Текст книги "Сююмбика"

Глава 4

У главного входа во дворец жён повелителя встречал евнух Джафар-ага. Он лишь недавно облачился в халат главного смотрителя гарема, когда Сафа-Гирей повелел казнить предыдущего агу – Али, посмевшего по неосторожности напомнить новому хану о правлении предыдущего. Главный евнух почтительно, но без раболепства поклонился и предложил жёнам и детям пройти в приёмную повелителя. Разгневанная Фатима-ханум взбесилась:

– Как смеешь ты, сын шакала, вести нас в таком виде к нашему венценосному супругу?! Мы желаем, чтобы нас отвели в бани, помыли, переодели в лучшие одежды и лишь тогда позволили приветствовать любимого господина!

Не обращая внимания на оскорбления разъярённой фурии, Джафар-ага промолвил:

– Наш повелитель, великий и могущественный хан Сафа-Гирей, желает видеть вас немедля. Он спешит, так как спустя час отбывает на охоту на озеро Кабан. Если вам угодно отправиться в бани – вы увидите господина только через три дня.

– О Всевышний! Чем мы прогневили тебя? Наш господин не видел нас больше двух лун и покидает, даже не пожелав обнять! – заволновались жёны.

Самая младшая госпожа из славного крымского рода Ширин – Куркле-бика побледнела и потеряла сознание. Бедняжка ещё не оправилась от родов и всю дорогу проболела, её изнеженный южным теплом организм не в состоянии был выдержать утомительной зимней дороги. Одно согревало женщину – приближение встречи с горячо любимым мужем, но здесь её ждало разочарование.

Последние полтора года с тех пор, как Сафа-Гирей привёз из Крыма третью жену, он особо выделял её среди других: чаще навещал по ночам, баловал подарками. Находясь в окружении других женщин, хан вдруг начинал вспоминать родные места, и крымская бика подхватывала его речи. Старшие жёны угрюмо молчали, примечали, каким светом озаряются лица этих двоих, соединённых одними мыслями, одним прошлым. Они не могли поддержать разговора, не могли знать, как цветут персики и гранаты, какой необыкновенной синевы бывает море, как буйно выплёскивается на скалы цветущий тамариск. И тогда сидевшие рядом ханши начинали чувствовать себя чужими и лишними в присутствии этой пары с родственными душами. Куркле-бика лелеяла мысль, что и в Казани всё останется по-прежнему. Она не опасалась соперничества новой супруги господина, ведь, в отличие от всех других, крымская бика знала, какая струнка души мужа созвучна ей. И вдруг после стольких усилий и с таким трудом перенесённых тягот дорог её ждал равнодушный приём.

Служанки наспех привели Куркле-бику в чувство и повели вслед за другими женщинами в приёмную господина. Сафа-Гирей встретил жён в охотничьем облачении, он всем видом показывал, что не желает откладывать намеченное ранее развлечение ради встречи с ослушавшимися супругами. Ханши были оскорблены в своих лучших чувствах, однако при виде грозно сдвинутых бровей мужа не посмели проявить недовольства. Они разом опустились на колени и склонились ниц, приветствуя своего повелителя. Фатима-ханум подползла ближе, она ухватилась за полы охотничьего казакина мужа и приподняла голову:

– О наш господин, проявите милость! Были мы с вами в горе и беде, не забудь про нас и в своём величии!

От хитроумно произнесённых слов женщины грозные складки на лбу Сафа-Гирея разгладились, он знаком позволил женщинам подняться, Фатиме же помог сам.

– Отчего не пожелали послушать мудрых слов моего гонца, почему не остались в Ногаях до весны? Для женщин и детей это слишком трудный путь, вы могли погибнуть.

– Если ваш гнев, господин, вызван только заботой о наших жизнях и здоровье, то мы безмерно счастливы! Но позвольте объяснить причину столь спешного приезда. – Фатима на мгновение замолчала, обвела взглядом притихших жён, вот, мол, смотрите, я по-прежнему как старшая госпожа возвращаю благосклонность нашего повелителя. А вы – глупые курицы, которые только и умеют, что квохтать и плакать. – Господин наш, вы позабыли, что в Ногаях ныне правит не мой глубокоуважаемый отец, да упокоит Аллах его душу. А у моих братьев с беклярибеком Юсуфом отношения далеко не добросердечные. Того гляди, смута какая случится или набег. Как уберечься беззащитным женщинам?

Сафа-Гирей хотел возразить, что гарем остался под надёжной охраной, да и нукеры братьев Фатимы никогда бы не оставили женщин в беде, но промолчал. У ногайки был острый язык и вздорный нрав, а начинать длинный и утомительный спор ему не хотелось.

– Что ж, рад приветствовать вас в столице, где вам уготовано царствовать вместе со мной! Уже приготовлены удобные покои, отдыхайте с дороги. А через три дня, когда вернусь с охоты, мы поговорим обо всём остальном.

Повелитель направился к дверям, но, придержав створки рукой, обернулся:

– Сообщите аталыкам: мои сыновья поедут со мной!

Сафа-Гирей вышел, и среди воцарившейся мёртвой тишины раздался тихий стон. Это Куркле-бика, которая ждала хотя бы одного ласкового слова от любимого мужа, вновь упала в обморок.

Уже на следующий месяц правления с присущей всем крымским Гиреям энергией молодой хан занялся подготовкой к предстоящему походу. Целью его стало соседнее великое княжество. Боярская Дума в Москве поначалу как будто не замечала перемены власти в Казани, но зимой русская столица словно очнулась и решила воспротивиться воцарению хана из династии Гиреев. В начале зимы правительство великой княгини Елены приказало воеводам Гундорову и Замытскому идти на казанские земли. Повелитель узнал об этом от лазутчиков, и в тот же час казанским эмирам-нойонам и тысячникам было отдано особое повеление о начале военных действий. Нападение со стороны неверных дало право сеиду благословить казанцев на битву в наступившем благословенном месяце раджаб[75]75
  В месяц раджаб мусульманам запрещалось вести военные действия только в случае нападения на них врага.


[Закрыть].

Сафа-Гирей дни и ночи проводил с воинами. Подготовка к предстоящей схватке с московитами шла полным ходом. На военные советы кроме военачальников призывались юртджи[76]76
  Юртджи – своего рода генерал-квартирмейстер.


[Закрыть], в обязанности которых входила разведка, черби, занимавшиеся хозяйственной частью подготовки похода, и смотрители дорог – юларачи. Молодой хан не желал допускать даже малейшего промаха, и, благодаря напряжённой работе и железной дисциплине, войско в скором времени встало у стен Казани, готовое выступить навстречу врагу.

Сафа-Гирей лично выехал на осмотр казаков по обычаю, введённому ещё Чингисханом. Едущий рядом с повелителем черби Юнус старательно докладывал:

– Согласно ясака[77]77
  Ясак (Джасак) – законы, введённые в Золотой Орде Чингисханом. В части, относившейся к военным действиям, продолжались соблюдаться в государствах, образовавшихся после распада Золотой Орды.


[Закрыть], казак лёгкой конницы должен иметь лук, колчан со стрелами, запас наконечников для стрел, саблю, а также шило, иголки, нитки, одежду и неприкосновенный запас еды.

Повелитель слушал черби невнимательно, он и без Юнуса знал все пункты военного закона, но таковы были традиции, обстоятельно докладывать о готовности к походу, дабы не упустить ничего важного. Гирей остановил коня перед юношей с едва пробивающимся тёмным пушком над верхней губой. Поход для того был явно первым, а по новичкам легче выявить недостатки подготовки.

– Покажи свой неприкосновенный запас, – потребовал хан.

Воин открыл кожаную суму, вытащил на свет завёрнутое в тряпицу вяленое мясо. Сафа-Гирей с подозрением принюхался к тёмному куску, откусил немного, пожевал. Черби Юнус замер позади ни жив ни мёртв, но господин остался доволен, вернул мясо юноше, похлопал его по плечу:

– Запомни, тот побеждает в войне, кто готов к ней!

Тысячники, следующие за повелителем, с облегчением выдохнули, оживлённо загудели, поддерживая слова господина. Далее шли ряды отборных воинов тяжёлой конницы. Сафа-Гирей придирчиво оглядывал ряд за рядом, потребовал показать походные шатры. Черби Юнус бойко перечислял:

– На каждые восемнадцать человек лёгкой конницы и пятёрку отборных взят войлочный шатёр, их везут в обозах, великий хан. Там же запасы оружия, сбруи, кольчуг, ичиг, муки и проса.

Сафа-Гирей и сам видел: войско достойно подготовили к походу и блистательным победам. А в дело уже вступал сеид, слова хутбы зазвучали на берегу Казан-су, зажигая души правоверных, которые отправлялись на джихад[78]78
  Джихад – война против неверных.


[Закрыть].

Вскоре отряды Сафа-Гирея уже топтали заснеженные земли Нижнего Новгорода. Русские полки воеводы собрали спешно, и ратники на казанцев шли с неохотой. Это было неподходящее для нападения время, в войсках, не чувствующих сильную руку и надёжную опору за спиной, шёл разброд. Одно дело прийти на чужие земли, пожечь татарские аулы и деревни инородцев, нагнать страху на не готового к битве противника. Другое – встретиться нос к носу с сильным врагом, который уже пришёл в твой дом. Прослышав о манёвре, предпринятом Сафа-Гиреем, полки в нерешительности остановились близ Лыскова. Пока воеводы решали, что им предпринять, казанцы сожгли лежавшую на их пути Балахну, пограбили и пожгли окрестности Нижнего Новгорода. Но молодой хан рвался испробовать свои силы в настоящем сражении, он отдал приказ двигаться к Лыскову. Не прошло и трёх дней, как противники встретились.

Для войска Гундорова и Замытского столь быстрое сближение с врагом стало неожиданным, воеводы надеялись, что татары, по своему обыкновению, пограбят пограничные селения и вернутся домой. Нерешительность и растерянность князей сказалась на их людях, среди ратников воцарился страх, и в ту же ночь под покровом темноты добрая половина русского войска бежала из лагеря. Наутро обнаружившие пропажу воеводы спешно отошли, уводя остатки полков. Они так и не вступили на путь битв, время, когда казанцев можно было напугать одной видимостью силы, прошло, и московские воеводы почувствовали это на своей шкуре. Первый поход хана Сафа-Гирея закончился полной удачей. Нагруженные богатой добычей и пленными, казанцы вернулись обратно в свои земли.

В столице повелитель направил жёнам богатые дары и новых невольниц, но сам так и не появился в гареме. До ханш лишь доходили слухи, умело раздуваемые гаремными сплетниками. Сафа-Гирей с особым нетерпением готовился к никаху с ханум Сююмбикой. К слухам этим каждая из жён относилась по-разному – Фатиму-ханум они приводили в бешенство, Алима-бика осталась, как всегда, равнодушной; младшая же госпожа Куркле-бика окончательно слегла в постель.

Наконец, в назначенный сеидом день произошла церемония заключения брака между ханом Сафа-Гиреем и Сююмбикой-ханум.

Глава 5

Минул пышный свадебный туй, на котором Сююмбика почувствовала себя настоящей казанской госпожой, и наступили серые будни. Её второй муж, с таким рвением добивавшийся заключения брака, совсем не спешил воспользоваться правами супруга. Сююмбика с незнакомым ей раньше замиранием сердца ожидала на своём пороге появления, если не Сафа-Гирея, то хотя бы евнуха с традиционным приглашением провести ночь в покоях господина. Ага являлся, но лишь для того, чтобы пригласить её на очередной туй или приём послов. На этих приёмах она восседала на правах старшей жены и казанской ханум рядом с повелителем, который относился к ней почтительно и доброжелательно, но и только! По истечении трёх дней с тех пор, как Сафа-Гирей назвал её супругой, Сююмбика со вздохом сожаления убедила себя, что и в этом браке она отвергнута как женщина. «Должно быть, – решила она, – в своих мужских пристрастиях Сафа-Гирей мало отличается от Джан-Али, ведь гораздо больше предпочтений он отдаёт обитательницам нижнего гарема, чем своим законным жёнам». В этот вечер чёрный евнух, к появлению которого она уже привыкла, вновь возник на её пороге. Но вместо витиеватого приглашения на пиршества, страж гарема с благоговейным поклоном вручил ханум вырезанную из слоновой кости шкатулку. На дне её Сююмбика обнаружила тонко свёрнутую в трубочку шёлковую бумагу, перевитую изящным золотым ожерельем. В послании рукой повелителя было начертано четыре слова: «Моя красавица, жду тебя!»

В назначенный Гиреем час слуги гарема, в обязанности которых входило сопровождать к повелителю выбранную им женщину, ожидали ханум. Важный главный евнух медленно вплыл в покои госпожи, неся на своей голове немыслимо высокий тюрбан из ярко-жёлтого шёлка. По его лицу было видно, как он горд миссией сопровождать ханум к её господину. Сююмбике с трудом удалось сдержать смех при виде его самодовольной улыбки и комичного тюрбана. В отличие от прежнего, казнённого Али, Джафар-ага – сладкоречивый и любящий экстравагантные яркие одежды – был по-собачьи предан своей новой госпоже. Джафар взглянул на Сююмбику и умильно вздохнул. Он воздел руки вверх, словно призывал в свидетели самого Аллаха, и воскликнул:

– О, моя ханум, даже прекрасные гурии не смогут сравниться с вашей небесной красотой! Вы затмите в глазах хана любую женщину…

– Я очень благодарна вам, Джафар-ага, – остановила неиссякаемый источник красноречия Сююмбика. – Но время не терпит. Нехорошо в первую же ночь заставлять ждать нашего господина!

– О! Как вы правы, несравненная, поспешим же, чтобы и повелитель как можно быстрее смог узреть вашу красоту!

Джафар почтительно скрестил руки на груди и склонил голову, пропуская ханум вперёд.

В затейливых переходах гарема Сююмбика невольно почувствовала робость. Двери ханских покоев ввергли её в трепет, и женщина с трудом заставила себя перешагнуть порог. Спиной она ощутила лёгкий ветерок от бесшумно захлопнутых дверей. Ханум огляделась: в покоях, где она находилась, никого не оказалось. Один лишь раз Сююмбика посещала эту комнату, когда ещё был жив Джан-Али, но сейчас здесь всё переменилось. Если раньше покои отражали пристрастия изнеженного в роскоши юнца, то теперь хозяином здесь стал настоящий воин. Вся восточная стена комнаты, затянутая огромным хивинским ковром, сияла великолепным оружием. У Сююмбики невольно вырвался вздох восхищения, и разом нахлынули воспоминания детства, проведённые рядом с отцом, большим любителем оружия. Она подошла ближе, чтобы лучше разглядеть чеканенные на серебряных и золотых ножнах узоры, которые украшали драгоценные камни.

– Любуетесь моей скромной коллекцией? – раздался насмешливый голос Сафа-Гирея.

Сююмбика вздрогнула и поспешно обернулась. Он стоял всего в шаге от неё, и она почувствовала тёплое мужское дыхание и невольно отступила назад. Гирей протянул руки, словно желая вернуть её на место, но Сююмбика опередила его. Она поспешно опустилась на колени и коснулась лбом его туфель в извечной позе восточных женщин, признающих превосходство и могущество своего мужа и господина.

– Повелитель… – Она не успела больше произнести и слова, потому что сильные и крепкие руки рывком подняли её с пола.

Глаза хана, красивые, тёмно-серые, и его губы, вкус которых она никак не могла забыть, оказались в такой опасной близости от её лица, что Сююмбика невольно зажмурилась.

– Не пристало моей старшей жене и столь высокородной госпоже, как ты, сокровище, подметать пыль с моих туфель. Оставим это занятие для других женщин, их в моей жизни и так предостаточно. А вот такая, как ты, одна.

Пытаясь справиться с волнением и охватившей её непонятной дрожью, Сююмбика еле слышно выдохнула:

– Какая такая?

Он улыбнулся дразняще:

– Где ещё найдёшь знатную женщину, которая гуляет на рассвете по городу в платье простой невольницы? Может, ты, моя радость, сказочница Шахерезада или уподобилась великому Аль-Гаруну?

Сююмбика не удержалась, чтобы в ответ не уколоть мужа, ведь он слишком часто напоминал об их первой встрече:

– Но и мне трудно поверить, что такой благовоспитанный господин, имея полный гарем красивейших женщин, опускается в придорожную пыль ради простой невольницы!

Сафа-Гирей вскинул голову, но не рассердился, его волнующий смех пробежал и стих под сводами потолка:

– Значит, правда. Всё, что говорила о тебе эта свора вельмож, слуг и рабынь, всё правда! Ты – дерзкая, вспыхиваешь, как молния, тронь твоё достоинство – и обожжёшься!

И совсем тихо добавил:

– Я наблюдал за тобой все эти дни, не упускал из виду ни на мгновение, расспрашивал всех, кто попадался мне на глаза. Я даже подслушивал, если речь шла о тебе.

Сююмбика изумлённо распахнула глаза:

– Подслушивал? – Робость, которая ещё жила в ней, разом покинула молодую женщину. Мир взорвался тысячью красок, и Сююмбика, откинув голову, звонко и озорно расхохоталась.

Он пытался удержать её, но она в приступе смеха рвалась из его рук, не в силах сдержать ни брызнувших из глаз слёз, ни этого неожиданного приступа веселья. Женщина очнулась лишь тогда, когда сильные руки мужчины встряхнули её, и совсем рядом она увидела запылавшие огнём глаза и грозно сдвинутые брови потомка Гиреев.

– Да, я подслушивал! И поверь, получил большое удовольствие, когда в подробностях узнал о твоей первой ночи с Джан-Али.

Кровь ударила в лицо оскорбившейся Сююмбики, и губы невольно задрожали.

– Прости, – Сафа-Гирей отпустил её плечи. – Я не хотел тебя обидеть.

И вдруг с прежней насмешливостью поинтересовался:

– Просто хотелось узнать, не взяла ли ты и сегодня кинжал?

Она устало качнула головой:

– Тогда я была глупой и испуганной девочкой.

– А я думаю, что и тогда, и сегодня ты была и остаёшься самой неприступной и загадочной женщиной, какую я не встречал в своей жизни. Мечтаю, как буду узнавать тебя, и, может, ты пленишь меня, как ни одна другая. Хотя, помнишь, как сказал Хайям:

 
Опасайся плениться красавицей, друг!
Красота и любовь – два источника мук.
Ибо это прекрасное царство не вечно:
Поражает сердца и – уходит из рук.
 

Он в задумчивости взял её ладони в свои, произнёс еле слышно:

– Быть может, Хайям прав.

От его слов, таких поэтичных и загадочных, Сююмбика почувствовала, как в груди поднялась и разлилась тёплая пьянящая истома. Захотелось вдруг, чтобы Сафа не говорил больше ни слова, а просто опять прижал её к себе. Прижал и не отпускал никогда! Но какая-то частичка души взбунтовалась в ней и, противясь этому откровенному желанию, заставила строптиво вымолвить:

– Однако вы, повелитель, не спешили узнать меня поближе. Уже несколько дней я – ваша жена, но до сих пор не получала приглашения в ваши покои.

– Поспешность в любви – ошибка многих мужчин. К чему было пугать тебя и уподобляться недалёкому Джан-Али? Какая радость в том, чтобы брать женщину силой? О нет, моя сладость, хочу, чтобы ты сама молила меня о любви.

– Но, мой господин, я вся ваша и готова покориться.

При виде её склонённой головки и потупленных глаз он невольно рассмеялся:

– О, нет! Не нужна мне твоя рабская покорность, дай мне другое – хочу любви! Открой врата желания и впусти жаждущего приникнуть к источнику вечного блаженства. Дай не влюблённость, лёгким крылом играющей с нами, дай настоящего чувства, от которого пожар загорается в груди. Не желаю пресной лепёшки, хочу мёда и перца, неиссякаемой жажды, невыносимой боли от разлуки и сумасшедшего восторга от встречи. Знаю, только ты способна дать мне такую любовь!

Он говорил горячо, с каждым словом делая движение к ней, а Сююмбика непроизвольно отступала, словно напор страстных слов клонил её назад, пока спина не опёрлась о твердь стены. Кожу, едва прикрытую тонкой материей, пронзил жёсткий ворс настенного ковра. Она невольно вздрогнула, чувствуя, как вся покрывается мурашками то ли от прикосновения ковра, то ли от слов бесстыдных, желанных и непонятных ей. Вся дрожа, она прошептала:

– Но что вы хотите от меня, повелитель?

Сафа-Гирей замолчал. Она ясно видела, какой печалью покрылись обычно насмешливые, полные превосходства над другими глаза. Сейчас словно открылась другая, неизведанная сторона мужчины, которую он скрывал от всех. А он глядел на тоненькую фигурку, укутанную в шелка, и ему казалось: её не было, она – лишь дымка, видение.

– Как мне достучаться до тебя, сердечко моё? Почему тебя нет рядом со мной? Как же нужно было издеваться над твоей душой, чтобы само слово «любовь» вызывало в тебе недоумение? Но я ещё поборюсь за тебя! – Голос его окреп, и озябшая Сююмбика вновь ощутила горячие руки хана на своих плечах. – Или я буду не Гирей, если не смогу научить настоящей любви желанную мне женщину!

Говорил ли он ещё что-то или молчал, пронзая её взглядом, говорящим за него, Сююмбика уже не помнила. Губы, сводящие её с ума, снова оказались рядом, а руки сжимали в крепких объятьях, согревали и зажигали ответным огнём. Он подхватил её, как пушинку, и понёс. Какое это было упоение, когда множество ласковых нежных рук, а может и не рук даже, а невидимых ангельских крыльев, касались её горящего тела. И от этой неги, от необъяснимого ощущения блаженства, пришедшего словно во сне, Сююмбика ощутила, как её, невесомую, понесло по бешено крутящейся реке, а потом вскинуло к небесам, в далёкую неизведанную высь…