Текст книги "Хлоп-страна"

Минута слабости (Пер. А. Степанова)

Вася входит в парадную дома на Петроградской стороне, где живёт его отец, и вслед за ним влетает немилосердный порыв сентябрьского ветра. Ветер заталкивает его внутрь вместе со смерчем мокрых кленовых и тополиных листьев. Вася останавливается в вестибюле стряхнуть капли с кепки и воротника куртки, тут открывается внутренняя дверь и спешащий на улицу человек больно наступает Васе на ногу. Лица Вася разглядеть не успевает, но явно не кто-то из соседей. О, злополучный потомок благородных предков! Всё вокруг ополчилось на тебя, только боли и жди от окружающих.

– Блин! – восклицает Вася: – Смотри, куда прёшь! Хоть бы извинился, что ли.

Но негодяй уже скрылся, громко хлопнув дверью. Васе хочется лечь на пол прямо в парадной и больше не подниматься. Просто лежать здесь, меж двух дверей, на грязном коврике, на куче прилипшей к коврику палой листвы, и пусть любой наступает на Васю, пусть вытирают ноги о его живот. Лечь прямо сейчас! Может, хоть тогда они содрогнутся, насупят свои брови, почувствуют боль его сердца, покаются за такое отвратительное к нему отношение.

Взять, к примеру, Васиного папу. Папа не считает Васю равным себе и даже своим учеником не считает. А ведь сколько лет Вася учился музыке, неважно, что из него так и не вышел ни пианист, ни композитор. Папа не признает в Васе эрудиции и смекалки, да и внутренняя жизнь сына ему не интересна. Напрасно ждать от него приглашения на чай, чтобы посидеть вместе за столом, как сидят близкие люди. От Васи требуется одно: возить папу на машине в консерваторию или к врачу, а потом обратно домой. Ну иногда отвезти куда-нибудь мачеху. Или помочь сводной сестре справиться с домашним заданием. Или забрать её из школы. Починить компьютер, холодильник, унитаз. Выполнить ещё миллион разных поручений, которые Вася всей душой ненавидит. Вася – мальчик на побегушках, и никому нет дела до того, что он думает и чувствует.

Лестница в отцовском доме – единственное место в мире, где Вася может чуть-чуть повременить и поразмыслить о своей горькой жизни. В давние времена, до революции, лестница была величественной: гранитные ступени, роспись на потолке, высоченные окна между пролётами, всего по две квартиры на площадке. Сохранились крюки, на которых крепились позолоченные светильники. Зато лифт в те годы был неимоверной роскошью. Сейчас-то он стал жизненной необходимостью: как без него Васиному восьмидесятидвухлетнему отцу добираться до квартиры? Десять пролётов туда и обратно, и так каждый день? Но лифт работает дня два в неделю. И гранитных ступеней под слоем грязи не разглядеть. Стены выкрашены в болотный цвет. Окна не мыты десятилетиями. На подоконнике между вторым и третьим этажами чахнут допотопные герани – и как только они тут выживают!

Вася пристраивается между горшками с геранью и закуривает. Да, жизнь ни к чёрту. Днём, – если он не бегает с поручениями от отца, мачехи и сводной сестры, – Вася торгует компьютерами, принтерами, всякой-разной техникой, а по ночам – опять же если не бегает с новыми заказами от матери и её мужа – выпивает с друзьями в барах, только бы не идти домой, к жене и дочери. Не то чтобы он не любил жену и дочь, просто он не выдерживает людей, которым постоянно от него что-то нужно. Когда он женился, думал: вот появился человек, который будет о нём заботиться, помогать, наступит новая жизнь. А он будет приносить домой зарплату и ночевать дома – что ещё жене нужно? Ан нет, оказалось совсем иначе.

Вася – поэтическая натура, у него душа настоящего лирика. Он слышит музыку слов, и любовь – истинная суть стихотворства – часто встречается на его пути. Вася постоянно окружён жаждущими его женщинами. Взять хоть ту, позавчера, клиентку его фирмы: пригласил её на деловой обед, а она его – в ночной клуб. А когда обедали, то и дело предлагала ему попробовать из своей тарелки, и каждый раз, когда он шутил, клала ему руку на колено или на плечо. Вася не против завести интрижку, почему бы и нет, но тут позвонила тётя и пожаловалась, что на неё навалилась депрессия – и неудивительно в её шестьдесят три года, – поэтому она отправилась на ближайший каток покататься на коньках, а там упала и повредила руку – не то растянула, не то сломала. Как бы там ни было, нужна Васина помощь: везти её в больницу. Родственнички перетягивают Васю, словно канат, дёргают в разные стороны, им денно и нощно необходима его помощь, причём в самых обыденных делах, а ему вечно не хватает свободной минутки подумать – и уж точно нет времени, чтобы записать свои мысли, претворить их в поэзию. И вот он сидит в тёмном углу на подоконнике рядом с горшком засохшей герани и стряхивает пепел с сигареты в стеклянную банку, которую соседи поставили специально для него. Сидит и пытается нащупать первую строчку будущего стихотворения. Кленовые листья – сентябрь – ускользающая между пальцами жизнь. И никакой награды за добрые дела, никакого света в конце тоннеля.

Например, отцовская квартира. Всякий скажет: нет человека, который заслужил её больше, чем Вася. Вспомним, что квартира принадлежала Васиному дедушке, знаменитому пианисту, который устраивал там домашние концерты для известных петербургских музыкантов, поэтов, художников. Здесь бывал Блок, сюда заходила Ахматова. Квартира по праву принадлежит Васе. И вдруг вмешивается судьба, несчастный жребий. В двадцатые годы, после революции, дедушка добровольно пожертвовал квартиру, отдал задыхавшемуся от жилищного кризиса городу и сохранил за собой две комнаты с окнами на улицу.

В этих двух комнатах жил отец, здесь родился Вася. Но значит ли это, что Вася унаследует их после смерти отца? Нет! Нет и нет! Он заслуживает разве что оставаться мальчиком на побегушках. Их с матерью выкинули отсюда, когда Васе исполнилось шесть лет, пришлось переехать к маминым родителям в тесную новостройку в рабочем районе. Папа привёл вместо них свою теперешнюю жену, скрипачку, которая работала вместе с папой в консерватории, и она родила ему двух дочек. И вот теперь квартира, которая по праву должна принадлежать Васе, достанется людям, занявшим его место.

Чёртова квартира! Да и не в квартире дело – дело в принципе. Ведь отец ничего, абсолютно ничего не дал Васе, не считая жизни, ни грамма любви, ничего, о чём стоило бы вспомнить. На самом деле, если честно, не очень понятно, что Вася стал бы делать с двумя комнатами в коммуналке. Ремонтировать – хлопот не оберёшься, продать – а как тут продашь, если с соседями, целых десять семей, даже о ремонте договориться нельзя. Вася, скорей всего, стал бы их сдавать – не самому же в них жить! Важен принцип. Мачеха и сводные сестры совершенно их не заслуживают. Как только отец этого не видит? И почему ему нет до Васи дела?

Дверь в квартиру пролётом выше чуть приоткрыта, кто-то разглядывает Васю в щёлку. Вася знает кто, но притворяется, что не замечает. Сбрасывает пепел в банку и отворачивается к окну. В это время года в доме ещё не топят, Вася начинает мёрзнуть. К тому же он промочил под дождём ноги. Маленькая девочка, которая на него смотрит, – одна из отцовских учениц. Старик в свободное время обучает несколько малышей, чтобы не терять связи с подрастающим поколением. Девочке не больше шести лет, зато на рояле она играет, как юный Моцарт. Вася тоже когда-то был одарённым ребёнком, что не помешало отцу послать его с матерью куда подальше, и теперь у Васи нет времени, чтобы хоть один стих до конца додумать. А ведь старшеклассником он писал удивительные стихи, и учительница литературы зачитывала их вслух перед классом: «Новый Есенин явился. Настоящий талант!»

Девочка набралась духу и вышла на лестничную площадку.

– Вася, – говорит она, – ты зачем куришь? Это вредно.

– Что ты понимаешь, маленькое чудовище, – ворчит в ответ Вася. – Ты ещё дважды два не выучила.

– А ты к своему папе пришёл? – спрашивает девочка.

Она берётся обеими руками за дверную ручку, повисает на ней всем телом, выезжает на двери на лестничную площадку, потом таким же образом возвращается назад.

Что она здесь делает одна? Околачивается на лестничной площадке, а тут кто только не ходит. Тот мужик, что наступил Васе на ногу – кто он такой? Выглядел очень подозрительно.

– Где твои родители? Соседи где? Кто за тобой присматривает?

– Я пойду, поиграю, – отвечает девочка и убегает в квартиру.

Она захлопывает за собой дверь, но на замок не запирает. Вася ждёт, что послышится лязг засова, но вместо этого доносятся звуки пианино – упражнение из Баха.

Вася кидает докуренный до фильтра окурок в банку и встаёт. О чём это он думал до того, как его прервали? Наверняка о какой-нибудь ерунде, не стоит и вспоминать. И зачем он тут задержался? Надо подниматься наверх, к отцу, спросить, не нужно ли ему что, а когда поможет отцу, поедет в квартиру матери, – та со своим мужем уехала в отпуск, а Вася поклялся, что будет поливать цветы – да так и не полил. Сколько уже прошло? Неделя? Полторы?

Ох, Вася, Вася… Востребованный ты человек, сколько народу в тебе нуждается, сколько от тебя зависит. По-разному могла жизнь сложиться, а сложилась так, что некогда и сигарету спокойно выкурить. Можно многих за это винить, только что толку-то? Никто тебя не слушает, никто не жалеет, и деваться от такой жизни некуда. Подтянись-ка, Вася, приободрись, хватит комедию ломать. Топай по лестнице и делай, что скажут. Хотя нет, погоди. Прежде чем идти к отцу, позвони-ка в квартиру, где живёт девочка: пусть закроется на замок. Мало ли кто тут ходит, лучше уж запереться, а то потом беды не оберёшься.

Любить перемены (Пер. М. Платовой)

Когда маме исполнилось пятьдесят пять, она решила попробовать себя в роли пенсионерки. Уходить с работы она, конечно, не собирается, что за дикая идея, но она выкроила наконец время после работы и записалась на курсы английского языка. Её старшая сестра посещает тот же класс, и мама не может позволить сестре переплюнуть её хоть в чём-нибудь. На этой неделе учительница велела им перевести несколько фраз из популярных песен, поэтому мама, метя в отличницы, обращается ко мне за помощью:

– «Is there anybody out there?»

– Это же Pink Floyd из альбома «The Wall»! Пинки смотрит телесериал «Gunsmoke». Он, бедняга, отгородился стеной от окружающего мира, и вряд ли кто-нибудь сумеет прийти к нему на помощь. «Есть ли там кто-нибудь?» – его сигнал бедствия.

– Ничего себе, – говорит мама. – Давай, я пошлю тебе упражнение полностью. Похоже, я всё понимаю неправильно.

– Прекрасно, – говорю, – но я уже знаю английский язык.

– Не будь такой американкой.

Мама печатает быстро, я едва в состоянии её нагнать.

– «Love changes everything»[4]4
  Песня «Любовь меняет всё» из мюзикла Эндрю Ллойда Уэббера, Дона Блэка и Чарльза Харта «Аспекты любви».


[Закрыть] – как это перевести?

Между Санкт-Петербургом и Сан-Франциско одиннадцать часов разницы. Её девять вечера – это мои десять утра, я только что выпила кофе и открыла почтовый ящик. Мне неплохо бы заняться своими делами, но если я отложу беседу, у нас вообще не будет возможности пообщаться: мой вечер – её утро, она работает, и у неё никогда нет времени поговорить со мной, когда она на работе.

«Love changes everything», – я не вижу двух способов перевода этого предложения. Что же, по её мнению, это значит?

– Что нужно любить все перемены, которые происходят с тобой, – выдвигает мама свой вариант.

Неужели она не видит, что «love» – это подлежащее, а «changes» – сказуемое? В её версии любовь – это команда, приказ: «Любите все перемены!» Да, с таким английским ей без моей помощи далеко не продвинуться. Я много лет подбивала её учить язык, и теперь, когда она могла бы выйти на пенсию и переехать ко мне в Штаты, знание английского ей бы не помешало.

– Где в этом предложении подлежащее? – спрашиваю я, и она немедленно отстукивает ответ:

– Нет подлежащего. Это безличное предложение.

– Вряд ли, – говорю я. – В английском языке в каждом повествовательном предложении есть подлежащее.

После некоторого размышления она наконец соображает:

– «Любовь изменяет всё вокруг!» Вот это да! – совсем другой смысл.

Интересно, как с этим упражнением справилась моя тётушка, просила ли она своего сына подсказать ей из Швеции? А почему бы сёстрам не помогать друг другу? Собираются, например, за обедом, и давай практиковаться в разговоре. Или на даче: пропалывают, скажем, грядки и говорят себе по-английски – так нет же.

– Я знаю английский язык намного лучше неё, и как же разговор с ней мне поможет, скажите на милость? – поднимает мама на смех моё предложение. – Это как играть в пинг-понг с очень слабым партнёром. Позволь уж ей самой позаботиться о себе. И поверь, она бы сделала то же самое.

Мои представления об их совместной жизни там, за океаном, за время жизни в Штатах теряют отчётливость; подобные беседы быстро возвращают меня на землю: между сёстрами всё – соревнование, даже если они вместе собирают клубнику, потом обязательно взвешивают корзинки – узнать, кто больше собрал. И тёте, и маме удалось катапультировать своих детей туда, где трава зеленее; мир сузился, и теперь всё, что у них осталось, – это их перепалки друг с другом.

Маме некогда смаковать свой успех, она устремляется вперёд:

– Как перевести «Everybody’s looking for something»?[5]5
  Все ищут чего-то.


[Закрыть]

– Это – Eurythmics, «Sweet Dreams». Твой вариант?

– По-моему, это значит: «Каждый следит за каждым», – предлагает она.

Это уже не перевод, это диагноз! Боюсь, я не в силах ей помочь. К сожалению, мне надо работать.

Я уже готова выйти из игры, как вдруг приходит сообщение от двоюродного брата:

– «Everybody’s looking for something». Переведи, пожалуйста.

– Ты должен это знать, – пишу я. – Ты проходил это в третьем классе!

– У меня совещание в самом разгаре, нет времени для болтовни, – отвечает он.

Это самое большое количество букв, полученное мною от кузена более чем за месяц. Я могла бы обидеться на его сухость, но вместо этого откидываюсь на спинку стула и, глядя в монитор, покатываюсь со смеху. Уже одиннадцать. Моё утро пошло насмарку, но я больше не сопротивляюсь. Что, если наши матери действительно научатся английскому и переедут поближе к нам? Мне придётся сделать свой рабочий график более гибким. Придётся полюбить перемены!

За дверью (Пер. М. Платовой)

Тамарина речь звучала по телефону сбивчиво. Она сказала, что упала, но не сумела объяснить, где болит и насколько ей вообще плохо. Скорую Тамара вызывать не стала, а Нина не хотела настаивать, только велела Тамаре оставаться на месте, пока они с Геной не придут. Пообещала, что будут через пятнадцать минут, хотя на самом деле достаточно и пяти, чтобы пересечь двор. Нина испытующе поглядела на Гену; он лежал поверх покрывала в распахнутом халате, раскинув руки; голый живот ритмично колебался, сопровождая негромкое сопенье: ему удалось уснуть за то короткое время, что она, приглушив телевизор и отвернувшись от него, разговаривала по телефону.

– Генка, проснись. Гена!

На будильнике 1:35. Втиснув бёдра в узкую юбку-карандаш и застегнув блузку, которую она проносила весь долгий учебный день, Нина помедлила и прислушалась к звукам, доносящимся из комнаты дочери на другом конце коридора. Каждый год, когда Аня приезжала погостить из Америки, её школьные друзья набивались к ним в дом повидаться с ней. Многие приходили с мужьями и жёнами, а кто-то, наоборот, с удовольствием отрывался на вечерок от семьи. Кроме Ани, никто из её одноклассников не бросил родной город, большинство ребят уже давно обзавелись семьями, и сравнение с ними причиняло Нине боль, постоянно напоминая, что её Аня всё ещё одинокая и бездетная. Никакого объяснения этому не было. Аню всегда считали одной из самых симпатичных и общительных девочек в классе. Нина втайне пришла к выводу, что её дочь не смогла приспособиться к новой жизни, что, несмотря на напускное внешнее спокойствие, Анино сердце до сих пор было разбито от безответной любви к мальчику, с которым она когда-то сидела за одной партой. Никого из новых друзей дочери Нина, конечно, не видела, а в ответ на расспросы, Аня пожимала плечами. «Имена тебе всё равно ничего не скажут», – говорила она.

Анин кавалер и в школе был долговязым, и в тридцать лет остался таким же худощавым, как и в семнадцать.

– Тощий как всегда, – сказала ему Нина, открывая дверь этим вечером. Только кожа начала желтеть, и даже раскрасневшиеся от мороза щёки не могли этого скрыть. – Всё куришь?

– Пачку в день.

Он хотел вручить Нине затейливый букет из орхидей и амариллиса, но та отстранила его.

– Взрослый мужчина, отец! Соображать должен.

– Стресс убьёт меня намного раньше, чем сигареты, Нина Ивановна. Аня дома?

Нина не собиралась расспрашивать его о жене и дочери и только позже стала волноваться: что бы это означало, почему он пришёл навестить Аню без них? Давно минула полночь, а парень всё оставался в Аниной комнате, хотя все остальные друзья уже разъехались. Неужели он намерен провести там всю ночь?

– Тамара? Кто такая Тамара? – ворчал Генка, поднимаясь с кровати и натягивая брюки. – В жизни не слыхал ни о какой Тамаре.

Нина зашикала на него. Ей не хотелось тревожить Аню и её гостя. Хотя Аня и утверждала, что была счастлива в Штатах, Нина очень в этом сомневалась: счастье означало бы брак, деток, а всё, чем могла похвастаться дочь, были работа с девяти до шести, съёмная квартира, подержанная машина и ежегодные поездки домой. Причём выглядела она хорошо, лучше, чем когда-либо, избавилась от юношеских прыщиков, начала стричь волосы, и стрижка, подчёркивающая высокие скулы, очень ей шла.

Конечно, Анин союз с этим мальчиком разбил бы его семью, но, – тут Нина остро сознавала некоторую погрешность в своей этике, – если её так легко было сломать, значит, разрыв был неизбежен, и тогда даже лучше, если это произойдёт как можно скорее. Если этот мальчик не любит Аню, размышляла она, то зачем бы ему торчать в пыльной и душной Аниной комнате, посреди студёной ночи, когда другие давно уже разошлись по домам и спят в своих тёплых постелях?

Надевая пальто, Нина отвлеклась на мгновение от Генкиных действий, и теперь он беспомощно шумел в ванной.

– Где мои инструменты? Ты не видала моих инструментов?

– Гена, тсс!

– А если Тамара в самом деле беспомощна, и мы должны вломиться к ней? Мне нужны молоток и стамеска!

Нина тихонько проследовала за ним в ванную, но увидев его, не смогла удержаться от смеха: Генка стоял на крышке унитаза в тёплой куртке и меховой шапке, брюки были расстёгнуты и сползли на колени, в таком виде он искал в шкафчике ванной комнаты инструменты, которые хранились в прихожей.

– Генка, ты свернёшь себе шею! Сейчас же спускайся вниз – и тсс! Тихо!

Им удалось выскользнуть из квартиры и выйти во двор, не привлекая Аниного внимания. Под ногами похрустывал снег, который выпал вечером и теперь аккуратно прикрывал гололедицу, накатанную машинами. Караваны сугробов громоздились вдоль дорожек, на каждом шагу можно было потерять равновесие и свалиться в снег, а то и хуже: грохнуться плашмя на лёд. Нина с Геной продвигались вперёд аккуратно и бодро, где-то, взявшись за руки, помогали друг другу прокатиться по льду, где-то – геройски преодолеть сугроб. Оказавшись на улице в этот час и оставив все неразрешимые проблемы там, за створками дверей, они не думали о том, что уже немолоды, что большинство их сверстников стали бабушками и дедушками, что жизнь перешла некий рубеж и требовала серьёзного к себе отношения.

– Я люблю тебя, Генка, – прошептала Нина, и они остановились, чтобы поцеловаться. Нина почувствовала теплоту обнимавшего её мужа, прикосновение его мягких и упругих губ к её замёрзшим и растрескавшимся. На мгновение они забыли, куда шли, и так и стояли одни в пустынном дворе меж трёх заметённых снегом обледенелых домов, уставившихся на них унылыми окнами.

* * *

Сосед Тамары курил, стоя на крыльце у входа в парадную. Он оценивающе смерил их взглядом и, не торопясь, отпер дверь на лестницу собственным ключом, и таким макаром они проскочили домофон, не вызывая Тамару. Как обычно все лампочки на лестнице отсутствовали, темнота, хоть кричи караул. Освещая себе путь подсветкой мобильников, Нина с Геной поднялись на третий этаж и остановились перед Тамариной дверью.

– Стучать? Или звонить? Может, попробовать на мобильный?

Растеряв по пути первоначальную уверенность, они посветили друг в друга теми же телефонами: Генка снял шапку, и Нина заметила, что волосы у него на макушке стояли дыбом, как у мальчишки. Расстегнув куртку, показал Нине молоток и долото, засунутые за пояс, как у профессионального плотника, и покачивавшиеся, словно в колыбели, в такт мерным колебаниям живота.

Нина дотронулась до стёртой кнопки звонка и машинально просигналила своим особым набором: длинный, короткий, длинный. Звонок издал трель позади двух тяжёлых дверей и был немедленно встречен тревожным шёпотом Тамары, словно она поджидала за дверью, прислушиваясь к звукам на лестнице:

– Кто это, кто?

Не дожидаясь ответа, она уже открывала сначала внутреннюю дверь, потом два мудрёных замка, запиравших внешнюю.

– Вы без милиции – это хорошо! Володина внучка спит в комнате. Вдруг они попытались бы забрать её?

Внутри было тепло, светло, даже слишком светло после лестничной темноты, пахло алкоголем и кислятиной. Нинин взгляд мгновенно охватил фигуру подруги и непроизвольно улетел в сторону. Она заставила себя снова посмотреть на Тамару и, оценив, в какое месиво превратилось Тамарино избитое лицо, постаралась успокоиться или, во всяком случае, скрыть ужас, который должен был в этот миг отпечататься у неё на лице. Стоявшая на свету, бьющем в лицо от голой лампочки, свисавшей с потолка, Тамара была похожа на зомби из голливудского фильма. Её шея, лоб, волосы были в крови, левый глаз подбит и распух, на скулах и подбородке, на руках, на белых рыхлых ногах, едва прикрытых халатом, горели огромные кровоподтёки, мерзко разило алкоголем. Высокий звук, похожий на рыдание приплыл из глубины квартиры.

– Володя пил – ну и я заодно, – нетвёрдым голосом излагала Тамара. Она с трудом стояла на ногах и, чтобы продолжать говорить, ей пришлось прислониться к ветхому платяному шкафу. – Он не виноват. Просто, понимаешь, – она помолчала, вытерла кровь с верхней губы тыльной стороной руки и уставилась здоровым глазом на руку с разводами, словно пыталась понять, откуда они появились, – мы поссорились, ну и полезла вся эта дрянь. Снова нахлынуло всё из прошлого. Ну ты понимаешь, о чём я. Знаешь, как это бывает…

Пытаясь стянуть с себя куртку, Гена сделал движение по направлению к дальнему концу коридора.

– Где этот гад?

– Погоди, погоди, – потянув за локоть, придержала его Нина. – Успокойся, пожалуйста. Чем ты тут поможешь?

Как бы в ответ на порыв Геннадия рыдания на кухне прекратились, и в прихожей отозвались грузные шаги Володи, Тамариного сожителя. Тамара в страхе закрыла лицо руками и прошмыгнула к дальнему от Володи торцу шкафа, а Генка сделал шаг вперёд, загораживая Нину и сжав кулаки.

Через мгновение под яркий свет лампочки тяжёлой шаткой походкой вышел Володя. Лицо его выглядело, не менее страшным, чем Тамарино, а по всей голой груди была размазана кровь. Сначала из-за мужниной спины перед Ниной мелькнуло Володино лицо и окровавленная грудь, потом она увидела, как поднимается вверх его рука с длинным кухонным ножом. Вламываясь в прихожую, он издал хриплый звук, похожий на рёв питекантропа, раненого и голодного, рёв, передававший эмоции задолго до возникновения речи, – Тамара громко зарыдала в своём углу, а Генка, никоим образом не готовый к нападению, отступил, и очень вовремя: Володя ещё раз шагнул, споткнулся о задравшийся линолеум и, падая, резко полоснул ножом пустоту перед собой. Вдрабадан пьяный, он всё-таки не упал, а ухитрился схватиться за угол платяного шкафа и остановился, сильно шатаясь.

– Володя! Что за бес в тебя вселился? – предостерегающе заговорила Нина своим самым жёстким «учительским» голосом.

Теперь она выдвинулась вперёд и стояла, таким образом, лицом к лицу с Володей. Она чувствовала, как Генка дрожит всем телом позади неё. Дома она всегда контролировала себя, чтобы, не дай бог, не пуститься командовать и не делать замечания. Главой семьи был Геннадий, который намного лучше справлялся с решением ежедневных бытовых заморочек, а Нине и так-то в тягость была её власть в школе, та упорная сила, что зачастую делала её реакции более жёсткими и злыми, чем хотелось бы.

Её ледяной голос был неизменно эффективен, и теперь он сделал своё дело точно так же, как срабатывал в моменты препирательств с десятиклассниками.

– Дай-ка сюда нож, ты уже достаточно натворил дел этой ночью!

Володя сделал шаг-другой навстречу и остановился; его рука ослабла, нож уже готов был полететь вниз и воткнуться ему в ногу, но тут Нина наклонилась и отняла его. Лишившись ножа, Володя потерял и равновесие и в беспамятстве свалился на Нину, топя её в запахе перегара, пота и гнилой рыбы.

Генка ринулся ей на помощь, стащил грузное тело с её плеч и прислонил Володю к стене.

– Полегче, приятель, полегче.

Но тот разом обессилел и никак не мог выпрямиться: его ноги подкашивались под весом собственного тела, а слёзы ручьём лились из глаз.

– Мама, мамочка, видела бы ты, что они делают с твоим сыном, – плакал он навзрыд.

– Будь человеком, – сказал Гена, – возьми себя в руки, – но Володя рыдал ещё сильнее, укладывая свою седую голову на плечо Геннадия.

Позволив Володе скатиться на пол по возможности мягко, Генка освободил руку и полез во внутренний карман куртки, кинул виноватый взгляд в сторону Нины, опасаясь за разоблачение своего тайника, достал раздавленный шоколадный батончик и вручил его Володе:

– Вот, возьми.

Володя взял батончик, тупо поглядел на него, ничего не соображая, всхлипнул несколько раз, тяжело вздохнул, и принялся машинально срывать обёртку.

* * *

Нина оставила мужчин и повела Тамару в ванную. Включила душ, осторожно смыла кровь с волос и лица подруги, помогла ей переодеться в длинную чистую ночную рубашку и халат, потом взяла початую бутылку водки и продезинфицировала порезы и ушибы.

Выйдя из оцепенения под твёрдой заботливой рукой Нины, Тамара расслабилась и заговорила. Она вспоминала всю длинную историю своих бед, про большую часть которых Нина слышала и прежде: Тамарина взрослая дочка, её надежда, уже много лет назад утонула вместе со своим любовником. Тот был женатым человеком, они сбежали от чужого догляда в деревню и там из бесшабашного отчаяния отправились кататься на лыжах по едва замёрзшему озеру. Таким страшным способом открылась всем их связь – то, что они долго не решались сделать сами. Двойная смерть потрясла его жену и детей, Тамару с мужем. После смерти дочери Тамара пошла работать бухгалтером в саентологическую церковь.

– Мне выставили уровень 0,1 по звуковой шкале, почти как у мертвеца, – повторила Тамара тарабарщину, как бы ещё раз пытаясь убедить Нину в мудрости своего выбора.

Старшие члены церкви помогали ей преодолеть боль, а заодно подбивали оставить мужа, который неприязненно относился к её увлечению саентологией. И что самое ужасное, он постоянно упрекал Тамару, что она якобы потворствовала связи дочери с женатым мужчиной, а значит, виновата и в её смерти. Мужа она бросила и тут же затеяла роман с Володей – пьяницей, но добрым человеком, которого жизнь тоже изрядно потрепала.

Тамара говорила лихорадочно, не обращая внимания на боль от разбитой губы, которую лучше было бы сейчас не беспокоить, говорила взахлёб, точно надеялась получить у Нины одобрение или, на худой конец, понимание и сочувствие. Если бы она была шестнадцатилетней школьницей, Нина посоветовала бы ей сейчас же прекратить жалеть себя и заняться домашним заданием, но что она могла сказать шестидесятилетней, которая «прошла» уже всё на свете?

– А что ты сказала про Володину внучку? Что с ней такое? – спросила Нина.

– Ещё одна беда: Володин сын, ему двадцать три года, его подруга родила, но он считает, что это не его ребёнок. Девочкой надо заниматься, а подруга учится, ей некогда, бедного ребёнка взяли на себя мы, бабушки: мать подруги и я, чередуемся, неделю она, неделю я. Сейчас девочка здесь, спит в комнате за занавеской.

Нина прополоскала полотенце, которым протирала раны, повесила на верёвку над ванной и обернулась, чтобы окончательно исследовать Тамарино лицо и оценить свою работу.

– Смотрится хорошо, – сказала она. – Завтра будет саднить, но на сей раз ни одной сломанной кости.

– Стареем, – вздохнула Тамара. – Видела бы ты, как Володя пытался бросить в меня стул: чуть не свалился – такое сердцебиение началось, пять минут в себя приходил. Через год-другой помрёт от сердечного приступа, и что я тогда делать буду? Даже саентологи отступились – только зря силы на меня тратить.

Нина покачала головой.

– Возможно, тебе одной было бы спокойнее.

– Нет, правда, это надо было видеть: одной рукой держится за сердце, а другой меня колотит. – Нина досадливо поморщилась, а Тамара хихикнула, скривив от боли губы. – Завтра, уверена, придётся вызывать скорую, ему же будет не подняться с постели с давлением выше крыши. Хорошенькая разминка у него сегодня вышла!

* * *

Мужчины сидели на кухне друг против друга за пустым столом, придвинутым к широкому подоконнику, заставленному банками с вареньем, солёными огурцами и помидорами. Грязные тарелки свалены в раковину, мусорное ведро аккуратно заполнено битой посудой. «Похоже, – с удовольствием подумала Нина, – Генка хорошо потрудился, уничтожая следы дебоша».

На Володе была свежая футболка, лицо чистое, тонкие волосы блестели от воды, он курил и стряхивал пепел в пустую консервную банку.

– Не знаю, что бы я делал без вас, – голос Володи дрогнул.

– Ну всё вроде бы? Буря прошла, – сказал Генка, завидев Нину. – Пойдём домой?

Тамара вцепилась в рукав Нининой блузки.

– Может, чаю?

На неё тяжело было смотреть, но и отвернуться было неудобно. Нина вспомнила закрытую дверь Аниной комнаты, которая ждала её дома, и пожала плечами.

– Чаю.

Геннадий набрал воды, чтобы вскипятить, но не нашёл ни одной чистой чашки. Нина открыла кран и приготовилась мыть посуду. Тамара приземлилась на табурет рядом с Володей и, положив голову ему на плечо, стала поглаживать по руке.

– Что бы ты делал, глупый старик, если бы убил меня? Остался бы совсем беспомощный.

– Выпить бы, – сказал Володя.

– Тебе нужно лечь спать, – ответил Гена. – Нам всем надо выпить чаю и ложиться спать. Уже поздно, Аня будет волноваться.

Тамара отвалилась от Володи и выпрямилась.

– Аня? Так у вас сейчас Аня? Почему вы ничего не сказали? Я бы и не втягивала вас в это дело, если бы знала. Что же вы тут делаете? Идите домой!