Текст книги "Хлоп-страна"

Куда течёт море[1]1
  Рассказ написан на русском языке.


[Закрыть]

Зайдя по щиколотку в озеро на Карельском перешейке, девочка спрашивает у мамы:

– Мама, а куда течёт вода?

– Вода течёт в речку, доченька, – отвечает мама.

Мама стоит рядом в воде, неглубоко, тоже по щиколотку. Её руки висят вдоль тела, а глаза смотрят куда-то вдаль, на лес на другом берегу озера, на голубое небо за лесом.

– А куда течёт река? – интересуется девочка.

– А река течёт в море, – говорит мама и пытается остановить поток вопросов: – Посмотри, какая тёплая вода! Пойди, сними платье, искупайся, а? Видишь, другие дети уже купаются.

Небольшое лесное озеро практически безлюдно, но на другом конце пляжа, за песчаным выступом, где растёт одинокая сосна, действительно плещутся в воде дети. Девочка неуверенно шевелит пальцами ног и подходит ближе к маме, берёт её за руку. Мама одета не для купания: на ней летнее платье в красную клетку, подол подоткнут.

– А куда течёт море? – после минутного молчания спрашивает девочка.

– А море течёт в океан.

– А океан?

– А океан течёт вокруг земли.

Девочка оборачивается к берегу и останавливает свой взгляд на одинокой сосне, возвышающейся высоко над пляжем, вода подмыла берег, и корни дерева висят высоко над водой. Подул ветер, и сосна важно приветствует девочку.

– А если она вся утечёт?

– Кто – она? – не сразу догадывается мама.

– Вода.

– Ну не волнуйся, вся она не утечёт, – с преувеличенной уверенностью отвечает мама и делает очередную попытку заинтересовать девочку вещами более практическими:

– Ты разве не хочешь искупаться?

Однако девочка не сдаётся:

– Ну а если вдруг утечёт?

– Ну что ж, – говорит мама, немного подумав, – тогда мы ляжем на спину и поплывём вместе с ней.

– А я не умею плавать, – настойчиво напоминает девочка.

Не выпуская маминой руки, она осторожно наклоняется и свободной ладошкой осторожно дотрагивается до гладкой поверхности озера.

– Значит, должна научиться, – говорит мама и подталкивает дочку к берегу. – Иди, разденься.

Девочка проходит пару шагов к берегу и возвращается. Вода кажется ей слишком холодной и грязной, в ней плавают какие-то отвратительные склизкие водоросли, от которых противно пахнет. Мама уже успела унестись мыслями куда-то далеко-далеко и поэтому никак не реагирует, когда девочка снова берёт её за руку. Девочка пытается заглянуть маме в глаза, проследить за направлением взгляда, последовать за ним, но мамины глаза полузакрыты, а взгляд рассеян. К маминым мыслям дочке нет доступа. Девочка берёт мамину руку, поднимает её, кладёт себе на голову, на плечо. Девочка надеется, что мама начнёт перебирать пальцами, погладит её по голове, и одновременно опасается, что мама вырвет руку, оттолкнёт, сорвётся на крик, уйдёт, забудет.

А мама действительно готова закричать: бесконечные вопросы дочки, её постоянная потребность в ласке сводят её с ума, ей кажется, что девочка требует от неё каких-то непонятных чувств, ответов, которых у неё нет и быть не может. Ей хочется закурить, расслабиться, но сигареты остались на берегу, а девочка не отпускает руки, не даёт выйти на берег, не понимает, что она не может ходить за ней весь день как привязанная. Ей слышится требовательность в голосе девочки и хочется крикнуть: отвяжись, не приставай, оставь в покое… И где-то из глубины сознания выплывает страшное: мы одни, совсем одни, вокруг ни души, и было бы так просто… И как будто ничего не было. Семь лет – и всё начать сначала. Ничего не было, только кошмар, мне приснился кошмар… я проснусь, и всё можно будет начать сначала. Уехать, забыть, как будто ничего не было.

Ночью девочке долго не удаётся заснуть. Поездка на озеро и купание давно забыты: на обратном пути мама читала книгу, а вечером папа пришёл домой с гостями. Было шумно. На кухне маме помогали готовить, в большой комнате папа развлекал гостей. Потом девочку положили спать на родительской кровати в маленькой комнате, но заснуть было невозможно: слишком много всего, голоса за стенкой, события долгого августовского дня. В голове бродили мысли о воде, о поезде, о школе, обо всём на свете. А гостям тоже не хотелось расходиться, и, выйдя посреди ночи в туалет, девочка обнаружила, что один из гостей заснул за столом на кухне. В половине второго ночи дом затих. Мама вернулась в комнату и, не раздеваясь, даже не приподняв одеяло, повалилась на кровать рядом с дочкой. Спала она тяжело, стонала и так сильно металась, что в конце концов свалилась с кровати. Девочка встала и попыталась помочь ей подняться, но мама плакала, сопротивлялась, и девочке было с ней не справиться. Она накрыла маму одеялом и села рядом, пытаясь её как-то успокоить. Гладила по руке, по волосам. Несмотря на белые ночи, в большой комнате было темно и пахло сигаретами и спиртным. Папин храп раздавался откуда-то с пола, а на диване спал кто-то ещё. Девочка прислушивалась к скрипу половиц в коридоре, и ей показалось, что там ходят какие-то чужие, странные люди. В сумраке маленькой комнаты девочка не могла различить мамины очертания под одеялом. Всякий раз, когда девочка осторожно дотрагивалась до мамы, желая убедиться в её существовании, мама отзывалась длинным, жутким плачем. Через некоторое время девочка закуталась краем одеяла и заснула, уткнувшись в мамин бок.

Под утро маму стало тошнить. Она проснулась, но не успела подняться, и её вырвало прямо на колени, на одеяло, на ночную рубашку дочки. Девочка проснулась, и, не понимая, что произошло, испуганно села. Через несколько мгновений приступ повторился, маму вырвало опять, на этот раз, на пол. Девочке хотелось заплакать, она сдержалась от беспокойства, от страха за маму. Когда приступ рвоты прошёл, мама велела девочке переодеться и принести из ванной ведро воды с тряпкой. Это оказалось не так-то просто: чтобы добраться до ванной, девочке надо было осторожно обойти всех чудищ, затаившихся в коридоре. Несколько раз ей казалось, что она наступает на руки и ноги спящих призраков. И только нащупав и с трудом дотянувшись наконец до выключателя в ванной, она увидела, что коридор пуст. Но путь обратно в комнату был ещё тяжелее: свет пришлось выключить, и призраки немедленно ожили. Девочка несла ведро медленно-медленно, но чем сильнее она старалась не шуметь, тем громче оно дребезжало.

Мама содрала с одеяла запачканный пододеяльник, намочила один из углов, протёрла им пол, и бросила пододеяльник в угол комнаты рядом с ведром. Потом легла на кровать, натянула на себя голое одеяло и закурила. Девочка легла рядом с ней, подоткнув одеяло, и уставилась в потолок, на котором в свете просыпающегося дня уже замелькали серые тени веток высокого клёна за окном.

– Мама, что со мной будет, когда я умру? – спросила девочка тихо-тихо, когда уже не было сил молчать.

– Ничего. Исчезнешь, – помолчав, удивительно спокойно, совсем как тогда, на пляже, ответила мама.

– Исчезну?

– Да. Ты исчезнешь, растворишься. Твоя душа перестанет существовать и сольётся со всем живым миром вокруг, – сказала мама почти ласково.

– Перестану существовать? – переспросила девочка, прислушиваясь к биению своего сердца.

– Да. Освободишься от всех забот и тревог.

– Но мне страшно, мама! Я не хочу умирать.

– Бояться нечего. Ты умрёшь очень нескоро и к тому времени уже так устанешь от жизни, что смерть покажется тебе совсем не страшной.

– Мама, но я боюсь, боюсь!

– Не бойся. Всё будет хорошо.

Мама переложила сигарету в левую руку и протянула девочке правую. Ухватившись за мамину руку и приложив её к своей щеке, девочка быстро заснула. Мама, докурив свою сигарету, повернулась на правый бок, лицом к девочке, и вскоре тоже задремала.

Ласточка (Пер. М. Платовой)

Поразительный парень этот Степан. Зимой девяносто второго года он оказался в Ереване, в доме своего дедушки, без воды и тепла. Каких только чудес находчивости и изобретательности он не проявил, чтобы выжить! Главное, когда другие бросились покупать электрические обогреватели, Степан догадался, что электричества в городе не будет и приобрёл дровяную печку-буржуйку; а чем он эту печку топил и как он об этом рассказывает!

Вот он сидит на террасе дома моих родителей в Подмосковье в старом кресле-качалке, его густые брови и орлиный нос нависают над чайной чашкой с розочками. На дворе лёгкий снежок падает на садовые дорожки, посыпанные гравием, на заиндевелые жёлтые листья, примёрзшие к побитой траве, нервный пёс соседей за высоким забором отзывается лаем на малейший порыв ветра, а мы собрались вокруг овального стола, на наших тарелках корчатся остатки спагетти, приправленных трюфельным маслом. Настаёт наконец черёд чаю, и на столе появляется торт наполеон, и йогуртовый торт, привезённый кем-то из супермаркета, и тарелка с калифорнийским миндалём, и другая тарелка со сладкой армянской курагой. Разговором на весь вечер завладел Степан, а это не так-то просто в нашей шумной и словоохотливой компании, где никто не отличается умением слушать.

Однажды Степан протопил буржуйку шестьюдесятью хоккейными клюшками. Понимаете, хоккей – не слишком популярный спорт в Армении, как-то не прижился там в советское время. Но в Союзе был план, и по этому плану в перечень товаров каждого спортивного магазина входило определённое количество клюшек по цене три рубля шестьдесят копеек за штуку. На гибкой многослойной палке из осины и берёзы красовалась марка «Москва» – клюшки горели долго и жарко и вдобавок источали славный аромат.

«Америка! Америка!» – повторяет сейчас Степан как заклинание, и мама вспоминает чеховских «Трёх сестёр», как мечтали они: «В Москву, в Москву!» Мой отец с нетерпением ждёт возможность спеть песню «Ласточка», по-армянски «Цицернак», – он выучил её в детской музыкальной школе, и это единственное, что он знает по-армянски. «На далёкой стороне молви, ласточка, ты мне: о, куда ты летишь в беспредельной вышине!» Рядом сетует и возмущается тётушка – какое горькое будущее ожидает этот мир вообще, и нас, её племянников, в частности! Часть её гнева направлена на меня, потому что я самая молодая и могла бы догадаться, что надо освободить стол от тарелок с макаронами и приготовить его к десерту, – но как же мне отвлечься? Густой и глубокий голос Степана завладел моим сердцем.

Как-то раз он отпилил часть деревянной балки потолочного перекрытия в старой школе, предназначенной к сносу. Он забрался на чердак с пилой и пилил пол прямо у себя под ногами. Пока они с товарищами бились с этой балкой, тащили её к заветной печке, конкурирующая группа увела пилу. «Цицернак, цицернак, ду гарнан сирун трчнак». Степан отказывается пить коньяк – предпочитает чай – и спрашивает у меня, можно ли купить в Америке электрический мотор для его самодельного катера. Я живу в Америке, но ничего не понимаю ни в катерах, ни в электромоторах. Степан уверен, что можно. Я не спорю.

В конце концов он умудрился запалить в печке алюминиевые стружки. Балки хватило надолго, но зима длилась ещё дольше. Тогда они с друзьями отправились на заброшенную алюминиевую фабрику и вернулись с мешком, набитым стружками. Долго пытались разжечь их в печке, потом сообразили, что алюминий воспламеняется при температуре более высокой, чем температура горения дерева. К счастью, от дедушки-химика в доме сохранился приличный запас химикатов, хоть бомбы начиняй. И вот Степан надел дедушкины жаростойкие очки и перчатки, зажёг палочку магния и кинул её в печку. И что вы думаете, – он добился-таки своего, алюминий запылал, а вслед за этим печка стала накаляться, и раскалилась до оранжевого, а потом белого цвета, и начала бешено стрелять наружу искрами… «Ты лети – и поскорей, к милой матери моей. Над окном у неё ты гнездо своё там свей».

Брат Степана Арсен курит на крыльце и беседует с моим братом. Арсен только что ушёл от жены и теперь живёт здесь, в Подмосковье. Арсен – художник, дизайнер, а Степан – его менеджер, живут они от заказа к заказу. Степан предлагает представить картину: покрытый снегом Ереван спит под звёздным небом в своей долине в тени Арарата. В одночасье обрушилась плановая экономика неожиданно независимой Армении и погребла под собой всю промышленность. И вот люди, закутавшись в одеяла, лежат в своих кроватях и разглядывают Млечный Путь, такой ясный теперь, когда не дымят больше трубы Ереванского электротехнического завода, Ереванского коньячного завода, Ереванской табачной фабрики, кондитерской, макаронной и обувной фабрик и алюминиевого завода. А в самом сердце этой первобытной тишины из дымохода, торчащего в окне третьего этажа обычного, ничем не примечательного дома в центре города, валом валит белый дым. Сказка!

Алюминий отлично прочистил печку, она стала белая-белая изнутри. Больше ни с лёгкими, ни с тяжёлыми металлами Степан не экспериментировал, зато нашёл способ сжигать деревянные опилки. В обычном состоянии опилки горят плохо, и добиться тепла от них невозможно. Он смешал их в ведре с небольшим количеством воды и клея ПВХ. Потом разобрал печку, сняв с неё верхнюю крышку, уложил вниз газеты, поставил в центр колено от трубы, залил сверху свою древесно-стружечную смесь и оставил так на несколько часов. Когда смесь застыла, он вытащил трубу, поджёг газеты, а те уже воспламенили опилки. Пошёл процесс коксования, образовался уголь, и на нём Степан замечательно варил прошлогоднюю картошку и подогревал воду, чтобы разводить сухое молоко для своей новорождённой дочки.

Маме не терпится срочно найти том Чехова, чтобы разобраться в его отношении к героям – ирония ли это или всё-таки неистребимый идеализм? Папа тихонько напевает «Цицернак». Друг Ваня баюкает на коленях гитару, стараясь подобрать замысловатую мелодию. Брат с Арсеном возвращаются в дом, они выглядят удивительно похожими, их лица дышат свежестью, на чёрных волосах блестят снежинки. За забором тревожно воет соседский пёс. Сидящий с нами за столом двоюродный брат Лёва пишет эсэмэски своей подружке – она смотрит в соседней комнате футбол. Степан рассказывает о катере, который они строят с Арсеном, осталось только достать мотор. Я спрашиваю Степана, не хочет ли он ещё чаю, он, не прерывая повествования о своих делах, кивает и машинально кладёт кусок наполеона прямо на обеденную тарелку с остатками макарон.

– Я собирался эмигрировать в Америку в девяносто втором году, – говорит Степан, – но у меня родилась дочь, и мне вдруг показалось, что тут, после распада Союза, её ждёт какое-то необычайно прекрасное будущее.

Теперь Степан уверен, что Америка – настоящая Мекка для предпринимателей. Я живу в Америке, но ничего не понимаю в предпринимательстве, и мне нечего ему ответить.

– «Слышен выстрел из соседней комнаты. Все вскакивают», – это мама читает из книги.

– Тьфу, на тебя! – тётя шумно встаёт из-за стола и, больше не глядя в мою сторону, начинает собирать обеденные тарелки.

Макароны соскальзывают на йогуртовый торт, в чайную посуду, на коньячную бутылку. Двоюродный брат вилкой аккуратно подхватывает и свивает макаронину с горлышка бутылки, доливает свой и Ванин стаканы, и они оба пьют «За Америку!» Степан прихлёбывает чай и говорит с дерзкой усмешкой, от которой у меня замирает сердце:

– Я сидел в Ереване без электричества, тепла и воды, и я решил, что Москва ближе. Арсен был уже в Москве, ну и я поехал в Москву. И что теперь? Теперь у нас есть новый катер, правда, пока без мотора.

Прощай, Крым (Пер. М. Платовой)

А дело было так. Конец августа, в Крыму бархатный сезон. Конец пеклу и каникулам, отдыхающие с детишками разъезжаются по домам – жильё непременно подешевеет. Подумав об этом, я вылетела из Нью-Йорка и с пересадками в Париже и в Киеве два дня спустя ранним утром приземлилась в Симферополе, откуда уже на поезде – к Чёрному морю. Никаких планов, никаких расписаний, только бы добраться до вершины Ай-Петри.

В Севастополе прямо на платформе немногочисленных прибывающих окружают пенсионеры и всего за несколько долларов предлагают квартиры и комнаты. Немного поколебавшись, я договорилась с тёмным от загара сухоньким старичком в бескозырке. Спустились с перрона, обошли вокзал и двинулись вверх по улочке. Я скоро запыхалась, вспотела под рюкзаком, нелепо и наспех собранным в Нью-Йорке, а старик всё идёт себе да идёт, с лёгкостью обходя бугры и колдобины. Только я принялась было проклинать его на английский манер (себе под нос, разумеется), как он свернул с дороги, толкнул калитку и впустил меня во двор, где сгрудились в кучу неказистые и непрочные на вид деревянные сарайчики. Посреди – пустой клочок земли, поодаль сортир, и не то что душа, даже водопровода нет, один допотопный рукомойник, и только из окна моей комнатушки роскошный вид на ярко-синий залив и сонный, мирно раскинувшийся город, свадебно-белый под горячим солнцем. Старик угостил меня вишнёвой наливкой, я заплатила ему за неделю вперёд, и, надо сказать, старик брал так дёшево, что за те деньги можно было бы и несколько месяцев здесь прожить.

Бросила вещи в комнате и спустилась на набережную, где вдоль бухты стайками прогуливались матросы из всех стран мира и нарядные женщины, улыбчивые и загорелые. Матросы и женщины искали взаимопонимания. На парапете гомозились подростки, цедили спиртное и швыряли в воду пустые бутылки. Мне захотелось подойти к морю и окунуть ноги, но я передумала, когда увидела, что весь берег загажен и целая армада бутылок и банок из-под пива полощется у подножья скалы с белым столбом и орлом на его вершине.

Несколько дней я провела среди греческих развалин и покинутых советских застав, а к концу недели перебралась на отдалённый пустынный пляж, валялась там целыми днями и только к ночи возвращалась домой с бутылкой вина, хлебом и помидорами. Спала подолгу и видела замысловатые сексуальные сны. Приснился голый Андрей с двумя членами и огромной женской грудью, он танцевал на дощатой сцене стрип-клуба в окружении мускулистых гермафродитов. Я проснулась со сладкой улыбкой на подушке, мокрой от слюней, и тут же перед глазами всплыл крематорий, запавшие глазницы и обтянутые кожей щеки на чужом страшном лице Андрея.

И так ночь за ночью, целую неделю – и никак от него не избавиться. «Нет, больше этого не вытерпеть, – решила я. – Пора в Ялту». Собрала вещи и села на междугородний автобус.

Мои американские друзья слыхом не слыхивали о Крыме, но слово Ялта было им знакомо по чеховской «Даме с собачкой» и Ялтинской конференции. В юности мой лучший друг Андрей каждое лето проводил здесь у бабушки, а в сентябре, загорелый и ладный, будто обточенный морем, возвращался в Москву и обрушивал на нас бесконечные рассказы о том, как он прыгал в море с утёсов и голыми руками сражался с морскими чудовищами. Моим родителям отпуск на Чёрном море был не по карману – экономили, собираясь эмигрировать, на всём – так вот Андрей клялся: «Когда мы с тобой вырастем, обязательно съездим в Крым и поднимемся на Ай-Петри. Есть легенда, – говорил он, – что первый луч солнца, когда оно встаёт из-за моря и бросает его на вершину Ай-Петри – зелёного цвета! Кто увидит зелёный луч, будет счастлив всю жизнь!»

В Ялте теплее, чем в Севастополе, день солнечный, дождя давно не было, в воздухе пыль, воняет асфальтом и гнилыми фруктами.

– Где же Ай-Петри? – спрашиваю у прохожих, и мне машут в сторону серых скал над высотками советской поры. Горы выглядят неприступными, но Андрей рассказывал, что здесь есть подъёмник. Чтобы застать рассвет, придётся провести ночь наверху – забрасываю вещи в камеру хранения на автовокзале, покупаю на базаре немного еды, спрашиваю народ, как добраться. Мне показывают автобус, подвозящий к станции канатной дороги.

Минут через сорок я у подножия горы, за плечами полупустой рюкзак, в кармане мобильник. Тёплый ветер ерошит волосы – в Севастополе я вдруг решила остричь косу, которую отращивала с детства. Зубцы горы маячат впереди, слева взгляд проваливается в просветы между деревьями и тонет в море. Чёрный цвет всё сильнее доминирует в оттенках воды, по мере того как солнце приближается к гребням опоясывающих гор. Пахнет сосной и полынью, от каждого вздоха озноб по коже, я двигаюсь по серпантину шоссе к указанной водителем автобуса канатке, которая за двадцать минут вознесёт меня на вершину горы.

Вот и станция. Дверь и окна наглухо закрыты. Ещё в Севастополе я столкнулась с тем, что в бархатный сезон часы работы заведений изменчивы, как переливы бархата. Подъёмник, кажется, спит вечным сном, а на бетонной стене станционной коробки намалёвано: «Петя + Марина = любовь». Я вздрогнула, увидев своё имя. Вернуться, что ли, в Ялту и повторить попытку завтра? Час поздний, расписания местных автобусов я не знаю, да и веры ему никакой (а каждая струнка во мне дрожит – так хочется оказаться наверху прямо сейчас). Где-то должна быть пешая тропа. Автомобильная дорога с указателем «Mt. Ai-Petri» виднеется сразу за станцией канатной дороги.

Дневная жара сходит на нет, и до рассвета ещё целая ночь! Отхлебнула из бутылки с вином – представляю улыбки моих американских приятелей: «Как истинно русская, Марина припасает в дорогу алкоголь вместо воды». Вспомнила одержимых спортом нью-йоркских подруг и слегка размялась на ступеньках станции, тем временем мускат уже начал разгонять кровь и путать мысли.

– Передо мною Крым, волшебная Таврида моего детства, я иду за зелёным лучом, всё остальное не имеет значения.

Закинула за плечи рюкзак и вышла на дорогу. После тряски в автобусе ходьба оказалась сплошным удовольствием. Подъём совсем пологий, асфальт новенький. Я успокоилась, вошла в ритм – иду, размышляю о том, какое Ялта замечательное место. Сюда в старину приезжали больные чахоткой, дышали морским воздухом и сосновой смолой и поправлялись… или умирали. Принимаюсь глубоко дышать.

Сразу за остановкой лес становится гуще, дорога взбирается по крутому склону, закладывая плавные петли; после нескольких поворотов исчезают из виду и море, и вершины гор. Среди можжевельника и сосен только желтеющий бук напоминает о близкой осени, земля в сосновых иголках и опавших листьях кажется мягкой, как пуховик. Сойти с дороги, лечь на спину, потревожить покой миллионов иголок, поёживаясь, принять их отпор и уставиться сквозь листву в синее небо…

Мир ненадолго застыл в безмятежности, потом что-то поползло по моей руке. Муравьи! На руках, на ногах, на шее – всюду. Поднялась, отряхнулась, вернулась на дорогу.

Солнце опускается к горизонту и бьёт прямо в глаза – мне повезло, что я расслышала приближающийся шум. Из-за поворота возник пыльный «фольксваген» – я едва успела отскочить, судорожно вжалась в каменистый откос, а автомобиль пронёсся мимо, обдавая меня выхлопными газами и градом гравия. За первой машиной пролетела другая, потом ещё одна и ещё, и скоро целый караван похожих «фордов» и «фольксвагенов», арендованных туристами, чтобы провести денёк на Ай-Петри, проследовал в Ялту; на максимальной скорости, как в диснейлендовских гонках, безбашенные водители вкручивались в виражи. Я стояла в облаке пыли и вони.

– Вот чёрт! Кажется, карабкаться в гору по автостраде не самая разумная из затей. И что же делать?

В этот момент один из «фольксвагенов» с визгом затормозил рядом со мной, из приоткрытых окон на всю округу разносилось уханье русской попсы. Из автомобиля вышел водитель в тёмных очках и, расстёгивая на ходу ширинку, прошествовал мимо меня к ближайшему дереву. Его подруга – платиновая блондинка дет тридцати пяти с сигаретой в наманикюренных пальцах – приоткрыла дверцу, кинула на обочину дымящийся окурок, не вылезая из машины, придавила его кроссовкой и закричала, перекрывая грохот стерео:

– Мы в Ялту. Подбросить?

– Спасибо, нет. Мне наверх.

– Скоро стемнеет. У тебя есть, где остановиться? Там, наверху, ничего нет.

Пожала плечами, вытянула из пачки новую сигарету и протянула мне.

– Ни в коем случае, – проговорила вдруг я. – Курение убивает!

– Жизнь тоже, – немедленно отозвалась блондинка и захлопнула дверь.

Обтирая руки о джинсы, вернулся мужчина, сел за руль, и они унеслись, а я неспешно затоптала брошенный блондинкой окурок и только тут заметила, что обочина дороги сплошь усеяна окурками и крышечками от пивных бутылок. Теперь всюду, куда ни падал взгляд, вместо хвои и уютного мха пестрели конфетные фантики и сплющенные жестяные банки из-под содовой. «Закрыть глаза и сосредоточиться на дыхании, ни о чём больше не думать», – приказала я себе, зажмурилась и услышала звон комаров и немного погодя шум очередного автомобиля.

Ну, блин! Окурок и окурок, и чего я к ней привязалась. Мой друг Андрей начал курить ещё в школе. Казалось, он состоял из страсти к курению, а ещё к старым советским фильмам, Высоцкому, песням у костра под гитару ну и отвращения к сладкому и сохранил эти свои привычки в университете и после, когда начал работать в нефтегазоразведке.

Считается, что не сигареты вызывают туберкулёз, а бациллы, а сигареты только ослабляют лёгкие. Промежуток между диагнозом и смертью Андрея оказался таким коротким, что никто – ни он сам, ни его родители, ни я – не успел понять, откуда свалилась эта напасть. Было ли в ней виновато курение, а может статься, вечные его экспедиции, куда нанимался случайный люд, а может, фабричные трубы или дальние буровые? Или нахалтурили с прививкой в детстве? В школе нам плевать было на прививки, от всего официального мы старались увильнуть. Одному только Андрею не повезло.

И всё-таки был у него шанс что-то поменять. Почему-то он надеялся, что я вернусь в Москву и всё образуется. Нет бы, цивилизованную работу найти. Подумаешь, романтик, а сам вкалывает ради прибылей нефтяных хозяев, не желает думать, что остаётся после его буровых: загаженная земля, разрушенный уклад жизни людей и зверей.

– Зато деньги хорошие.

– Чёрные деньги.

– Не я этот порядок завёл, не мне его и менять. Я ещё неплохо вписался, другим куда меньше повезло.

– А если уехать?

– Ну не могут же все уехать. Всем места не хватит, сама болтаешься как неприкаянная. Где родился, там и пригодился.

Мы с родителями уехали в девяносто третьем. Когда появлялась возможность, я приезжала в Москву, только места для себя там не находила. Андрей уже думал, где бы осесть, заводил разговоры о детях и даче, а мне после окончания университета хотелось пошататься по свету. «Вовсе необязательно всю жизнь торчать в офисе с девяти до пяти – говорила я, – можно по сети удалённо работать». Дразнилась: «Бросай свою нефть, не то я в «Гринпис» подамся, тогда в следующий раз встретимся на баррикадах!» Андрей только отшучивался.

Комар поужинал на моём запястье – я прихлопнула его, остался жирный красный след. Машин в город ехало всё меньше, посвежело, у земли собирался туман, лес прямо кишел мошкарой, мне же и в голову не пришло взять в дорогу средство от комаров. От подъёма в гору я взмокла, а если надеть рубашку с длинными рукавами – станет ещё жарче. Наломать, что ли, берёзовых веток – от комаров отмахиваться? Я остановилась и услышала неподалёку голоса. Пока я кружила вместе с дорогой, ориентацию совсем потеряла – где море, где горы, где эти люди: впереди, позади? И главное, я совсем не была уверена, что хочу с ними встретиться. А с другой стороны, чего бояться? Что может быть опаснее улиц ночного Манхэттена или Москвы?!

Постояла, прислушалась: поют. Голоса доносились снизу и неотвратимо приближались. Нырнуть в лес, переждать, пока пройдут? Поют громко и нестройно – разноголосица, лихость и безнадёжность сошлись в нелепом хоре: «Вихри враждебные веют над нами, чёрные силы нас злобно гнетут…»

Пусть догонят, решила я.

Подошли: трое мужчин и две женщины, мужчины лет сорока-пятидесяти, женщины гораздо моложе. У мужчин тяжёлые рюкзаки с палатками и спальными мешками, женщины, не считая сумочек, налегке. Навели на меня фонарики и принялись выяснять, куда я направляюсь.

– Малышка, давай с нами! – тут же захлопотал мужчина с выпирающим животом и пучком собранных в хвост редких волос. Гога – так он игриво представился (этот Гога вдвое старше меня!) – объяснил, что они разыскивают тропу наверх: «Отлично помню, как однажды мы поднялись по этой тропе на вершину за сорок минут!»

– А может, вернёмся в Ялту? – отдуваясь, спросила одна из женщин. – В доме, где я снимаю, полно свободных комнат, хватит на всех.

– Ты не хочешь увидеть восход солнца? – возразила другая. – Говорят, неповторимое зрелище!

– Забудь об этом. Мы идём к Большому каньону, – перебил её высокий мужчина с густой шевелюрой, спортивным торсом и бицепсами, эффектно обтянутыми ветровкой. – Станем лагерем у водопада, потом искупаемся в Ванне молодости – разок окунёшься, сразу на пять лет помолодеешь.

– Ты опять про купание, – не сдавалась первая. – А я никакой воды не вижу, хотя мы идём уже несколько часов.

– Ты совершенно права! Поэтому тормознём сейчас машину, доберёмся до вершины, а там уже и решим, что делать, – авторитетно подвёл итог Гога и снова ко мне:

– Где ты остановилась?

– В Ялте, – отвечаю я осторожно.

– А как собираешься туда попасть?

– Придумаю что-нибудь.

Гога деловито кивнул и уставился куда-то поверх моей головы:

– Нас слишком много для одной машины, да и машин не видно. До вершины далеко. Не будем тратить время впустую. – Посветил мне в лицо: – Так ты с нами? – ослепил и отвёл фонарь в сторону.

Лица его я не вижу, зато в интонации слышу само собой понятное предложение: «Мы – весёлые парни, умеем с толком провести время, за дамами ухаживать и всякое такое… Решайся!»

Перспектива переспать с Гогой меня совсем не прельщает. Теоретически я не против случайного секса, но эта нелепая комбинация конского хвоста и пивного брюха не вызывает у меня никакого интереса. И самодовольные улыбки его приятелей, нахальные и неправильно адресованные, мне претят: я иду в гору навстречу своему рассвету, а не на поиски компаньонов вроде Гоги.

– Спасибо, – отвечаю, – я, пожалуй, пройдусь сама. Приятель ждёт меня на вершине.

– Ну смотри, по этой дороге вышагивать ещё километров двадцать, не меньше, а наверху ветер, холодно. Ночевать-то как будешь?

Тут Гога прервался на полуслове и прислушался – снизу, переключая скорость на поворотах, приближалась машина.

– Владик, подожди-ка! – быстро приказал он длинному и кивает третьему, тихому парню: – Забирай женщин, езжайте первыми.

Я, очевидно, к «женщинам» не отношусь, потому что Гога с длинным Владиком вдруг, словно по команде, схватили меня под руки и потащили в лес. В сумерках я ничего под ногами не вижу, ноги в босоножках спотыкаются и бьются о корни, вязнут в земле, ветки хлещут в лицо, бьют по телу, сердце колотится, в голове мелькают сцены из фильмов ужасов: «Это бандиты… что они собираются делать?.. Заведут бог знает куда…»