Текст книги "Сююмбика"

Глава 18

Сююмбике не хотелось покидать Кабан-сарай. Целыми днями она гуляла по выложенным каменными плитками дорожкам среди раскидистых деревьев, усеянных тяжёлыми плодами. Яблонь здесь росло немало, а Сююмбика с тех пор, как приехала в Казань, полюбила это дерево больше других. Она с нежностью гладила коричневую кору, изрезанную глубокими морщинами, с восторгом подставляла ладони под ветви, гнущиеся от тяжести розово-красных плодов. Дочери степей в своей жизни не приходилось видеть такое чудо, и здесь в садах Кабан-сарая она наслаждалась им в полной мере, вдыхала чуткими ноздрями дурманящий аромат яблок.

Джан-Али украдкой наблюдал за ней из стрельчатых окон дворца. Она казалась ему волшебной пери, колдующей в окружении буйствующей природы. Он привёз Сююмбику в Кабан-сарай, чтобы, не отвлекаясь на государственные дела, в полной мере насладиться этой женщиной. Хан желал покорить её, услышать из нежных уст жены слова любви и восторга, все те слова, что так часто слышал от Нурай и других наложниц. Но Сююмбика, хоть и не отказывала ему в близости, оставалась холодной и равнодушной. И он замечал безразличие ханум даже в те мгновения, когда властвовал над её прекрасным телом. Мысли жены, казалось, улетали далеко от него. Не помогали ни подарки, ни затеваемые ради неё праздники, и даже эта поездка, которой Сююмбика так радовалась, не изменила их отношений.

Джан-Али окликнул слуг, велел звать госпожу к ужину. Решил про себя: он завоюет её, и она перестанет представать перед ним с потухшим взглядом и опущенными в пол глазами. Он заставит её сиять, трепетать от любви к нему, как трепещут все женщины в гареме, что так жадно выпрашивают его внимания и ласк…

В это утро Сююмбика чувствовала себя необыкновенно лёгкой, так бы и вспорхнула и полетела в небо. Это ощущение делало её почти счастливой, хотя молодая женщина не понимала, от чего оно. Перед обедом захотелось выйти в зимний сад, в гареме садовники устроили уютный уголок, где даже в морозы распускались цветы и журчал фонтан. С тех пор как холода заставили царственную чету покинуть загородный дворец, Сююмбика скучала, не имея возможности лицезреть незатейливую красоту природы. Отправляясь в сад, ханум прихватила с собой лепёшку, чтобы покормить рыбок, которые жили в маленьком пруду. Она опустилась на край водоёма, выложенного чёрным мрамором, и позвонила в серебряный колокольчик. Нежный мелодичный звон разнёсся по садику, и тут же крохотные юркие рыбки с распущенными, как у павлинов, хвостами, сгрудились у кромки воды, где устроилась Сююмбика. Они смешно высовывали свои головки из воды и беззвучно разевали рты.

– Сейчас, сейчас, маленькие обжоры! – Ханум отломила от лепёшки кусок, раскрошила его мелко и бросила в воду.

Тотчас рыбки накинулась на угощение, забавно вырывая его друг у друга. Сююмбика, наблюдая за ними, смеялась от души:

– Ну и жадины! Куда вы торопитесь? Здесь на всех хватит!

Молодая женщина веселилась словно ребёнок, она всё подбрасывала и подбрасывала кусочки, пока не кончилась лепёшка. Рыбья стайка насытилась, и теперь изредка какая-нибудь прожора лениво всплывала на поверхность, чтобы перехватить крошку. Сююмбика поднялась, чтобы отправиться к уютной скамье рядом с розовым кустом, но остаться в уединении ей не удалось: Джан-Али стремительно ворвался в раскрытые двери сада. Лицо хана сияло улыбкой, и он, раскрыв объятья, прижал к себе жену:

– Ханум, два дня был занят охотой, улу-карачи устроил мне хорошее развлечение! Но поверь, моя красавица, часу не было, чтобы не подумал о тебе, так хотелось увидеть свою любимую госпожу, что едва не загнал коня. Ну, что же ты молчишь, или не рада? – Он потянулся к губам жены, но Сююмбика уклонилась от поцелуя:

– Повелитель, служанки смотрят.

– Что мне невольницы, здесь всё моё, что хочу, то и делаю!

– Да, мой господин, но вы забыли, что я не наложница, не роняйте моего достоинства в глазах прислужниц.

Джан-Али нахмурился, но лишь на миг:

– Ну хорошо, будь по-твоему! Буду хранить твою честь, степная гордячка! – И он, потянув за руку, повел её из садика.

Джан-Али мечтал предаться долгой страсти, но охота утомила хана, и сейчас он не смог в полной мере отдаться любовным играм. Повелитель поднялся с ложа жены недовольным, он небрежно накинул халат на плечи и взял кубок с вином. У окна Джан-Али лениво цедил хмельной напиток и разглядывал конюхов, укрощавших жеребца.

– Воистину, – вымолвил он, не глядя на ханум, – сколько звёзд на небе, столько обманов таит женское сердце.

Хан обернулся, вопросив уже гневно:

– Я был с тобой нежен и терпелив, Сююмбика, почему ты не подаришь того же в ответ?! Говорят, разумная жена устроит свой дом, а глупая разрушит его. Ты отвращаешь от себя супруга, данного тебе Всевышним, ты отказываешься дарить ему наслаждение, в котором нуждается всякий мужчина!

Сююмбика удивлённо вскинула брови, Джан-Али впервые за эти месяцы был так зол на неё. Но ей казалось, что сегодня она вела себя, как обычно, и не видела причин во внезапной перемене в муже:

– Не понимаю, что так рассердило вас, повелитель. Жена не может отказывать мужу в близости, и я не нарушила этой заповеди.

– Да! – Джан-Али в раздражении откинул кубок прочь. – Ты ничего не нарушила. Но ты холодна, как ледяная глыба, ты безучастна, как верблюдица, жующая свою жвачку! Мне передавали о твоей мечте родить сына, но дети, Сююмбика, не рождаются от безразличия и равнодушия!

Ханум поднялась с постели. Она силилась собрать воедино все мысли. Джан-Али задел больную струну, прознал о тайной мечте о ребёнке, которому она отдала бы всю свою нерастраченную любовь и нежность. Порой Сююмбика даже чувствовала на своих руках маленькое беспомощное тельце, и крохотные ручки тянулись к ней во сне столько раз! Она готова была родить дитя даже от нелюбимого Джан-Али. Пусть так, пусть её жизнь наполнится счастьем материнства, если ей не удалось достичь супружеской гармонии.

Это горячее желание испытать счастье материнства помогали ей терпеть Джан-Али в своей постели, хотя прикосновения мужа порой вызывали бурю протеста и отвращения. Ханум могла бы ещё долго терпеть, месяцы и даже годы в слепой надежде дождаться желанной вести. Но, увы, чаяниям не суждено было сбыться. Женщине легче держать горящий уголь на языке, нежели тайну: старшая служанка Хабира в полной мере доказала эту истину, когда разболтала ханум гаремный секрет. А тайна лежала на поверхности, и всякий внимательный человек проник бы в неё, ведь в гареме молодого хана, полного женщин, не родилось ни одного ребёнка. Ни одна наложница не понесла от казанского господина, и это обстоятельство рушило все надежды Сююмбики. И сейчас ханум не могла не воспринять обвинение мужа как оскорбление своей мечте, долгим упованиям и напрасному ожиданию. Кровь ногайской малики взыграла в покорной прежде ханум, и она высоко вскинула голову, презрительным взглядом смерив сутулую фигуру мужа.

– Вы вините меня в том, что я не уподобляюсь блудливой наложнице, повелитель?! Вы уверяете, что от страстных криков и стонов родятся дети?!

Она засмеялась, но резко оборвала свой смех:

– Взгляните на меня, повелитель. Гаремные повитухи уверяют, что моё тело создано для материнства, однако вы напрасно пытаетесь занести жизнь в моё лоно. И это не потому, что я бесплодна, как пустыня! В вашем гареме, мой хан, десятки наложниц, которые сладострастно предаются утехам с вами, но ни одна не одарила вас ребёнком! Увы, мой господин, это ваше семя пусто и никчёмно, как и весь касимовский род, рождающий на свет уродцев!

Она знала, как страшно отзовутся её оскорбления, но готовилась понести неминуемое наказание, лишь бы навсегда избавиться от близости с ненавистным супругом. Джан-Али побледнел, ноздри его раздулись. Но Сююмбика по-прежнему прямо и без страха смотрела на хана. Она готова была выдержать любую битву, но ничего не произошло, Джан-Али, ни слова не говоря, оделся и вышел. Сююмбика обхватила плечи руками, тело била нервная дрожь, она мысленно убеждала себя, что брак, не дающий плодов, не может быть угоден Аллаху. Ханум упала на колени и обратилась к Всевышнему:

– Если действия мои преступны – накажи меня, о Всемогущий! А если ты, Всевидящий, признаёшь мой брак – дай мне ребёнка или порази молнией своего гнева!

Она трепетала от страха, воздевая руки к сводчатому потолку, но камень не разошёлся, и огонь Аллаха не сжёг коленопреклонённую женщину. Сююмбика перевела дух, губы торопливо зашептали слова молитвы. Осеннее солнце, расщедрившись, пустило свой бледный луч в ставень окна, свет скользнул по лицу ханум, и она улыбнулась его ласковому теплу. Поднявшись с колен, успокоившаяся Сююмбика призвала прислужниц, которые сопроводили её в бани. Она спешила смыть с себя сами прикосновения презираемого ею мужа. Теперь она знала, откуда пришло утреннее ощущение лёгкости и счастья: в этот день она, наконец, смогла скинуть с себя груз тягостных отношений.

А Джан-Али вернулся к покинутой Нурай. В её лице он нашёл самую страстную и благодарную любовь. Он не знал одного: любовные речи и ласки наложницы наполнились коварством, а видимая благодарность готовилась излиться смертоносным ядом! Фаворитка не прощала измен мужчинам, даже если они были ханами. К тому же ей так часто снился могущественный улу-карачи, что она уже не видела иного мужчины рядом с собой.

Глава 19

Шёл 943 год хиджры[64]64
  943 год хиджры – 1536 год.


[Закрыть]. Всё лето и осень казанский двор утопал в развлечениях и увеселениях. Повелитель, вкусивший сладость неограниченной власти, забавлялся на нескончаемых пирах и в компании своих сверстников – отпрысков беков и карачи. Светлейший эмир Булат-Ширин, казалось, позабыл о времени, когда он поучал несовершеннолетнего Джан-Али. Сейчас на заседаниях дивана он низко склонялся перед повелителем и спрашивал высочайшего совета по самому ничтожному поводу. А после заседания, дабы возместить потерю скучных часов, отданных в дань государственным делам, эмир устраивал пышные многодневные охоты. И тогда сотня вельмож самых разных возрастов и положений во главе с ханом выезжали в загородные имения. В богатых лесных угодьях, которые принадлежали роду Ширинов, они загоняли кабанов, косуль и лосей, и снова пировали. Лились реки хмельных вин, до небес возносился стройный хор льстивых придворных – они славили своего повелителя, его ум, отвагу и щедрость.

Удовлетворённо выслушивал эти речи Джан-Али, милостиво кивал головой, особо велеречивых одаривал подарками и привилегиями. И думал иногда, почему не сидит рядом гордая ханум, почему не слышит, как превозносят его придворные мужи – и почтенные старцы, и горячие юнцы. Конечно, он сам не слал супруге приглашений на празднества, слишком больно задела его самолюбие Сююмбика. Как была его жена степной гордячкой, так ею и осталась. И хотя было ему тепло и уютно в объятьях фаворитки, но всё с той же неутолённой жаждой вспоминал он гибкое нежное тело Сююмбики. Только вернуться к ханум мечтал с триумфом, а для того послал в Касимов гонца с тайным поручением и теперь с нетерпением ожидал его возвращения.

Посланник вернулся в Казань холодным осенним днём. Следом за ним тащилась неприметная кибитка, забрызганная грязью до самого верха, повозку охранял десяток касимовских казаков. На заднем дворе воины спешились, дождались, когда к ним выйдет хан. А Джан-Али, едва гонец доложился о прибытии, кинулся из приёмной и сбежал по ступеням крыльца. У дверцы кибитки хан оттолкнул нерасторопного воина, протянул руки и вытащил на свет закутанного в шали ребёнка. Нянька, выскочившая следом, заохала:

– Простите, повелитель, девочка так устала! Наш путь был полон невзгод. Эти безмозглые воины всё гнали и гнали, говорили, таков ваш приказ…

– Замолчи! – оборвал её Джан-Али. – Раскутай ребёнка.

– Здесь?! Но, мой господин, на улице холодно!

– Замолчи, делай, что тебе приказали! – хан готов был взорваться от гнева.

Нянька не посмела ослушаться, раскутала шали и опустила девочку на землю. Джан-Али с недоверием оглядел стоявшего перед ним пятилетнего ребёнка. Присев перед девочкой на корточки, он притянул к себе испуганное круглое личико с раскосыми чёрными глазёнками. Хан вздохнул с облегчением, когда разглядел выбившийся из-под соболиной оторочки капюшона рыжеватый локон. Он невольно тронул свою рыжую бородку, а потом щёлкнул пальцами и подозвал гаремных прислужниц:

– Проводите маленькую ханику в подготовленные для неё покои. И пусть ни одна душа не проведает о ней.

Джан-Али вернулся к себе в прекрасном расположении духа. В воображении вставала картина, как завтра утром он созовёт своих придворных и пригласит ханум Сююмбику, а потом представит свою рыжеволосую дочь. Дочь, родившуюся в Касимове от наложницы спустя месяц после его воцарения в Казани. Ему сообщили о появлении на свет малышки в дни его триумфа, и в свете величайших событий он не придал никакого значения сообщению из Касимова. А вскоре и вовсе забыл о дочери.

В тот день знатнейшие казанские эмиры преподнесли ему в дар десять прекраснейших наложниц, искусных в любви, танцах и песнях. В предвкушении сладостных любовных утех Джан-Али забыл о простенькой касимовской невольнице, к тому же родившей девчонку. Восхитительные гурии могли принести ему сыновей – крепких и красивых мальчиков – продолжателей рода Шейх-Аулияра. Но прошли годы, а его наложницы оставались бесплодными, только вот пока Сююмбика не бросила обвинений ему в лицо, молодой хан не задумывался об этом. Он только вступал в рассветную пору жизни, и, казалось, длинный путь ожидал его. А сейчас он вспомнил о маленькой девочке, о которой ничего не хотел знать пять лет. Теперь ханика была здесь, и завтра утром малышка поможет заткнуть рты сплетникам и одержать блистательную победу над собственной женой. А потом он раздаст бесполезных гусынь, заселяющих его гарем, седобородым старикам. Пусть они служат утешением их старости, а ему, великому хану богатейшей и могущественной Земли Казанской, нужны женщины, рожающие батыров.

Молодой хан взглянул бы иначе на сложившуюся ситуацию, если бы предпринял тщательное расследование и хорошенько потряс главного евнуха. Этот ага давно находился на содержании ханики Гаухаршад, и с её подачи девушки в гареме, прежде чем ступить в покои повелителя, принимали особый бальзам. По словам евнуха, он разжигал страсть, но имел и другое свойство – не позволял наложницам беременеть. Гаухаршад, приложившая руку к мнимой бесплодности хана, сумела к тому же отвратить от господина ханум Сююмбику и принудить её обратиться за помощью к могущественному отцу. Она думала, что, если рухнут планы переворота и Джан-Али вырвется из западни, тщательно подготавливаемой Булат-Ширином, в дело вступят ногайцы беклярибека Юсуфа. Но улу-карачи готовил искусную ловушку, от него, опытного охотника, не уходил ни один зверь. Разве беспечный Джан-Али, которого давно усыпила покорность и полное подчинение высоких вельмож, мог вырваться из капкана заговорщиков?

Повелитель полдня провёл в приятных мечтаниях и окончательно поверил в свою исключительность, когда получил от Нурай благоухающее послание. «Мой господин, – писала наложница, – я истомилась в ожидании отважнейшего из мужчин. День тянется, как бесконечная нить в руках прядильщицы, а ночь – долгожданная ночь, дарующая наслаждение, никак не наступит. О мой господин, я гибну без ласок ваших рук, изнемогаю от жажды ваших поцелуев, умираю без вашей мужской доблести. Так придите же и победите свою ничтожную рабу на поле любви…»

Красавица-фаворитка ждала его в загородном доме, подаренном повелителю Булат-Ширином. Щедрый дар с некоторых пор стал местом утех молодого хана, ведь каждый уголок в нём был словно создан для уединения любовников. Прежним хозяином дома являлся богатый греческий торговец, по приказу которого стены расписали фривольными сценами, запретными в исламе. Но картины разжигали извращённую натуру повелителя, и страсть захватывала и увлекала Джан-Али в бездну неведомых ранее наслаждений.

Отъезд за город всегда обставлялся с предосторожностями, которые обеспечивали безопасность хана, но в этот раз касимовская охрана по каким-то непредсказуемым обстоятельствам оказалась не готова сопровождать своего господина. Начальник охраны просил повременить пару часов, но обольстительная Нурай так настойчиво зазывала повелителя, что Джан-Али забыл об осмотрительности и не пожелал перенести встречу. Вместе с ханом в ночь уехал обычный дворцовый караул во главе с сотником, преданным улу-карачи Булат-Ширину.

Путь от ворот имения к загородному дому лежал через пустеющий осенний сад среди печально шелестящих золотых листьев. Впереди нетерпеливого Джан-Али в полутьме мелькала угодливо согнутая спина евнуха. Среди полуголых ветвей яблонь запуталась зловещая кровавая луна, наступало полнолуние. Джан-Али невольно замедлил шаг, на мгновение неясная тревога коснулась его невидимым крылом, но он отмёл, казалось, беспочвенное беспокойство и перешагнул порог покоев, где его ждала Нурай. Повелителю в тот миг не суждено было знать, что он уже никогда не переступит этот порог обратно.

Хмурым рассветным утром, когда Джан-Али крепко спал на роскошном ложе, его наложница бесшумно отворила дверь и впустила двух рослых мужчин с закутанными в тёмные башлыки лицами. В узком коридорчике, слабо освещённом догорающими масляными светильниками, замерли воины во главе с улу-карачи. Фаворитка прикрыла створки дверей и насмешливо взглянула в глаза эмира:

– О мудрейший и отважнейший из всех вельмож, зачем же здесь воины, с нашим ханом могла бы справиться я одна.

– Но, моя прекрасная гурия, я ничего не оставляю на волю капризному случаю. – Улу-карачи улыбался, но глаза его были настороже и не отрывались от дверей покоев.

Наконец, резные створки дрогнули, распахнулись, и оттуда так же бесшумно, как вошли, появились палачи, они склонили головы в знак исполненного приказа. Булат-Ширин глубоко вздохнул и расправил плечи. «Итак, свершилось! Касимовца больше нет!»

– Мои поздравления, высокородный эмир, – донеслось до него.

Он обернулся и взглянул на наложницу. Прозрачные одеяния из тонкой кисеи не скрывали совершенных форм женщины, и глаза её сверкали победным блеском. Казалось, Нурай уже видела себя на троне Казани рядом с могущественным улу-карачи, а он криво усмехнулся в ответ и махнул рукой. Кожаная удавка одного из палачей мгновенно сдавила тонкое белое горло женщины.

– Я не могу и вас, моя красавица, оставить на волю случая, – проговорил Булат-Ширин, когда тело фаворитки ватной куклой свалилось у его ног. Помолчав, он еле слышно добавил: – Вот и нет больше яблока раздора. Мои сыновья могут спать спокойно.

Наутро, когда Сююмбике сообщили о свершившемся перевороте и смерти хана, испуганная женщина едва не задохнулась от объявшего её ужаса. Она с трудом добралась до окна и вцепилась в узорчатую решётку, увидев, как в суматохе к крыльцу заднего двора подъехала кибитка. Незнакомая госпоже прислужница вывела за руку маленькую девочку в шубе крытой парчой и отороченной соболями. Рыжие косички ребёнка были растрёпаны, голова непокрыта, видно, девочку только что подняли с постели, наспех одели и вывели на улицу. В оцепенении наблюдала овдовевшая ханум, как тёмные недра кибитки скрыли с глаз женщину с ребёнком. На мгновение в её воспалённом сознании всплыла мысль: «Откуда в гареме повелителя, где не было рождено ни одного ребёнка, появилась маленькая девочка?» Мысль всплыла и тут же пропала, вытесненная другими, страшными и скорбными. А кибитка сорвалась с места и устремилась в общей неразберихе к крепостным воротам. Там, в Касимове, осиротевшую дочь Джан-Али принял и удочерил её дядя – бездетный хан Шах-Али.

Из Казани же, совершив погребальную церемонию, услали в Москву весть о несчастном случае. Улу-карачи Булат-Ширин сообщал о ревнивой наложнице, которая задушила хана Джан-Али. «Покусившаяся на жизнь повелителя казнена, – писал эмир, – а наша скорбь не знает границ…»

Часть III
Сафа-Гирей

Глава 1

«…И пребываю я, отец, в страхе великом, ибо шестнадцатый день двери покоев стерегут воины улу-карачи, а не мои ногайцы. Неизвестна участь, ожидающая меня. Опасаюсь, что, пробывши три года в нелюбимых супругах, закончу свои дни от яда или подосланного убийцы. Со мной простятся, как с ненавистным казанцам упоминанием о покойном Джан-Али».

Сююмбика дописала последнюю строку и задумалась. Письмо отцу, ногайскому беклярибеку Юсуфу, она сочиняла, не пригласив даже писца. Не только писцу, даже бумаге опасно было доверить свои сокровенные мысли. Воины за дверьми пугали, с их появлением ханум поняла, что оказалась в заточении. Когда со свитой прислужниц она пожелала отправиться к сеиду, молчаливые воины пропустили невольниц, а перед ней скрестили алебарды. Словно из воздуха возник сотник – пожилой, с курчавой бородкой – склонился почтительно.

– Ханум нежелательно находиться вне гарема, на дворе сыро и ветер холодный, мы все печёмся о здоровье драгоценной госпожи.

– Кто же велел печься о моём здоровье, юзбаши? – От ярости у Сююмбики побелели губы; ведь на улице стояли на редкость тёплые солнечные дни середины осени, когда лето ненадолго заглядывает в гости.

– Так решил мудрейший диван.

А мудрейший диван заседал каждый день, до хрипоты шли споры, кому сесть на казанский трон. Карачи Булат-Ширин досадовал, что упустил этот важнейший вопрос из виду. Он не нажал на вельмож, когда ещё был жив Джан-Али, а сами придворные податливы, как глина в руках гончара. Ему оказалось нетрудно заманить молодого хана в ловушку, легко продумать и дальнейшие шаги. Улу-карачи желал увидеть на казанском троне дочь хана Ибрагима ханику Гаухаршад. Вместе с ней и дальше они могли бы беспрепятственно проводить свою политику, а там, глядишь, вдовствующая ханика заключит с ним брак.

Замыслы улу-карачи простирались далеко, очень далеко, слишком мало и тесно казалось ему звание «улу-карачи». Но не стало хана Джан-Али, и вся эта неуправляемая свора вельмож, которая входила в диван, громко воспротивилась его замыслам. Никто не желал видеть своим правителем женщину! Напрасно эмир Булат-Ширин приводил примеры из истории Великой Орды. Он горячился, выкрикивая высокородные имена:

– Ханши Органа, Токчин, Булуган – ведь правили эти женщины в Орде! А Туракин восседала на золотом троне по смерти Угеде; ханша Огул-Таймиш после кончины Куюка. Вспомните же, благородные вельможи! Ваши деды и отцы явились на землю казанскую из ордынской колыбели, которая взрастила ваши гордые родовые гнёзда. Вы не можете отрицать, что в те времена страной, вмещавшей в себя все татарские ханства, управляли женщины и управляли разумно!

Вельможи качали головами, отводили глаза. Многие с неохотой соглашались, а кто-то тряс несогласно бородой. Но поднялся с места шейх Хусаин – мудрый толкователь Корана – и заявил, что все эти высокородные женщины не правили безраздельно, а были лишь регентшами при малолетних ханах. После слов шейха вихрем взвившийся гул заставил умолкнуть эмира Булат-Ширина.

Улу-карачи в изнеможении откинулся на спинку низкой тахты, спина зудела, а из головы улетучились мысли, остались лишь усталость и желание покинуть сборище упрямых глупцов. Вскоре он с неохотой согласился с решением большинства пригласить на ханство когда-то свергнутого им же молодого Сафа-Гирея. Крымского солтана, бежавшего в Ногаи, большие люди Земли Казанской вновь пожелали видеть своим повелителем. Ширинский эмир дал согласие, но уже сейчас подумал о борьбе, в какую ему предстояло вступить с отпрыском Гиреев.

Сююмбика закончила письмо после обеденной трапезы. Она опасалась соглядатаев и не доверяла никому во дворце, потому послала преданную Оянэ за Насыр-кари. Старик мог придумать, как отправить письмо в Сарайчик к беклярибеку Юсуфу. Но нянька прибежала вся в слезах, бывший невольник её отца лежал при смерти и звал свою маленькую госпожу проститься с ним. Сююмбика в растерянности замерла посреди комнаты. Умирал Насыр-кари, тот, кого она любила с детства, и кто наряду с Оянэ был частичкой её ногайского прошлого. А покои охраняли стражники, и ей не выбраться к доброму старику, не сказать ему последние слова прощания.

Оянэ, раскачиваясь, причитала в углу. Мимо стражи в комнату проскользнула девушка с кипой чистого белья, и в тот же миг Сююмбику озарило. Она сделала знак Оянэ замолчать и прикрыла плотней створки дверей. Когда наскоро пересказала прислужницам свой план, верная нянька замахала руками, отказываясь, но голос госпожи посуровел, и та смирилась, хотя продолжала охать и шёпотом выражать недовольство. Невольница скинула верхнее платье, завернулась в шёлковое покрывало госпожи и прилегла на ложе. Сююмбика же с помощью Оянэ облачилась в одежды девушки и вскоре мало чем отличалась от прислужницы. Нянька охнула, подивилась, куда только девалась знатная ханум: перед ней стояла молоденькая невольница, стыдливо прикрывающаяся простой накидкой. Таких девушек десятки во дворце, разве кому-нибудь могла прийти в голову мысль о подмене?

Они обе подняли плетёные корзины с грязным бельём и беспрепятственно прошли мимо неподкупных стражей. Оянэ успела даже погрозить сотнику и строго выговорить ему:

– У нашей госпожи голова от вас разболелась, она заснула. Не смейте беспокоить ханум, или она найдёт на вас управу!

Женщины выбрались к чёрному ходу дворца, прошли через широкий двор, а там, ханум и очнуться не успела, как они окунулись в городскую сутолоку.

Насыр-кари по приезде в Казань поселился в посаде около Ногайских ворот. Путь туда был не близок, но, к счастью, на улице светило солнце, и грязь на дорогах подсохла. Сююмбика шла быстро, почти бежала, а Оянэ поминутно оглядывалась, словно опасалась погони, потому пожилой женщине приходилось нагонять госпожу. Впервые за годы замужества ханум проявила подобное безрассудство. Казалось, в благородную госпожу вселился прежний шайтан из детства, не дававший покоя ногайским нянькам и служанкам. Но маленькой Сююмбике Оянэ могла указать на ошибки, а что могла сказать сейчас ногайская невольница казанской ханум?

В аккуратный, чистенький домик Насыра-кари Сююмбика вошла, наклонив голову, чтобы не удариться о низкий проём. У постели умирающего сидел молчаливый Урус. Он продолжал разыскивать в Казани свою невесту и не терял надежды найти её. Сююмбика когда-то пообещала выкупить девушку и отпустить их в родные места, а пока Урус жил со стариком, к которому очень привязался, и помогал тому по хозяйству. Сююмбика кивнула мужчине, и Урус ответил с почтительным достоинством, не выказывая удивления по поводу странного вида ханум и столь неурочному её появлению.

– Госпожа, моя маленькая малика! – донёсся с постели слабый голос старика.

Сююмбика присела у постели больного, перехватила его сухую холодеющую руку:

– Я здесь, бабай.

Она просидела около него всю ночь. Старик бредил, иногда, очнувшись, вспоминал ногайскую степь, гладил ладонь Сююмбики и причитал:

– Моя маленькая госпожа, как немилостиво встретила тебя Казанская Земля. Почему я дожил до дня, когда вижу, как тонет лицо моей ханум в горьких слезах?

Она успокаивала старика, как могла, уверяла его, что очень скоро её отпустят к отцу, и там она снова будет счастлива. Как хотелось ей самой верить в свои слова!

На рассвете Насыр-кари затих навсегда. Сююмбике пора было возвращаться во дворец. Она оставила Урусу денег на достойное погребение старика и в последний раз взглянула на морщинистое лицо, навечно закрывшиеся глаза. Накинув покрывало, ханум отправилась в обратный путь. Оянэ, всхлипывая, брела следом.

Быстро светало, и ворота в подъездной башне распахнули настежь. Стражники, охранявшие их, перекликались меж собой, осматривая спешивших в столицу аульчан. В город одна за другой въезжали арбы с большими скрипучими колёсами, возницы, покручивая плетьми, направляли повозки, гружённые овощами, мешками с ячменём, пшеницей, просом к базару. Бойкие на язык торговки, обсуждая цены на свой товар, шли по мосту, неся корзины с рыбой, курами, гусями и яйцами.

Сююмбика невольно замедлила шаг, она наблюдала за картиной, которую никогда не видела. Приостановилась и вдруг услышала, как дико вскрикнула Оянэ – прямо на них из проёма ворот выскочил отряд всадников. На онемевшую ханум словно холодом пахнуло, когда огромный жеребец остановился как вкопанный перед её лицом. Конь горячился, пена летела с тонких губ, большой чёрный глаз сердито косил на стоявшее перед ним препятствие. Сююмбика, наконец, справилась со спадающим покрывалом и взглянула на всадника. Он оказался молод и пригож, как легендарный Юсуф, в прекрасных глазах которого тонули девушки. В этих миндалевидных тёмно-серых глазах готова была сгинуть и казанская ханум, забывшая на миг, кто она и куда держит путь.

Мужчина подал знак сопровождавшим его воинам, и они спешились, окружив обеих женщин. Нукеры посмеивались, указывали кнутовищами на пожилую служанку, которая от страха уселась прямо в придорожную пыль. Оянэ по привычке причитала и никак не могла подняться, словно ноги отказали ей. Господин, не торопясь, сошёл с жеребца и передал поводья подбежавшему воину, не обращая внимания на голосящую няньку, он с улыбкой взглянул на Сююмбику:

– Какая удача! Стоило копытам моего коня ступить на землю Казани, как под них бросилась прекраснейшая из дев, каких мне довелось видеть за свою жизнь!

Ханум невольно покраснела и торопливо прикрыла лицо. Но вельможе подобный поворот дела не понравился, он перехватил руку молодой женщины и отвёл края покрывала. Его оценивающий взгляд скользнул по совершенному овалу лица, глазам, сверкавшим, как чёрные алмазы, и нежным, словно лепестки роз, губам.

– Прелестное создание, ты первой встретилась при въезде в столицу, не считая истуканов у ворот, скажи, что ждёт меня здесь?

Воины затихли, переглядываясь меж собой. Сююмбика собралась с духом и произнесла то, что само собой пришло на ум:

– Чужеземец, ты ступил на землю самой богатейшей и прекраснейшей из держав, ты молод и красив, у тебя много сильных и верных друзей. Пусть же путь твой украшают доблести и добрые деяния, пусть приумножатся твои богатства и увеличится строй соратников!

Сююмбика замолчала, она ощутила звенящую тишину вокруг себя. Мужчины удивлённо взирали на неё, а незнакомец, не отпуская её ладони, тихо спросил:

– Ты знаешь, кто я такой?

Она отрицательно покачала головой. А он улыбнулся:

– Почему же ты не пожелала мне любви, прекрасная пери, большой и сильной? – Он свободной рукой обхватил тонкую талию и притянул молодую женщину к себе.

Оянэ, до того безучастно взиравшая на всех из придорожной пыли, подскочила, как на раскалённой сковороде: