Текст книги "Сююмбика"

Глава 13

– А вы настоящая воительница, госпожа, – проговорил невольник, когда они оказались в безопасности. Он отёр чужую кровь с лица, улыбнулся настороженной малике. – Видно, не в теремах воспитаны.

Мужчина помог ей сойти с коня, а Сююмбика, держась за его сильную надёжную руку, испытала двойственное чувство. Ей нравился Урус, его отвага и решительность несколько минут назад спасли её честь и, может, даже жизнь, но он же всколыхнул волну подозрительности. Этот человек прожил в улусе отца два года, но до сих пор никто не знал, что его недостаток – притворство. Для чего он притворялся глухонемым? Почему открылся в минуту опасности? Если поведать отцу всю историю, он вытянет из раба, какие чёрные замыслы таятся в его голове. Но, рассказав об Урусе, придётся поведать, как она обнаружила обман, и обвинить Ахтям-бека. Малика не знала, что останавливало её. Бек совершил непростительный грех: задумал дерзкое похищение, посмел покуситься на её честь. Но она почти не винила его, может быть, в эти мгновения в груди Сююмбики начинало биться доброе, всёпрощающее сердце её матери Айбики. Она не желала, чтобы отъезд из улуса отца и само предстоящее замужество начиналось с казней и смертей. К тому же только Всевышний ведает, как поднесут скандальное происшествие своему хану казанцы. Сююмбика в замешательстве поглаживала потную шею Аксолтана, коню был необходим уход после продолжительной скачки, но не будить же слуг. Чем меньше людей окажется посвящёнными в обстоятельства её ночной прогулки, тем лучше. Забота о любимце окончательно перевесила, и малика решительно повернулась к мужчине:

– Скажи, Урус, откуда ты родом?

Невольник склонил голову и почтительно отвечал:

– С пограничных районов Касимова, госпожа.

– А как назвала тебя мать?

– Фёдор, сын Иванов.

– У тебя трудное имя, я буду называть тебя Урусом.

– Как пожелаете, госпожа, я уже привык к этому прозвищу.

Сююмбика пристально взглянула в лицо стоявшего перед ней мужчины. Хотя Урус и склонился перед ней, но всё равно был выше своей маленькой госпожи, и малика, к своему неудовольствию, заметила усмешку, скользнувшую по губам невольника.

– Почему ты притворялся глухонемым?! – уже строже спросила она.

– Госпожа сердится?

– Отвечай и не смей лгать! – отчеканила Сююмбика, она исчерпала запас терпения и приготовилась к решительным действиям.

– Если госпожа сердится, в её воле отдать меня на расправу беклярибеку Юсуфу.

Спокойствие, с которым были сказаны эти слова, означавшие смертный приговор самому себе, ошеломило девушку.

– Я не сержусь, – проговорила она, осаживая недовольство, –но мне необходимо знать.

– Вы устали, госпожа, идите же к себе.

– Я не усну, пока не узнаю, кто ты – друг или враг!

– Хорошо. – Урус поднял голову, и Сююмбика заметила, каким огнём полыхнули его глаза. – Сегодня вы уже выслушали рассказ старика – сказку о змеях. Могу рассказать и о своей жизни, но не сказку, а быль. Я – простой хлебопашец, госпожа, и, хотя Бог не обидел меня силёнкой, не помышлял ни о войне, ни о разбое. Была у меня невеста, Анастасией звали, собирались на осень свадьбу играть. А летом налетели татары, пожгли посевы, дома пограбили, многих увели в плен, и мою Настеньку тоже. Несколько дней шёл за ними, пытался отбить любимую свою, да сам попался. Пока нагонял, ослабел от голода, вот и смогли скрутить меня, а то живым бы не дался. Решили мы тогда с Анастасией друг друга держаться. В Казани привели нас на невольничий рынок, и часу не прошло, как какой-то мурза купил мою синеглазую. Богом молил, чтоб и меня мурза взял с собой. Тот ощупал, да рукой махнул, объяснили мне, что в хозяйстве у него мужчин хватает. Увёл он мою невесту, а я всё ждал, купят меня, а там отыщу свою Настю. Тут и подошёл ко мне торговец, я рад был, силу ему показал. Тот тоже обрадовался, по плечу похлопал, похвалил и заплатил за меня цену хорошую, а после привёл в шатёр на базаре. Тогда-то я и понял, что купец мой нездешний, увезёт он меня в свои земли, и не увижу больше Насти. В ту же ночь бежать хотел, да навалились на меня слуги, скрутили. Такого связанного и с собой повезли, путь, говорили, неблизкий – по большим городам степным и до самой Шемахи. Тогда решил, что с жизнью расстанусь, на всех волком смотрел, ни еды, ни питья не брал. Испугался купец, что товар даром пропадёт, и сбыл меня отцу вашему. Так я тут и оказался, а ещё зарок себе дал – молчать. Всё равно языка не знаю, почто голову ломать. Так и к молчанию привык, а языку выучился, может, и нечисто говорю, но вы меня, госпожа, должно быть, понимаете?

– Да, понимаю. – Сююмбика вновь задумалась. Она помолчала некоторое время, затем, вздохнув, приказала: – Оботри Аксолтана моего и привяжи у коновязи. А потом ступай, куда тебя Насыр-кари посылал, я подумаю о тебе.

Хотела зайти в юрту, но Урус пал на колени, удержал за край покрывала:

– Госпожа, о, милости прошу!

– Я не расскажу отцу.

– О другом прошу, госпожа!

– О чём же? – удивлённо спросила Сююмбика.

– Возьмите меня с собой в Казань, не жить мне без Насти. Я этого случая уже полтора года жду.

– Да в Казани ли невеста твоя, сколько времени прошло?

– Там она! – радостно выдохнул невольник, услышавший участие в голосе малики. – Сердцем чувствую. Каждую ночь снится, всё зовёт к себе!

– Придёт день отъезда, тогда решу. Если поклянёшься в верности мне, поедешь в Казань вместе с Насыр-кари.

– Поверьте, буду верен вам, моя госпожа. Никогда не забуду ваших милостей. И о коне не беспокойтесь, позабочусь о нём.

Урус почтительно поцеловал край покрывала малики, склонился до земли. Он не двинулся с места, пока Сююмбика не опустила полог.

В юрте малику ожидало сонное царство, няньки и рабыни вповалку спали на полу. У самого входа в покои, привалившись спиной к шесту, дремала Оянэ. Едва Сююмбика занесла ногу, чтобы перешагнуть через старшую няньку, как чуткая Оянэ пробудилась. Она ухватила воспитанницу за подол, сонными глазами вгляделась в неё, а узнав, запричитала:

– Госпожа моя, уж не помутился ли разум у вашего отца?! Разве можно держать невинное дитя всю ночь среди охмелевших мужчин? Да вы уж с ног валитесь. Ох, жестокосердый! Видно, вино помутило его разум!

Оянэ, всплёскивая руками, растолкала прислужниц:

– Вставайте, бесстыжие, готовьте малику ко сну. И как только глаза от сна не повылазили в то время, как ваша госпожа не знала покоя.

Сююмбика с улыбкой наблюдала за суетой женщин. Ей впервые было приятно ощущать на себе их заботу, чувствовать, как чужие руки касались тела, готовили ко сну. Она уже лежала в постели с закрытыми глазами, совершенно обессиленная событиями этого долгого дня, когда припомнила пиршество. Потом перед ней проплыло морщинистое лицо Насыра-кари в отблесках костра, и ещё она вспомнила, что убила сегодня человека. Человека! Мысль об этом на мгновение заставила её встрепенуться, Сююмбика даже хотела открыть глаза, но веки налились свинцовой тяжестью, и в следующую минуту она уже крепко спала.

Ахтям-бек с оставшимися в живых нукерами недолго кружил вокруг стойбища: рассвет пробудил дозоры, и караульные принялись перекликаться меж собой. Большой стан скидывал с себя оковы утренней дрёмы, женщины отправились на дойку кобылиц, мужчины выходили из юрт и шатров. Неудавшиеся похитители, нахлёстывая коней, помчались прочь. Они опасались погони, но стойбище было спокойно и не извергало из своих недр разгневанных всадников. На холме Ахтям-бек обернулся. Мирные струйки дыма тянулись из куполов юрт, неторопливо двигались кажущиеся крохотными фигурки людей. У бека защипало глаза, никогда он не знал за собой такой слабости, а сейчас хотелось заплакать от бессилия, уронить голову в гриву коня. Нукеры гарцевали рядом, и их суровые лица удержали господина.

– Удача отвернула от нас свой лик, – глухо промолвил Ахтям-бек. – Мы потеряли лучших из лучших. Впереди нас ожидает месть могущественного беклярибека. Но мы не будем дожидаться смерти, уйдём к моему анде[27]27
  Анда – побратим.


[Закрыть] в хаджитарханские степи. Мы ещё вернёмся, и сила будет за нами.

Глава 14

Крытые кибитки[28]28
  Кибитка – здесь: крытая четырёхколёсная повозка, некое подобие кареты.


[Закрыть] и арбы с большими, лениво крутящимися колёсами с трудом двигались по выжженной солнцем степи. Над головами висело огромное раскалённое светило, и под его палящим зноем волы тащили возы, понуро опустив большие головы. Когда животных принималась жалить надоедливая мошкара, волы вскидывали головы, недовольно мыча, взмахивали хвостами. На большее у них не хватало сил, да и не родились они для прыткости и быстрых действий, потому и ноги передвигали неторопливо. Куда веселей шли кони. Им давно уже надоело подлаживаться под мерную поступь волов, так и умчались бы вперёд, чтобы в стремительном беге родился лёгкий ветерок и ближе стал конец пути, но седоки придерживали их, и кони смирялись.

Сююмбика ехала в жаркой, пропахшей кожей кибитке, где даже откинутый с двух сторон полог не приносил желаемой свежести. Малика сердилась на весь свет за вынужденное сидение в духоте и за то, что статус ханской невесты не позволял вскочить в седло любимого Аксолтана и мчаться впереди всех по степи. Злилась и на едкий пот, который не переставал течь по лицу, на шёлковые одежды, прилипавшие к мокрой спине. Окунуться бы в прохладные воды Яика, но река осталась в стороне, и уже второй день путники двигались по безлюдным засушливым просторам, лишь изредка встречая ветхое жилище пастуха и табуны лошадей. Сююмбика, высунувшись из кибитки, проводила взглядом одного из этих сыновей степи. А пастух продолжал с простодушным удивлением взирать на караван и мять в смуглых мозолистых руках войлочную шапку. Малика осерчала, хлопнула ладонью по горячей, туго натянутой коже кибитки:

– Когда кончится эта проклятая дорога?!

– Терпение – одно из достоинств мусульманской женщины, – поучительно произнесла старшая служанка, которую привёз Солтан-бек из самой Казани.

Служанку звали Хабира, была она высокой, дородной и переносила степную жару с трудом. Пот струился по её пухлым багровым щекам, пробивал светлые дорожки на запылённом лице, от духоты женщина едва не теряла сознание. Однако даже в такой ситуации старшая служанка не переставала поучать, ведь светлейший Солтан-бек заметил, какая дикарка степная малика, и приказал ей, Хабире, всю дорогу втолковывать ханской невесте, как следует вести себя. Хабира поручения бека исполняла с педантичной точностью, но Сююмбика на все её замечания и поучения только фыркала, а то и вовсе не обращала внимания. Вот и в этот раз отвернулась в сторону, а через минуту вновь высунулась из кибитки и принялась наблюдать, как сухо шелестят под колёсами стебли ковыля и покорно склоняют пушистые метёлки седых головок. И вдруг вскрикнула возбуждённо:

– Заяц! Смотрите, заяц! Оянэ, где мой лук?

Хабира даже замахала руками от возмущения:

– Что вы, госпожа, как можно?! Что подумает Солтан-бек?

Сююмбика нахмурилась и опустилась на скамеечку, с которой так оживлённо подскочила. Она покосилась на Хабиру и проворчала сердито:

– Я скоро сойду с ума от безделья.

– Высокочтимый бек обещал, что завтра мы достигнем речушки Кинельчеку, той, что на границе Казанского ханства. Целый день будем отдыхать в большом ауле. Местные жители хотят устроить праздник в честь будущей ханум. Будет весело! – попыталась утешить свою любимицу Оянэ.

Сююмбика доверчиво придвинулась к няньке:

– Значит, на следующий день?

– Да, моя госпожа, Кинельчеку совсем рядом.

Речка Кинельчеку. Эта естественная граница между Ногаями и Казанским ханством появилась на горизонте к обеду следующего дня.

Путники устроились на её берегу в тени раскидистых деревьев и совершили полуденный намаз – зухр. После приступили к трапезе. Сююмбика с завистью наблюдала за мужчинами, которые прямо на своих лошадях с разбегу влетали в воды Кинельчеку. Водопад холодных брызг окутывал их разгорячённые тела, рождал в груди людей счастливый смех, а у коней – игривое ржание. С какой радостью окунулась бы в реку и сама Сююмбика, но пришлось довольствоваться лишь ритуальным омовением перед чтением намаза. Одно поднимало настроение: по заверению Солтан-бека, совсем рядом располагался казанский аул Ия, где их ждал целый день отдыха и пиршество у владетеля этих мест.

В обширный аул Ия они въехали, когда солнце клонилось к закату. Аульчан загодя оповестили посланные Солтан-беком гонцы, потому нарядно разодетая толпа уже ожидала знатных гостей. Владетель аула – мурза Утэбай, едва завидев передовую охрану каравана, выдвинулся вперёд. Его полное лицо было красным от волнения и жары, мурза поминутно утирал пот шёлковым платком.

– Какое большое стойбище, так много людей и ни одной юрты! – с удивлением произнесла Сююмбика, тайком подглядывая в щёлку полога.

– Здесь не меньше пяти тысяч жителей, – с важным видом сообщила Хабира. – Да будет известно госпоже: в ауле есть даже суфийская[29]29
  Суфизм – мистическое учение с буддийским оттенком, распространённое в Казанском ханстве. Казанские суфи были последователями туркестанского учителя Ясави.


[Закрыть] школа. В ней преподаёт сам наместник суфиев всего Казанского ханства, последователь Ахмеда Ясави – благочестивый шейх Ахунд Шаам, сын Иштеряка.

Сююмбика даже глаза вытаращила на всезнающую служанку. О суфиях она впервые услышала в детстве, когда в одну из особо суровых зим странствующие последователи учения зимовали в Сарайчике. Но из всего, что ей когда-то говорил о суфийском учении старенький мударрис[30]30
  Мударрис – наставник.


[Закрыть], запомнилось одно: её могущественный предок Идегей, согласно генеалогии, составленной по приказу его сына Нуратдина, являлся потомком почтенного хаджи Ахмеда Ясави. А этот хаджи особо почитался и у суфиев, и у всех правоверных как святой ислама. Об этом с важным видом и заявила малика заносчивой Хабире. Но старшая служанка снисходительно усмехнулась и не удосужилась произнести почтительных слов в ответ.

А Сююмбика вдруг испугалась: начни Хабира выспрашивать у неё все подробности происхождения Идегея или другие не менее важные вещи, и тогда она предстанет во всём своём невежестве. От хорошего настроения и следа не осталось. Малика снова нахмурилась, но радостный гул голосов и восторженные здравицы в её честь, проникавшие сквозь кожаные стенки кибитки, разгладили складку на девичьем лбу.

Спустя час Сююмбика и забыла эти неприятные мысли, так её захватила атмосфера народного гуляния, царившая в ауле. Это было первое крупное поселение ханства, где открыто и радостно встречали невесту правителя.

Уже ближе к ночи Солтан-бек незаметно удалился с пышного пира, он отправился к яму[31]31
  Ямы – почтовые станции, являлись изобретением времён Чингисхана. Появились во многих ханствах, образовавшихся после распада Золотой Орды.


[Закрыть], находившемуся на окраине аула. Этот ям, как большинство других в государстве, имел вид караван-сарая, только в доме с комнатами для ночлега и обширной конюшней останавливались не купцы со своими караванами, а государственные служащие самого повелителя. Чаще всего через ямы проезжали гонцы с посланиями высокопоставленных особ, дипломатические посольства и налоговые сборщики. Здесь их всегда ожидала удобная постель, сытная еда и отдохнувшие лошади. Начальником яма, или ямчи оказался пожилой, но ещё крепкий казак с ярко окрашенной хной бородкой. Казак когда-то служил сотником в войсках повелителя, но после тяжёлого ранения его пристроили к иной службе. Он прожил здесь девять лет и в своём деле являлся виртуозом. Ни один гонец не мог пожаловаться, что по вине начальника яма задержалось срочное сообщение в пути, и ни одно посольство, державшее путь в Ногаи и дальше, не могло посетовать на неудобства.

Вот и сегодня слуги яма с особым усердием готовили комнаты для приёма казанских вельмож и самого Солтан-бека. Хозяину аула оказали высокую честь принять у себя ханскую невесту с её прислугой и ногайской гвардией; остальным же сопровождающим, согласно повинности постоя[32]32
  Постой – одна из повинностей жителей Казанского ханства. Всего налогов, повинностей и податей было тринадцать.


[Закрыть], предоставили ночлег жители аула. Ямчи доложил беку об исполнении своих обязанностей без суеты, с достоинством, сохранившимся ещё со времён службы в ханском войске. Солтан-бек, выслушав его, кивнул головой и передал послание для отправки повелителю. Чиновник принял свиток с почтением, поклонился, но должных слов произнести не успел, – на пороге появился тамгачи[33]33
  Тамгачи – таможенный чиновник.


[Закрыть] Садак-ага. Он кинулся к сиятельному беку поцеловать руку и тут же рассыпался в цветистых приветствиях:

– Мой господин, да продлит Всевышний ваши годы, да сделает он сладостной и полной утех вашу жизнь, да наполнит он доверху вашу казну…

Таможенный чиновник приходился дальним родственником матери бека и в своё время по ходатайству могущественного вельможи устроился на это доходное место. В ауле Ия располагался важный таможенный пост, через который проходили богатые торговые караваны. Садак-ага был главным тамгачи на этом посту. По подобострастному выражению лица родственника Солтан-бек угадал: будет о чём-нибудь просить или жаловаться, а просьбы и жалобы последуют сразу следом за лебезящими речами.

– Что ты хотел, Садак-ага? – нетерпеливо перебил его Солтан-бек, поглядывая на ожидавшего дальнейших приказаний начальника яма.

– Мой господин, воры, кругом воры! На днях тамгачи Актирек пропустил ногайский табун в десять тысяч голов на продажу, а пошлину взял как за пять тысяч. За обман купцы дали хорошую мзду.

– Кто может это засвидетельствовать?

– Работник Акчуак – верный человек.

Ямчи, невольно ставший свидетелем доноса, фыркнул, Солтан-бек хоть и сделал вид, что этого не заметил, но догадался: «Садак крутит, и свидетель его, похоже, подставной». А вслух произнёс:

– Что же ты предлагаешь, ага?

У лоснящегося от жира тамгачи круглое, блестящее лицо расплылось в заискивающей гримасе:

– Тамгачи Актирека следовало бы отправить в Казань и засадить в зиндан как взяточника и казнокрада. А на его место есть верный человек, он – мой младший брат, родственник вашей покойной матери. Да пусть бесконечно славится её имя в садах Аллаха, где она сейчас пребывает!

Бек недовольно засопел, не любил, когда люди считали его глупей, чем он сам мог прикинуться. Неужто этот ненасытный Садак, когда-то пристроенный им на тёплое местечко, желает перетянуть сюда всю свою родню? Хорошо же им будет здесь, сговорившись, греть руки на ханской таможне. Отказать хотелось сразу, но не пускали произнести гневной отповеди последние слова Садака о матери, ведь что скажет покойная бика там, на небесах, если он сейчас проявит недоброжелательность к её родственнику? Бек подумал и сказал:

– Приказываю завтра вам всем идти к местному кадию. Почтенное судейское лицо пусть разберётся во всём и поступит согласно шариату.

Произнёс и вздохнул свободно. Долой с плеч чужую заботу, и память покойной матери не оскорбил, и себе наперекор не пошёл.

Садаку-ага пришлось удалиться, задумываясь, чем можно подкупить местного кадия, а Солтан-бек уже отдавал последнее распоряжение начальнику яма:

– Срочно гонца в Казань, доложить повелителю о дне нашего прибытия в столицу. Теперь, когда мы на своей земле, задержек не предвидится.

Часть II
Джан-Али

Глава 1

За тринадцать лет до описываемых событий в 926 году хиджры[34]34
  926 год хиджры – 1520 год.


[Закрыть] Казанью управлял хан Шах-Али[35]35
  Родился в Сарае в 1505 году.


[Закрыть]. Юному повелителю из касимовской династии в то время шёл пятнадцатый год, и народ не принимал его. Душа казанцев, подобно оракулу, предчувствовала все несчастья и унижения, которые нёс великому народу ставленник московского князя. Шах-Али презирали за пристрастие ко всему русскому и за внешность, которая внушала немалое отвращение. Мальчик был с рождения толст, неповоротлив, с руками длинными, как у обезьяны, и с большим животом. Его неуклюжее туловище продолжали короткие ноги с длинными ступнями, и даже роскошь ханских одежд не могла сокрыть столь явственных уродств. Лицу юного касимовца было далеко до луноликих потомков Улу-Мухаммада – крупное, одутловатое, с длинными мочками ушей, оно вызывало невольное отвращение у всех, кто лицезрел касимовца впервые. Поговаривали, личные слуги повелителя не один час колдовали над господином, пряча недостатки внешности юноши под парчовый тюрбан и пышный ворот.

Словно в насмешку поставил князь Василий над правоверными ханства столь мерзкого урода. Казанцы смирились было с навязанным им господином, но не знали они тогда, что вместе с Шах-Али властвовать над страной примется русский посол Фёдор Карпов. За время своего пребывания во дворце князь Фёдор восстановил против себя всех, даже людей, прежде верных Москве. Вся Казанская Земля ожидала переворота, и заговорщиков, недовольных правлением Шах-Али, возглавил оглан Сиди. Именно по его настоянию в жаркий день месяца шаабан[36]36
  Шаабан 926 года хиджры – июль 1520 года.


[Закрыть] под видом торгового каравана в Крым отбывало тайное посольство с целью пригласить на ханство царевича Сагиб-Гирея. Над миссией посольства веял дух благополучного исхода: Бахчисарай давно добивался казанского трона у великого князя Василия, и правитель московитов когда-то обещал Казань солтану Сагибу, но в последний момент хитромудрый князь сделал неожиданный ход, отдав ханство касимовцу. Теперь царевичу из рода Гиреев предстояло свергнуть марионетку Шах-Али, но прежде заручиться поддержкой всей Земли Казанской.

Выезжая из Крымских ворот Казани, купеческий караван с посланцами заговорщиков встретился с багдадским караваном купца Рустам-бая. Казанцам пришлось придержать коней перед вереницей величественно вплывающих двугорбых верблюдов, связанных между собой. Сам владелец каравана следовал впереди, он с улыбкой обратился к сопровождавшему его кареглазому юноше в белоснежной чалме:

– Ну вот, мой юный друг, по милости Всевышнего мы достигли благословенной Казани. Как вам дышится в родных стенах?

И, не ожидая ответа, Рустам-бай весело рассмеялся, заражаясь оживлённой суетой большого города. Караван-баши радовался, что остался позади длинный утомительный путь, и он довёз в полной сохранности свой товар и не потерял в дороге людей. Он уже думал о предстоящей встрече с купцами, которых в столице проживало великое множество, и среди них находилось немало друзей и знакомых. Торговца вдохновляли гомонящие толпы людей – его будущих покупателей. Что ещё могло так сильно тешить купца, в уме подсчитывающего барыши предстоящего торга? Оттого Рустам-бай почти не слышал слов благодарности и прощания от своего недавнего попутчика, он нетерпеливо кивнул и направил караван в сторону базара Ташаяк. А юноша повернул коня к Аталыковым воротам Кремля.

Благородного юношу звали мурза Тенгри-Кул. Несколько месяцев назад в Багдаде он получил известие о тяжёлой болезни матери и теперь с караваном Рустам-бая добрался до Казани, где проживала его семья. Вскоре мурза оказался в пределах крепости и добрался до ворот отцовского дома. Каждый поймёт естественную робость восемнадцатилетнего юноши, который три года отсутствовал в родных стенах и пока не знал, что его ожидает: печальное известие или выздоровевшая мать. Тенгри-Кул сошёл с коня и, не в силах говорить, одним лишь кивком ответил на приветствия сбежавшихся слуг. Он с нетерпением поспешил через засаженный розами дворик. Крутая лестница на женскую половину вызвала бурю детских воспоминаний, и юноша задержался, поглаживая витые перила и улыбаясь как ребёнок. Старая служанка матери выскочила на верхнюю террасу и всплеснула руками:

– Господин Тенгри-Кул, это вы?! Скорей же, ваша матушка услышала шум и даже не подозревает, какая её ожидает радость!

В два прыжка юноша преодолел лестницу, на которую раньше, будучи маленьким, тратил столько усилий. Мать, исхудавшая и ещё очень слабая после болезни, приподнялась на подушках и с тревогой вглядывалась в дверь. Едва завидев сына, она вскрикнула. Тенгри-Кул бросился к ней и принялся целовать руки, когда-то с любовью нянчившие его. Верная служанка со слезами на глазах наблюдала за этой сценой, она первая услышала тяжёлые шаги на лестнице и увидела поднимавшегося на террасу отца Тенгри-Кула – бека Шаха-Мухаммада, а потому поторопилась попятиться, склоняя голову. Величественный старец, а Шаху-Мухаммаду в то время исполнилось семьдесят лет, задержался в дверях, внимательно разглядывая кинувшегося к нему сына. Бек строго следовал мусульманским догмам[37]37
  Догмы – правила.


[Закрыть] и в воспитании детей был скорее взыскательным и строгим учителем, чем нежным отцом. Он отметил про себя, что сын возмужал и окреп, и принялся неспешно расспрашивать его об учёбе. Тенгри-Кул, смущённый прохладным приёмом, подробно отвечал на вопросы отца. Бек возмутился, когда услышал, что, кроме обычных предметов, какие сын изучал в казанском медресе[38]38
  Медресе – высшее учебное заведение мусульман.


[Закрыть], в Багдадской школе мудростей преподают астрономию, географию и химию:

– Богохульники! Как смеют они учить детей правоверных предметам гяуров[39]39
  Гяуры – т. е. неверные.


[Закрыть]? Это ты виновата, глупая женщина, – обратился он к задрожавшей жене. – Как я мог поддаться на твои уговоры и отпустить мальчика в Багдад?

– Господин мой, – заплакала несчастная Зайнаб-бика, – разве по моему совету свершилось такое? Разве я не мать? Я всегда желала, чтобы мой единственный сын находился рядом со мной. О, вспомните, мой муж, вы отослали Тенгри-Кула в Багдад по совету светлейшего Ильгам-бея!

Имя одного из блистательных сановников ханского двора несколько отрезвило старика, но из упрямства он не желал отступать:

– Просила! Просила и ты! Не смей спорить с мужем, глупая женщина! А ты, сын, – обратился он к Тенгри-Кулу, – долго дома не задерживайся. Проучился, благодарение Аллаху, три года, проучишься ещё столько же.

Бек строго взглянул на сникшую жену и вышел из её покоев. Неуютным показался Тенгри-Кулу родной дом. Отец впал в немилость при дворе и был раздражён и зол на весь свет, а бесконечные жалобы и слёзы матери бередили и терзали неокрепшую душу юноши. На третий день пребывания в Казани Тенгри-Кул отложил книги, в чтение которых углублялся, дабы отвлечься от домашних неурядиц, и отправился прогуляться по родному городу.

Он долго бродил по узким кривым улочкам, где у заборов, утопая в серой пыли, росли крапива да полынь, выходил к реке и вновь блуждал в ремесленных слободках. Незаметно для себя мурза выбрался к базару Ташаяк. Он остановился на том месте, где два дня назад расстался с купцом Рустам-баем. Воспоминания о Багдаде, школе мудрости и весёлой компании его товарищей нахлынули с необычайной силой. Со слезами на глазах вглядывался юноша в базарную сутолоку, в богатый ряд, где раскинули свои товары восточные купцы. Как всё это напоминало милый его сердцу Багдад! Пустым и невзрачным казался теперь родной город, неуютным и чужим – собственный дом. Подумал, что надо возвратиться к учёбе – в круг товарищей, где читают Навои и Хайяма, и где он излечится от тоски и грусти. Не об этом ли говорил великий Джами:

 
В мире скорби, где правят жестокость и ложь,
Друга преданней книги едва ли найдёшь…
Затворись в уголке с ней – забудешь о скуке,
Радость истинных знаний ты с ней обретёшь.
 

Знакомые строки всколыхнули душу и только усилили желание повернуть обратно в Багдад. Мать уже здорова, он навестил свой дом, и можно покинуть Казань с лёгким сердцем. Тенгри-Кул направился по восточному ряду, хотелось найти Рустам-бая, узнать, кто из купцов в ближайшее время направляется в Багдад. Восточные ряды, как и прочие строения казанских базаров, представляли собой длинные и низкие крытые галереи. Эти галереи стояли друг против друга и образовывали узкие коридоры. Летом в них было прохладно, в мокрое же время года – сухо. Народ с удовольствием толпился среди нагромождения самых разных, нужных и ненужных им вещей, любовался раскинувшимися перед глазами горами добротного товара и попутно отдыхал в спасительной тени от разыгравшейся не на шутку жары. Многие с азартом торговались с купцами и их приказчиками, громко призывали в свидетели то Аллаха, то праздных горожан, которые с удовольствием внимали сценам, разыгрывающимся перед их глазами. Тенгри-Кул на всю эту суматоху не обращал никакого внимания. Не найдя в тесных лавках багдадского купца, мурза выбрался на базарную площадь. Он огляделся по сторонам и хотел свернуть в следующий ряд, как вдруг, услышав звуки флейты, остановился.