Текст книги "Ладога"

Сколько я просидел без движения – не знаю. Наверное, долго, потому что когда решился отереть кровь и пыль с лица, а глаза перестали течь болезненной влагой, увидел меж сосен бегущие ко мне знакомые фигуры. Я помахал им рукой, пытаясь объяснить, что все обошлось и не стоит волноваться.

– Живой! – радостно завопил Бегун, увидев мой жест, и тут же поделился распирающим его восторгом: – Я видел Змея! Видел!

За ним длинными прыжками, словно дикий зверь, бежал Чужак. Капюшон его отлетел назад, открывая лицо. Обычное лицо… Седые волосы взмывали и вновь падали на плечи в такт шагам.

Наполненные тревогой и участием знакомые лица склонились надо мной. Стало легко и уютно, захотелось смеяться и плакать одновременно, но я сказал только самое важное:

– Завтра. На первой заре.

Должно быть, после переговоров с Змеем мои слова звучали слишком громко.

– Хорошо, хорошо, мы все поняли. Успокойся. – Затмив все остальное, засияли разноцветными искрами глаза Чужака. Я бессильно удивился внезапной перемене, произошедшей с ними, – только что были обычными, синими, с радужными ободками по краю зрачка и вот уже стали чужими, ведовскими, завораживающими…

Успокойся, – монотонно запел голос, а глаза, увеличиваясь, обнажили темную страшную пустоту, из которой не было возврата. Я дернулся, пытаясь сопротивляться чарам, но сознание, словно почуяв что-то родственное в надвигающейся темноте, обреченно Рухнуло в призывно распахнутую бездну.

БЕГУН

Звезды смотрели на меня свысока, словно осуждая за недозволенные, отгоняющие сон, мысли. И хотел бы избавиться от них, но стоило смежить веки, и уж не лежал я, свернувшись калачиком, на холодной земле, а несся над облаками, наперегонки с ветром, гордо восседая на спине огромного Змея. Воздух свистел в ушах, а земля далеко внизу казалась маленькой и скучной. Ладони чувствовали мощные мышцы, перекатывающиеся под жесткой Змеиной кожей, и становился я могучим и сильным, подобно Болоту. На этом останавливал мечты – нельзя смертному, да еще из простых, сравнивать себя с Велесовым сыном. Боги видят все…

Так и промаялся ночь между сном и явью, не склонясь ни к тому, ни к другому. Нетерпение подгоняло, и, разбудив остальных, я первым отправился на указанное Змеем место. Его еще не было. Ничего, мне ждать не впервой… Я уселся поудобнее, уставился в небо, ожидая его появления.

Тонкие сосенки, вооруженные торчащими в разные стороны иглами, стояли навытяжку, словно дозорные, и разделяли мое ожидание. По ближнему шероховатому, в розово-коричневых разводах стволу деловито сновали мураши, благоустраивали крохотную, сложенную из тоненьких веточек, копию Змеиного жилища – свой дом. Чудно, однако, у каждой твари, от громадного Змея до маленького мураша, есть дом, который он бережет, в котором детей растит да внуков пестует. Даже дикий зверь после летних гонов или зимней отлучки возвращается обратно, и только человек способен навсегда покинуть свое жилище. Взять хотя бы нас – бросили родное печище по зову Меслава и навряд ли когда вернемся. Я не то чтобы скучал по тишине родных мест или по оставшимся там людям, но иногда распирало желание хоть на миг, на крохотное мгновение очутиться в родительском доме, вдохнуть знакомый с детства запах, прикоснуться рукой к вбитому под земляной крышей и давно уже заржавевшему гвоздю и успокоить смуту в душе, изгнать поселившиеся там сомнения.

Грузно топая ножищами, подошел Медведь, с тяжким вздохом опустился неподалеку, продолжая что-то дожевывать. Как обычно, не замедлил явиться и Лис.

– Нет Змея? – притворно удивляясь, спросил и тут же охнул, дразнясь: – Неужто пропустил?!

Всплеснул руками, покачал растрепанной головой и участливо посоветовал:

– Надо было с ночи сидеть…

Пререкаться с ним настроения не было – сделал вид, будто не замечаю его шуточек. Еще немного покуражившись, он утихомирился и, привалившись спиной к сосне, застыл рядом с братом. Наследник с Чужаком пришли последними.

Краешек солнечного колеса уже показался над горизонтом, и, приветствуя новый день, пронзительно затрещала в вышине ранняя птаха; а Змеем и не пахло.

На смену предвкушению пришло недоумение, а затем и разочарование. Нашел, дурак, о чем грезить! Оседлать Змея размечтался! Ничему меня жизнь не научила – верю, как простак, любым обещаниям, а ведь яснее ясного – обманул Змей. Не прилетел…

Темная большая тень внезапно заслонила предрассветное розовеющее небо… Сердце захолодело, словно Ледея повела над ним белым рукавом. Я видел Змея издалека и не ожидал, что он окажется таким громадным.

Сложив радужные крылья, он легко, почти бесшумно заскользил по земле в неведомом танце. Открыв рот, словно каженник, я следил за ворожбой, творимой извивами Змея. Века бы мог простоять наблюдая, но неожиданно он прекратил свой колдовской танец. Сгрудившись кучей, мы выжидали.

– Чужак! – тихонько шепнул Лис. – А ежели что, ты его заворожить сможешь? Хоть ненадолго?

– Цыц! – рявкнул на него Славен.

Заслышав знакомый голос, Змей медленно выпростал из-под колец туловища жуткую плоскую морду. Немигающие глаза остановились на Чужаке. Сжимавшие посох пальцы ведуна побелели, но больше он ничем не выдал своего волнения. Змеиная пасть приоткрылась, выпустила тонкий кроваво-красный язык. Он подергался немного, будто силясь лизнуть воздух, а затем неуловимым броском оплел руку Чужака. Медведь крикнул, предостерегая, однако ведун стоял прямо, не шелохнувшись, будто не его запястье охватывал смертельный браслет.

– Ты? Почему не на кромке? – зашипел Змей.

– Я еще не свободен. – Чужак шагнул вперед, склонился перед Змеиным взглядом.

– Я чую твой дух. Ты силен… Ты опасен…

– Ты сильнее меня, но придет время, и малые повергнут тебя.

Змей взвыл тонко, пронзительно:

– Молчи!

Чужак вновь покорно склонился.

Рассердившись неведомо на что, Змей полоснул по нам обжигающим дыханием и, прихватив зубами, по очереди ловко забросил на спину, между гребней. Тело его оказалось твердым и холодным. Слегка разведя крылья в стороны и высекая ими из камней огненные искры, он рванулся вперед. Не взлетел, как я ожидал, а заскользил, извиваясь, чуть приподнявшись над землей. Казалось, я сижу не на чудовище, коим с детства пугали, а на молодом необъезженном жеребце. Обхватив обеими руками жесткий нарост спереди, я старался сохранить мужество, когда пыль и грязные брызги Пустоши под ногами сменились поначалу болотными густыми травами, а затем на ужасной скорости Змей пропорол брюхом водную гладь. Потревоженная им вода плеснула в меня холодными брызгами. Утереться я не мог, опасался свалиться, и поэтому приходилось терпеть, пока ледяные струи, проникая под рубаху, скатывались по животу. С трудом заставив себя оторвать взгляд от бездонной пучины, пенящейся внизу, я оглянулся. Тоненькая темная полоска берега неумолимо убегала назад. Я прикрыл глаза. Змей разогнался и теперь несся громадными прыжками, то высоко подлетая над плещущимися волнами, то звонко шлепаясь о них брюхом. С перепугу я умудрился затолкать пальцы под крепкие Змеиные чешуины и, не чувствуя боли, вцепился в их острые края. Холод и темная влажная пустота облепили со всех сторон. Перед глазами мелькали темные точки, голова кружилась. Небесная высь уже не манила меня, зато милая добрая земля то и дело представала перед мысленным взором. Нехорошие мысли бередили душу. Вот затащит нас это чудище в самую глубь моря-океана к Морскому Хозяину, и не видать мне больше зеленых лугов, не ласкать красных девок.

– Не хочу, – прошептал я, сопротивляясь наваждению. Не знаю, то ли боги меня услышали, то ли доля счастливая выпала, а едва я эти слова вымолвил, как появилась вдалеке береговая ниточка и, приближаясь, стала разрастаться, превращаться в заболоченный берег с чахлыми голыми деревцами. Змей, не замедляя хода, махнул крыльями и, с корнем выворачивая задетые по пути деревья, приподнялся над топью. Затем взмыл еще выше. Сбывались мои мечты о небесном полете, а радости не было. Вовсе не так мыслил я летать, и не было в мечтах моих мокрой, задубелой от холода одежды, и не бросало меня по Змеиной спине, душу вытряхивая, и не рвалась грудь от хриплого дыхания.

И тут Змей заговорил. Засвистел, зашипел, будто заспорил с ветром, чей посвист громче. Сначала трудно было понять, о чем он толкует, но постепенно напевная речь захватила меня, и прошли перед глазами, словно наяву, Перун-громовержец с огненным камнем в руке, и скотий бог Велес со змеиным взором, и большеголовая Мокоша со своей вечной пряжей, и суровый Руевит, и справедливый Прове, и прекрасная Лада. Змей говорил о них, точно о старых знакомцах, равнодушно-небрежно, а у меня от восторга трепетала в горле душа, желая вырваться наружу и пасть ниц перед Великими. Я даже забыл о боли и страхе, прислушиваясь к монотонному голосу Змея.

– За кромкой ходит Желтобородый, и кровь стекает с его топора на кромку, и тогда плачет небо, и ссорятся в миру меж собою большие, и теряют жизни малые… – говорил Змей, и я видел этого сурового бога, и знал его, но, охваченный трепетом, не мог назвать его имени, ибо имя взывает к владельцу, и страшно было так далеко от земли обратить на себя внимание громовержца.

– Касание ее легче дуновения летнего ветерка, а глаза ее полны слез, – Змей уже вещал о богинях, – ее любовь прекрасна и ужасна, ибо сама она – любовь, и нет ничего без ее участия. Не родится ребенок без ее благосклонного взгляда, и не поднимает голову солнечный Хоре, не видя ее печальной улыбки. Могущественная и беззащитная, сидит она за пряжей и не может остановить вечно вращающееся веретено.

Змей на несколько мгновений умолк, а затем плавно накренился набок, так что ноги мои заболтались в пустоте над ужасающе маленькими зелено-голубыми пятнами земли. Едва очухавшись, я вновь услышал соперничающее со свистом ветра шипение:

– Не один – все, и малые, и большие, начались от Рода и жили под властью Перуновой, когда умыкнул их Белее, унес за кромку и ушла с ними услаждающая взор воинственного бога Лада. Осерчал Перун и погнал Белеса сквозь камень, и дерево, и плоть, и поверг вора, но прикоснулись малые к прекрасному телу Матери-земли, и возымели свою волю, и жить стали своим умом. Кидает могучий камни и проливается на землю дождь, жизнь дающий, и опекает он лучшего и сильнейшего из рода человечьего – Князя и верную его дружину, ибо любы сердцу громовержца военные забавы. Знавал я многих храбрых и достойных, но величие из невеликого вырастает и не Перун, небеса попирающий, мне люб, а Белес – защитник сирых на земной тверди. Знавал я и сына Белеса, от смертной жены зачатого, и любил его, и служил ему опорой в мире, а еще видел я порождение –чудовищное с душой темнее забрызганного грязью коня Свентовита, приносящего ночь. Просил я за первого слезно, и молил за сына великий Белес, но, громовержцу подвластные, иначе распорядились волоокая Жива и бледная Морена. Притягивает противоположное, и одарила своим нежным вниманием богомерзкое создание Жива, и принесла ему бессмертие, а несущая вечный покой Морена обагрила свою острую косу кровью Болота. С той поры нет на земле покоя, ибо злоба Ядуна, и зависть, и жадность его не ведают пределов. Два великих племени были обмануты им, и самая ужасная война, не подвластная ни людям, ни богам, им была затеяна. Бесстрашны были ньяры, пришедшие по морю, нет больше на земле таких воинов. Многомудры были волхи, любили их и зверь, и птица, и дерево, и Мокоша улыбалась им, и внимали они речам ее, как ученики прилежные. А теперь и их нет в миру.

Змей, переживая давно минувшие события, тяжело вздохнул. Я качнулся и ухитрился восстановить прежнее положение, не отвлекаясь от рассказа. Однако мои старания пропали даром, потому что он с потрясающей непосредственностью перенесся из далеких веков во времена сегодняшние.

– Меслав хорош. Перуна почитает, но и Белеса помнит – блюдет мир как умеет, простой люд сберегает. Тяжко ему с Князем самозваным, Рюриком, мириться, а терпит, понимает – не по зубам ему конунг варяжский. Умен. Только недолго Меславу осталось. Идет к его покоям Морена, и ведет ее за руку колдун такой силы, что и мне не упомнить подобного. Многое видит вещее око Князя, а врага, что под тайной личиной к нему подбирается, не замечает. А может, и чует Меслав, да выжидает момента удобного – не знаю. Скрытны дела людские, непостижимы в своей бессмысленности…

Слова Змея смутили душу. Если он говорит правду и Меславу грозит гибель, то, возможно, вскоре и миру с Рюриком придет конец. Да что там Рюрик, в своей крови захлебнемся. Поговаривали, у Князя жена умерла при родах и с той поры он не женился больше, а значит, и унаследовать за ним некому. Меслав в Ладоге всех привечает – и словен, и чудь, и весь, и нарову, а не станет его, передерутся нарочитые псы меж собой, поминая прежние ссоры, а нам, людям подневольным, смуту расхлебывать да на своих горбах выносить. Еще ходили слухи, будто варяжский воевода Эрик желает посадить брата своего Гуннара в Ладоге Князем. Готовит своих хирдманнов, дожидается Меславовой кончины. Охваченная мелкими распрями, Ладога для него и легкая добыча, и лакомый кусочек. Рюрик тоже нашими ссорами воспользовался, сперва Гостомысла убил, затем Вадима, а потом выстроил городище на месте старых печищ словенских и нарек себя Князем Новоградским. Яблоко от яблоньки недалеко падает, вот и выжидают Гуннар с Эриком смутного времени. А после придут с мечом да с огнем и скажут: «Следует нам княжить над вами, ибо нет на ваших землях порядку». В общем, как ни крути, смерть Меслава за собой много крови потянет. Словно услышав мои мысли, Змей опять заговорил:

– Коварен и умен пришлый Князь, и ярл его ему под стать. Кровь в нем урманская да дух могучий, древний, воинственный. Ньяров дух мне знаком других лучше. В брате его тоже такой гуляет… Да не в руки идет, а нутро выжигая, к знаниям запретным гонит. Потому и зовут его Темным.

Дальше я ничего не разобрал – рухнул Змей… Именно рухнул с невообразимой высоты, а не плавно снизился, щадя свою живую ношу. Нутро подпрыгнуло, комом застряло в горле, сдерживая рвущийся на волю крик. Меня швырнуло навстречу земле, затем подкинуло вверх и, наконец, выбросило на мягкий травяной настил. Приземляясь, неподалеку от меня отчаянно взвыл Лис. Огромный силуэт Змея, смешные фигурки копошащихся в траве людей и яркая синева неба вертелись перед глазами, заслоняя друг друга и наполняя мир невероятными красочными узорами. Я, стоя на четвереньках, вцепился пальцами в траву, твердо сознавая – никакие посулы на свете никогда больше не заставят меня оторваться от нее. По кряхтению, доносящемуся сзади, понял – выброшенный Змеем в кусты Медведь разделяет мое мнение. Кому-то все-таки удалось встать на ноги, и, пошатываясь, человеческая фигура двинулась к Змею. Чужак…

Он почти лег на посох и неожиданно, словно желая что-то пояснить неразумному существу, протянул руку к жуткой Змеиной морде.

– Благодарю, Змей. Жаль, что мой отец не знает тебя.

– Он – не ты, – возразил тот.

Голова чудища качнулась в сторону. Стараясь уследить за ней, я нелепо кувыркнулся набок и услышал голос Славена:

– Прими и мою признательность.

– За что они все его благодарят? – зло зашептал над ухом Лис. – За эту пытку, что ли? Так я бы за это ему морду набил… – Лис немного помолчал, а затем добавил с некоторым сомнением: – Если б дотянулся.

Ну что скажешь этакому дурню? Поневоле я рассмеялся и тут же чуть не завопил от боли, прострелившей все тело. Опасаясь, не сломалось ли чего, начал старательно ощупывать себя. Ушибов было много, словно крепкие мужики долго и зло били ногами, но, слава богам, кости оказались целы. Мне бы в воду горячую да опосля отдохнуть денек, и буду здоровехонек. Славен встал на ноги и, проковыляв мимо меня, подошел к Чужаку.

– Я ведь не верил в тебя, Змей… – зачем-то признался он. – Но я рад, что ошибался.

У другого эти слова выглядели бы нескладной лестью, но в устах Славена они прозвучали складно, искренне.

– Ты – лучший из слепцов, – засмеялся клохчущим пришептыванием ящер. – Лучший…

По обычаю, отпуская от себя Змея, нужно разорвать рубаху до пояса, а то утащит с собой. Заметив, как нервно подергивается Змеиный хвост, Чужак рванул на себе срачицу. Изношенная ткань с треском лопнула, обнажая сильную грудь.

– Прощай, вой. – Змей глянул на Славена и развел в стороны кожистые полотнища крыльев.

– Прощай, – эхом отозвался сын Старейшины. Оттолкнувшись сразу всем телом, Змей словно прыгнул в небо, и только с вышины донеслось невнятное шипение. Чужак вздрогнул, словно услышал нечто неприятное, а потом, покачав головой, тихо прошептал:

– Я запомню, Змей.

– А я постараюсь забыть этот ужас, и чем быстрее, тем лучше, – потирая бока, громогласно сообщил Лис.

Я с ним не согласился – такое не забудешь, даже если очень захочешь. А потом, то ли оттого, что на Змея огненного долго глядел, то ли от страха запоздалого, то ли потому, что зелье Чужаково силу теряло – помутилось у меня в голове, встала пелена темная пред глазами, весь мир на миг застила да пропала, опять взор ясным сделав.

Казалось, летели мы невероятно долго, однако на деле небо еще золотилось рассветными лучами и роса на траве помигивала серебряными глазками, узрев ясный солнечный лик. Равнина вокруг только-только пробуждалась ото сна. Потягивалась сонной ленивой девкой, нежилась буграми полей, размыкала голубые озерные глаза. Светло-сиреневые колокольчики приподнимали скомканные заспанные лица, белорукие ромашки опасливо раскрывали желтые сердцевины, и неизвестные мне махонькие цветики смущенно разгорались пунцовым румянцем. В тихом, пронизанном солнцем и теплом, после небесного холода, воздухе отчетливо разносился голос большого печища. Пел, призывая буренок, пастуший рожок, вторили ему громкоголосые петухи, что-то глухо постукивало, и звонко покрикивали, проспавшие приход Заренницы, хозяйки.

Пока, вздыхая и превозмогая боль, мы брели на эти звуки, я вспоминал все, что доводилось слышать о Пчеве.

Стояло печище как раз меж Ладогой и Новыми Дубовниками, что на порогах Мутной. Говорили, будто народу в нем не меньше, чем в самой Ладоге, и чаще это люд заезжий, знатный, охочий до недозволенных развлечений. В Пчеве своей дружины не было, были только бояре да их подручные, которые чуть что – в Ладогу за подмогой бежали, а потому, укрывшись от Княжьего ока, не боялись здесь блудить да гулять и свои, и чужие. После договора о мире с Новым Городом появлялись в Пчеве и варяги. Приходили ладьями по Мутной, вылезали оттуда усатые, чуждые, сорили деньгами, ходили везде, вынюхивали, выпытывали и исчезали, так и не объяснив одуревшим от их серебра местным, зачем ездили. Помимо них, приходили по реке за рыбой и зерном Мстиславовы лодки, стояли вдоль берегов Мутной, нацелившись расписными носами на деревню. Неподалеку от Пчевы горбились крутыми спинами всем известные Курганы – упокоища древних ньяров. Раньше я думал, для красоты назвали холмы Ньярными, а после рассказа Змея засомневался. Твердил же он о воинах, с моря нашедших. Может, и сюда они добрались, оторвавшись от обжитых мест. Мы же добрались…

СЛАВЕН

Старики нашего печища болтали, будто народу в Пчеве не меньше, чем в самой Ладоге, хоть и не так она красна и богата, как Княжье городище. Я тем слухам не очень-то верил, покуда не ступил в городские ворота да не расслышал шум торговой площади. Суетился на ней мастеровой и лапотный люд, перекликался…

Кого тут только не было – и пышнотелые, квохчущие, будто курицы, бабы-поселянки в подвязанных под грудью серниках, и усталые, дочерна изжаренные щедрым летним солнцем землепашцы, и дородные боярские жены с услужливыми холопами… Все подавали, покупали, выменивали друг у друга разные разности – аж глаза разбегались. Тут и там сновали вездесущие мальчишки. Звонко, по-птичьи перекликаясь, верещали о заезжих гостях с юга, показывающих невиданные чудеса. Лис, ошалев от суматохи, двинулся за ними. Мы, словно овцы за бараном, пошли следом и вскоре оказались возле узорчатой палатки с деревянным настилом спереди. На нем сидел полуголый мужик, азартно бил ладонями в плоский бубен. Народ толпился возле него, разглядывал неистово извивающихся в танце широкобедрых девиц с позорно распущенными по плечам смоляными волосами. Окромя красных праздничных исподниц, не по-нашему разрезанных до боков, на них ничего не было.

– Тьфу, срамницы! – сплюнул Медведь, однако глаз от толстозадых не отвел. Внимание Лиса привлекли низкорослые мужички в расшитых золотым и зеленым широких атласных штанах и с обнаженным торсом. В ушах у приезжих поблескивали богатые троичные кольца. Лениво, словно выполняя некую повинность, мужики перебрасывались бешено вращающимися ножами, умудряясь, не раня рук, ловить их за рукояти.

– Мне нужны куны, – подошел сзади Чужак. Я оглянулся. Он вновь натянул охабень и в таком виде ничем не отличался от многочисленных бедняков, наводнивших площадь.

И чего он прячется? Поговаривали у нас в печище о страшном уродливом лице ведуна, о язвах, изувечивших его кожу, да только на поверку оказалось все бабьими сплетнями. Я Чужака видел – не было в нем ничего ужасного, смущал лишь странный радужный блеск в глазах да слишком ранняя седина… Видать, с малолетства привык он от людей прятаться – теперь уж и не отвадится. Беды от этого никому нет, знать, и учить его нечего. Ведун силен – сам, ни приятельства, ни розни не ищет; от меня зависит, кем он нам сделается – другом и помощником иль опасным врагом. Я предпочитал дружбу.

– Куны, – повторил Чужак, принимая мою нерешительность за непонимание.

– Сколько? – коротко спросил я. Вопрос «Зачем?» вызвал бы у ведуна только недоумение.

– Трех хватит, – ответил он и, получив три меховых лоскута, растворился в толпе, напоследок упредив: – Меня не ждите, сам вас найду.

И действительно, нашел спустя несколько часов, усталых и отчаявшихся от непривычной суеты. Медведь к тому времени даже притомился на суматоху и толкотню ворчать, лишь отдувался молча да озирался затравленно – нет ли где укромного местечка. Точь-в-точь громадный лесной зверь, случайно на виду оказавшийся.

Чужак появился неожиданно, будто из-под земли вырос. За его спиной болталась большая сума из мягкой кожи, за поясом торчал потертый, но вполне вместительный кошель. Лис, завидя его, заинтересовался:

– Что там?

Ведун вытащил кошель, подал Лису. Меня тоже интерес разобрал, потянулся через его плечо, различил в темной утробе кошеля золотой кругляшок. Монета какая-то… Может, диргема…

– И этот хлам за три куны?! – Лиса затрясло от возмущения, но поддеть Чужака не посмел, а лишь, побагровев от злости, резко развернулся и чуть не сшиб крепкого мужика в нарядной срачице с вышитой синим шелком подоплекой и ластовками. Видал я уже где-то этого мужика… Вроде когда по площади бродили, он все время на глаза попадался. Словно выслеживал кого. Хотя кому нужны бедные, потрепанные пришельцы с дальних болот? Намаялся, видать, с духоты да тесноты, вот и лезет в голову всякая дурь. Да и от порошка чужаковского еще не отошел…

А все же занятно – как же вышло, что нюхали мы тот порошок на краю пустоши, а очнулись в Пчеве? Да еще и один сон на всех видели? Неужто впрямь был Змей? А скорей всего, одурманил нас Чужак и провел к городищу тайной тропкой, одуревших да ничего не помнящих… Ведун же…

– Чего рот раззявил?! – огрызнулся на мужичка Лис, и тот, удивительно покорно посторонившись, прошептал:

– Прости, коли обидел…

– Не прощу! – Лис разошелся не на шутку, азартные блики запрыгали в веселых глазах. Я напрягся было в предчувствии ссоры, но странный мужик торопливо отвернулся и почти побежал прочь от нас.

– Чего это он? – удивился Лис.

– Достал ты его, – ответил брату Медведь и забурчал: – Пожрать бы и поспать, вот где только?

– Любой хозяин рад будет гостя принять да хлеба-соли ему поднести, – гордо заявил Лис. – Хлеб-соль разбойника побеждает, иль забыл?

Любой-то любой, но после торговой площади не хотелось на люди лезть, на назойливые вопросы отвечать…

– Я узнавал. – Чужак подбросил на плече новую сумку. – Есть тут двое, корчмарями себя кличут, – всех привечают и вопросов не задают. Только за приют и еду денег требуют.

У Лиса глаза округлились, Бегун рот приоткрыл, уставился на Чужака, неверяще охнул:

– С гостя плату.

Другой бы подобное сказал – я не поверил бы, но Чужак шутить не станет. Знать, в больших печищах свои порядки, до нас еще не дошедшие…

– Пошли, – решил я.

Длинный, сложенный из добротных бревен домина, к которому привел Чужак, сильно отличался от своих малорослых соседей. Красуясь, он выставлял напоказ искусную резьбу, облепившую двери, наличники и дощатую крышу. Затянутые промасленной холстиной окна громоздились сразу на двух этажах, что было для меня в новинку. У отца тоже был редкий дом с медушею, помостом, двумя горницами и повалушей, но самый верх в нем, под крышей, служил зимним пристанищем для озябших птиц да любимым местом мышей и крыс.

Никому не приходило в голову прорубить там окна и приспособить верхний этаж для жилья. А тут приспособили. Жаден хозяин до гостей оказался…

– Иль до денег… – медово прошептал мне на ухо Лис.

На крыльце на нас налетел светловолосый здоровяк в зипуне и широких штанах из зуфи. Опытным взглядом распознав в нас пришлых, он, дружелюбно оскалившись, заявил:

– Гостей больше не беру. Сейчас люду тьма понаехала, аж изба ломится. Ступайте другого приюта поищите.

Я всмотрелся в круглое безусое лицо – неужто не совестно гостям отказывать, но здоровяк встретил мой взгляд и бровью не повел. Наоборот, еще больше напыжился, будто не корчмарь он, никому не ведомый, а боярин нарочитый!

Несолоно хлебавши мы двинулись на задворки Пчевы, где, как ведун обещал, стояла еще одна изба «для всех».

Чем дальше уходили от торговой площади, тем ниже становились домишки, будто врастали в землю, ютясь впритирку к реке да соперничая друг с другом убогостью земляных крыш.

Корчму нашли на окраине, у самого тына. Это была, пожалуй, не изба, а несколько курных домов, удачно прилепившихся друг к другу. Разобрать, где горница, а где хлев или сеновал, было вовсе невозможно.

– Да тут входов больше, чем клетей! – искренне возмутился Лис.

Будто испугавшись его возгласа, за углом ближайшей хибары что-то шевельнулось. Показалось – спрятался там человек да следит за нами. Стараясь не спугнуть соглядатая, я до боли скосил глаза и успел ухватить взглядом знакомое лицо трусливого мужика с площади.

«Что ему от нас надо?» – удивился, но окликнуть не успел. Заходясь в воплях, в избе горестно закричала женщина. Бегун, дрогнув, заозирался, а Чужак, наоборот, словно окаменел в напряженной неловкой позе.

– Где это? – загудел Медведь.

– Там. – Посох ведуна прочертил по земле прямую линию и приподнялся, указуя на хлипкий дощатый прирубок.

– Может, глянем? – Бегун чуть не плясал, в нетерпении перебирая ногами. Я иногда думал, не присушил ли его какой неведомый знахарь на всех девок сразу? Уж больно он дурел от одного только бабьего голоса.

– Нечего глядеть. Не твоя девка орет, так и не лезь.

– Верно, – поддержал меня Лис, – а то ты уж одной бабе так помог, что еле ноги унесли.

– Сколько о том вспоминать можно?! – разозлился Бегун, и в это время женщина снова закричала. На сей раз не жалобно, а жутко, дико, словно смерть почуяла.

Нет, попусту так орать никто не станет, так кричат лишь когда последнюю муку терпят… Я пошел на голос. Сзади грузно затопал Медведь.

– Стой, где стоял! – прикрикнул я на него. – Хватит и того, что я не в свое дело сунулся.

Когда подошел поближе к прирубку, женщина уже не кричала, зато сопение и злые мужские голоса резали слух чужим четким выговором. Коли перестала девка орать, может, и заходить не стоит?

За дверью тонко свистнуло. Никак плеть, коей нерадивых кобыл хлещут?! Что ж за изуверы такие – бабу плетью охаживать? Этак и убить недолго… Я решительно распахнул дверь. Вовремя…

Двое высоких мужиков, в богато отделанной одежде и высоких, отороченных соболем шапках, безжалостно лупили кнутом лежащую на соломе женщину. Один, краснорожий, одутловатый, держал ее за руки, не давая перевернуться на спину, а другой, оскалив в усмешке крепкие лошадиные зубы, злобно и отрывисто ругался, опуская жесткий кнут на спину несчастной. Коротко остриженные каштановые волосы женщины слиплись от пота, свалялись на затылке неряшливыми клочьями. Драная исподница пропиталась кровью, а сквозь прорехи проглядывало белое молодое тело. Мужики вскинули на меня затуманенные похотью и злобой глаза. Одежда на них была наша, славянская, а вот рожи – варяжские. Как и говор…

– Пошел отсюда! – Узколицый замахнулся на меня кнутом – едва отпрыгнуть успел от рубящего удара. Сидящий на руках женщины здоровяк загоготал и чуть ослабил хватку. Воспользовавшись этим, она подняла голову. Из-под слипшихся, забрызганных кровью волос на меня, безмолвно умоляя, устремились карие, лихорадочно блестящие глаза. Те самые, которым рассказывал в детстве свои маленькие мальчишеские печали, те, которые видел на Болотняке, те, что всегда понимали и прощали… Глаза моей матери… Могло ли быть такое? Лежала на полу моя единственная, давно потерянная любовь, истекала кровью под варяжским кнутом…

Тощий уже заносил руку для следующего удара, а я все не мог оторваться от этих умоляющих глаз. С места сдвинуться не мог! Молча, точно обреченный, смотрел на опускающийся кожаный хлыст варяга. Молил богов остановить страшное. Услышали меня – замер кнут на полпути. Звонко щелкнув, оплел посох невесть откуда возникшего за моей спиной Чужака. Не пытаясь разобраться, кто прав, кто виноват, ведун быстро рванул посох на себя, и кнут, словно возжелав переменить хозяина, вывернулся из рук узколицего и прыгнул, рукоятью вперед, к Чужаку. Тот ловко ухватил добычу и, для острастки, громко прищелкнул ею о перемет. Ловок!

Оставшись без плети, узколицый попятился. Краснорожий здоровяк прикрыл приятеля могучим торсом. Руки женщины освободились, и она, проворно откатившись подальше, забилась в солому так, что видны были в полутьме лишь ослепившие меня глаза. Бугрясь могучими мускулами, тяжелая туша краснорожего безбоязненно перла на Чужака. В массивном кулаке блестело лезвие тяжелого варяжского ножа. Меня пот прошиб. Что тонкий да хилый ведун супротив этакой глыбы? Это тебе не оборотни – разговоры не помогут… Бежать надо! Да Чужак, видать, свои силы получше меня знал. Я так и не смог понять, как он заставил тонкое кнутовище изогнуться и, описав плавный полукруг, с лету опустить полоску сыромятной кожи на багровую щеку здоровяка. Проступили капли крови, варяг взревел, как раненый бык, но не отступил.