные задания дают?

– Так это просто тренинг. Мы ж тебя звали. Ты сам отказался. А это прикольно. Особенно в наше дурацкое время.

– И Ирму Кальмановну совратили?

– А что, она там еще из молоденьких. Там такие древние старички и старушки танцуют, – сказала Алена. – Да и что ты зудишь? Мы задание выполняем и вроде как работаем. Или у тебя претензии появились?

– Я просто целую неделю себя в центре дурдома ощущаю.

– Классический случай. Это все потому, что ты зависим от окружения. А это неправильно. С этим надо бороться. Не должно быть сил, способных вывести тебя из равновесия. Тем более дурдом вокруг тебя веселый, поднимающий настроение. Влияет – так веселись.

– И еще у тебя заниженная самооценка.

– И еще ты не веришь в лучшее. И еще…

– Хватит, хватит, довольно.

Разобравшись в сложившейся ситуации и успокоившись, что не все так страшно, как поначалу казалось, Александр вернулся к работе.

Глава 7. Война и жизнь

Когда Александр после очередного затянувшегося совещания вошел в свой кабинет, все его сотрудники были уже в сборе. Они расположились, как обычно, вокруг стола с уже наполненными чашками и время от времени поглядывали на небольшой тортик, разрезанный на множество маленьких кусочков. Шоколадный тортик по тем временам был редким и желанным лакомством. «Не едят, меня ждут», – с удовлетворением отметил руководитель. Кофейные перерывы, или чайные семинары – кому как хочется, по утрам Александр ввел совсем недавно. Раньше подобная традиция существовала в научных центрах России, там, где результат зависел от кооперации усилий коллектива сотрудников. Но потом вмешались чиновники, мелкие начальнички всех уровней, которые любят запрещать все, что недоступно их пониманию. «Какие обсуждения статей за чашкой чая? А как же пожарная безопасность? Только официальные собрания в специально отведенных для этого помещениях с протоколом, резолюцией и под контролем парторга. А то развели тут неформальное общение. Полное безобразие!» На самом деле эти кофейные семинары оказались очень удобны для обмена информацией, обсуждения спорных научных вопросов и мелких насущных дел. Пока Александр снимал пальто, за столом увлеченно спорили.

– Ну не скажите, – звучным баритоном вещал Ларион, – имя значит очень многое. И еще оно должно соответствовать времени.

– Это как?

– А вот так. Возьмем имя Мирослав. Дивное древнее имя. Оно было, безусловно, замечательным, когда не было отчеств. А сейчас? У меня есть друг – Евгений Мирославович. Вы попробуйте сами, выговорите… А его понесло работать с первоклашками. Он очень быстро разрешил отрокам называть себя «дядя Женя», наслушавшись такого, как Миросралович, Малосралович, Мимо… ну и так далее.

Вероника, рассмеявшись, чуть не расплескала чашку кофе, которую держала в руках. Остальные ее поддержали.

– А я знаю Нину Горилловну, – добавила Алена. – Естественно, это в детской интерпретации.

– Что празднуем? – поинтересовался Александр, ведь не каждый день тортики на столах появляются.

– У Ирмы Кальмановны родился внук, – сообщила Алена, – мы ее поздравляем.

– Присоединяюсь! – произнес Александр, отметив про себя не слишком веселое выражение лица виновницы торжества, и спросил: – Дома все нормально?

– Все по-прежнему, – ответила та и грустно улыбнулась.

Александр понял, что жизнь Ирмы Кальмановны легче не стала. Помимо старушки-матери неунывающая Ирма ухаживала за братом-инвалидом, а еще водила в школу, на занятия и просто на прогулки двух внучек. А вот теперь появился внук, и опять, скорее всего, без отца. Дочка уйдет в затяжной декрет на жалкие копейки, а бабушке придется как-то выкручиваться. Удивительно, но эта хрупкая женщина справлялась со всей этой непосильной ношей и при этом умудрялась оставаться оптимистичным жизнерадостным человеком. Только она да Всевышний знали, чего ей это стоило. Ее все любили и жалели. Окружающие, осведомленные о тяжелом финансовом положении семьи, помогали кто чем мог.

– Вы не поверите, – сказала Вероника Александру, – у меня подруга собирала вещи на благотворительность – их отвозят в деревенские многодетные семьи, – так Ирма Кальмановна предоставила аж три кубометра одежды. Волонтеры сначала не поверили, что так много, а оказалось – правда. Ребята еле машину нашли, куда это все смогли загрузить.

– Ну да, – подтвердила, улыбнувшись, неунывающая Ирма, – как-то незаметно накопилось. Может, еще кому-нибудь сгодится.

Постепенно от общих разговоров перешли к обсуждению.

– Так что у нас там с Дрезденом? – спросил Александр, когда Ирма Кальмановна ушла по своим делам.

– С Дрезденом ситуация следующая, – начал рассказывать Стас, – за несколько месяцев до окончания войны, в феврале 1945 года, авиации Великобритании и Штатов сбросили на город более семи тысяч тонн бомб, то есть несколько миллионов килограммов взрывчатки и свинца. В результате этого в городе было разрушено больше половины строений. О числе погибших жителей до сих пор спорят. По минимальным оценкам счет идет на десятки тысяч, по максимальным – на сотни. Важно отметить, что смысла разрушать город не было. Ни военной промышленности, ни военных частей в нем не находилось. Сейчас принято считать разрушение Дрездена военным преступлением, совершенным американцами и англичанами против мирных граждан.

– При чем здесь Дрезден, Мюнхен и все, что союзники сожгли? – вмешался Ларион, он говорил горячо и сбивчиво. – Речь шла о перекрое карты мира, и наши союзнички стремились отхватить побольше, в том числе и такой ценой. И какое им было дело до тех, по кому катилась война? На нас же тоже Польша обиделась. Мы не помогли полякам, поднявшим восстание, которое немцы погасили.

– Погоди, погоди. Есть мнение, что если бы мы тогда полезли в Польшу, то вся фашистская машина развернулась бы на Восточный фронт, облегчив работу союзникам. А нам оно было надо? Конечно нет. В нашем роду этой войной выбило половину мужиков. Ни один из моих дедов не увидел внуков. И мы не исключение в России, а правило, – встряла Алена. – И еще интересно: кто же сумел Сталина убедить не лезть в Польшу?

– Да нет, все проще, – ответил Александр, – не потянули, не успели, не смогли, хоть и пытались.

– Все не так, – вмешался Стас, – это был 44-й год. Англия подбила поляков на восстание. Зачем? Чтобы перекрыть нам доступ в Европу. Мы активно наступали, а англосаксам это было не выгодно. Их войска до сих под стоят в Западной Германии и контролируют ситуацию. Западная Европа – необозначенный штат Штатов. Вот только немцы смогли противостоять полякам.

– И насчет Хиросимы, – не унимался Ларион, – не атомная бомбардировка доконала Японию – это слабое американское оправдание беспредела, – а объявление Союзом ей войны в августе 1945 года. Военная операция длилась всего дюжину дней. Переброшенные с Западного фронта, научившиеся побеждать, наши войска катком прошлись по японским вооруженным формированиям. Миллионная Квантунская армия была разгромлена и так далее…

– Да ты не шуми, дай мне закончить, – попросил Стас. – Там, в Дрездене, все было не так просто. Наши, как их ни называй, союзники отрабатывали новую методику уничтожения городов. Сначала на город сбрасывались фугасные бомбы, которые пробивали крыши зданий и вскрывали деревянную основу строений. Затем летели зажигательные бомбы, и все начинало гореть. В третий заход опять летели фугасы, уничтожая включившихся в работу пожарных. В результате формировался гигантский огненный смерч с температурой до полутора тысяч градусов по шкале Цельсия. Асфальт плавился и кипел. Этот смерч засасывал в себя все, включая железнодорожные вагоны, что уж говорить про людей. Даже кислород в центре города выгорал. Американский писатель Курт Воннегут оказался в Дрездене в это время как военнопленный. Ему пришлось разбирать разрушенные в хлам дома. По его словам, под домами обнаружилось множество помещений, подвалов, с десятками погибших. Можно предположить, что люди умерли от недостатка кислорода.

– Я немного добавлю, – сказал Александр. – В результате одного такого сброса бомб образуется коридор шириной около трехсот метров через весь город. В этом коридоре происходит объединение отдельных пожаров в единый. Разогретый воздух над пожаром поднимается на высоту до пяти километров. Вы только подумайте, до пяти километров! В зону пожара с его периферии засасывается холодный воздух. Напор воздушных потоков достигает силы урагана. Как уже говорилось, температура гигантская – под тысячу градусов по Цельсию. И этот пожар не прекращается, пока не сгорит все, что может гореть.

– Британское командование оправдывало свои действия, называя их ответным ударом за бомбардировку Роттердама, Лондона и других городов, – продолжил Стас, – однако утверждается, что даже британский журнал The Spectator рассудил, что за такие действия Черчилля следовало посадить рядом с Герингом на одну скамейку в Нюрнберге. Я уж не говорю о том, что немцы посчитали разрушение Дрездена «немецким Холокостом». А нормальные англичане искренне считали авиаторов – подчиненных маршала королевских ВВС Харриса и его самого, естественно, – сволочами.

– Основная реакция на бомбардировку Дрездена, – добавила Алена, – это реквием, заупокойный ритуал или месса красоте. Это был древний красивый город Саксонии на реке Эльбе, упоминавшийся с 1206 года. И его безжалостно разрушили, чтобы досадить немцам, напугать русских и так далее. Наши войска были уже в двухстах километрах от города и наблюдали отсветы пожара. Именно поэтому трагедия Дрездена стигматизирована, то есть юридически считается военным преступлением Англии и Америки, и не дает покоя потомкам.

Мягким зимним вечером, когда снег сыпался сверху кружащимися крупными хлопьями, Александр возвращался домой по хорошо знакомым улочкам Петроградской стороны. Он думал о бомбардировке Дрездена, а заодно и Питера, тогда еще Ленинграда, которому в войну тоже сильно досталось, правда от фашистов. Старый дом, в котором жил Александр, располагался в глубине квартала и строился как доходный. Имя хозяина постройки история не сохранила. Вероятно, этот человек был не слишком богат – фасад дома не имел украшений. Тайной была окутана и дата постройки дома. Если в ордере Александра был записан 1895 год, то соседняя квартира на этом же пятом этаже, согласно документам, возникла существенно раньше, в 1865-м. Но самое интересное, что в ордере жильцов второго этажа годом постройки дома указали 1914-й. Порой складывалось ощущение, что старый дом синтезировался прямо из воздуха, начиная с верхних этажей.

Несмотря на свою древность, дом ни разу не был на капитальном ремонте. Раньше он вздрагивал и трясся, позвякивая стеклами буфетов, от каждого проходящего мимо по улице трамвая. Позже трамвайные пути убрали, и дом вздрагивает лишь при приближении тракторов и самосвалов. Последняя война его не пощадила. Сквозь комнату, где живет Александр, в блокаду прошла авиабомба. Пробив крышу и два верхних этажа, она застряла на уровне третьего. Бомба не разорвалась и чудом не зацепила кровать, на которой умирала соседка, в то время маленькая обессилевшая девочка. Девочка выжила, не повторив судьбы миллиона ленинградцев, погибших в блокаду от голода и бомбежек. В результате нескольких взрывов авиабомб во дворе дом лег на фабрику. Когда фабрику стали сносить, то все были уверены, что дом, стоящий с войны в очередь на капитальный ремонт, обрушится, но он выстоял. Удивительные это творения – питерские старые дома. Сколько им всего пришлось увидеть.

Подойдя к дому, Александр обратил внимание на полное отсутствие света в окнах. Света не было и в соседних зданиях. Это явление стало уже обычным в последнее время. Электрические сети не выдерживали напора бытовой техники и обогревателей у жильцов. Кто-то застрял в обесточенном лифте соседнего дома и отчаянно колотил в дверь. Лифт был наружным, до революции в этих домах подъемники не ставили, и неудачнику, застрявшему между этажами, как зверь в клетке, предстояло дожидаться спасения при минусовой уличной температуре.

Чуть позже Александр сидел в любимом кресле и смотрел на огонь свечи. Он был классическим человеком науки, и его голова включалась автоматически, заинтересовавшись какой-либо проблемой, а потом переваривала информацию в своем странном режиме, даже порой не выключаясь на время сна. В этом состоянии Александр периодически, говоря компьютерным языком, зависал, переставая реагировать на окружающее. Он вроде бы находился где-то здесь, а вот мысли его были где-то там, весьма далеко. Как шутили в институте: «Самое сложное – объяснить жене, что когда ты лежишь на диване, вперив взгляд в потолок, ты работаешь».

В тишине квартиры зазвонил телефон. Он звонил долго, пока Александр не вынырнул из своих раздумий и не снял трубку.

– Добрый вечер, – произнес негромкий мелодичный женский голос.

– Добрый вечер, – последовал автоматический ответ.

– Не бросай трубку, пожалуйста, – сказали на том конце провода.

– Хорошо. Мы знакомы? – спросил, удивленный обращением на «ты», Александр.

– И да и нет… Тебя ведь зовут Александр?

– Да. То есть вы меня знаете?

– Ты меня не помнишь… Не можешь помнить… – прозвучал печальный ответ.

– Если бы я слышал раньше ваш голос, я бы вспомнил. Он особенный, он отличается…

– Тебе и раньше он нравился.

– Раньше? Когда? Мы встречались?

– И да и нет… Не молчи, пожалуйста.

– Кто вы? У вас что-то случилось?

– Что-то постоянно случается… Оно не может не случаться.

– Я понимаю. Если ничего не случается, значит, нас уже нет.

– Я рада, что ты есть.

– Почему? И почему я не могу вас помнить?

– Слишком много вопросов сразу… Ты торопишься…

– Хорошо… Я подожду…

– Спасибо… Мне очень надо было услышать твой голос.

– Зачем?

– «Мне бы только знать, что где-то ты живешь, и клянусь, мне большего не надо», – прозвучало откуда-то издалека.

Звонок прервался. Александр долго и задумчиво крутил телефонную трубку в руке, затем водрузил ее на место.

Свеча, оплывая, догорала. За окном хлопья снега почему-то поднимались вверх к небу, повинуясь порывам разыгравшегося ветра. В широкой пластине соседнего дома разом зажглись несколько окон. «Скоро и нам дадут свет», – подумал Александр. Глядя на пламя, он вспомнил, как огонь змеящимися горячими язычками танцевал в открытой изразцовой печи год назад. Пламя дробилось в хрустале бокалов накрытого стола и отражалось в морозных узорах окон и сверкающих ледяных наростах на подоконниках. Золотые всполохи жадно лизали последние доски старого шкафа, постреливали горящие угольки, перекликаясь с хлопками новогодних ракетниц и петард на улице. Празднично возбужденные мальчишки восторженно сжигали в печке старые тетрадки, спасаясь от холода в доме, – едва теплые батареи отказывались греть. Один пацан был Аликом, сыном Александра, а второй его соседом и другом.

– Пятерки горят, красиво горят.

Огонь перелистывал странички, загибая обуглившиеся уголки.

– Русский горит, и английский горит, а арифметика гореть не хочет.

– Смотри, какие черные барашки.

Малиновыми пятнышками в черной пене трепыхалось пламя.

– Зачем ты вбок пошел, сейчас будет такой вонизм.

– Давай, давай, помешивай, не зевай.

Чугунная кочерга наводила порядок в печи, глубинное расплавленное золото обдавало жаром.

– Не делай факела, а то вывалится… Мама ругаться будет. – И украдкой через плечико взгляд – где там взрослые.

Листочки покрылись последней жаркой волной и стали осыпаться прозрачной, похожей на паутинку, белесой золой.

Александр достал со шкафа охапку бумаги, и дети запрыгали от восторга, запихивая листы в печь.

– Ты решил сжечь свою диссертацию? – спросила жена.

– Да, неудачный вариант, надо переписывать. Ничего, одну копию я оставил.

Александр ожидал услышать, как и прежде, бурю протеста, но не услышал ничего, кроме обрадованно запевшей, загудевшей печи. Огонь весело взвился, и белые листы, изгибаясь в предсмертной судороге, быстро стали такими же черными, как когда-то написанные на них буквы… Тепло печи, одновременно с запахом готовящейся к полуночи утки, растекалось по квартире, вселяя надежду на то, что следующий год будет более спокойным и более удачным, чем уходящий. С последним боем курантов под грохот хлопушек и искры бенгальских огней с брызгами шампанского и пепси-колы все дружно впрыгнули в новый год, оставив все беды и тревоги в прошлом. Так, по крайней мере, казалось Александру… Но беда приходит, когда ее совсем не ждешь, и, как правило, приходит не одна.

– Слушай, нам надо поговорить, – сказала София, когда гости ушли.

У нее между бровями обозначилась суровая складка.

– Я даже не знаю, с чего начать. Все как-то так быстро решилось и внезапно…

– Начинай с главного, – не ожидая почему-то ничего хорошего, посоветовал Александр.

– Я думаю, ты все поймешь… Мы с Алексеем через месяц уезжаем за границу. Мне не хотелось портить всем праздник, но ты должен знать… Мы расстаемся навсегда.

Чашка кофе лишь слегка дрогнула в руке Александра, но что-то с неслышным, но крайне болезненным звоном оборвалось у него внутри.