Текст книги "Хлоп-страна"

Новая скрипка (Пер. М. Платовой)

Первые месяцы Лидиной учёбы в музыкальном училище слились для неё в сплошную круговерть из отчаянных дней и бессонных ночей, когда после часов и часов занятий музыкой она падала на кушетку в полуобморочном состоянии от физического истощения, а потом заставляла себя встать и безнадёжно таращиться в учебник.

В своей старой школе она была отличницей, а здесь отставала не только по скрипке, но и по школьным предметам – литературе, математике. «В училище высокие стандарты, – говорили ей знакомые старшекурсники, – перетерпи первый триместр, а там – пойдёт!» Лиду же одолевали сомнения: а вдруг для учёбы здесь у неё нет способностей. Родители обещали купить ей новую скрипку, если она продержится год, но в самые беспросветные моменты Лида готова была всё бросить, полностью. Она непрерывно занималась, то и дело вспоминая свою бывшую школу и одноклассников, которые, как ей казалось, обожали её.

К концу октября она выдохлась окончательно. Стала меньше играть на скрипке и часто гуляла по соседству со старой школой в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых. Однажды столкнулась в книжном магазине с Валькой. Он был в компании с одноклассницей, новой девочкой, которая пришла на Лидино место. Валька предложил спуститься к Москва-реке. Втроём они вышли на Гоголевский бульвар – кружной, романтический маршрут, укрывавший их от соседних зданий оранжево-жёлтой листвой. Шли поначалу медленно, чинно обходя лужи и обмениваясь новостями: Мишка сломал ногу и пропустил весь сентябрь; Соня написала на двойку контрольную по русскому, рыдала как ребёнок. Тут Лида зачем-то вдруг призналась Вальке и его спутнице, что собирается бросить музучилище и вернуться заканчивать десятый с ними, только просила, чтобы они сохранили её планы в тайне. Валькина одноклассница сомневалась, что Лиде разрешат возвратиться в их класс, раз её место занято.

Вскипал ветер и задирал у девчонок подолы пальто и юбок. Валька смеялся. Он нёс футляр с Лидиной скрипкой и портфель другой девочки. Они миновали продающую с лотка мороженое коренастую тётку, закутанную в серый платок, и Валентин уговорил их взять по сахарной трубочке. Он вывернул все карманы, чтобы набрать мелочи, но от предложения девочек помочь отказался: сегодня они под его опекой, он будет о них заботиться.

– Натурально средневековье, – прокомментировала новая девочка.

– Мерси, – сказала Лида и оттянула край пальто, изображая реверанс.

Холодное жёлтое солнце прорвалось сквозь облака и ярким пятном вывело на первый план две скамьи чуть в стороне от них. Валька дёрнул свою спутницу за косу, в ответ она сбила с его головы шапку, и он побежал её ловить, а девочка погналась за ним. Лиде не хотелось участвовать в этой баталии, и она отошла в сторонку на солнце, чтобы мирно наслаждаться мороженым. Опасаясь насморка, она медленно облизывала ванильный рожок, ждала, пока мороженое растает во рту, и только потом делала глоток. Подумала и не стала расстёгивать пальто, проверила, аккуратно ли сидит шерстяная шапочка.

– Если вы собираетесь пачкаться в грязи, отдайте мне скрипку, – призвала она Валентина.

– А я думала, ты бросила музыку, – откликнулась другая девочка.

Валька подбежал к Лиде, широко размахнулся и, желая осалить её, ткнул скрипкой. Другая девочка дико засмеялась и запрыгала через лужи, ожидая, что Лида побежит за нею. Лида не обратила внимания на их выходки и спокойно отправилась к тележке с мороженым, чтобы выбросить обёртку от трубочки в урну. Двумя пальцами она вытянула из кармана пальто носовой платок. Другая девочка подбежала и стала вырывать платок из Лидиных рук, пытаясь вовлечь её в нелепый танец вокруг тележки с мороженым.

– Отойдите, – стала браниться продавщица. – Играйте где-нибудь в другом месте. Ещё опрокинете меня вместе с тележкой!

Лида покраснела и выдернула руки из липких пальцев приставалы. Большого интереса в этих ребяческих играх она не видела и задавалась вопросом, откуда у этой странной девочки такая игривость.

– Ну что вы смеётесь? Что тут такого забавного? – спросила она Валентина.

Его смех был заразительным, и Лида чувствовала, как улыбка непроизвольно скользит по её лицу.

– Отдайте мне скрипку и можете бегать, сколько захочется, – сказала она. – Я посижу и подожду вас вон там, – Лида указала на ветхую, всю исписанную надписями скамью.

И как бы в ответ на её движение солнце широкой полосой затопило скамью так, будто это была сцена.

– Сыграй нам что-нибудь! – воскликнула другая девочка.

– Я не играю на улице, это может повредить инструменту.

– Пожалуйста, сыграй! – внезапно стал просить Валька. – Ту штуку, что ты играла в последний день занятий в прошлом году!

Лида покраснела от удовольствия, представив себе, какое неизгладимое впечатление оставила её музыка. Но Валька немедленно всё испортил: – Поля не слышала… и погода сегодня такая…

– Какая – такая? Похоже, вот-вот дождь пойдёт, – Лидина улыбка завяла. – При чём тут погода? Слишком много неожиданного может произойти на улице. Я не люблю рисковать.

Валька кинул все вещи на грязную скамью, и стал ловко открывать замки футляра. Не успела Лида вымолвить и слова, как скрипка оказалась у него в руках, и его пальцы задёргали струны. Инструмент издал вялый, режущий ухо звук.

– Не трогай! – закричала Лида. – Ты сломаешь!

Но прежде чем Лида добежала до него, Валька выхватил смычок и вспрыгнул на скамейку. Футляр соскользнул в грязь. Валентин балансировал на ветхой скамье и, что было мочи, пилил смычком по струнам, извлекая из скрипки громкий металлический скрежет. Другая девочка схватила Вальку за руку и, держась за неё, взлетела на скамью рядом с ним, чуть не свалив его. Покачавшись и обретя равновесие, они стали подскакивать на месте, держась за руки и хохоча. Лида стояла в конце скамьи, задыхаясь от гнева, её руки терзали карманы пальто. Их смех звучал у неё в ушах, ей казалось, что сейчас она закричит во всё горло. Вглядывалась в их лица и видела зияющие отверстия ртов, пустые глаза. Футляр от скрипки валялся под скамьёй в луже, его плюш был замаран. Лида попыталась поднять футляр за ручку – отовсюду сочилась грязь. Она сделала шаг вперёд, размахнулась и, не помня себя, швырнула его в кусты. Потом повернулась и пошла прочь.

Валька и девочка побежали за Лидой и перегородили ей путь.

– Лида, что случилось? Ты обиделась? Мы же только пошутили, – пытался объяснить Валька. На его лице всё ещё была улыбка.

– Может, всё-таки сыграешь? – просил он. – У тебя здорово выходит!

– Позвольте мне пройти, – голос Лиды звучал тускло, бесцветно. Она пожала плечами и, не оборачиваясь, прошла между ними.

– А как же скрипка? – спросил Валентин, догоняя её. – Что мне с ней делать? – Он протягивал скрипку Лиде. Лида не взглянула ни на инструмент, ни на него самого. – Отнести её тебе домой?! – Она продолжала идти и даже ускорила шаги, но не бежала. Для неё теперь всё было так, будто ни одноклассник, ни скрипка не существовали. Ей нужен был новый инструмент. Инструмент, которого не касался такой мальчик, как этот. Всё, точка. Она начинала новую жизнь с нуля. Она должна была переделать себя, не оставив от прошлого никакого следа. Во что бы то ни стало она должна получить новый инструмент к концу недели, и потом уже ничто не сможет помешать на её пути. Она сосредоточила свои мысли на училище. Сейчас октябрь. К маю все будут ей рукоплескать и толпиться у её ног.

Мы были гениями (Пер. М. Платовой)

Тогда, в девяносто четвёртом, мы были гениями. Хотя бы по факту рождения. Наши родители и почти сплошь и рядом наши дедушки и бабушки, наши братья и сёстры были гениями. Они блуждали в дебрях функционального анализа и теории вероятностей, терзались гипотезами Пуанкаре и проблемами Гильберта, плодили бесчисленные теоремы, которым давали свои имена, строили синхрофазотроны и выигрывали чемпионаты по шахматам. Предполагалось, что мы пойдём по их стопам. Не беда, что особых талантов в математике у нас не обнаружилось, – годам к четырнадцати-пятнадцати иллюзий на этот счёт ни у кого не оставалось – придётся, стало быть, перенаправить свою энергию на другие науки. Уверенные, что узнаем признаки исключительности, мы переходили из кабинета физики в кабинет программирования, от химии к биологии, от истории к литературе и внимательно всматривались друг в друга: кто будет первым, у кого проявится гениальность.

Как сейчас помню турнир по настольному теннису в подвале нашей школы, когда мы с Мишей победили гораздо более сильных игроков. Наши соперники были годом старше и день за днём на переменах тренировались, оттачивали на глазах у всей школы свои коронные удары. Но было у нас с Мишей что-то такое, чего им недоставало. Какая-то искра пробегала между нами. Попутно она озаряла теннисный стол, и стоило Мишиной ракетке коснуться шарика, как я уже видела место, где шарик приземлится на противоположной стороне стола, и позицию, которую нужно занять, чтобы отбить ответный удар. А ещё у Миши была сильная подача, и он отлично резал, а я умела закручивать так, что после удара о противоположную сторону стола шарик отлетал на нашу сторону, и соперники не могли даже дотянуться до него.

Так вот, это была искромётная, гениальная игра. Конечно, захоти мы заняться теннисом профессионально, пришлось бы немедленно начинать ежедневные тренировки. Но кому нужен был спорт в мире, ждущем, что мы измерим его вдоль и поперёк математическими методами, объединим квантовую механику с теорией относительности и построим наконец машину времени?

Игра закончилась. Мы с Мишей пожали друг другу руки.

– Хелен! Ты была просто гениальна! – сказал он.

– А ты, Мишка! Какой класс ты выдал!

Чтобы отпраздновать победу, мы двинулись в соседнюю булочную, где по-братски разделили бублик и принялись рассказывать друг другу: Миша о родном брате-астрономе, открывавшем новые малые планеты по штуке в день, а я о своей бабушке, оформившей патент на новый способ транспортировки радиоактивных отходов.

– Ленка, а ты-то кем будешь? – спросил Миша.

Этот вопрос мы задавали друг другу по два раза на день. Все, за исключением Лены-второй, которая уже решила, что посвятит себя оперному пению. При этом она утверждала, что настоящий женский голос устанавливается не раньше двадцати двух лет. Её поведение казалось нам слишком рискованным и не очень умным. А что если голос не разовьётся? После двадцати двух её возможности будут ограничены, и тогда ей наверняка грозит жизнь посредственности.

– Представляешь, а её отец проектирует «Буран»!

Мы с Мишей жалели Лену-вторую. Сам Мишка подумывал, не пойти ли ему в программирование или информатику, а я почти окончательно решила податься в теоретическую физику.

К концу школы атмосфера ожидания накалилась до предела. Мы приходили в класс с ощущением: вот-вот что-то должно произойти. Сегодня или никогда! Я стала прогуливать уроки, чтобы слушать лекции по квантовой теории. Мишка записался во все компьютерные клубы Петербурга. Прессинг шёл по всему полю. Дома вместо работы над домашним заданием, я читала научную фантастику. Миша играл в компьютерные игры и названивал мне, чтобы сообщить свои результаты. По телефону мы смеялись над Леной-второй, набиравшей пятёрки за бесполезные сочинения и контрольные по истории. В конце школьного года Миша признался мне, что влюблён в неё, и это чувство взаимно.

Жизнь стремительно менялась, и стало казаться, что весь мир сговорился против нас. Впервые на большом экране должны были показывать фильмы «Битлз» «A Hard Day’s Night», и вдруг выяснилось, что выпускной экзамен по математике назначен на тот же день и час. Весть о лентах тридцатилетней давности разразилась для нас сенсацией – кинотеатр притаился во дворе нашей школы, и плакат, оповещавший об этом событии, ежедневно приводил школьников в смятение каллиграфически выведенным чёрно-красным заголовком. Наши родители, бабушки, дедушки и родные братья на некоторое время отвлеклись от своих ежевечерних политических баталий и погрузились в длинные обсуждения культурной роли такого показа. Мы переписывали друг у друга кассеты и учились играть на гитарах песни «Битлз». Миша репетировал, чтобы аккомпанировать Лене-второй. Я подбирала аккорды – «I’m Happy Just to Dance with You», но петь не решалась.

На этом фоне экзамен по математике перестал казаться таким уж важным. Ясно, что математиками мы не будем, так какая разница, получим мы пятёрку или четвёрку. Лена-вторая могла надеяться лишь на тройку, но и она нисколько не волновалась. Будущее было туманно. Никто, даже наши родители, не знали, какая жизнь ожидает нас в надвигающемся капитализме – теперь они опасались, что ничего из нашей «учёной» подготовки не будет востребовано.

– Тебе надо учиться экономике и английскому. Скоро выяснится, как отстала наша наука, – говорили они.

Мы отправили делегацию к директору школы с просьбой перенести экзамен. В ответ директриса предложила нам натереть в коридоре паркет. В духе времени мы кинулись на поиски радикального решения. В день экзамена, как только учителя стали раздавать листки с заданиями, двадцать два ученика, девочки в нарядных платьях и мальчики в парадных костюмах встали и вышли из класса.

Чинной колонной пара за парой, некоторые – держась за руки, мы проплыли два пролёта вниз по мраморной лестнице, пересекли вестибюль и выплеснулись наружу, к кинотеатру. Нами двигала одна цель, и это делало нас сильными. С первыми аккордами фильма у нас перехватило дыхание, и, кажется, мы задерживали его до последнего звука последнего фильма. Музыка захватила нас, наши мечты воспламенялись при виде открытых, счастливых лиц музыкантов: если этот самый капитализм способен пробуждать такие творческие фантазии, что же может стать с нами в будущем! Это была магия чистого гения. По истечении трёх часов, восторженные и обессиленные, мы выкатились из жаркого нутра кинотеатра и отправились домой к нашим неведомым судьбам. Я двигалась к метро вместе с Мишей и Леной-второй, которые шли, прижавшись друг к другу и держась за руки.

– Никогда мне не петь, как они, – сказала Лена-вторая, задумчиво глядя в темнеющее небо.

– Что ж, – сказал Миша, – тебе давно пора, как и всем нам, трезво оценить свои возможности.

– Мы могли бы стать чемпионами по настольному теннису, – предложила я. – А почему бы и нет? Та игра, что мы выиграли, она была гениальная.

– Ленка, ну хватит талдычить: гениальная, гениальная! – сказал Миша. – В мире есть тысячи полезных дел, и мы можем делать их как обычные рядовые трудяги.

– Не смей так говорить! Вспомни своего брата астронома. Ты мог бы хотя бы попробовать походить на него!

– А ты-то сама, что ты собираешься делать? – повернулась ко мне Лена-вторая.

Я пожала плечами. Я не знала, что ответить, одно только представлялось мне несомненным: нельзя просто так расстаться с заветной мечтой. Мне виделось, что наш общий гений всё ещё витает над нами, и надо только изо всех сил постараться сохранить то чудесное состояние дерзновенности, которое досталось нам от детства и которое сейчас мы стремительно теряли.

– Вместе мы могли бы что-нибудь сделать, – сказала я друзьям.

Мы спустились в метро. Миша и Лена-вторая, держась за руки, сели в поезд, идущий в Рыбацкое, а я поехала домой на юго-запад. Жизнь продолжалась, и всё шло совсем не так, как я себе представляла, но в тот вечер, непосредственно перед тем, как мы пошли разными путями, – в тот вечер мы были гениями.

Как опознать русского шпиона (Пер. М. Платовой)

Как убедиться в том, что студент, посещающий ваш курс поэтического творчества для начинающих, является русским шпионом?

Первым делом стоит к нему присмотреться. Тогда, наверняка, вы заметите, что он не носит ни берета, ни очков в роговой оправе, как два других юноши, посещающих курс. У него самое обычное лицо и этакий пивной животик – будь он в лучшей форме, с первого взгляда можно было бы догадаться, что это шпион. Круглый живот олицетворяет добропорядочность, мешковатые джинсы и рубашки-поло, в которых он является в класс, демонстрируют «американский образ жизни».

Он пишет любовную лирику, чем пугает вас во время вводного занятия: неужто попался рифмоплёт?

Зовут его Ричард Даффи. Он говорит, что родом из Массачусетса, но при этом коверкает слово «Массачусетс», а в его произношении заметен сильный славянский акцент. Впрочем, Массачусетс так Массачусетс. Вы уже научились обходить острые углы в вопросах национальной принадлежности в кампусе университета в Нью-Йорке.

Не стоит проявлять излишнего любопытства. Положим, он действительно родился в Массачусетсе. Положим, его родители развелись, а мать отбыла в страну победившего социализма, где вышла замуж за непризнанного поэта, работающего по ночам истопником. Ричарда оставила десяток лет болтаться на улицах Москвы, прежде чем он смог вернуться к отцу. Обо всём этом очень скоро станет известно из его стихов. Одного семестра вполне достаточно, чтобы познакомиться с биографиями студентов, они наперегонки рассказывают свои семейные истории, одну занятней другой.

Любимые формы Ричарда – сонет и гимн. На вопрос, говорит ли он на других языках, он начинает декламировать по-испански:

 
El mundo va a cambiar de base.
Los nada de hoy todo han de ser[2]2
Весь мир насилья мы разрушим…Кто был ничем, тот станет всем.  (Из «Интернационала»)


[Закрыть].
 

Интересно, откуда в его испанском кастильская шепелявость? На второе занятие вы предлагаете студентам принести чего-нибудь съестного, чтобы устроить совместный стол. Занятие состоит из полуторачасовой лекции, которую читает именитый поэт, – на неё обычно стремится попасть пол-университета, – и полуторачасового семинара, для которого класс поделён на группы; вам как руководителю группы кажется, что еда раскрепощает аудиторию.

Большая часть женщин приносят в класс новомодные угощения: экологически чистые морковные чипсы, вегетарианское печенье. Ричард приходит с яблочным пирогом и коробкой мороженого и весьма озадачен: почему народ от его еды уклоняется, как же так, это ведь яблочный пирог, американский десерт номер один!

Он обходит комнату и предлагает:

– Кому пирог? Налетайте, друзья!

Наконец одна студентка говорит ему:

– Я не могу, для меня пирог слишком жирный.

Ричард искренне удивлён:

– Ты же такая тощая!

Тогда один из владельцев берета, возможно из чувства мужской солидарности, решается взять кусок, а Ричард накладывает ему сверху мороженого. Мороженое земляничное, никак не сочетается с яблочным пирогом, правильный ответ – ванильное! Тут у Ричарда явный прокол, но только самый циничный конспиролог сумел бы построить свои обвинения на десерте.

Первые стихи Ричарда – довольно посредственные, но и у других они не лучше. Оценок вы пока не ставите, зато от души можете надавать полезных советов.

К середине семестра вы собираете стихи, написанные студентами после работы на нескольких семинарах. Что у Ричарда? Печально, но Ричард так и не отказался от натужной рифмовки, хуже того, он плохо использует разнообразие языковых средств, искра фантазии в стихах присутствует, но они прямолинейны в своей описательности, в них нет и намёка на ассоциативность, без которой поэзия невозможна. Обычно, это наблюдается у людей, для которых английский язык – неродной.

Ричард продолжает уверять, что он американец ирландского происхождения. Что поделаешь, приходится ломать голову и искать советы, полезные ему в работе над стихами под названием «Моя шея»:

 
Я думаю, что эта шея так умна,
умнее остального тела,
и ладно приспособлена.
Она соединила вместе голову и тело.
Потоки крови ходят взад-вперёд
через неё и кислород.
Я думаю, есть в шее слабина,
её легко сломать, или петлёй поймать,
иль гильотиною срубить.
Но без неё не мог бы наклониться смело
и голову от пуль я защитить —
висела б голова моя сейчас и столбенела.
Но с ней навек я – с самого рожденья
она подарена – до вечного забвенья.
 

Несмотря на чудовищный стиль, в стихах ощущается сила. Надо бы ему помочь.

Вы исписываете три страницы рассуждениями о роли образности в поэзии, о ритме и музыке в стихах, сопровождаете примерами. Потом только спохватываетесь, что начинающий студент, как правило, не способен за один присест переварить и реально использовать в своей работе больше одной рекомендации. Горько сетуя, что вам, по горло заваленной работой аспирантке, приходится тратить драгоценное время, которое едва удаётся выкроить для себя, вы удаляете все теоретические страницы и вместо них даёте несколько дельных советов. Не стоит, мол, сковывать себя рифмами, постарайтесь поработать с современной формой, перенесите, например, «и кислород» в отдельную строку или попробуйте придать стихотворению вид шеи.

После того как класс получает рецензии на свои работы, Ричард появляется у двери кабинета, в котором сидят ассистенты.

– Что это значит?! – швыряет он лист с вашими заметками на стол. Такая грубость была бы уместна в переполненном московском метро, но здесь… Впрочем, привычка общаться с поэтами подсказывает, что и их чувствительность способна принять драматичные формы. Ричард явно расстроен оценкой «B+»![3]3
  В Америке оценки выставляют чаще всего в буквенной системе от «A» (высший балл) до «F» (неудовлетврительно); «B+» означает «очень хорошо».


[Закрыть]

– Это очень хорошая оценка. Вы опережаете большую часть класса.

– Тогда почему не «A»?

Ну известно же, что преподаватель не обязан защищать свою отметку перед студентом, тем более когда её сопровождают вполне убедительные комментарии! С другой стороны, в глубине души вы сами с подозрением относитесь к любым формальным системам оценки творчества. Поэзия – по определению субъективная форма искусства, и у разных читателей разное восприятие чужого творчества. Откровенно говоря, вы злитесь на «именитого поэта», пренебрегающего своими обязанностями, – именно она считается преподавателем класса и несёт ответственность за выставленные баллы, аттестация – её дело, почему вы должны отдуваться за неё? Но на курс зачислено триста студентов, которые работают в восьми семинарах, и знаменитость не берётся выставлять все триста оценок сама.

– Есть некоторые вопросы к этому стихотворению, некоторые проблемы. Я упоминала о них в своих комментариях.

– Не вижу! – Ричард поднимает листок бумаги и зачитывает ваш текст вслух.

Действительно, невнятное предложение поиграть с переносом строк – его можно оценить как простое поощрение к поискам. И так же выглядит совет обойтись без рифмовки. Признаться, настойчивость, с какой Ричард добивается высшего балла, достойна восхищения, но ведь при этом он выдаёт желаемое за действительное.

– Так вы полагаете, что ваше стихотворение заслуживает оценки «A»? Вы считаете его безупречным?

– Да! – отвечает он.

Этот ответ чуть не сбивает вас с толку, вы к нему не готовы. И всё-таки, пусть у вас небольшой педагогический опыт, кажется, его настырность не отвечает моменту; подобное упорство, вероятно, годится, чтобы прошмыгнуть в клуб мимо вышибалы или подняться по карьерной лестнице в такой бюрократической организации, как КГБ, но вовсе не для того, чтобы обсуждать поэзию.

– М-м, хотите воды?

– Воду не пью. Разве что кока-колу.

Колы под рукой нет. Ещё и колу ему подавай! Надо ответить так, чтобы у него не осталось никаких сомнений.

– По-моему, я выставила вам более чем щедрую оценку, впрочем, если хотите, подавайте поэту на апелляцию. Если честно, она может решить, что даже «B+» для вашего стихотворения много.

– Спасибо за помощь, – говорит он сквозь зубы. Страшно подумать, что у него на уме: челюсти сжаты, глаза пылают гневом, покидая помещение, он сильно хлопает дверью.

Следующие несколько дней, по дороге в университет и обратно, вы с опаской оглядываетесь по сторонам, чтобы убедиться, что вас никто не преследует. С некоторых пор вы носите в сумочке газовый баллончик. Не занести ли Ричарда в список студентов, находящихся под наблюдением в студенческой поликлинике, с рекомендацией пройти психологическое тестирование? С другой стороны, страх страхом, но не сделал же он пока ничего по-настоящему опасного. Стоит ли отталкивать его? А что если ваша реакция на него – это обострение ваших собственных параноидальных симптомов?

Во второй половине семестра мастерство Ричарда возрастает так резко, что вы начинаете подозревать его в плагиате и ищете его строки в интернете. Результаты поиска ничего не дают. Выходит, вы более способный учитель, чем считали себя до сих пор? Помог кто-то из одноклассников? А может, он попросту одарённый человек, а теперь ещё и начитался хороших стихов, понял вдруг значение метафор? Что ж, попробуем переключиться на тёмные истоки его фантазий.

Класс проводит много времени, разбирая строки: «Глаза моей жены глядят, как дула двустволки». Большая часть студентов недовольна агрессией, исходящей от этого сравнения. Никто не понимает, чем она вызвана. В другом месте, столь же загадочно, жена живописуется как «обгорелое берёзовое бревно». Вы хвалите его за использование аллитерации, но советуете развернуть эти сильные образы, описав породившее их конкретное событие.

Ричард поднимает правую руку, сжимает большой палец, прицеливается в вас указательным, нажимает на спусковой крючок средним, и издаёт звук, похожий на выстрел: «Паф!» Ваше тело покрывается гусиной кожей, а волосы на загривке встают дыбом.

Одна из студенток заступается за вас:

– Очень неуместно, Ричард! Что за террористические приёмы?

– Всего лишь шутка, леди, – говорит Ричард, усмехается и принимается демонстративно жевать шоколадное печенье, выуживая его из пакета, который принёс на ланч.

– Я тоже задаюсь вопросом, откуда образность этого стихотворения, – говорит самая тихая студентка в классе. – По упоминанию берёзы можно предположить север, вероятно Канаду. Там много берёз.

Эта реплика вызывает надежду, что кое-кто из студентов не купился на его легенду, будто он «родом из Массачусетса», только им не хватает смелости разоблачить его. И тогда вы предлагаете классу сюжет:

– Когда я думаю о берёзах, я представляю себе Россию. Помните фильм «Доктор Живаго»?

В ответ класс хлопает глазами, ни у кого ни малейшей реакции. Как сложно обучать азам поэтического творчества, когда лишь немногие студенты имеют близкие преподавателю духовные интересы.

Вы поворачиваетесь к Ричарду Даффи. Он встречает ваш взгляд в упор и изображает подобие улыбки: вы выдали себя с потрохами. Он взбешён – его пытались разоблачить!

В тот же день вы решаетесь играть на опережение и после семинара следуете за ним, чтобы узнать наверняка, тот ли он человек, за которого себя выдаёт.

Не выпуская его из вида, вы кружите за ним по городу. Он садится в метро и едет на Ист-Сайд, на выходе его встречает рыжеволосая женщина, и вместе они не спеша прогуливаются в направлении Центрального парка. По пути они заходят в магазин, покупают в пекарне багет. Примерная молодая пара, идут домой обедать. А почему они не касаются друг друга и не целуются? Иногда она берёт его под руку – это самое большее, что они себе позволяют.

Наконец они исчезают в здании, позолоченная надпись на котором гласит: «Генеральное консульство Российской Федерации. Вход только для сотрудников». На листке бумаги, прикреплённом внизу, написано: «Получающим визу вход за углом».

С этой информацией вы смело направляетесь прямо в ФБР.

Дружелюбная женщина в деловом костюме принимает вас в своём кабинете и любезно выслушивает, просматривая папку, которая лежит перед ней на столе.

– Г-жа Молотова, – произносит она, – вы отдаёте себе отчёт в том, что это пятый российский шпион, которого вы пытаетесь поймать? Первый… – она смотрит на листок бумаги перед собой, – первый был агент по операциям с недвижимостью. Второй – финансовый консультант. Мне продолжать?

– Но на этот раз у меня есть доказательства! – говорите вы и вручаете ей копию опуса «Моя шея» и расплывчатую фотографию Ричарда Даффи вместе с рыжеволосой подругой у входа в консульство. Агент ФБР бросает беглый взгляд на эти документы и суёт их в конец папки.

– Боюсь, что плохая поэзия не может служить веским доказательством. – Всё же, в соответствии с установленным порядком, она предлагает изложить свои подозрения на бумаге, и это занимает у вас два часа: филологическое образование предполагает навык подробного анализа деталей.

Наконец вы вручаете ей свои заметки и впадаете в ужас от мысли, которую тут же озвучиваете:

– Этот человек, если его не арестуют немедленно, не окажется ли моя жизнь в опасности, оттого что я раскрыла его?

– Уверяю вас, что даже если бы он действительно был шпионом – а он им не является! – не в его интересах причинять кому бы то ни было телесные повреждения. Впрочем, если это вас сильно беспокоит, попробуйте обратиться к врачу.

От её надменной речи вам сразу становится легче: нет смысла бояться этого человека, если ФБР до него нет дела. Тем не менее последние две недели семестра вы тщательно обходите Ричарда Даффи стороной и ставите ему «A» за последнюю работу – длинное стихотворение, посвящённое собаке, которая была у него в детстве; эта работа и впрямь заслуживает высшей оценки: она трогает, хотя в ней нет ни капли сентиментальности. Желая убедиться, что ваше суждение вовсе не продиктовано страхом, вы просите класс прочитать стихи вслух и выставить свои оценки, подкрепив их комментариями. Студенты выделяют стихотворение Ричарда как одно из самых сильных; многие указывают на его первые и последние строчки как на лучшее, что они слышали за весь семестр. «В какое говно ты сунул свой нос, любопытный щенок…» – так начинается стихотворение. И так же заканчивается: «В какое говно ты сунул свой нос, любопытный щенок!»

Три года спустя ФБР арестовывает Ричарда Даффи как участника российской агентурной сети, чему вы ни капли не удивлены.