Текст книги "Гаухаршад"

Она услышала чей-то гнусавый голос, и с отчаянием обернувшись, разглядела около Турыиша дворцового имама. Имам, тряся пегой, козлиной бородкой, торопливо произнёс слова молитвы и обратился к приговорённому:

– О мангыт, помолись и скажи нам свои желания, ибо стоишь ты в конце земного пути.

– Абдул-Латыф! – она с молящим, отчаянным криком вцепилась в рукав ханской шубы. Повелитель, казалось, не видел её обезумевших глаз, не чувствовал требовательных рук, теребивших его. Глядя на приговорённого к смерти юзбаши, он промолвил раздражённо:

– Тебе, юзбаши, не укрыться в спасительной тени Аллаха, когда придёт тот день, и не будет иной тени, кроме тени Его. Вспомни, чему учили нас заповеди Пророка[43]43
  Пророк Мухаммад говорил: «Семерых укроет Аллах в тени своего престола в тот день, когда не будет иной тени, кроме тени Его…» Среди перечисленных благочестивых людей Пророк называет «мужчину, которого пожелала знатная и красивая женщина, и который сказал на это: «Поистине, я боюсь Аллаха!»


[Закрыть]!

На губах осуждённого мелькнула горькая усмешка:

– Пусть Всевышний сам оценит бездну моего падения, хан, я отдаю себя в руки Всемогущего Судьи и свидетельствую, что нет божества, кроме Аллаха, и Мухаммад – посланник Его!

Абдул-Латыф подал знак. Гаухаршад, словно взлетевшая птица, взмахнула широкими рукавами камзола, кинувшись к Турыишу. Она желала укрыть его в своих спасительных объятьях, но «неподкупные» бросились на неё. Ханбика вопила и плевалась, яростно отбивалась от мужских рук, удерживающих её. Бешмет спал с плеч, но она этого не заметила. Воины боялись причинить вред сестре повелителя, и лишь потому ей удалось вырваться и броситься к помосту:

– Турыиш!

Взгляд его ещё успел скользнуть по лицу Гаухаршад, и слабая улыбка замерла в уголках рта:

– Не плачь…

Так и не высказанные слова повисли в холодном воздухе. Палач торопливым движением прижал голову юзбаши к тяжёлому чурбану, топор взлетел и с глухим стуком опустился на человеческую плоть. Фонтан крови брызнул в лицо ханбики. Она ощутила её липкость и тёплоту и солоноватый привкус на губах, она даже услышала свой собственный, неузнаваемый, звериный крик и провалилась в спасительную чёрную глубину.

Глава 10

Повелитель отдыхал в зимнем садике, устроенном для него руками искусных садовников. В миниатюрном фонтане бронзовые тюльпаны извергали из своих недр ручейки. Запах диковинных растений, растущих в больших керамических горшках, переполнял воздух. Хан расслабленно откинулся на зелёный атлас подушек, мысленно перебирал в голове события последних дней. Он сделал многое для того, чтобы защитить честь ханской семьи, но сколько всего ещё следовало сделать. Слуга неслышной тенью проскользнул к нему:

– Повелитель, ширинский эмир спрашивает вашего позволения на встречу с ним.

Абдул-Латыф резко привстал, опустил одну ногу на мраморную плиту пола:

– Улу-карачи во дворце?

– Да, мой господин, – с поклоном отвечал слуга, – он ожидает за дверьми.

Хан нахмурился, меньше всего он сейчас желал говорить о государственных делах, иные заботы угнетали его. Но первейшему вельможе ханства отказать во встрече не посмел.

Кель-Ахмед вплыл в садик с приторной улыбкой на губах. Он остановился у цветущего кустика китайской розы, восхищённо взмахнул руками:

– Я наслышан, повелитель, о ваших пристрастиях к редким цветам, но не думал, что в вашем уголке есть столь прекрасные творения Аллаха.

– Мне доставили их этим летом китайские купцы, – сухо отозвался Абдул-Латыф. Он никак не мог понять, что привело улу-карачи во дворец в столь неподходящий час. И Кель-Ахмед не стал долго испытывать его терпение, оправил дорогой пояс с золотыми ажурными бляхами и промолвил вкрадчиво:

– Наслышан я, что и в гареме вашем объявилась прекрасная роза.

Абдул-Латыф побледнел, но сумел улыбнуться и кивнуть вопрошающему лику главы ширинского клана:

– В моём гареме целый цветник из прекрасных роз. О какой из них говорите вы, почтенный эмир?

Кель-Ахмед засмеялся укоризненно, покачал головой, увенчанной белоснежным тюрбаном:

– Говорю о той, которая поранила своими шипами моего любимого внука, повелитель.

Улыбка сошла с лица молодого хана, и Кель-Ахмед уже не улыбался, угрожающе прищурил глаза:

– Дворец полон слухами. Ваша сестра вернулась в лоно семьи, а вы не сообщаете об этой радостной вести её жениху, заждавшемуся своей невесты. Или вы, господин, осмелитесь нанести жестокое оскорбление роду Ширинов и не выдадите ханбику за мурзу Булата?

Абдул-Латыф почувствовал, как онемело его лицо, а вслед за этим и всё тело. Улу-карачи угрожал ему, и угроза эта была нешуточной. Как бы хотелось хану кликнуть своих «неподкупных» и скрутить оскорбившего его старика. Но старик этот лишь вершина огромной горы. Сними с вершины один камень, и другие покатятся на тебя смертоносным валом, сметая всё на своём пути. Повелитель покрутил непослушной шеей, словно ворот казакина, обшитый серебряным шитьём и речным жемчугом, стал ему тесен:

– Могу ли я довериться вам, уважаемый эмир, как мудрому и благородному отцу своему?

Кель-Ахмед крякнул тихонечко, подумал про себя: «Как он стал велеречив, а мгновение назад готов был удушить меня собственными руками. Что же случилось в ханском семействе такого, что заставило этого гордеца склонить передо мной голову?»

– Говорите же, повелитель, – кивнул он, – я всегда к вашим услугам.

– Беда случилась с ханбикой, досточтимый эмир. Сотник, уговоривший её на побег, надругался над нашей девочкой. – Абдул-Латыф смахнул несуществующую слезу и продолжал проникновенно: – Моя бедная сестра лишилась девственности. Смею ли я предложить надкушенный плод мурзе Булату – будущему главе могущественного рода Ширинов. Где укрыться мне со своей печалью, как пресечь слухи, которые могут поколебать ханскую честь и достоинство?

Кель-Ахмед недоверчиво покрутил головой: «А девчонка-то оказалась предерзкой! Осмелилась сбежать с юзбаши и предалась с ним греховной любви!» Эмир задумался. Он и сам уже не хотел настаивать на браке ханбики с Булат-Ширином. Но как упустить редкую возможность соединить брачными узами ханскую кровь великого Улу-Мухаммада и Ширинов. Брак этот должен был прибавить и веса, и могущества его роду. Тень улыбки коснулась лица старого эмира, он огладил старательно подкрашенную хной бородку:

– Позвольте помочь вам, повелитель, я знаю, как скрыть позор вашей сестры.

Абдул-Латыф с недоверием взглянул на улу-карачи.

– В эту осень меня покинула одна из моих дорогих супруг, – продолжал Кель-Ахмед. – Теперь я свободен для новых брачных уз, но ханбике придётся довольствоваться участью четвёртой жены.

– О Всемогущий Аллах! – глаза Абдул-Латыфа блеснули непритворной радостью.

– Надеюсь, повелитель, вы дадите за своей сестрой достойное приданое? И не позволите ей больше сбегать от своей судьбы?

– Досточтимый эмир, я постараюсь удивить вас своей щедростью. А ханбике больше не удастся провести меня. Дайте два месяца, и по истечении этого срока Гаухаршад станет вашей женой.

– Я согласен, – милостиво кивнул головой улу-карачи. – А теперь покину вас, дела ждут меня.

Кель-Ахмед тяжело вздохнул. Впереди его ждал трудный разговор с любимым внуком. Как было объяснить Булат-Ширину, что невеста мурзы вскоре станет женой его деду? Улу-карачи был достаточно умён для того, чтобы не распространяться перед внуком о позорном изъяне невесты, которую он готовил для своего ложа. А все другие причины, какие перебирал в своей голове старый эмир, были лишь ничтожным поводом для расторжения помолвки между Булат-Ширином и Гаухаршад.

Абдул-Латыф, оставшись один, расправил плечи. Теперь он мог действовать, и ничто не должно было ускользнуть от его внимательного взора, ничто, что могло раскрыть позорное падение сестры. Щёлкнув пальцами, повелитель подозвал слугу. Тот склонился перед ним – незаметный, щуплый, с мягкими движениями ночного зверя. Этого татарина, добытого с боем в причерноморских степях, Абдул-Латыф привёз с собой из Акмесджита. С ним он был долгие двенадцать лет. Ему молодой господин поручал самые щекотливые поручения.

– Мы говорили с тобой о шакирде, который принёс мне весть о ханбике, – напомнил ему Абдул-Латыф.

Слуга, не глядя в глаза господина, негромко отвечал:

– Я узнал, мой повелитель. Шакирд проживает в медресе достопочтенного хазрата Касыма.

– Ступай туда на закате. – Абдул-Латыф поднялся из кресла, запахнул расстёгнутый казакин. – Я не хочу больше ничего слышать об этом человеке.

– Внимание и повиновение, мой господин, – отвечал слуга.

Глаза Геворга скользили по строкам мудрого Омара Хайяма:

 
Мир – это тело мирозданья,
душа которого – Господь,
И люди с ангелами вместе
Даруют чувственностью плоть,
Огонь и прах, вода и воздух –
Из их частиц мир создан сплошь.
Единство в этом, совершенство,
Всё остальное в мире – ложь.
 

Он перечитывал завораживающие строки ещё и ещё раз, но не мог поймать божественной сути, ухватить то важное, что ускользало от него. Он не выходил из своей кельи много дней. С того момента, когда, притаившись у Ханских ворот, проследил путь «неподкупных», вёзших во дворец связанного отца и ханбику. Юноша убеждал себя, что не желает знать ничего о том, что происходит в эти дни за высокой оградой дворца повелителя. Геворг уверял самого себя, что навсегда вырвал из сердца любовь к жестокой девушке, презревшей его чувства, и привязанность к отцу, которого обрёк на муки.

За низкими дверями послышалось чьё-то бормотание: кто-то пытался проникнуть к нему, а другой, невидимый, удерживал его от этого шага. Но вот дверь скрипнула. Геворг покосился на вошедшего, не меняя позы. В проёме замер дядя – Хыяли-ага. У сотника было заледенелое, почерневшее лицо, он не произнёс ни слова, а Геворг уже знал: дядя принёс весть о смерти отца. Юноша поднялся, вгляделся настороженно в начальника охраны, по лицу Хыяли трудно было понять, ведает ли он, кто указал убежище Турыиша слугам повелителя. Страха в сердце не было и раскаяния тоже. Если б дядя выхватил сейчас саблю, Геворг и не пошевелился бы. Его путь уже предначертан Всевышним, и всё, что совершилось его руками, свершилось по божественному проведению. Если так угодно Аллаху, он примет смерть сейчас и здесь, от руки дяди, которого полюбил всем сердцем. Но Хыяли не выхватил сабли, притянул племянника к себе, похлопал по плечу и произнёс сдавленно:

– Твой отец умер, сынок. Пойдём, мы проведём эту ночь в благочестивых молитвах у тела, а утром предадим его останки земле.

«Не знает, – с равнодушием подумал Геворг. – Значит, не угодно Аллаху, чтобы я умер сейчас». Он вздохнул тяжёло, поднял кушак с пола, подпоясал суконный чапан. Юноша думал о том, что всю ночь проведёт около казнённого отца, которого сам же и обрёк на гибель. «А может, сказать дяде?», – терзающая душу мысль повернулась в голове и тут же утихла.

Они вышли из кельи, их провожали сочувствующие шакирды. Один говорил ему слова соболезнования, другой поглаживал по спине. Юзбаши Хыяли задержался на пороге медресе с почтенным хазратом. Касым-хаджа стоял на холодном ветру в накинутом поверх просторного кулмэка стёганом халате, говорил что-то негромкое юзбаши, поглядывал на Геворга. В его глазах юноша и увидел мгновенный всплеск ужаса, и рот, который распахнулся в беззвучном крике. Хазрат закричал громко, изо всех сил, но Геворг этого вопля уже не услышал. Длинный кинжал, метнувшийся из-за поленницы, пронзил его грудь, и сын Турыиша пал на снег, кропя его красными, быстро расплывающимися пятнами. В поднявшейся суматохе никто и не заметил неприметной тени, оторвавшейся от стены медресе и исчезнувшей без следа в сгустившихся серых сумерках.

Глава 11

У степной реки Ик в снежном безмолвии замерло маленькое стойбище из трёх юрт. Ещё осенью здесь находилось большое кочевье, траву топтали многочисленные табуны, отары овец бестолково толкались, пугаясь проносившихся мимо всадников. От множества войлочных жилищ по степи стлался горьковатый дым. Ныне всё ушло в прошлое.

Дервиши издалека разглядели юрты, темнеющие подобно колпакам, оброненным на белой равнине сказочными богатырями. Увидели людское пристанище, а после услышали и остервенелый лай собак.

– Слава Аллаху, – замёрзшими губами проговорил старший из странников, – здесь мы найдём приют на ночь и пищу, чтобы укрепить наши силы. А после, с позволения Всевышнего, отправимся дальше.

Два его спутника согласно покивали головами. Путь их был далёк и труден, и каждое жильё воспринимали они как награду за их отречение от земных благ.

В юрту, где ярко горел очаг, дервиши ввалились заснеженными комами. Они едва смогли поклониться благообразному мужчине, который поднялся им навстречу:

– Мир дому вашему, почтенный хозяин.

– И вам мир и пристанище, уважаемые путники. Проходите поближе к огню, снимите свои одежды, – доброжелательно отозвался кочевник.

Дервиши воспользовались приглашением и протянули исхудавшие костлявые руки к огню. Когда отогрелись, они чинно расселись у войлочной стены и обратили свои взоры к хозяину. Тот не забыл об обязательном в степи гостеприимстве, поднёс каждому медный таз, полилась вода из кумгана, омыла руки и усталые лица путников. Совершив этот нехитрый обряд, дервиши воздели ладони, вознесли хвалу Аллаху и принялись ожидать трапезы.

Над очагом уже закипал казан, в воде плавились, поблёскивая белыми бочками, кусочки бараньего сала. Хозяин, кряхтя, поднялся с коврика, где он совершал молитву, достал холщовый мешочек. Голодные дервиши вытянули шеи, наблюдая, как мужчина забрасывал в кипящий бульон горсти муки. Испробовав вкус болтушки, хозяин благодушно улыбнулся:

– Скоро отведаем боламык[44]44
  Боламык – болтушка, заваруха, старинное тюркское кушанье.


[Закрыть], уважаемые гости.

Дервиши с облегчением вздохнули, а старший из них с достоинством отозвался:

– Поистине мы находимся в юрте правоверного мусульманина, благодарение Аллаху за то, что он направляет нас по истинному пути.

Кочевник кивнул головой:

– И то верно, не учил ли нас Пророк, что лучшее проявление ислама в угощении мусульман и приветствии тех из них, кого знаешь и кого не знаешь?

– О-о! – Дервиш огладил оттаявшую бородку. – Я вижу, мы имеем дело с человеком благочестивым и учёным.

– Нельзя в мире познать всего, – смиренно отвечал мужчина, – но в моём роду четыре поколения суфиев, и я стремлюсь слиться с Всемогущим Господином нашим воедино по мере своих скромных сил. Но я не назвал своего имени. По желанию моих уважаемых родителей меня нарекли Махмудом, не пожелаете ли назвать своих имён, дорогие гости?

Дервиши привстали по одному, представляясь, у двоих из них были даже не имена – прозвища, за которыми они и не помнили имени, данного при рождении. Когда церемония окончилась, хозяин стойбища принялся разливать загустевший бульон в деревянные чашки:

– А теперь, прошу вас, разделите со мной пищу, посланную Всевышним.

Странники с благоговением приняли горячие чашки, подули на содержимое их и с жадностью приникали к обжигающей сытной болтушке.

– Боламык получился на славу! – похвалил один из них.

– Божественное кушанье, благодарение Всевышнему, – поддержал другой.

– Скажите, уважаемый, – обратился к хозяину третий дервиш, до сих пор не вступавший в разговор, – отчего вы остались в такую жестокую зиму на старом месте, почему не ушли со своим улусом?

– На то воля Аллаха, – отвечал мужчина, оглаживая подстриженные в кружок бородку и усы. – Мою жену в преклонные года Всевышний благословил плодом, с часу на час Мавлиха должна разродиться. Всю осень она была больна, и мы не могли отправиться со всеми к зимним пастбищам. Благодарение Всевышнему, он одарил меня любящими дочерьми и внимательными зятьями. Они решились остаться с нами, дабы помочь нам пережить эту трудную зиму.

Дервиши согласно покивали головами и приступили к рассказу о трудностях своего пути. В самый разгар их речей в юрту ввалилась молодая женщина. Вся её одежда была занесена снегом, но лицо вошедшей излучало радость. Она поприветствовала присутствующих и ласково улыбнулась мужчине, который с нетерпением поднялся ей навстречу:

– Слава Аллаху, отец, ваша жена родила вам долгожданного сына!

– О Всемогущий, благодарение тебе! – со слезами на глазах воскликнул хозяин юрты. Он обернулся к своим гостям, почтительно сложил руки на груди и попросил:

– Не откажите, останьтесь у нас на пару дней. Вместе отпразднуем радость, посетившую наши жилища.

Дервиши переглянулись. Никому из них не хотелось выходить в холодную степь, к тому же за пологом юрты поднялась метель, смертельно опасная для путников. За всех ответил старший из странствующих монахов:

– Почтенный хозяин, мы, дервиши из дальних земель, будем счастливы порадоваться вместе с вами. Пища нашей души – музыка и вдохновенные стихи. Мы отдохнём у вас, сколько будет угодно Аллаху, а после пойдём своей дорогой.

В тот же вечер в юрте благочестивого суфия разыгралось веселье. Одна из дочерей хозяина, почтенного Махмуда, играла на сазе, напевая низким, берущим за душу голосом. Дервиши нараспев читали касыды. Мужчины не забывали отдавать предпочтение дастархану, на котором лежали лепёшки, нехитрые сладости и сваренные в казане куски баранины. Овцу заранее держали в кошире[45]45
  Кошира – загон для скота.


[Закрыть], дожидаясь радостного события. И это событие настало. В юрте тюрка Махмуда, придерживающегося учения суфиев, родился долгожданный сын, названный Мухаммадьяром[46]46
  Мухаммадьяр – знаменитый казанский поэт XVI века. Родился в Ногайской степи в 1497 году.


[Закрыть].

Глава 12

Мучения длились нескончаемо долго, и лишь на закате дня схватки, раздирающие тело, отпустили Гаухаршад. Она не в силах была ни плакать, ни благодарить Всевышнего и сразу провалилась в бездну беспамятства. Кендэк-эби проворно поменяла окровавленные простыни и оставила измученную ханбику одну. В дальних покоях загородного поместья её ожидал сам хан.

Абдул-Латыф мерил комнату нетерпеливыми шагами. Заканчивался второй месяц, отпущенный повелителю ширинским эмиром. Через неделю Гаухаршад должна была стать женой улу-карачи Кель-Ахмеда. Но каким мукам и жестоким разочарованиям молодой хан подвергался все эти бесконечно тянувшиеся дни! После казни юзбаши гаремная повитуха сообщила страшившую его весть о том, что Гаухаршад в тягости. Этот дерзкий мангыт, чьи останки давно предали земле, оставил в чреве ханбики частицу себя. И это грозило стать несмываемым позором для всего рода великого Улу-Мухаммада.

Скорбевшая о смерти возлюбленного Гаухаршад была вывезена в загородный дом, который издавна принадлежал ханскому семейству. Здесь, на озере Кабан, где воздвигли первые постройки будущего летнего дворца казанских повелителей, ханская дочь жила все эти дни. Она лелеяла плод любви, росший в её лоне. Смерть любимого унесла прочь остатки всех страхов. Гаухаршад не страшилась бесчестия и позора, жалела только об одном, что не уступила просьбе Турыиша и не вступила в тайный брак с ним. Она и не замечала, с каким хитрым видом подавала старуха любимый ею гранатовый шербет. Шербет слегка горчил, но повитуха объясняла это состоянием девушки. Но вскоре травы, которые старуха, по приказанию повелителя, добавляла в шербет, стали действовать. Гаухаршад всё чаще ощущала слабость, головокружение и чувствовала боль. А сегодня утром ханбика проснулась в постели, полной крови, крича от невыносимых страданий.

Кендэк-эби распахнула створки дверей и с довольной улыбкой склонилась перед повелителем. Она ждала милостей и наград, но Абдул-Латыф встретил её сурово:

– Говори, женщина, недостойный плод покинул чрево моей сестры?

– Да, господин, волею Аллаха и моими стараниями ханбика избавилась от ребёнка. Но, мой хан… – старуха замялась.

– Говори же! – нетерпеливо прикрикнул он.

– Я предупреждала вас. Эти травы очень опасны. Ханбика ослабела от потери крови, теперь всякое может случиться. – Старуха склонила голову, но ухитрялась посматривать на молодого хана.

Смуглое лицо господина запылало огнём. Повелитель резко отвернулся и отошёл к окну.

– Если бы она умерла раньше, – тихо процедил Абдул-Латыф, – мне не пришлось бы унижаться перед эмиром Кель-Ахмедом. Но теперь Гаухаршад придётся выжить, а иначе старик обвинит меня в её смерти.

Он обернулся к грузной старухе, брезгливо оглядел её забрызганное кровью платье:

– Возвращайся к ханбике и примени всё своё искусство. Госпожа должна поправиться, а иначе вместе с ней в могилу я положу и тебя!

Повитуха отшатнулась от злобного оскала ханского лица и испуганно закивала головой. Она и подумать не могла, что молодой господин пожелает оставить в живых строптивую сестру. Не он ли твердил все эти дни: «Лучше бы Всевышний забрал тебя, бесстыдница! Не знал бы я этого позора!»

Старуха, забыв о возрасте и больных ногах, припустила в покои госпожи. Отдышалась уже на пороге комнаты Гаухаршад, со страхом прислушалась к слабому дыханию девушки. Обнаружив, что ханбика ещё жива, повитуха запричитала и бросилась искать немых прислужниц:

– Где вы, презренные дочери матерей своих?! Мне нужны все мои травы, много горячей воды и лёд! Да, поспешите, пока вам не переломали кости!

Булат-Ширина никогда не видели таким угрюмым. Его не радовала пышная брачная церемония, и даже красивый дом – щедрый дар, поднесённый могущественным дедом, не мог отвлечь от невесёлых дум. Сегодня блистательный мурза сочетался браком с дочерью мансурского карачи.

Род Мансуров по могуществу и богатству немногим уступал Ширинам. Но когда эмир Кель-Ахмед предложил Булат-Ширину в жёны деву из рода Мансур, мурза с раздражением воскликнул:

– О Аллах, смилуйся! Девы мансурского рода славятся доб рым нравом. Это значит, моя будущая жена будет послушна, ласкова и скучна!

Булат-Ширин с трудом скрывал обиду, никак не утихавшую в его сердце.

– Я понимаю твоё недоумение, мой дорогой внук, но не могу раскрыть всех причин. – Кель-Ахмед ласково погладил мрачного мурзу по плечу. – Увы, ханбика Гаухаршад пожелала стать моей женой. Я не думал, что известие расстроит тебя, ведь эта девушка не так красива, как дочь эмира Ахмет-Мансура. К тому же она страшно строптива и несдержанна на язык, лишь старческая мудрость сможет укротить этот пламенный огонь. Смирись, внук, таковы воля Аллаха и решение повелителя.

– Я бы объездил эту дикую кобылицу! – несогласно мотнул головой молодой мурза.

Эмир спрятал усмешку. Он и сам был не прочь заняться усмирением гордой ханской дочери. На закате жизни, когда все женщины успели прискучить и надоесть ему, Гаухаршад смогла бы внести в его обыденность желанную остроту, дух соперничества. Она станет жгучей приправой к его пресной жизни.

– Пусть утешится твоё сердце, – произнёс Кель-Ахмед вслух, – зайди в дом, который я дарю тебе!

Как ни сердился Булат-Ширин, но щедрый дар деда был достоин похвалы. Они вдвоём прошлись по просторным сводчатым залам и удобным покоям, полных самых необходимых для жизни вещей и изящных безделушек, призванных украсить существование вельможи.

– Сюда ты введёшь жену, – торжественно объявил старый эмир. – А теперь позволь, я покажу тебе то, что станет утешением твоего сердца и залечит душевные раны.

По знаку Кель-Ахмеда слуги распахнули высокие резные двери, украшенные позолотой, и Булат-Ширин оказался в красивом зале со стройными колонами и фонтаном посередине. В зале он увидел женщин самой разнообразной внешности и цвета кожи. Неумолчный гомон делал их, ярко разодетых, похожими на заморских птиц, запертых в драгоценной клетке. Они завидели нового господина и мигом притихли, одна за другой склонив красивые головки. У молодого мурзы разгорелись глаза. Кель-Ахмед довольно улыбался, радуясь, что угодил внуку.

– Пока ты будешь ожидать брака с будущей супругой своей, эти дивные красавицы помогут забыть о беге времени, – снисходительно произнёс улу-карачи. Взгляд внука, полный благодарности, стал ему наградой.

Тому минул месяц, а теперь, сочетаясь браком с девой из рода Мансур, Булат-Ширин вспомнил о старой своей обиде. Дерзкая ханбика, некогда страшно оскорбившая его, ускользнула из рук, утекла сквозь пальцы. Теперь он не сможет властвовать над ней и, более того, в доме улу-карачи вынужден будет приветствовать Гаухаршад как супругу своего могущественного деда. Мстительность Булат-Ширина не знала границ, и в порыве гнева он искусал губы и поклялся, что ещё заставит ханскую дочь горько пожалеть о её ошибках и молить его о прощении.

Гаухаршад оправлялась медленно, но Абдул-Латыфа мало интересовало здоровье сестры. В назначенный ширинским эмиром день он приехал к ней с ворохом праздничных одежд.

Повелитель, не стучась, вошёл в покои ханбики, слуги внесли вслед за ним кожаный сундук с нарядами. Гаухаршад уже поднималась с постели, но всё ещё была слаба и бледна. Она исхудала, и её глаза стали казаться огромными в потемневших глазницах. Стоя у окна, ханбика куталась в тёплое покрывало, с тоской озирала заснеженную даль озера Кабан. Волею Всевышнего на берегах этого озера она познала большую любовь и неземное блаженство. И эти же берега беспощадно отняли у неё дар любви, не оставили ничего от возлюбленного Турыиша. Поспешно отерев слезинку, сбежавшую по щеке, Гаухаршад обернулась на громкий стук дверных створок. Она не видела брата со дня казни Турыиша. Абдул-Латыф не изменился, его взгляд был по-прежнему холоден и суров, а движения надменны. Повелитель указал невольникам, куда следует установить сундук и взглянул на сестру:

– Ханбика, вам следует заглянуть сюда.

– Что же там может быть? – с равнодушием спросила она, приближаясь к кожаному коробу. Одна из немых прислужниц торопливо откинула крышку, другая принялась доставать платья и кафтаны, раскладывать их на тахте.

– Что это? – с недоумением спросила Гаухаршад.

– Это ваш свадебный наряд, ханбика, – жёстко ответил Абдул-Латыф.

Она недоверчиво покачала головой:

– Вы в своём уме?

– Безумной были вы, когда снизошли до ничтожного слуги! А я пытаюсь спасти честь нашей семьи!

Она приподняла воздушный шёлк одеяния и с брезгливостью швырнула обратно:

– И за кого вы намерены отдать меня, великий хан? Кто выразил согласие скрыть мой позор?

– Сам могущественный улу-карачи! – с гордостью произнёс Абдул-Латыф.

Она усмехнулась с неожиданным облегчением:

– Вот как, мой брат, я вижу, ваша корысть возведена в степень гордыни. Вы ещё сумели извлечь выгоду из тяготившего вас дела.

– Прекрати! Твои насмешки вынудят меня совершить страшное! – в гневе вскричал молодой хан.

– Вы убьёте меня, брат? – Она с холодным презрением глядела на него. – Так вы уже сделали это, казнив мою любовь и уничтожив моего ребёнка! А та, что осталась на этом свете, согласна выйти за могущественного старика. Я рада, что моим супругом окажется сам улу-карачи, а не его внук, который пленяет женщин красотой и сладкими речами. Когда же состоится брачная церемония, повелитель?

Абдул-Латыф отвёл глаза. Он ждал яростного сопротивления, криков, мольбы о пощаде, а вышло всё иначе.

– Сегодня, после полуденной молитвы, – сообщил он.

Гаухаршад рассмеялась недоверчиво:

– Но это невозможно, я едва могу передвигаться по комнате! А о том, чтобы возлечь на супружеское ложе, не может быть и речи!

– Используй для того свою женскую изворотливость, – устало проговорил хан. – Не думаю, что мне следует учить тебя. И будь ты даже на смертном одре, я бы повёл тебя на церемонию никаха, ибо этот день назначил сам улу-карачи. Прошу тебя, сестра, не испытывай больше судьбу!

Она уже не смеялась, лишь холодно улыбнулась ему:

– Тогда прикажите одевать меня, повелитель. Раз дело обстоит именно так, то я готова отправиться даже в ад!

Он отшатнулся, а ханбика с ненавистью расхохоталась ему в лицо.

Собираясь сопровождать сестру в Казань, повелитель отдал приказание своим «неподкупным». Старуху-повитуху в тот же час утопили в проруби, а немых прислужниц погнали на невольничий базар. Так и не родившийся на свет ребёнок ханбики остался тайной для всех.

В этот же морозный зимний день казанский сеид соединил в браке старого эмира Кель-Ахмеда Ширинского и высокородную ханбику Гаухаршад.

После свадебного пиршества ханскую дочь, как водится, повели в бани. Но уже там молодая жена эмира пожаловалась на слабость и потеряла сознание. Прислужницы на руках внесли Гаухаршад в покои. Ожидавшее девушку брачное ложе поражало своей красотой и роскошью. На покрывало глубокого синего цвета, щедро расшитого золотыми нитями, и возложили бесчувственную новобрачную. Невольницы приоткрыли окно, свежий воздух придал Гаухаршад силы, и она прищурила глаза, наблюдая за суетившимися вокруг неё служанками. Она не решала, следовало ли ей и дальше изображать обморок, или достаточно было проявления лёгкого недомогания для того, чтобы муж отказался от супружеских обязанностей. Но ханбика не знала старого эмира. Кель-Ахмед уже вступал в её покои, и Гаухаршад от неожиданности даже привстала, забыв о том, что она должна находиться без сознания. Невольницы поклонились и поспешно попятились к выходу. Вскоре за последней из них бесшумно захлопнулись двери и супруги остались одни.