Текст книги "Гаухаршад"

Глава 7

На следующее утро юноша попросил отца отпустить его в Казань.

– Что же ты будешь там делать? – недоумённо вопрошал сына Турыиш.

– Меня мучают раздумья о жизни моей, – опуская взгляд, промолвил Геворг. – Я не совершил дел, угодных Аллаху, мои помыслы ничтожны перед престолом Всевышнего.

– Куда же ты направишь свой путь?

Геворг молчал, избегая смотреть в глаза отца.

– Сын мой, к чему совать ногу в стремя, если не желаешь вскочить на коня? Отчего бы тебе не остаться здесь? Пройдёт месяц, и с помощью Всевышнего мы покинем это пристанище. Весь мир будет открыт перед тобой.

Геворг тряхнул головой, словно отгонял видение, возникшее перед его взором:

– Я желаю ехать сейчас. Дозвольте, отец, я вернусь в столицу и займусь науками. Путь воина не для меня…

Турыиш тяжело вздохнул:

– Ты возмужал, Геворг, стал взрослым. Я не могу и далее распоряжаться твоей судьбой. Одно беспокоит моё сердце: наши дороги могут разойтись навсегда.

– Аллах велик, – быстро отвечал юноша, – в его воле даровать нам встречу.

Глухой стук копыт коня, который унёс Геворга, давно уже затих на лесной, подмёрзшей за ночь тропе, а Турыиш всё ещё смотрел вослед, словно силился разглядеть среди темнеющих деревьев силуэт сына. Гаухаршад неслышно подошла к нему, коснулась рукава тёплого бешмета своего возлюбленного:

– Ты его отпустил?

– Он уже вырос, моя госпожа, и я не могу вечно удерживать его рядом. Боюсь, я так и не смог стать ему хорошим отцом.

Она, заглянув в страдающие глаза, прошептала тихо:

– Расскажи…

Турыиш никому не рассказывал, когда и как в его жизни появился сын. Но ей, юной женщине, подарившей ему самые лучшие мгновения жизни, захотел поведать обо всём. В жарко натопленном домике он притянул Гаухаршад к себе:

– Повелительнице самое место в моих объятьях. – Поцеловал ласково и переспросил: – Госпожа, желает ли ваше сердце, чтобы я донёс до вас эту грустную историю?

– Желаю, – прильнув к мужчине, улыбнулась ханбика. – Я желаю знать о тебе всё!

Турыиш помрачнел, словно тень тяжёлых воспоминаний накрыла его лицо, и всё же начал свой рассказ:

– В те времена я был не старше Геворга. Меня миновала чаша любви, ни одна женщина не тронула моего сердца. Нашим уделом была война. Нас было четверо. Братья, ушедшие за мурзой Хусаином, вашим дядей, искать удачи и воинского счастья в чужих землях. Мы объехали всю степь, навестили ханум Нурсолтан в Казани, а после отправились в Крым. Нашим новым господином стал хан Менгли-Гирей, и мы долгие годы верно служили ему. Крым – поистине благословенная и богатейшая земля, многие зарились на владения хана Менгли. Однажды повелитель был изгнан из Салачика ордынцами. Бежали вместе с господином и мы. Менгли-Гирей не мог вернуть себе трона без сильной поддержки и решил привлечь на свою сторону генуэзцев. Хан отправился в Кафу, и нам было приказано поселиться в этом богатейшем городе, но только тайно, соглядатаями.

Я был избран гонцом, и однажды мне пришлось доставить известие сторонникам Менгли-Гирея. Путь мой лежал по предместьям Солхата, который находился в руках исконных врагов рода Гиреев. Я натолкнулся на вооружённый отряд рыскавших по аулам ордынцев. В поисках наживы кочевники не останавливались ни перед чем, они завидели на дороге одинокого всадника и кинулись за мной. Но недаром братья избрали гонцом меня, ещё в степи я прослыл лучшим наездником, лишь одно беспокоило меня: мой жеребец устал, а кони преследователей были свежи и полны сил. В стороне от дороги я увидел поросшее лесом предгорье и повернул туда в отчаянной попытке укрыться от ордынцев. Уже на опушке леса меня настигла меткая стрела, я упал на холку коня, истекая кровью. Жеребец мой нёсся через лес, и ветки хлестали моё лицо.

Юзбаши замолчал, казалось, пережитое когда-то со всей мощью навалилось на него. Гаухаршад пришлось тронуть его за плечо, чтобы он пришёл в себя и продолжил своё повествование:

– Очнулся я в тёмной комнате, и первое, что увидел, лицо незнакомки, склонившейся надо мной. Тогда я решил, что нахожусь в садах Эдема, и сама райская гурия снизошла до меня. Я протянул к ней руки и сразу возвратился на грешную землю, застонав от боли. Тогда я понял, что Всевышний не позволил завершить мне земной путь, и девушка, смотревшая на меня, была живой и осязаемой.

– Она была красивой? – осторожно спросила Гаухаршад. Турыиш улыбнулся нотке ревности, прозвучавшей в голосе ханбики:

– Взгляните на Геворга, моя госпожа, он очень похож на свою мать.

Гаухаршад сверкнула глазами, но сдержалась, кивнула головой:

– Продолжайте же дальше, юзбаши.

– От неё я узнал, что нахожусь в армянском монастыре Сурб-Хач. Христианский монастырь находился здесь издавна, его каменная громада укрывалась от посторонних глаз непроходимой лесной чащей. Девушка была дочерью местного камнереза, который работал над совершенствованием красоты резного портала и стен святой обители. Она выросла здесь, и монахи не обращали на неё внимания, смирившись с её постоянным присутствием. Девушку звали Гоар. Весь мой мир заключался тогда в этом быстроногом, черноглазом создании, с которым меня разнило всё: язык, вера и положение. Но было одно, что соединяло нас крепче всего, – это единый стук сердец, взгляды, которые высекали искры любви, страсть, вскоре связавшая нас. Я быстро выздоравливал и должен был покинуть свою любимую. Хан ожидал известий от меня в далёкой Кафе. Я поклялся приехать за ней, но срок нашего расставания затянулся на год.

Меня с братьями судьба забросила к главе ширинского рода бею Эминеку. Могущественный бей находился в ссоре с нашим ханом, оттого и засадил нас в темницу. Когда мы оказались на свободе, я первым делом помчался в Солхат, в монастырь Сурб-Хач. Ко мне вышел отец Гоар – седой и суровый человек. Взглянув на мою почтительно склонённую голову, старик вымолвил лишь одно: «Ты поздно прибыл, татарин, моя дочь ныне беседует с ангелами на небесах!» Старик отправился к монастырским воротам, а я кинулся за ним вослед. Я вопрошал его, молил рассказать о последних днях любимой, но старый отец был непреклонен. Один из монахов, тронутый моими мольбами, вышел ко мне. От него я и узнал, что Гоар умерла при родах, оказалось, наши чувства венчал плод запретной любви. Тогда я узнал, что у меня родился сын, названный Геворгом, но старый мастер не желал отдавать своего единственного внука.

Я часто навещал монастырь и тайно передавал настоятелю деньги для моего сына, узнавал, как растёт мальчик. А вскоре старик умер, и мне было дозволено видеться с Геворгом. Я долго не решался забрать мальчика в свой мир. Я был простым кочевником, жившим набегами и мимолётной добычей, немилостивая судьба в любой миг могла лишить меня всего. И вот полтора года назад, когда я должен был уехать в Казань сопровождать вас ко двору вашего высокородного брата, я решился забрать Геворга с собой. Вот и вся история, моя госпожа.

– И ты ещё любишь её? – тихо вопросила Гаухаршад.

Он заставил ханбику взглянуть ему в глаза. Его большие ладони охватили девичье лицо, а чувственный низкий голос волшебной музыкой проник прямо в душу:

– Нет, моя повелительница, я сгораю от любви к вам. И пусть это пламя сожжёт меня, но я не откажусь от вас! Страшусь только одного: потерять мою Гаухаршад! Я не имею на вас прав, я – преступный глупец, но когда, во имя Аллаха, сердце человеческое было расчётливым и мудрым?

– А я желаю забыть всё, стать для тебя, как звёзды для ночи, как солнце для нарождающегося дня! Мечтаю родить от тебя сына, Турыиш, и пусть мой маленький будет похож на тебя! – Она засмеялась счастливым смехом, не замечая, как побледнел юзбаши.

Казалось, впервые он подумал о том, в какую бездну безумства они низверглись. «О Всемогущий Аллах, ты позволил свершиться этому падению, так укажи нам путь на тропу праведности! Не оставляй нас в руках коварного Иблиса! О Всевышний, подскажи, как мы должны жить, как мириться со своим грехом?»

Турыиш в порыве упал на колени перед Гаухаршад:

– Госпожа, молю вас, мы не должны уподобляться беспечным детям! Наш грех не может быть вечным! Как только воля Всевышнего выведет нас отсюда, и мы окажемся в безопасности, прошу вас соединиться со мной узами брака!

– Выйти за тебя замуж? – Улыбки уже не было на лице Гаухаршад. Она невольно свела широкие брови, взглянула на сотника исподлобья. Она любила его, в этом мужчине дочь хана нашла всё, что так долго искала, – почитание, уважение, любовь и безрассудную страсть. Но гордость за свой высокий род, за знатных предков не давали возникнуть даже проблеску мысли о соединении с Турыишем в браке. Что был для неё сын степного табунщика, рождённый от пленницы с берегов Итиля? Готова ли была кровь знатной девушки, бурлящая в её жилах, навеки соединиться с кровью своего слуги? Но она сама только что говорила о желании родить сына от Турыиша. Рассказ возлюбленного о матери Геворга вызвал в ней невольную зависть и горячее желание одарить любимого мужчину тем же высоким даром – сыном.

– Моя ханбика, мы могли бы обратиться к мулле в любом ауле! Нам придётся солгать только в одном: мы скроем наше истинное лицо. Но перед Аллахом мы всегда открыты, и он простит нашу малую ложь ради горячего желания искупить грех прелюбодеяния!

Взволнованные речи Турыиша проникали в уши девушки, но она словно и не слышала их. «Зачем? – безмолвно кричало её сердце. – Зачем ты всё усложняешь, любимый? Разве тебе не сладко в моих объятьях? Почему ты не желаешь жить мгновениями страсти, отчего думаешь о том, что недоступно моему пониманию? Я не хочу думать об этом, пойми, мой дорогой, не хочу! Эти мысли способны разрушить всё, они могут убить нашу любовь!»

Слёзы сами собой потекли по её побледневшим щекам, и Турыиш замолчал.

– Иди ко мне, – глотая слёзы, прошептала она. – Я хочу забыть обо всём.

Она застонала, когда его обжигающие губы коснулись шеи. Желание нарастало от соприкосновения горячих тел, и дощатый, почерневший от времени потолок вновь поплыл перед её глазами… «Любви! Хочу любви!» – кричала ненасытная плоть. И комкая непослушными пальцами толстую медвежью шкуру, взлетая от ощущений безумного, радостного наслаждения, она, как в тумане, видела лишь лицо покорившего её мужчины. В сладостной схватке двух тел она умирала и вновь возрождалась, но ещё успевала подумать, что заставит юзбаши забыть обо всех женщинах на свете, потому что желает быть для него единственной в этом огромном мире!

Глава 8

Геворг стоял в толпе праздных горожан и с нетерпением ожидал торжественного выезда повелителя. Путь молодого хана лежал в Соборную мечеть, где всех правоверных ожидала священная молитва первого дня месяца Рамадан. Геворг не мог отвести взгляда от повелителя. Абдул-Латыф был ненамного старше его, но сколько величия и достоинства было в нём. Венец высокого происхождения и власти делал казанского хана выше ростом и мощней в плечах. Геворг неотступно думал лишь об одном: «Я мог сравняться с великим господином в положении. Я мог стать возлюбленным ханбики, если бы мой отец не перешёл дорогу!» Юноша скрипнул зубами и крепко стиснул резную рукоять кинжала. Чья-то успокаивающая рука коснулась плеча Геворга. Обернувшись, он увидел перед собой умиротворённое лицо старого хазрата Касыма:

– Я рад, мой сын, что вы вместе со всеми правоверными прибыли на праздничную хутбу[40]40
  Хутба – мусульманская проповедь.


[Закрыть]. Как вы устроились в медресе?

Стараясь не упускать из вида медленно продвигающегося хана, Геворг ответил своему учителю:

– Благодарение Аллаху, я устроился хорошо. Мне отвели келью для проживания и приобщения к наукам. Я живу надеждами на свершение великого чуда, ожидаю, что свет знания откроется для меня.

Хазрат с недоверием покачал головой. Его новый шакирд был слишком импульсивен. Месяц назад при их первом знакомстве юноша бросился в ноги почтенного хазрата, умоляя приобщить его к истинной вере. А недавно он вновь возник перед старцем и попросил приюта в медресе, где желал обучаться.

– Что же вы желаете познать? – вопросил его Касым-хаджа.

– Благочестивый учитель, – с пылом отвечал юноша, – я желаю познать самого себя.

– Сколько мудрецов во всём мире желали того же, юноша! – Хазрат воздел руки к небесам. – Поверьте, мой сын, только один Всевышний знает о нас всё! Ничто не укроется от Его всевидящего ока!

Геворг помрачнел, взгляд его больших чёрных глаз сузился. Повелитель уже сошёл с коня и двигался к мечети пешком, через мгновение он поравнялся с сыном Турыиша. Непроизвольным движением Геворг поправил белую чалму, носимую всеми шакирдами медресе, и рванулся сквозь толпу к хану. Он оттолкнул опешившего телохранителя и упал в ноги Абдул-Латыфу:

– Повелитель, дозвольте мне вести речи!

Непроницаемое величественное лицо молодого хана дрогнуло. Сегодня он был настроен на благочестие и потому остановил движением руки кинувшихся к юноше воинов:

– О чём твоя просьба, шакирд?

Геворг вскинул взгляд на участливо склонившегося повелителя. Смуглое лицо Абдул-Латыфа с широкими скулами и раскосыми глазами было на расстоянии руки от него.

– Мой хан, – взволнованно прошептал Геворг. – Я принёс к вашим ногам тайную весть. Мне известно убежище ханбики Гаухаршад.

Старый хазрат протискивался сквозь толпу, желая прийти на помощь ученику, потерявшему голову. Но он с удивлением остановился, когда увидел лицо казанского повелителя: оно исказилось от ярости, но юноше Абдул-Латыф протянул руку для поцелуя. Повелитель оборотился к застывшей страже и приказал:

– Доставьте шакирда во дворец, желаю побеседовать с ним наедине.

Абдул-Латыф едва дождался конца хутбы, теперь его мысли были далеки от благочестия. Как он ни пытался, не мог отрешиться от земного. «Не солгал ли шакирд? Если ему действительно известно, где скрывается Гаухаршад, я велю притащить её во дворец, даже если она нашла приют у самого Всевышнего!»

В приёмную, куда по приказу хана доставили Геворга, Абдул-Латыф вошёл быстрым, разгорячённым шагом. Он скинул на руки подбежавшему слуге соболью шубу, подбитую золотой парчой и зелёным бархатом – любимыми цветами Пророка, и оборотил нетерпеливый взор к склонившему голову юноше:

– Говори, во имя Аллаха!

– Высокородная ханбика, мой великодушный повелитель, скрывается на озере Кабан в охотничьей землянке. С ней находится её бывший начальник охраны – Турыиш-баши.

Хан гневной рукой смахнул выставленные на столике кувшины с напитками. Он уставился на мокрый ковёр, быстро впитывающий образовавшуюся лужицу: «Это проделки Иблиса, насмешки его верных слуг – джинов! Она всегда была рядом со мной, под самым носом. А я слал воинов в пограничные селения, направлял тайных гонцов в Ногаи и Крым. Всемогущий Аллах, как она могла так посмеяться надо мной?!»

– Я не припомню её начальника охраны, – нахмурившись, проговорил повелитель. – Не тот ли это юзбаши, для кого ханбика просила палача?

Геворг опустил голову:

– Да, мой господин, светлейшая ханбика однажды приказала бросить его в зиндан, а после назначила ему двадцать ударов плетью.

– Чем же её так прогневил этот военачальник?

– Мой хан, – Геворг побледнел, но всё же вымолвил непослушными губами, – должно быть, то была ревность женщины.

Абдул-Латыф резко обернулся, сверкнул глазами:

– Опомнись, неразумный, ты мараешь своим языком честь высокородной ханбики!

Геворг потупился:

– Не запачкать более, великий хан, то, что и так стало чёрным. Ваша сестра предаётся преступной страсти с начальником своей охраны, и я тому был свидетелем. Да, пусть покарает меня на месте Всемогущий Аллах, наш Справедливый Судья, если я лгу!

Повелитель отшатнулся от юноши, с ужасом глядя в эти красивые черты лица, искажённые мстительной ненавистью. Абдул-Латыф не в силах был поверить в услышанное, он бы предпочёл никогда не знать такой страшной правды. Но что если это происки его врагов, если шакирд лжёт? Хан отвернулся и с трудом промолвил:

– Ты останешься здесь до того, пока не привезут госпожу… но если ты солгал, то я сам обрушу на твою голову небеса!

За мятежной сестрой повелитель отправил самых верных, надёжных своих нукеров. Подражая дяде Хусаину – крымскому великому аге, он создал у себя отряд «неподкупных» – воинов, преданных ему, словно верные псы. Эти «неподкупные» и отправились в вечерние сумерки за взбунтовавшейся ханбикой.

Турыиш уже зажёг чадящий светильник, чтобы разогнать тьму в старой землянке. Гаухаршад, словно маленькая девочка, боялась темноты, он знал об этом, потому постарался на славу. Светильник разогнал пугающие тени, и очаг пылал в отведённом для него углу, жадно облизывал чёрные, прокопчённые бока котла. А там закипало аппетитно пахнущее варево. Юзбаши удалось подстрелить пару зайцев, и их распяленные шкурки сушились сейчас у оконца. Гаухаршад переплетала косы, длинные волосы путались в пальцах, и ханбика сердилась и тайно сетовала на то, что ей не хватает прислужниц, умевших так быстро и незаметно наладить её быт. Но только взгляд девушки останавливался на мужчине, хлопотавшем у очага, как теплели глаза и разглаживались сердитые складки на лбу. Она была счастлива, как только могла быть счастлива женщина, нашедшая взаимную любовь. Скоро они уедут из этой прокопчённой землянки. Она прихватила с собой самые дорогие драгоценности и кошель, полный золотых монет. Они смогут достойно устроиться вдали от неуёмных забот её властолюбивого брата, будут жить и предаваться радостям любви.

Турыиш разлил похлёбку в деревянные чашки, подал ханбике лепёшку:

– Вы успели проголодаться, моя госпожа?

Она засмеялась лукаво:

– Ты знаешь, как велик мой голод. Тебе не утолить его вовек.

Он улыбнулся в ответ открытой, обезоруживающей улыбкой, которую она так любила:

– Если вы посчитаете меня достойным, я утолю и этот ваш голод.

Мужчина подал деревянную чашку и сплёл на мгновение свои пальцы с её ладонью. Их глаза сияли не в силах оторваться друг от друга.

С надсадным скрипом распахнулась низенькая дверь. Воины, пригнув головы, один за другим вваливались в тесноту землянки. Гаухаршад громко вскрикнула то ли от страха, овладевшего ею, то ли от обжигающей боли опрокинутой на неё плошки с горячей похлёбкой. Чьи-то бесцеремонные руки схватили её и потянули на морозный воздух улицы. Ханбика кричала, вырывалась и пыталась пнуть ногой дерзкого нукера. Сопротивляющуюся, её вытолкнули на снег, грубо подняли, накинули на плечи чей-то пропахший потом бешмет.

Воины били юзбаши, тешились превосходством вооружённых людей над безоружным. В крови был перепачкан весь истоптанный пятачок зимнего покрова. Гаухаршад кинулась на озверевших мужчин, колотила по их взмокшим спинам стиснутыми кулачками, выкрикивала с отчаянием:

– Всех велю казнить, ничтожные рабы! Повелеваю подчиниться своей госпоже, пока вы не лишились неразумных голов!

Кто-то поймал её сзади в тиски жёстких рук, держал крепко, не давал шелохнуться. Хмурый воин, огромный как гора, с перечёркнутым шрамом лицом тяжело опустился на колено:

– Приветствую вас, госпожа ханбика. От имени повелителя вам велено следовать с нами в Казань.

Она охнула, узнав его. Воин был главным среди «неподкупных» хана Абдул-Латыфа, о его силе и мощи ходили легенды. Никто не знал истинного имени воина, но все звали его сотник Тау[41]41
  Тау – гора.


[Закрыть].

Отчаяние, владевшее ею, испарилось. Эти воины знали, что она – ханская дочь. Они не были рыскавшими голодными разбойниками, которые искали лишь наживы и развлечений. Им она могла и приказать.

И Гаухаршад приказала, сурово сдвинув брови:

– Я повелеваю вам, сыны собак, не смейте трогать моего слугу!

– Слушаю и повинуюсь, госпожа, – с неохотой отозвался Тау.

Он дал знак, и «неподкупные» отступили от Турыиша. Юзбаши пошевелился на снегу, тяжело простонал. Воины подхватили мужчину под руки, бросили бесчувственное тело поперёк седла. Подвели жеребца к ханбике. Она вскочила на него легко, покосилась сердито на сотника, протягивающего ей покрывало.

– Прикройтесь, светлейшая госпожа, – тихо, но твёрдо проговорил Тау. – Мужчины смотрят на вас.

Глава 9

– Ты недостойна называться моей сестрой и не можешь быть дочерью благороднейшей нашей матери, – Абдул-Латыф цедил слова сквозь зубы, не в силах даже смотреть на непокорную Гаухаршад. Ханбика не позаботилась поклониться ему, стояла перед ним прямо и смотрела дерзко и независимо. Последние слова брата заставили её насмешливо фыркнуть.

– Не смей! – резко обернувшись, он обжёг сестру гневным взглядом. – Не смей плескать на имя матери яд своих речей! Тебе никогда не обелить своих грехов, ты – ничтожней последней рабыни в моём дворце! Тебе неведома ханская честь, какую предписывалось блюсти нашими высокородными предками! Аллах Всемогущий, ты не могла быть рождена от благородных наших родителей, такое исчадие ада мог породить только Иблис!

– Остановитесь, мой брат, – ханбика гордо вскинула голову, – ваши оскорбления вызваны досадой. Я не подчинилась вашим требованиям выйти замуж за ширинского мурзу, и только потому вы подвергаете меня незаслуженным оскорблениям?

Абдул-Латыф остекленевшим взглядом уставился на сестру:

– О Всемилостивый Аллах, взгляни на эту лгунью и притворщицу! Она называет белым, указывая на чёрное.

– Должно быть, долгое ожидание нашей встречи повредило ваш рассудок, – со вздохом произнесла Гаухаршад. – Вы не понимаете, что говорите. А я устала, вся пропахла дымом и конским потом. Я желаю отправиться в бани.

Хан стиснул руки, останавливая слова изобличения, уже готовые сорваться с его губ:

– Пусть будет так, ханбика, в своих тряпках вы похожи на нищую кочевницу, погоняющую стадо коров. Прислужницы приведут вас в порядок, а потом мы продолжим нашу беседу.

Абдул-Латыф хлопнул в ладоши. В распахнутых дверях явились две высокие, хмурого вида женщины.

– Кто это? – с недоумением вопросила Гаухаршад. – Куда вы дели моих невольниц?

– Отныне вы будете пользоваться услугами этих служанок. Они обе немы и к тому же преданы мне, – холодно отвечал повелитель. – Отправляйтесь с ними в бани и не смейте спорить со мной, ханбика, чаша моего терпения скоро иссякнет.

Гаухаршад притворно вздохнула. И хотя при виде мужеподобных невольниц сердце её сжалось от предчувствия беды, ханбика ничем не показала этого. Гордо вскинув голову, словно на ней была не грязная, оборванная одежда, а ханская шуба, Гаухаршад ступила на женскую половину.

Абдул-Латыф отвернулся от захлопнувшихся дверей, поманил пальцем затаившегося за троном главного евнуха. Тот выкатился колобком, склонился низко, насколько ему позволяли округлые телеса:

– Слушаю и повинуюсь, мой хан.

– Ты отдал приказ кендэк-эби[42]42
  Кендэк-эби – повивальная бабка.


[Закрыть]?

– Да, светлейший господин, старуха уже ожидает ханбику в банях.

– Прикажите ей явиться ко мне, как только она осмотрит госпожу. И пусть Всевышний не лишит кендэк-эби разума, а язык не произнесёт ни звука до того, как я дозволю вести речи. Если посмеет ослушаться, мой нукер снесёт ей голову!

– Да, повелитель, я прослежу, – трепеща пролепетал служитель гарема.

Гаремная кендэк-эби с важностью шествовала по дворцу, грузную старуху сопровождал молчаливый нукер. Повитуха раздувалась от гордости. Кто из слуг удостаивались такой чести: быть принятыми самим великим ханом и хранить тайны сильных мира сего? Перед дверями приёмной старуха оправила покрывало, огладила красно-жёлтый камзол: она решала, какой награды просить у повелителя за своё молчание.

Абдул-Латыф грозно взирал на неё. «Хан не похож на своего отца, – с самодовольной улыбкой подумала повитуха. – Говорили, что он пошёл в своего деда-кочевника. Но кто знает истину, коли юная ханбика занималась столь непотребными делами, только Всевышнему известно, не грешила ли её мать!»

– Говори, – строго вопросил хан, – ты осмотрела госпожу?

– Да, мой повелитель, – старуха торопливо поклонилась. – Нам пришлось дать ей сонного отвара.

– Говори, – снова потребовал он.

– Ошибки быть не может, повелитель, наш цветочек-ханбика испробовала мужских ласк.

Абдул-Латыф с хрипом выдохнул, вскинул руку, словно для удара. «Какой позор!» Он поймал заинтересованный, любопытный взгляд старухи, подумал отстранённо: «Следует уничтожить всех, кто знает об этом деле. Слава Аллаху, я вовремя принял надлежащие меры, и круг этих людей узок».

А повитуха, уже обречённая на смерть, заговорила вновь, качая седой головой:

– Ханбика с самого рождения причиняла вашему роду одни неприятности, повелитель! Она пожелала появиться на свет в день кончины вашего отца. Провидцы в этом случае говорят, что новорождённый забирает душу умершего. А ещё своим приходом в этот мир она едва не убила вашу мать. Не многие помнят об этом в гареме, мой господин, все уже давно умерли, а я знаю, в каких мучениях произвела прекрасная ханум на свет свою дочь. Только Всевышний помог ей не расстаться с жизнью.

Старуха подобралась поближе, зашептала:

– И не то беда, что сестра ваша не девственна. Если пожелаете, я научу ханбику, как обмануть супруга в брачную ночь. Страшно другое: не принесёт ли прелюбодеяние свой приплод.

Абдул-Латыф в ужасе отшатнулся от старухи. Он даже в страшных кошмарах не мог представить подобного.

– Как же узнать, случится ли это с Гаухаршад? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Мне следует понаблюдать за госпожой несколько дней, мой господин, и клянусь, скоро откроется вся правда.

– Хорошо, – Абдул-Латыф устало махнул рукой. – Вы вчетвером будете заперты в покоях ханбики. Мои нукеры доставят вам всё необходимое. Я запрещаю общаться даже с птицами. Пусть тайное останется тайным.

– Слушаюсь, мой господин, – поклонилась старуха.

Гаухаршад задумчиво перебирала бахрому тёплой шали, накинутой на её плечи. Уже несколько дней она жила в покоях, запертая с немыми прислужницами и отвратительной старухой. Её не страшил гнев брата, а его молчание было только на руку. Гаухаршад не желала видеть хана и выслушивать его оскорбительных речей. Беспокоило только одно: она не знала, где держат Турыиша. Перед её глазами страшным воспоминанием вставало окровавленное лицо любимого. Ханбика содрогалась от дурных предчувствий и сжимала кулачки. Она не позволит Абдул-Латыфу распоряжаться её жизнью, не для того она покинула Крым! Завтра же, набравшись сил, она потребует отвести её к повелителю, завтра же! Она заставит царственного брата освободить Турыиша и избавить её от заточения.

Ханбика оторвала взор от окна, на котором мороз уже нарисовал снежные узоры. Ею овладевала вялость, ни о чём не хотелось думать и спорить. Девушка подвинула к себе корзинку с золотым вышиванием, в детстве она ненавидела, когда няньки заставляли её заниматься вышиванием, а сейчас сама взялась за иглу. За монотонным занятием уходили прочь томительные часы ожидания. Игла трудилась над шёлком, протягивала за собой золотую нить, а думы ханбики витали в далёкой охотничьей землянке на берегу Кабана: «Как они нашли нас? Я не верю в злой рок!» Гаухаршад уставилась на ажурную вазу, наполненную яблоками, которые чудом сохранились в зимней стуже. Она смотрела и не видела ничего, что-то важное ускользало от неё, и это важное ханбика пыталась ухватить за невидимую нить. И вдруг охнула, выпустив иглу, уколовшую палец. «Геворг, – пронеслось в её голове. – Только он один знал, где мы скрываемся!» Она сжала пораненный палец, капля крови выступила на нежной подушечке. Ханбика смотрела на неё и с трудом сдерживала дрожание губ: «Он же его сын! Как он мог предать собственного отца? Муки ада ждут Геворга за это страшное деяние, а если ад забудет о нём, я сама достану предателя!»

Завозилась в своём углу старуха, и Гаухаршад кинула на неё злой взгляд. Нет, она не желает сидеть сложа руки, потребует встречи с повелителем сейчас же. Она уже приготовилась кричать и топать ногами столько, сколько потребуется для того, чтобы призвать властолюбивого брата, как двери покоев бесшумно растворились. Сотник Тау склонился перед госпожой:

– Повелитель приказывает вам следовать за мной, высокочтимая ханбика.

Тау был огромен так, что, даже склонившись, загораживал собой выход.

– Что в этот раз придумал мой брат? – холодно поинтересовалась дочь хана.

– Тау не знает, – ответствовал «неподкупный». – Тау – лишь стрела господина. Куда рука великого хана пошлёт меня, туда я и направляю свой путь.

Гаухаршад дёрнула плечом:

– Передай своему господину, что я никуда не пойду!

Сотник распрямил согнутую спину, уставился на ханбику строгим непроницаемым взглядом:

– Если вы не пойдёте, госпожа, да простит меня Аллах, я потащу вас силой.

Гаухаршад вздрогнула от отвращения, словно ощутила на себе огромные ручищи воина.

– Хорошо, – сквозь стиснутые губы выдавила она, – я пойду.

«Ты ответишь мне, Абдул-Латыф, – в бессильной ярости подумала она. – Ответишь за моё унижение!»

Немые прислужницы спешили за ними по переходам дворца. Старуха охала и жаловалась на больные ноги, но тащилась следом. «Моя свита, – с горечью думала Гаухаршад. – Так он обращается со своей сестрой, с высокородной дочерью хана Ибрагима! Придёт время, и мои проклятья обрушатся на твою голову, Абдул-Латыф! Я не забуду ни одного мгновения моего заточения, ни единого унижения! Берегись же, брат, моего гнева!»

Тау привёл их к решётке, ведущей в сад. Гаухаршад зябко поёжилась:

– Повелитель обезумел! Он желает, чтобы я прогулялась по саду в такой мороз?

Сотник окликнул стражников, и те принесли овчинные, длиннополые бешметы. Ханбика сморщила свой носик:

– Я не надену, они вобрали в себя всю вонь скотобойни!

Тау поклонился с почтением, но холодный голос его прозвучал угрожающе:

– Тогда госпожа отправится на мороз раздетой.

Она притопнула сапожком по каменным плитам, но протянула руку к бешмету. Дорожки были расчищены недавно, и они шли по ним, иногда соскальзывая в наметённые ночной пургой сугробы.

Грубо сколоченный помост возник внезапно. А рядом молчаливые воины повелителя и сам Абдул-Латыф в накинутой на плечи красной шубе, подбитой тёмным, искрящимся соболем. Ханбика замерла, не веря собственным глазам. На помосте на коленях стоял Турыиш, рядом с ним ханский палач поигрывал огромным топором. В его мощных руках топор отливал зловещим блеском, и ханбика вдруг отчётливо разглядела на лезвии затейливую вязь арабского письма. Дрожь охватила Гаухаршад. Она обняла себя за плечи зябким, неуверенным движением, перевела непослушный взгляд на юзбаши. Турыиш с трудом держался на коленях. Избитое тело его клонило в сторону, глаза прикрывали распухшие веки, а запёкшиеся в крови губы неслышно шептали молитвы.

– Повелитель! – Она упала в снег, уцепилась за ичиги брата. Слова раздирали её горло, но она заставила себя молить, пытаясь заглянуть в холодные глаза Абдул-Латыфа. – Я сделаю всё, что вы прикажете, брат мой, молю вас. К вашей мудрости, великий хан, обращаюсь. Откройте кувшин ваших милостей и излейте их в кубок всепрощения! Мой сотник не виновен, я приказала ему!