Текст книги "Берсерк"

С виду такая робкая и тихая, а нахальства хоть отбавляй! Может, ее муж и впрямь изрядная скотина? – Увижу его и мигом возжелаю отправить на тот свет?

– Ты так его ненавидишь? – спросила я.

– – Что ты?! – испугалась незнакомка. – Я люблю . его! Так люблю, что уйти не могу!

Вот те на! Зачем же тогда убивать или уходить? И откуда такая грусть по прежней жизни? От большой любви и счастливой доли никто не побежит плакать в отчий дом. И непохоже, чтоб этакую красотку могли променять на другую…

Окончательно растерявшись, я наблюдала, как красавица собрала с пола черепки и подтерла растекшуюся темную лужу. Ее белые руки проворными зверьками отбегали по влажным половицам и легли на живот.

– Это он меня не любит, – печально призналась она. – Забыл меня. Совсем забыл…

Все-таки ревность… Какой же дурак мог позабыть такую красу?! И в хозяйстве она вон как справна: миг назад плавало по полу глиняное крошево, а теперь чисто и сухо, будто ничего и не проливалось… Сухо?!

Я взметнулась на постели. Верно! Под лавкой не осталось даже влажного пятна. А тряпки-то у незнакомки не было!

– Ты кто такая?! – натягивая повыше шкуру, будто желая закрыться ею от недоброго колдовского глаза, вскрикнула я.

Женщина подняла голову:

– Хозяйка я. Здесь – хозяйка.

– Видала я таких хозяек. – Одна моя рука принялась нащупывать одежду, а другая зашарила по лавке. – В Приболотье их хоть пруд пруди. Колдунья ты! Хочешь мужа извести, вот и подобрала меня, разум мутишь…

Теперь меня уже не удивляла ни странная просьба незнакомки, ни ее забота. Ворожей не любят мужской род и замуж идут, как на костер. А уж замужняя ведьма – самая злая. Она даже рожичей морит уроками и напастями. А то, бывает, подберет какую-нибудь заплутавшую человеческую душу и не возвращает хозяину, покуда тот не сделает для нее подлую работу. Да и после " обмороченный человек останется при ней вечным рабом. Свою обсохшую и починенную одежду я отыскала в ногах постели и сразу стала одеваться. Женщина внимательно следила за мной. Ее огромные печальные глаза, казалось, стали еще больше и печальнее.

– Куда же ты пойдешь? – спросила она. – Там за дверьми тебя давно ждут. Я их не пускаю. Тут моя усадьба, мое право. А выйдешь – кто тебя защитит?

– Да было бы от кого защищать! Уж лучше люди Свейнхильд и лютая смерть, чем ведьмина неволя!

Я сплюнула на пол и рванула дверь. В лицо ударил морозный ветер. Уходить из теплой избы не хотелось, но я собралась с духом и упрямо шагнула наружу. Дверь громко захлопнулась за моей спиной. В ответ на крыше что-то зашевелилось и запищало. Что это?

– Мы, мы, мы… – Низкая крыша урманского жилища кишела темными, скользкими тварями. Мары.

Моренины прислужницы лениво вытягивали длинные худые шеи и расправляли крылья. Почему-то теперь я видела их отчетливей, чем раньше. Узко посаженные на сухих, обтянутых кожей черепах горящие глаза ощупывали мое тело. Когтистые руки с перепонками-крыльями похрустывали и шелестели, а тощие, похожие на пустые мешочки груди лежали на выпирающих ребрах…

– Ты наша, – подбираясь к самому скату, радостно пискнула одна из мар. Я отшатнулась:

– Нет!

– Но ты уже шагнула за край жизни и не отдала нам берсерка, – раззевая беззубый рот, возразила крылатая тварь. – Ты не выполнила уговора. Ты – наша.

– Наша, наша, наша, – зашептали тысячи голосов. Черной тучей мары поднялись в воздух. Руки-крючья потянулись ко мне. Паук в груди радостно задергал лапами.

Забыв о страхе перед ворожеей, я метнулась к дверям и ввалилась обратно в избу. Красавица ведьма что-то помешивала в котелке. :

– Я ведь предупреждала, что тебя там ждут, – заявила она.

– Слушай, ты, – по-рачьи пятясь к лавке, вымолвила я. – Там худо, но и тут не лучше. И знай – ворожи не ворожи, а твоего мужа я не убью!

– Но ты сама этого хочешь, – равнодушно возразила ведьма. – Птицы тебя привели, а они чуют, кто кому смерти желает.

Меня привели птицы? Какие? Ах да, эти! Ведьмино воронье! И угораздило же меня из огня да в полымя!

Я зашарила глазами по стене. Должно же быть тут хоть что-нибудь спасительное! Осиновый прут или, на худой конец, старая оглобля! «Бей ею ведьму по хребту да приговаривай: раз, раз, раз, – она и сгинет», – вспомнился давний совет матери. Но ни прута, ни оглобли не было.

– Ты не бойся, – снимая котел с огня, продолжала незнакомка. – Люди Лисицы тебя не найдут. Живым сюда хода нет. Только неприкаянным, тем, что душой уже расстались с миром, а разумом еще цепляются за жизнь.

Так вот где я! На кромке… В обиталище духов и прочих нежитей, посередке меж небесным царством и земным миром. Вся нелюдь – от заблудших духов-самоубийц до вечных прислужниц Морены – все они жили здесь, на краю яви. Это их явь. Иногда – схожая с нашей, земной, а иногда вовсе непонятная. Когда-то, в давнее время, кромки не было и нечисть жила с людьми. Мать рассказывала мне об этих временах. Тогда я была совсем маленькой, не верила ей, а вот нынче самой довелось попасть на этот край мира…

– Тут мой дом. – Незнакомка широко повела рукой. – Здесь я сильная. Очень сильная. Я подлечу тебя, дам своей силы и помогу вернуться к живым. Без моей силы ты не вернешься. Уж слишком тебя мары, – она покосилась на дверь, – потрепали.

– Мары? Ты тоже их знаешь?

– Да. Мары мерзкие и очень жадные. Не люблю их, потому и в дом не пускаю. И тебя бы не пустила, если б не Хаки.

Я начинала понимать. Это было нелепо, невозможно, но…

– Как тебя зовут?

Женщина свела брови: – Не помню… Как-то странно. Кажется, Ингрид. Но когда меня так звали, здесь было страшно. Все горело и пахло кровью… А теперь гляди, как чисто. Хаки тут понравится, и он больше никуда не уйдет. Не бросит меня. – Ее глаза загорелись, а на бледных щеках проступили едва заметные голубые пятнышки. – И куда ему идти? Не к марам же?!

Я кинулась к кружащейся по избе красавице и вцепилась в ее ледяные руки:

– Ингрид?! Ты – Ингрид, а твой муж – Хаки Волк?!

Женщина заулыбалась:

– Он самый сильный, самый смелый, самый добрый. Я так просила его не уезжать, но он любил Одина больше, чем меня, и уехал.

Я шагнула назад. Бред. Видения. Такие же, что с волком и укушенной рукой. Мертвая Ингрид просит меня убить ее мужа, Хаки Волка… Нелепица! Чушь!

Красавица мечтательно склонила голову к плечу:

– Мне так хочется снова увидеть его! Я дам тебе силу и скажу, где его искать. Ему теперь не добраться до Одина. Значит, его возьму я.

– Ты же знаешь… Он обещан марам.

Ингрид засмеялась. Бледные губы раздвинулись.

– Я буду драться за него, а когда мары отступят, возьму его в нашу усадьбу. Он станет только моим!

Это было невыносимо! Моя голова раскалывалась, а мысли путались, смешивая воедино видения и явь. Нужно выспаться… Просто выспаться, и все. Потом разберусь и с Ингрид, и с Хаки… Потом…

Я легла на лавку и закрыла глаза, но сон не шел. Почему-то снова стало холодно и тоскливо. Захотелось взглянуть на Ингрид. Как-никак, а когда-то ее любил жестокий и сильный мужчина, Хаки Волк. Интересно, при жизни она тоже была так красива?

– Ингрид, – прошептала я, но нежить не отозвалась. Я села. Заскрипели обгорелые доски. В нос ударил запах гари и сырости. Я была в избе, но в какой?! Теперь она ничуть не походила на уютное людское жилище. По бокам, вдаваясь внутрь горелыми острыми краями, торчали какие-то бревна, провалившаяся крыша нависала прямо над моей головой, а светлый провал входа наискось перекрывала наполовину обломанная дверь. И никакой Ингрид. Только на моих ногах болтались куски медвежьей шкуры, а в воздухе пахло чем-то пряным… Все-таки видения…

Я встала, подошла к двери и выглянула наружу. Солнечный луч ударил по глазам. Громко каркая, два черных ворона поднялись с крыши и, широко размахивая здоровенными крыльями, устремились к высокой, нависшей над морем скале. «Прощальная» – вспомнились слова Левеета.

Так вот каково бывшее жилище Хаки! Когда-то оно было чистым и уютным. Тут жили люди. Любили, ждали, смеялись, обижались. У них был дом, утварь, скот, а потом появились враги, и от богатой усадьбы остались лишь обгорелые бревна да кусок крыши. Но еще раньше сгорело сердце берсерка, и его душа стала похожа на этот дом – пустота и покой. Могила…

Я тряхнула головой. Хватит думать о Волке! Нынче стоит позаботиться о себе. Похоже, псы Свейнхильд потеряли мой след, зато я отыскала крышу над головой и спасительные стены. Они сберегут мое тело от холода и ветра. Обживусь, подлечу раны, сниму цепь и отправлюсь искать своего врага. А блазни и привидения? Что мне до них?! Зиму я проживу здесь, с Ингрид или без нее…

К весне я обжилась в бывшей усадьбе Хаки. Уцелевшую часть избы удалось укрепить толстыми бревнами, и получилась махонькая, но пригодная для житья клеть с очагом и влазом. В другом, уже совсем обвалившемся доме удалось отыскать погреб с отрубями и сушеной рыбой. Выуживая из-под земли эту снедь, я лишь подивилась, почему ее еще не раскопали звери, однако звери даже близко не подходили к разграбленной усадьбе. Может, привидение Ингрид на самом деле жило здесь и отгоняло непрошеных гостей? Иначе с чего бы иногда среди ночи слышались тихие шаги, а наутро после этого изо всех углов избы сочился пряный, терпкий аромат? Меня часто навещали вороны Мудрость и Память, но сама хозяйка усадьбы больше не появлялась. Наверное,, в тот день, когда мы встретились, я действительно стояла на грани между жизнью и смертью… А может, все видения были навеяны усталостью и страхом…

Уже на второй день я сумела освободиться от цепи. Неведомый кузнец небрежно поработал над ее звеньями, и почти на каждом колечке виднелись полоски-распилы. Отыскав в заброшенной усадьбе обломок меча, я вставила его в распил и ударила сверху булыжником. Звено хрустнуло и развалилось, а на моей ноге остался только железный браслет. Но, даже избавившись от цепи, я еле-еле переставляла ноги. То их кололо множеством игл, то слезала кожа, то при малейшем прикосновении начинали ныть ступни. Правда, охотиться все же навострилась. Выбиралась на пригорок и расставляла там силки на мелкую дичь – благо конского волоса в заброшенных избах нашлось немало. Да и много ли было нужно еды на один рот?

В первой дальней вылазке мне не повезло. Начало весны выдалось теплым и солнечным. Снег проваливался под лыжами, и идти было тяжело. К тому же приходилось таиться от случайных путников и обходить проталины на полях.

Второй раз я вышла в поход уже в начале лета, по распутице и слякоти. Говорят: «Выйдешь в морось – будет удача в пути», но, пока я, мокрая и грязная, добралась до длинного, изрезанного мысами озера Ель-марена, прошло три дня. Едва чуя под собой ноги, я завалилась спать прямо на берегу, а ни свет ни заря вскочила от зычного весеннего зова оленя-драчуна. Казалось, трубит не один зверь, а весь лес. Деревья содрогались от его рева и сжимали свои только-только зазеленевшие почки.

Добыть оленя было бы для меня большой удачей. Его шкура годилась и на сапоги, и на крепкие, добротные штаны. А мясо можно высушить и спрятать. Оно пригодится, когда отправлюсь искать Хаки…

Опьяненный весной и любовью зверь не заметил меня. Пристроившись на развилке между дубовых ветвей, я наблюдала за гоном. Сначала на вызов «драчуна» явился совсем молодой, тонконогий красавец с тремя вилками рогов. Увидев его, я удивилась: обычно по зову «драчуна»., сразу ясно, какой он стати и силы, и более слабые даже не ввязываются в драку. Юный олень напоминал заносчивого мальчишку – выскочил, покрасовался перед самочкой и застыл, явно не зная, что делать дальше. «Драчун» тряхнул рогатой головой и двинулся к пришельцу. Тот попятился, ткнулся лбом в развесистые рога соперника и рухнул на колени. Гордо помахивая коротким хвостом, победитель направился к оленихе-избраннице. Та насторожилась и прислушалась. По треску ломающегося кустарника и глухому топоту я сразу поняла, что теперь бой будет на равных. Олень, который шел на зов, похоже, был больше и опытнее его. Уж очень уверенно он ломился сквозь лес…

Так и оказалось. Ноги и лоб «пришлого» украшали шрамы, темно-коричневая шкура лежала на груди широкими лоснящимися складками, а шея походила на мохнатое бревно. И каким чудом подобная стать сохранилась у зверя после голодной зимы?!

Однако грозный вид соперника не произвел на «драчуна» никакого впечатления. Он склонил голову, огляделся и копнул грязь копытом.

«Неужели будет драться?» – едва успела удивиться я, как противники уже сшиблись рогами. На миг показалось, будто оба зверя не выдержат удара, но они даже не сцепились – лишь проверили силу друг друга. Теперь им следовало разойтись и столкнуться во второй раз, чтоб выяснить, кто сильнее. «Драчун» так и сделал, а вот «пришлый»… Едва его соперник отошел на пару шагов, как матерый олень взбрыкнул передними копытами и устремил свои опасные рога в его незащищенный бок. Бедняга «драчун» едва успел повернуть голову. На сей раз рога сцепились, но шея «драчуна» выгибалась крутой дугой, и он никак не мог развернуться. Самцы то отступали к лесу, то опять возвращались на середину поляны, и вдруг оба упали. Грязь всхлипнула и раздалась в стороны. Я вытянула шею. Оба зверя исходили пеной, но, что самое удивительное, продолжали драться. Олениха в кустах нервничала и кругами приближалась к дерущимся. В ее глазах замерли удивление и страх. Она не понимала, что творится с ее такими сильными и красивыми ухажерами и зачем они оба барахтаются в грязи, когда самое время определить, кто достоин стать отцом ее детей?! Зато я уже все поняла. Коварство «пришлого» сгубило обоих самцов. Отростки их рогов прочно увязли друг в друге, и теперь противники были обречены драться до тех пор, пока кто-нибудь не упадет мертвым. Да и тогда неизвестно, сумеет ли победитель выпутаться из рогов побежденного. Я ухмыльнулась. Эта возня в грязи чем-то походила на мою жизнь. Договор с марами крепче оленьих рогов приковал меня к Хаки. Но мы, люди, сами могли разобраться, а зверям нужно было помочь.

Я долго выбирала жертву. Оба оленя были красивы и сильны, однако чем погибать обоим, уж лучше умереть одному.

Стрела взвизгнула. «Пришлый» захрипел и дернулся. Острый наконечкик-полумесяц перерезал ему горло. Зверь затих.

Я не сразу выбралась на поляну, опасаясь, что уцелевший «драчун» примет меня за нового соперника. Пришлось ждать, пока он высвободит голову и вместе со своей возлюбленной скроется в лесу. Только тогда я слезла с дерева и подошла к убитому оленю. В нем было много мяса, а стрела лишь немного попортила шкуру на шее. Пока я просила прощения у духа зверя, пока, как положено, разделывала тушу, Хоре склонился к закату. На ночь я увязала мясо в оленью шкуру и, перебросив веревки через дубовый сук, подняла ее повыше. На свежее мясо в лесу всегда найдется немало зубастых охотников, и нужно было позаботиться о его сохранности.

Волки появились бесшумно: ни воя, ни шелеста шагов, просто ночной кустарник расцвел сразу несколькими жадными, блестящими огоньками. Подхватив горящую головешку и оружие, я поспешно залезла на дерево. Пусть серые разбойники заберут то, что осталось от оленя. Им тоже нужно есть. Однако моего угощения им показалось мало. Поутру они ушли, но когда я пристроила мясо на волокуше и пустилась в путь, сзади послышался протяжный глухой вой.

Стая сопровождала меня все утро, а к полудню неожиданно отстала и дала мне передохнуть. Тащить тушу, даже разделанную, было нелегко, но пережидать еще одну ночь в лесу, рядом с такой чудесной приманкой, мне не хотелось. Бросив лямки волокуши, я села на землю и достала флягу с водой. Влага охладила пересохшие губы, а быстрые капли побежали на подбородок.

«Куда же все-таки делись эти твари?» – оглядывая кусты, подумала я. Отказываться от легкой поживы было не в привычках лесных разбойников. То ли их что-то напугало, то ли…

Позади затрещали кусты и раздался тревожный густой рык. Из зарослей, прямо к покинутой волокуше, выкатился большой, мохнатый ком. Два маленьких звериных глаза уставились на мясо с почти человеческим вожделением,

Медведь! Так это его испугались серые братья?! Но как можно было испугаться ТАКОГО медведя? Зверенышу было от роду год-полтора, его бурая шерсть свалялась сосульками, на щенячьей морде полосами вспухали следы чьих-то когтей, а задняя нога нелепо волочила за собой огромный-медвежий капкан – клепец.

– Эй, ты! Стой! – прыгая к волокуше, завопила я. Мне и в голову не пришло поднять лук или нож на это жалкое создание.

Но медведь остановился. Просительно мотая мохнатой головой, он стоял и глядел на меня. Он не пытался напасть или убежать. Светлые дужки звериных бровей жалобно подрагивали, а в карих глазах застыли мольба и печаль. Казалось, мишка понимал, что с капканом на ноге, голодный и одинокий, он недолго проживет в суровом лесу, и просил у меня разрешения хоть досыта поесть перед смертью. Мне стало жаль его. Давно ли я так же плелась по чужой, полной опасности земле? Тогда на моей ноге тоже болтался сделанный недобрыми руками капкан.

– Не грусти, парень, – негромко сказала я зверю. – Еще не все потеряно. Волков-то ты напугал…

Мишкина морда качнулась, он что-то пробурчал и… лег! Даже не лег, а рухнул возле моей волокуши, протянув к ней узкую разодранную морду.

– Да тебе ж совсем худо!

Глаза медведя помаргивали и слезились. Я вытащила из-за пояса моток крепкой веревки, подергала ее и, скрутив петлю, аккуратно накинула на медвежью морду. Зверь не шелохнулся. Вторая петля легла на его передние лапы, а третья опутала задние. Оставшийся хвост веревки я подвела к дереву и, честно упредив медведя: – «Ну, держись!» – резко рванула на себя. Все три петли разом затянулись. Лишенный свободы, зверь забился в силках, и вросший в его лапу клепец застучал о-волокушу. Шкура с олениной покатилась по земле. Едва удерживая веревку, я обежала вокруг ствола и закрепила ее узлом. Теперь зверю придется смириться…

– Не медведь ты, – разглядывая его плешивый бок, сказала я, – а глуздырь[109]109
  Младенец.


[Закрыть] несмышленый.

Косолапый грустно заворчал и покосился на клепец. Проклятое железо впивалось в самый кончик медвежьей ступни. Крови не было, а значит, медвежонок попался давно, не меньше недели назад. Я отыскала крепкую палку, всунула ее между зубьями клепца и заявила:

, – Дурак ты. Неужто не знаешь,, каков людской род? Думал, они попусту станут по лесу мясо разбрасывать? Нет уж, они сами сожрут! Подавятся, а другим не дадут…

Медведь молчал. Главное, чтобы он не дернулся от боли и выдержали веревки. Иначе придется спасать не его, а меня. Он-то не разумеет, кто ему желает добра.

Створы клепца разошлись, словно зубы хищной, задыхающейся рыбы. Мишка не попробовал встать, а, наоборот, свернулся клубочком и закрыл глаза. То ли совсем ослаб, то ли смирился со своей участью. Хотя опытные охотники рассказывали, будто когда зверь понимает, что деваться некуда, он может даже заснуть…

– Спи, спи, – ласково проговорила я и наподдала по капкану палкой. Железяка полетела в кусты, и только теперь появился страх. Мишка был некрепкий и невезучий, но все же он оставался лесным воеводой. У нас в Приболотье верили, будто иногда сам Велес оборачивается медведем-великаном. Хотя мой мишка на Велеса никак не тянул…

Усевшись на волокушу, я отерла пот и сняла шапку. Освободила я зверя, а что дальше? Развязать его и отпустить в лес? Конечно, он убежит, но, такой ободранный и замученный, наверняка сдохнет, с капканом на ноге или без него…

– Накормить тебя, что ли? – Я развязала мешок. Ноздри зверя дрогнули. Кусочек оленьей мякоти полетел к мишкиному носу.

– Ешь, глуздырь.

Он не шевельнулся, даже глазом не повел.

– Не брезгуй! – разозлилась я. – Нечего норов показывать, когда кости кожу рвут!

Красный шершавый язык вылез из-под веревочной петли и смахнул мясо в пасть. Понял косолапый… Вот и нашлось мне с кем поговорить за много дней молчания. Этот приятель не упрекнет и не станет докучать расспросами. Взять бы его с собой, в горелую усадьбу. Жили бы там на пару до осени… Только какой бы ни был тощий, а он – зверь. Зверю место в лесу, на воле…

Вздохнув, я поднялась, нашла длинную палку, прикрутила к ней нож и, отступив подальше, перерезала стягивающие медвежьи лапы и морду путы. Будто не веря в освобождение, зверь неохотно поднял голову и сел, а потом потянулся к волокуше с олениной.

– Эй! Стой! – бросаясь к своему добру, завопила я, но мишка как ни в чем не бывало запустил в мешок когтистую лапу, выудил оттуда изрядный кусок мяса, отбросил его к кустам и отправился насыщаться.

Возмущенная подобной наглостью, я было шагнула следом, но зверь недобро покосился на меня круглым глазом и заворчал. «Это моя добыча», – говорил его негромкий рык. Пришлось отступить. Все верно… Он добыл это мясо. Пусть даже из моего мешка, но добыл. А своего не отдаст ни один зверь, даже такой жалкий, как этот.

– Гад ты, – заворачивая остатки оленины в шкуру, недовольно сказала я. – С тобой по-хорошему… Ворюга ты, Глуздырь.

Услышав свое прозвище, мишка поднял морду, перестал трепать мясо и посмотрел на меня. «Чего жмешься? Тебе же еще много осталось!» – догадалась я по его глазам и возразила:

– Тоже мне – «много». Кто бы судил… Ты, что ли, этого оленя забивал?

Он отвернулся и громко зачавкал.

– Ну и жри! – окончательно обиделась я. Веревки волокуши привычно легли на спину. Покряхтывая и все еще ворча, я двинулась в путь. Мишка остался позади. Он наелся и теперь лежал посреди поляны, подставив теплому солнышку раздувшийся мохнатый бок. Зверь нравился мне. Не знаю чем, но нравился. С ним оказалось легко говорить..

– Может, пойдешь со мной, а, Глуздырь? – спросила я и, не получив ответа, махнула рукой, – Да что с тобой разговаривать…

. После расставания с нежданным лесным знакомцем мне почему-то стало грустно. До этого душа радовалась успешной охоте и солнышку, а теперь все померкло. Кому нужна сытная еда и надежный кров, если в сердце не осталось ни любви, ни ненависти? «Хаки», – подсказала память. Но что «Хаки»? Разве нынче я сама желала его смерти? Нет, просто должна была его убить, чтоб выполнить договор с марами…

Я вышла к усадьбе вечером и так устала, что обходить поля уже не оставалось сил. Пригнувшись, я поковыляла по меже, выбралась в перелесок, узкой тропкой спустилась с крутого склона и нырнула в теплую темноту своей избы. Ноздри защекотал сильный пряный запах. «Опять Ингрид бродила», – раздраженно подумала я и, намереваясь разжечь огонь, шагнула к очагу. Под ногой хрустнули тонкие ветки, а в углу раздалось чье-то тихое дыхание. Я замерла. Дыхание стало слышнее. Так вот о чем предупреждала Ингрид! Кто-то неведомый затаился в темноте и поджидал моего возвращения!

Я отпустила волокушу и скользнула к стене. Враг имел преимущество: он пришел раньше и его глаза уже привыкли к полутьме моего маленького жилища, но, возможно, удастся его обмануть… Поджидающий в темноте незнакомец заворочался и как-то странно засопел. Слишком громко для человека…

– Кто тут?!

Сопение усилилось. Теперь оно доносилось оттуда, где осталась волокуша. Треск рвущейся оленьей шкуры оглушил меня. Забыв об осторожности, я метнулась к лавке, высекла огонь и зажгла светец.

Волокуша была разграблена. На полу валялись куски оленьего мяса и рваные половинки шкуры, а над ними, покачивая круглыми боками, гордо возвышался Глуз-дырь. Я охнула и села на лавку. Медведь засопел, взял в зубы кусок оленины и, толкнув лапой дверь, выбрался наружу. Пришел все-таки! Не бросил меня, не оставил! И Ингрид его впустила, – видать, поняла, что вдвоем нам будет легче выжить. Мне – веселее, а ему – сытнее и безопаснее. Вон как набил брюхо моей добычей!

Опомнившись, я кинулась за зверем. Он лежал снаружи, возле влаза, и неторопливо отрывал от украденного мяса небольшие куски.

– Ты уж совсем обнаглел, – стоя в дверях, пробурчала я.

Медведь поднял морду и улыбнулся. Клянусь, никогда, ни у одного зверя мне не доводилось видеть улыбки, но Глуздырь улыбался!

– Ну и ляд с тобой! – заявила я довольному зверю. – Только учти – кормить тебя не буду! И воровать не позволю. А к осени вовсе уйду.

Глуздырь оторвал особенно сочный кусочек, проглотил его и, словно соглашаясь, закивал головой.

– Значит, по рукам?

Мне хотелось, чтоб зверь понял и ответил, и, будто чувствуя это, мишка все кивал и кивал…

Первый день осени мы с Глуздырем встретили на лесном перевале. Все лето я выполняла обещание и лишь изредка подкармливала мишку, однако Глуздырь никогда не отказывался от угощения, а обглоданные кости оставлял Мудрости и Памяти. Поначалу вороны опасались приближаться к медведю и забирали подачку украдкой, как воры, но потом привыкли и, громко скандаля, стали клевать кости почти у самого медвежьего носа. А в один прекрасный день Глуздырь и обе птицы догадались, что ходить со мной на охоту гораздо выгодней, чем ждать угощения, и стали сопровождать меня в близких и дальних вылазках. С Глуздырем охотиться оказалось не труднее, чем с собакой, только от медведя зверь бежал куда охотнее, чем от пса. А вороны летали с нами просто так, от нечего делать. Вот и нынче вертелись в небе, то показываясь над самой головой, то исчезая где-то впереди, за верхушками деревьев. Однако на сей раз ни они, ни Глуздырь не могли мне помочь. Мне не удалось пройти в Норвегию, к своему врагу. Помешали горы и рано наступившие холода.

Я не раз слышала, как урмане называли Маркир лесом, поэтому собралась в дальний путь так же, как собралась бы для долгой охоты. В мешке за спиной лежали пялка, кресало и сменная безрукавка, на поясе болтался нож, а из-за плеча высовывался короткий охотничий лук. Оказалось, что для перехода через Маркир этого недостаточно. Всего через несколько дней пути урманский лес превратился в горы. Огромные валуны, будто нарочно, заваливали все тропинки, и приходилось тратить немало времени и сил, отыскивая обходные пути. Спустя три дня утомительных подъемов и спусков стало ясно, что в Норвегии я окажусь только к середине зимы. К холодам я подготовилась еще хуже, чем к горам. Пришлось повернуть обратно. С досады я злилась на все и вся, и отожрав-шийся за лето Глуздырь, с хрустом проламываясь сквозь кустарник, держался подальше от меня.

Тревожный собачий лай я услышала еще издали и заволновалась. Собаки могли учуять мишку. Ему не следовало далеко отходить, ведь у меня все-таки есть чем отбиться от собак. Оглядевшись, я позвала:

– Глуздырь!

Как назло он куда-то запропастился. Где ему, дураку, знать, что от озверевших псов его не спасут ни острые когти, ни ставшее ловким и сильным тело? А за собаками наверняка идут охотники…

– Глуздырь! Лес ответил собачьим многоголосием.

– Тьфу! – зло сплюнула я и махнула рукой. В последнее время Глуздырь стал слишком самостоятельным. Он целыми днями блудил где-то по лесу и появлялся в усадьбе лишь ночью, когда его уже никто не ждал. Я привыкла к медведю, однако лезть из-за него в драку не хотелось. Сам виноват – нечего было уходить! Пусть теперь сам и разбирается…С такими мыслями я соскользнула с большого валуна, на который забиралась чуть ли не половину дня, и двинулась по тропе. Сидевший на суке Память каркнул, громко захлопал крыльями и взмыл в воздух. Он всегда немного опережал своего собрата и обычно летел впереди меня к усадьбе, но теперь устремился в лес. Немного подумав, Мудрость потянулся за ним.

– И вы туда же, – укоризненно глядя вслед черным птицам, сказала я.

И тут собачий лай изменился. Псы увидели зверя…

«Глуздырь!» – кольнуло где-то внутри, но я не остановилась. Медведь попался по собственной глупости. Небось даже сам полез поглядеть, кто так потешно тявкает, вот и догляделся. А мне нельзя попадаться. Кто знает, каковы эти треклятые охотники? Может, они вовсе не слышали о Свейнхильд, а может, лучшие ее друзья…

Какой-то пес отчаянно завизжал. Я остановилась. Там в глубине леса множество мелких хвостатых рабов осадили моего Глуздыря. Он молча отбивался, не рычал и не визжал, умоляя меня вернуться… Гордый, паршивец!

Бросив вещи под куст и заломив на нем ветку – чтоб легче было потом отыскать, – я двинулась на лай. Звонкие собачьи голоса метались между деревьями, и, не в силах определить, откуда они доносятся, я крутилась на одном месте. Помогли вороны. Будто желая защитить своего мохнатого приятеля, они кружили над деревьями и пронзительно каркали. Я вскинула голову, пошла за ними и оказалась на поляне раньше охотников.

Озверевшие разномастные псы вертелись вокруг обиженного Глуздыря и оглушительным лаем призывали своих хозяев. Упираясь спиной в дерево, мишка сидел на задних лапах и лениво отмахивался передними от наседающих врагов. Особенно его донимал один – рыжий, с подпалинами на брюхе и хвостом-колечком, пес. Он метался вокруг дерева и прихватывал неповоротливого, толстого Глуздыря то за бок, то за поджатый хвост.

– А ну пошли прочь отсюда! – выскакивая на поляну, крикнула я псам. Обнаружив нового врага, они на миг замолчали, а потом учуяли знакомый человеческий запах и опять налетели на медведя. Мне не хотелось убивать собак. Их обучили охоте, и теперь они честно отрабатывали свой хлеб.

Я вытащила нож, отсекла от нижней ветви дерева длинную, гибкую палку и двинулась к своре. Почуяв подкрепление, Глуздырь отважно рыкнул и замахал лапами. Кому-то из псов досталось. Орущий комок шерсти отлетел к кустам, вскочил и вновь ринулся в бой. Одним ударом палки я отправила его обратно. Пес поднялся, встряхнулся и недоумевающе уставился на меня. Из его рта шла пена, а на боку темнела неглубокая рваная рана. Он не понимал, за что его ударили. Ведь он же нагнал медведя и, как учили, не позволял зверю двинуться с . места, – так почему же человек оказался так несправедлив? Однако броситься опять он уже не отважился.

Вторым по хребтине получил тот, самый назойливый, – подпалый с хвостом-колечком. У него умишка оказалось побольше. Рыжий быстро сообразил, что я – второй и весьма опасный враг. Желтые, горящие злобой глаза глянули на меня, а затем, высоко вскинув передние лапы, пес прыгнул на палку. Зубы клацкнули и впились в деревяшку.

– А ну пошел! – стряхивая Рыжего, взревела я. Не знаю, чего испугались остальные собаки – моего вопля или летящего в кусты вожака, но они отступили. Не веря в подобное счастье, Глуздырь опасливо отлепился от дерева и трусцой двинулся к лесу. Стрела пропела прямо над моим ухом. Бедняга Глуздырь по-щенячьи присел на задницу. Он вовремя остановился. Возле мохнатой лапы из земли торчало древко стрелы…

«Вот почему собаки перестали нападать, – поняла я. – Они сделали все, что могли, – теперь пришли хозяева. Мишке еще повезло, что стрела только слегка зацепила его ногу, а не проткнула бок или шею».