Текст книги "Колдун"

ГЛАВА 2

Первак сидел на вывороченном пне, ковырял носком сапога замерзшую землю и ругал проклятую ведьму. И где ее нежити носят?! Как баб брюхатых от плода избавлять иль какую напасть на добрых людей возводить, так она тут как тут, а когда к ней с правым делом человек пришел, так пропала невесть куда!

Перваку казалось, что ведьма где-то совсем близко и глядит на него, поэтому он не отваживался ругать ее вслух, а лишь, выражая недовольство, изредка сплевывал да яростно втирал плевок в снег.

Первак не мог точно припомнить, когда впервые подумал о ведьме, но посланная за Егошей погоня вернулась с пустыми руками, а на большом кострище сожгли тело брата, так и не полив его кровью убийцы… Обида за Оноха грызла Первака постоянно, даже ночью не отпускала, являясь в сны кровавыми, смутными картинками мести. Уж сколько раз он молил богов покарать убийцу, сколько жертв принес в Приболотное капище! А однажды вдруг пришли на ум старые дедовские байки о том, что были в старину ведуны, умевшие по следам вора иль убийцы пускать злой дорожный вихрь. Средь людей этот вихрь именовали Встречником, а как его звали по-настоящему, не знал никто. Наиболее сведущие поговаривали, будто был Встречник неумолим и неутомим, как его отец – суровый и могучий колдовской ветер Кулла. Выслеживая жертву, Встречник годами носился по дорогам, сминая любого, кто попадался на пути, но все-таки того, за кем был послан, сыскивал непременно. А найдя, подхватывал, поднимал высоко над землей и швырял наземь, расшибая насмерть.

Раньше Первак не верил подобным россказням, думал, что вырос из тех лет, когда боялся темноты и Лешего, но теперь почему-то захотелось, чтоб дедовы байки оказались правдой и сбежавшего убийцу настигла кара. Подумал об этом, и ноги сами понесли по слабой, едва приметной тропке к вросшей в землю, примостившейся на краю села избушке. Углядев злой и решительный взгляд Первака, встречные шарахались в сторону, шептались за спиной:

– К ведьме, к ведьме пошел…

Ведьму в печище не жаловали, хоть частенько бегали к ней за лечебными снадобьями. Боялись водиться с ней, но и обижать тоже избегали. А что, как осерчает и нашлет на печище напасти?

– Ты зачем явился, богатырь? – Шепелявый старческий голос оторвал Первака от тягостных дум. Парень вскинул голову, поморщился от ударившего по глазам солнечного света. Из-за него и не разглядел толком лица ведьмы – слилось оно в одно темное, нависшее над ним пятно. – Будешь говорить со мной иль в молчанку играть? Отвечай, коли спрашиваю! – сердито прикрикнула на растерявшегося Первака ворожея.

Стряхивая заползающие в душу сомнения, парень помотал головой. Во рту неожиданно пересохло, губы онемели, выдавливая неуклюжее признание:

– Хочу просить, чтоб помогла мне с братовым убийцей поквитаться…

– И чем же я помочь могу?

Собравшись с духом, осипшим от волнения голосом он твердо сказал: – Встречником. Ведьма хрипло засмеялась:

– Ты, паренек, сам, видать, не знаешь, о чем просишь. Встречник не просто так на свет является…

– Знаю! – Первак решительно убрал со лба непослушный светлый чуб, вскинул голову. – Что хочешь проси – все отдам, но пошли за злодеем Встречника!

– Коли так… – Запахнув на груди толстую медвежью телогрею, прихрамывая старуха побрела к избе. – Заходи, поговорим.

В длинной, похожей на нору клети пахло чем-то острым и пряным. Под потолком, корешками вверх, болтались пучки сухой травы, кожаные мешочки на стенах неприятно попахивали тухлятиной, в котле над огнем тягуче булькала бурая жижа. Ведьма, кряхтя, подошла и помешала варево длинной палкой, а потом села, облокотившись локтями на стол. Узкое сухое лицо с пронзительно черными глазами исказила жуткая улыбка, Силясь спрятаться от жгущих, будто уголья, глаз ведьмы, Первак заерзал на лавке. Неожиданно вспомнились рассказы о том, как на этом самом столе, умирая, корчились в муках молодые бабы с распоротыми животами и задыхались силком вынутые из материнского чрева младенцы. Его передернуло.

– Значит, ты Встречника желаешь послать? – спросила старуха. – А ведаешь ли, что Встречник не обычный вихрь дорожный? Знаешь ли, что возьмет он, покуда поручения твоего не выполнит, твою ненависть, твою кровь, твой разум, твою душу?

Слова заметались по клети спугнутыми летучими мышами, зашуршали кожистыми крыльями. Первак вздохнул поглубже, задумался.

– Подумай, подумай, – одобрила ведьма, вновь возвращаясь к своему вареву. – Подумай о людях невинных, коих Встречник твой ненароком помять может. Да еще подумай о том, что с тобой самим будет, коли его кто-нибудь одолеет.

– А разве его можно? – прохрипел Первак. Разгоняя дым, старуха помахала над варевом рукой, довольно засопела:

– А то как же? Всякое живое существо смерти доступно. А Встречник – это почти ты сам. – И противно хихикнула: – Ты ж вроде не мертвый покуда?

Первак поежился. Нет, совсем не так представлял он встречу с ведьмой. Казалось, войдет по-хозяйски в ее избу, велит немедля послать за убийцей нежитя, а она склонится подобострастно, как кланялись все печищенцы, начнет благодарить за честь и доверие. Со злости на собственную робость, уже не раздумывая, Первак брякнул:

– Я на все согласен! Шли Встречника!

– Хорошо ли подумал?

– Хорошо!

Старуха зашаркала ногами, подошла совсем близко К нему, заглянула в наглые голубые глаза.

– Тогда слушай да Запоминай! Ближе к ночи подует злой северный ветер, стукнет трижды твоей дверью. Как услышишь этот стук – беги на дорогу и там кричи: «Кулла! Кулла! Возьми у меня дары для сынка твоего, Встречника, возверни ему жизнь долгую! Пусть пойдет он по дорогам гулять, моего кровника искать! Пусть ни жалости он, ни боли не ведает! Пусть мнет, крушит, за убийцей спешит!»

Старуха резко выпрямилась, отвернулась, зашаркала прочь от Первака. Тот недоуменно захлопал глазами:

– А дальше что?

– Откуда я знаю? – откликнулась ведьма. – Может, Кулла за нахальство тебя сразу убьет, а может, уважит твою просьбу. Этого никто, даже боги не ведают.

Первак все еще не мог поверить и, чувствуя постепенно закипающий гнев, сжал кулаки:

– Ты меня что, за глуздыря неразумного принимаешь иль за бабу глупую?! То лопочешь про трудности и опасности всякие, что с Встречником связаны, крови моей да души требуешь, а то – «выйди, слова кликни», и все!

– Нет, не все, – невозмутимо отозвалась старуха. – Опосля, коли дело сладится, принесешь мне две гривны крупьем и козочку приведешь. Я знаю – у вас молоденькая есть, беленькая такая…

– Ах ты! – Задохнувшись от ярости, Первак вскочил и, перевернув лавку, двинулся к ведьме. – Тварь лесная! Я тебя научу, как над сыном старейшины глумиться!

Он и не думал бить ведьму, хотел лишь постращать, но старуха проворной вервицей скакнула в угол, сорвала со стены маленький кожаный мешочек и по-змеиному зашипела:

– Только подойди!..

Из мешочка потянуло белым влажным дымом. Тонкой струйкой он потек на пол, опутал ноги ворожеи преданным объятием, потянулся жадными руками к Перваку. Страх затряс тело парня, душа заколотилась в горле. Не туман, не дым полз к нему – страшное, неведомое зло, обитающее за краем мира. Слыша за спиной злорадный смех ведьмы и проклиная собственную доверчивость, Первак метнулся к выходу. «Так мне и надо, – думал, – уподобился глупой бабе, вот и получил по заслугам. Насмеялась старуха надо мной, напотешилась…»

Солнце выскочило из-за облака, прыснуло в глаза яркими бликами. Первак обернулся, глянул на приоткрытую дверь ведьминой избушки. Из темного провала не доносилось ни звука. Уж не привиделось ли все? А если и привиделось, то почему-то расхотелось ждать ведьму и просить у нее помощи…

Первак встряхнулся, двинулся к печищу. Ляд с ней, с ворожбой. Сам он сыщет ворога, сам поквитается за брата. Было б только время да желание. Небось Кулиша наврала, что отправила Настену к родичам, небось велела ей помочь брату – отвести к какой-нибудь дальней родне. Вот вернется девчонка, тогда все у нее можно будет выпытать. Она хлипкая, долго кочевряжиться не станет. С перепугу все выложит – и где, и у кого прячется братец.

Первак сломил гибкую веточку, прикусил ее зубами. Вспомнилось тонкое лицо Настены, ее большие доверчивые глаза. На миг шевельнулось сомнение – может, девчонка тут вовсе ни при чем?

– Сынок, ты зачем к ведьме ходил? – Мать робко выскользнула на тропу, засеменила рядом, приноравливаясь к широким шагам сына. Скосив глаза на повязанную простым белым платком склоненную материнскую голову, Первак вздохнул. Люди шептались, будто когда-то мать была первой красавицей в Приболотье, а после замужества под тяжелым характером Житобуда согнулась, посерела, постарела, словно не прижившаяся в чужом саду яблонька. Смерть Оноха, младшего и потому любимого сына, совсем ее смяла, обуглила, как засохший, скорченный корень посеченного молнией дерева.

– Не твое дело, мать! – резко ответил Первак, сплюнув раскрошившуюся о крепкие молодые зубы веточку. – Не суйся лучше.

Она тихонько охнула, остановилась:

– Сынок?

– Не трогай меня, говорю, – уже мягче попросил Первак. – И без твоих расспросов тошно.

Она быстро подскочила к нему, потянулась к угрюмому лицу теплыми ладонями.

– Вижу я, гнетет тебя что-то. Все братову смерть простить не можешь. А люди шепчутся – правду Егоша сказывал… Простил бы ты его, а? Негоже в сердце злобу носить. Вон нынче в Ладоге о новом Боге поговаривают. Он всех прощать велит…

Гнев мгновенно вспыхнул в груди Первака, пальцы сжались, хрустнули. Он не почуял, как отбросил мать в сторону, не услышал своего злого голоса:

– Пошла бы ты вместе со своим жалостливым Богом!

Метнулся вперед, одним махом вскинул на крыльцо могучее тело и, прежде чем распахнуть крепкую дверь, оглянулся к печально застывшей на тропе матери:

– Отобрали боги у тебя сына, а я думаю – уж лучше бы и вовсе тебе детей не давали! Чтоб не стыдились за тебя дети, как я стыжусь!

Мать всхлипнула, прижала к щекам морщинистые ладони. Расквохтавшись, словно курицы, соседские бабы кинулись к ней с утешениями, осыпали Первака обвиняющими взглядами. Он хмыкнул, толкнул плечом дверь и вошел в горницу.

Отец сидел на длинной лавке, прилаживал к большому увесистому топору толстое древко. Не глянув на сына, негромко спросил:

– Чего там бабы расшумелись?

– Да так… – поморщился Первак. Ему не хотелось все рассказывать отцу. Засмеет…

– А-а-а, – понимающе протянул Житобуд и покосился в окно. – Сходил бы ты на дальнюю лядину, пощупал землицу.

На дальней лядине они давно уже ничего не сеяли, но перед каждой весной отец заставлял его проверять истощенную, заброшенную лядину, словно надеялся однажды обнаружить на ее месте благодатно пахнущее теплом и хлебом урожайное поле. Обычно Первак слушался его неохотно – чего без толку ноги мять, но на этот раз пошел безропотно. Хотелось уйти подальше от людей, от их милосердия и жалости. Хотелось пестовать свою злобу, лелеять ее, как любимое дитя.

Топая босыми ногами по влажной, еще не отмерзшей и давно уже забывшей царапанье бороны земле, Первак вспоминал задорную улыбку брата, его задиристый нрав и до боли сдавливал кулаки. Ему нравилось представлять, как когда-нибудь он отыщет Егошу, как вонзит в его поганое сердце острое лезвие охотничьего ножа. Убьет, будто одичавшего пса, одним ударом!

Опускаясь за кромку леса, Хорс озарил небо багровым всполохом, напомнил о позднем времени. Первак лениво натянул сапоги и направился к дому, чувствуя по пути, как холодеет воздух и крепчает безжалостный ветер. Набирая в грудь побольше вечерней свежей прохлады, он немного подзадержался у влазни и вдруг услышал приглушенный голос отца:

– Надобно поглядеть поутру, что с дверьми нашими делается. Вроде недавно совсем перекос выправлял, а нынче, как разгулялся Позвизд, так она хлопает да хлопает туда-сюда…

В ответ ему что-то негромко забормотала мать, а Первака вдруг передернуло от пробежавших по коже мелких мурашек. Как там ведьма говорила? «Налетит северный ветер, хлопнет дверью три раза».

Будто подтверждая, в его лицо ударил мощный порыв ветра, выдернул из пальцев дверную ручку. Хлоп! Хлоп! Хлоп! Трижды ударила тяжелая дверь.

Первак перемахнул через городьбу и, прикрывая лицо от несущейся навстречу пыли, побежал к лениво распластавшейся за соседскими домами дороге. Кулла совсем разъярился – завывал, бил в лицо колючими всплесками, вихрился позади темными воронками. Задыхаясь, Первак добежал до перекрестка, упал на колени и, чувствуя, как бешено колотится сердце, забормотал срывающимся голосом:

– Кулла… Кулла… Возьми у меня все, чего пожелаешь… Для Встречника. Убийцу найти надобно…

Ветер по-прежнему бесновался вокруг него, трепал рубаху, хлестал по щекам. Первак застонал от отчаяния. Ну почему не поверил он ведьме? Почему не запомнил тех заговорных слов, что она сказывала?!

– Ведьма! – заорал отчаянно в сгустившуюся мглу. – Где ты, проклятая?!

Душная темнота обволокла его, защищая от развеселившегося Куллы, задрожала знакомым шуршащим голосом:

– Подумай, подумай, подумай…

– Да подумал я! Давно подумал! – Первак трясся, стараясь схватить ускользающие, мелькающие перед глазами бесшумные тени. – Ничего не хочу, только бы за брата отомстить, душу его несчастную успокоить!

Темнота внезапно дрогнула, взметнулась, потянула его за собой и вдруг полоснула по руке огненной вспышкой. Кожа на ладони вскрылась, из разреза брызнула горячая кровь. Кулла подхватил ее, завертел в стремительном танце. В груди у Первака что-то застонало, скрутилось пеньковым жгутом вокруг сердца. Сквозь пляшущие перед глазами огоньки и всполохи он увидел, как из ноздрей медленно вытек сизоватый дым, вплелся причудливыми узорами в кровавые капли, стремительно вертящиеся возле, и обнял их, сплетая в одно целое.

Встречник! Кулла согласился помочь ему!

Пересиливая боль, Первак расхохотался. Из горла, тонко взвизгнув, вырвался желтоватый комок пламени, растекся слабым свечением. Капли крови замерцали рубиновыми огоньками. Повинуясь воле всемогущего Куллы, с дороги поднялся дымный кокон, плотной завесой укутал сияющую гневным мщением душу вновь созданного Встречника. Неведомая сила ринула Первака прочь с дороги. Кулла дико взвыл, расхохотался и помчался следом за темной приплясывающей тенью. «Провожает сына», – ощущая внутри страшную пустоту, устало подумал Первак и закрыл глаза.

– Сынок, сынок… – раздался где-то рядом тревожный голос матери.

Первак приподнял веки и зажмурился от яркого солнца. Где он? Что случилось? Зелень леса качалась перед глазами, лицо матери маячило белым расплывчатым пятном.

– Ты зачем к ведьме ходил, сынок? – дотошно выпытывала она. – Не след туда ходить. Вон она тебя, бедного, совсем заморочила…

Первак помотал головой, удивился:

– Мать, мы где?

– Как где? В печище нашем… Соседки мне сказали, будто ты к ведьме пошел, вот я и выскочила тебя встречать, а коли что, так и защитить. Что ж это сотворила с тобой ворожея?

Первак нахмурился. Значит, и Кулла, и Встречник – всего-навсего ведьмины шуточки? Он оперся на хрупкую материнскую руку, опустился в грязный, подтаявший снег. Взгляд ненароком задел свежий шрам на ладони, сомнения вновь затуманили разум.

– Это откуда? – спросил у матери.

Она отшатнулась, обеспокоенно положила руку на лоб сына:

– Да у тебя, никак, жар… Ты ж недавно порезался, когда новый топор с отцом ладил. Не помнишь, что ли?

Первак снял ее руку со лба, прижался к ней губами. Он не помнил. Ничего не помнил. Даже былой ненависти… И вспоминать не хотел.

ГЛАВА 3

Неохотно разомкнувшись, зеленые ветви елей выпустили путников на пустынную, рассеченную посередке глубоким изгибом заснеженной реки поляну.

– Киба, – негромко сказал Егоша, поджидая выбирающуюся из-под лесного полога сестру. – А Чоловки чуть дальше.

– Я помню, – вглядываясь вдаль огромными, глубоко запавшими глазами, отозвалась та.

Егоша покачал головой. Последние дни пути дались Настене нелегко. Она все чаще отказывалась от еды, кричала во сне, а порой начинала бормотать что-то невнятное, уставившись в пустоту, словно каженница. Что подкосило ее: утомительные блуждания по лесным тропам, долгие морозные ночи под ненадежными елевыми лапами или тоска по родному печищу, – Егоша не ведал, но страх за сестру бередил душу. Уж слишком хрупкой и нежной была она дли вьюжных холодов сеченя.

– Я помню, – углядев его недоверчивый жест, повторила она. – Мать нас сюда возила, когда маленькими были. Мы на лугу этом играли, а в Кибе, вон там, где поуже, в воде плескались.

– Неужели помнишь? – удивился Егоша. Может, и не все, но Настена припоминала верно.

Когда-то, очень давно, мать брала их с собой в Чоловки на помочи. Здесь жил ее брат – дядька Негорад, маленький, щуплый и незлобивый мужичонка. Сколько годков тогда сестре было? Два иль три…

– Помню… – еще раз подтвердила она и, неожиданно обернувшись к Егоше, прошептала: – Як людям хочу.

– Я и сам хочу, – еле удерживаясь от обидной для сестры жалости, ободряюще улыбнулся он. – Только пока мы до печища дойдем, ночь опустится. Нехорошо добрых людей в столь позднее время тревожить. Лучше переночуем здесь где-нибудь, а на заре отправимся в печище.

Настена понуро уронила голову:

– Пожалей меня, братец… Не могу больше…

От ее несчастного голоса у Егоши где-то внутри застонала, разрываясь, невидимая жилка, брызнула на сердце жаркой болью. Часто ли просила его сестра? За долгое время пути ни разу не упрекнула, не пожаловалась. Себя забывая, жизнь ему спасала. Как теперь отказать ей в этакой малости?! А люди… Да что люди? Чай, у них сердца тоже не каменные. Сперва, может, испугаются поздних пришельцев, шум поднимут, а потом поймут, простят. Сами небось ведают, каково в сечень месяц на холодном снегу ночевать.

Егоша опустился перед девчушкой на колени, ласково коснулся ее испачканного подбородка гибкими пальцами:

– Сестра ты мне… Как просишь, так и сделаю.

Настена робко вскинула на него усталые глаза. Егошу передернуло, будто она упрекнула его в чем-то. Волной накатила злость на себя самого – слепого да грубого. Как жил он раньше?! Почему не замечал в бархатистых глазах сестры этой нежной преданности? А может, не хотел замечать? Свои мелкие радости и печали тревожили душу – не до девчонки, хвостом за ним ходившей, было… Считал ее малявкой сопливой, помехой досадной. Теперь только понимать начал, что вею свою короткую жизнь проходил мимо единственной верной души.

Егоша вздохнул, обнял Настену за хрупкие плечи и, вкладывая в слова всю запоздалую нежность, прошептал:

– Пойдем. Немного уж осталось.

– Пойдем, братец, – с готовностью отозвалась она и тут же зашагала вперед – маленькая темная фигурка на засыпанной снегом равнине.

Чоловки недаром славились обильными урожаями пшеницы, и недаром сзывали здешние жители на помочи всех родичей: от ближних, живущих в соседнем дворе, до самых далеких, из болотных и лесных печищ. Поля вокруг Чоловков раскинулись просторно, и на их пустынной белизне Егоша чувствовал себя неуютно. Куда веселей было идти по лесу. Там никогда не было тишины. Скрипели над головой деревья, поскуливал заплутавший в ветвях ветер, подавали негромкие голоса звери, и легчала душа от бегущей рядом невидимой жизни. Лес походил на человека – лишь в смерти замолкал, а на равнине всегда было холодно и пусто, словно в логове самой Морены. И ночь, как назло, выдалась темная. Изредка сквозь облачные прорехи выглядывала луна, окатывала снежную пустоту блеклым светом и вновь скрывалась, затертая боками темных Перуновых коней. Шел бы Егоша один – давно бы уж повернул назад в лес и там переночевал, но, словно напоминая о данном обещании, Настена хрипло и часто дышала ему в спину. Он, с малолетства приученный к дальним переходам, и то валился с ног, а каково приходилось ей? Небось давно уже в кровь ноги стерла, да признаться не желала. Не мудрено, что рвалась в печище, тянулась из последних сил к человеческому теплу.

Словно услышав его мысли, Настена, привалилась к его спине, потянула в снег. Егоша развернулся, подхватил сестру, вгляделся в ее узкое, запрокинутое к темному небу лицо:

– Что с тобой?

– Худо мне, Егоша… – скривились в жалком подобии улыбки посиневшие девчоночьи губы. – Совсем худо…

Егоша сдернул рукавицу, захватил полную ладонь снега и грубо принялся тереть Настенины щеки. Он был охотником, частенько в одиночку боролся с зимними хворями и потому знал: против нежданной лихорадки снег – верное средство. Ненадолго, правда, помогает, но Чоловки-то совсем рядом, а там найдется знахарка – поднимет сестру.

– Потерпи немного, – подхватывая Настену за тонкую талию, попросил он. – Я уж и голоса слышу, и шум печищенский.

Сколько раз казнил он себя потом, что забыл о позднем времени. Все задним умом крепки, а тогда ему и в голову не пришло – кому ж это ночью захотелось на все печище греметь да песни распевать? Просто побежал на шум и поволок за собой Настену. Сестра всхлипывала на его плече, не веря шептала:

– Люди, люди…

А возле самого печища, углядев темные громады изб, с неожиданной силой вырвалась из рук брата и с истошным криком ринулась вперед: – Люди!!!

Егоша рванулся следом, но Настена бежала прытко, словно по ровной дороге. Голубой платок на ее голове сбился в сторону, толстая русая коса, вырвавшись на волю, расплелась, посеребренные луной длинные волосы заплескались по ветру. Казалось – не девица бежит через поле, а сама Вьюжница, облекшись плотью, мчится, оберегая свои владения от людского племени. Вот на миг скатилась в неприметный овражек, взметнула позади себя снежный вихрь и тут же вновь появилась, полетела навстречу растревожившим ее покой напевным женским голосам.

Егоша вслушался, разобрал слова песни:

– Смерть ты, Коровья Смерть!

Заходить к нам не смей! Уходи из села!

Из закутья, из двора…

Он не успел окликнуть сестру. Заглушая людские голоса, громко и угрожающе забренчало железо. Настена приостановилась и, зайдясь криком, ринулась назад.

– Вон она! Держи!

Настена обернулась, споткнувшись, рухнула в снег. Из-за чахлых, поросших краем поля кустов выскочили белые женские фигуры.

– Вот она! – Высокая крепкая баба в длинной рубахе и с распущенными по спине темными волосами издалека метнула в лежащую ничком Настену сковороду. Остальные женщины дико завопили и, утопая в неглубоком снегу босыми ногами, ринулись вперед.

– Настя! – Егоша стрелой проскочил перед ними, упал на сестру, прикрывая ее собой.

Брошенный какой-то меткой бабой серп мазнул по его плечу, вырвал клок из старой, заношенной телогреи.

Настена слабо зашевелилась под ним, подняла мокрое от снега лицо.

– Бежим! – тряхнул ее Егоша.

– Зачем? – странно улыбаясь, спросила сестра. В ее распахнутых глазах сияло тихое, безмятежное счастье безумицы.

Егоша застонал от отчаяния. Неужели она не видит, что делается в печище?! Что для этих баб они вовсе не люди, а страшная скотья болезнь – Коровья Смерть?

По старому обычаю каждую весну собирались в словенских печищах бабы и, изгоняя Коровью Смерть, с песнями да шумом опахивали все печище. А впереди всех шла повещалка в вывернутой шубе и тянула оберегающую борону. Однажды, когда он был совсем маленьким, повещалкой избрали мать. Она приготовилась еще с вечера – старательно умыла руки, заперла скотину, прикрутила накрепко, чтобы не сорвался, веселого пса Бобрика. По малолетству Егоша думал, что мать собирается на веселый праздник, неотступной тенью бродил за ней по избе, трепал вышитый подол и упрашивал:

– Возьми меня, мам. Ну возьми меня.

– Глупенький, – обнимая его и приглаживая непослушные вихры, смеялась та, – ты отрок, а значит, должен дома сидеть, глаз на двор не показывать.

– А я все равно выйду! Выйду! – обижался он. Мать мрачнела и молча взглядывала на сидящего в сторонке отца, будто опасалась чего-то. Егоша понимал – за ее молчанием кроется нечто страшное, но по-настоящему испугался только утром, когда мать вернулась. Босая, в рваной по подолу рубахе, с всклокоченными, измазанными землей волосами. На ее щеке багровела свежая ссадина, а тонкие пальцы покрывала бурая, уже успевшая засохнуть чужая кровь. Такой Егоша ее еще никогда не видел. Изумленно хлопая на мать огромными зелеными глазами, он забился в угол и услышал, как отец горько спросил:

– Кого убили?

Мать резко повернулась к мужу, губы ее задрожали, но, пересилив затаившееся в душе подозрение, твердо ответила:

– Коровью Смерть мы убили! Коровью Смерть! Отец покачал головой и вышел. Егоша выскочил следом и увидел, как, взяв волокушу, отец потащил ее по уходящим в поле следам босых ног. Отцу было тяжело – седая голова клонилась к земле, плечи горбились.

– Я с тобой! – подскочил к нему Егоша и, помогая тянуть сани, схватился за веревку, но тот лишь покачал головой:

– Нет, сынок. Останься с матерью. Худо ей нынче.

А Егоша все-таки не послушался – побежал за отцом краем поля. Потому и углядел то, чего потом не мог забыть много ночей. Посреди лядины отец споткнулся, склонился над чем-то кроваво-красным и, словно испугавшись, отер лоб крепкой ладонью. А потом принялся это красное укладывать на волокушу. Егоша не сразу понял, над чем возился отец, а потом, разглядев, согнулся пополам от разорвавшей нутро судороги, заскулил по-щенячьи и пополз прочь, мечтая навсегда забыть искореженное страхом и болью мертвое лицо разорванного на куски незнакомца и его переломанную руку, вывалившуюся из саней. Отец увез мертвеца в лес да так никому и не признался, что печищенские бабы убили случайного путника, приняв его за Коровью Смерть. Схоронил эту тайну вместе с телом несчастного, а все же мать о чем-то догадалась и с той поры перестала по весне вместе с остальными бабами опахивать печище.

Егошу передернуло от жутких воспоминаний. Страх вполз в душу, дохнул на нее леденящим холодом. Бежать! Бежать от озверевших баб! Егоша вскинул на плечо брыкающуюся сестру и, ломая кустарник, ринулся прочь от пронзительного женского визга. Чутье тянуло его к лесу, но, видать, хитрые бабы не впервой застали на своем поле непрошеных гостей. Разделившись, они кинулись наперерез Егоше. В их руках поблескивали острые серпы и вилы, волочась за хозяйками, неглубокий снег вспахивали тяжелые курицоки и сковороды. Впряженная в борону здоровенная тетка вывернулась из накинутых на плечи веревок и бросилась наискосок, отсекая Егошу от спасительного леса. За редкой порослью кустов мелькнуло ее искаженное ненавистью лицо. Неожиданно придя в себя, Настена отчаянно завизжала, задергалась. Ее телогрея распахнулась, цепляясь густым мехом за низкие ветви кустов. Ослабшие ноги уже не держали Егошу, трепыхающаяся на спине Настена мешала бежать, сердце зло бухало, грозя разорвать грудь. Сквозь застилающий глаза пот болотник видел белые фигуры женщин и, словно затравленный зверь, кидался из стороны в сторону, силясь отыскать проход между живыми вестницами смерти.

– Про-о-очь! – Откуда-то сбоку вывернулась грузная туша повещалки. Изогнутое лезвие ее серпа грозно взметнулось над Егошиной головой. Он разжал руки и, чувствуя, как безжизненно сползло на снег отяжелевшее тело сестры, поднырнул под лезвие, изо всех сил ударив повещалку головой в живот. Баба охнула, согнулась пополам. Ничего не соображая, Егоша пнул ее ногой и, кашляя, склонился над Настеной, пытаясь вновь втянуть ее на спину. Руки дрожали, не слушались, перед глазами плавали разноцветные точки. Он не заметил, когда повещалка дотянулась до серпа, но, неведомым чутьем уловив опасность, вырвал из-за пояса топор и с размаху рубанул взметнувшуюся над Настеной женскую руку. Что-то хрустнуло, и горячая, липкая кровь брызнула ему в глаза.

– Боги пресветлые – глядя на корчащуюся перед ним бабу, взмолился Егоша. – Где же вы?! Где ты, Дажьбог?! Где Велес, защитник сирых на тверди земной?!

Но боги молчали, а опахальщицы были уже совсем близко. Бежали, не чуя боли в изрезанных настом ногах, потрясали своим жутким оружием.

Видели ли они, что случилось с повещалкой? А коли видели и не испугались, значит, теперь их ничем не остановишь. Хоть бы Настену не тронули… Но ведь и ее не пожалеют…

Егоша прикрыл глаза и зашевелил губами.

«Хоть кто-нибудь, помогите нам! – беззвучно молил он. – Хоть человек, хоть дух, хоть зверь лесной! Не меня сберегите – за сестру прошу!»

Над его склоненной головой хрустнула ветка. Все. Конец.

Егоша вскинул глаза – увидеть лицо той, что лишит его жизни, но не увидел ничего. Затягивая небо, по кустам плыл серый туман, смыкался вокруг него плотным коконом. Женские голоса за дымной завесой звучали глухо и растерянно. Не веря в чудо, Егоша подполз к сестре, обнял ее. Он не понимал, что происходит, лишь чувствовал, что неминуемая смерть отступила перед кем-то неведомым и могучим.

– Ты же сам просил помощи, – прошептал тихий голос за его спиной. Разворачиваясь, Егоша нелепо кувыркнулся на бок.

– Не бойся, – закачалась перед ним серебристая, словно сотканная из лунного света, зыбкая фигура.

– Мертвяк… – ужаснулся Егоша, не в силах отвести глаз от страшного видения.

– Глупости! Не мертвяк я, а Блазень, – заколыхался нежить. – И страшиться тебе нечего. Я не убивать – помогать тебе пришел. Гляди.

Под его руками защитный туман начал таять, открывая столпившихся вокруг кустов женщин. Они растерянно озирались по сторонам, выискивая невесть куда ускользнувшую жертву.

Не спеша Блазень поднял над Егошей прозрачные ладони, широко развел их в стороны. Туман между ними загустел, сплелся в крупный белесый комок. На глазах у Егоши комок отяжелел, налился плотью. Появилась подвижная мордочка с быстрыми красными глазами, куцый хвост, длинные уши. Заяц!

– Уведи, замани, запутай… – протяжно пропел Блазень, опуская на землю свое творение. Заяц пряднул ушами и вдруг высоко подпрыгнул, подставляя взорам разъяренных женщин слепяще белый бок.

Недоуменно уставившись на возникшего из пустоты зверька, они смолкли. Заяц подпрыгнул еще раз и, петляя, помчался прочь от Егоши. Белым шариком он прокатился под ногами одной из баб и, виляя из стороны в сторону, устремился к печищу.

– Коровья Смерть! – заорала баба, запоздало ткнув курицоком в примятый зайцем снег.

– В печище бежит! – подхватила другая.

Увидев скачущую к избам Коровью Смерть, перепуганные бабы сорвались с места. Завывая, они ринулись за белым, мечущимся по полю пятном.

Блазень зашелестел сухим смехом.

– Кто ты? – Егоша с трудом удержался от желания протереть глаза и согнать ночное наваждение.

Не ответив, Блазень плавно подтек к лежащей без движения Настене и завис над ней призрачным облаком.

– Она умрет.

Егоша взглянул на сестру. Пепельно-серое лицо и застывшие, бессмысленные глаза девочки напугали его.

– Настена! – Он схватил ее за плечи и слегка встряхнул. – Настена!