Текст книги "Сююмбика"

– О нет! Господин!

Сююмбика бросила на неё умоляющий взгляд, но Оянэ рассерженной кошкой кинулась к ним. Путь ей преградил один из нукеров, но нянька и внимания на него не обратила:

– Господин не может обижать преданных служанок ханум Сююмбики! Мы принадлежим вдове покойного хана Джан-Али, она ждёт нас с важными вестями!

– Вы – невольницы дочери беклярибека Юсуфа?

– Да, мой господин, – голос ханум дрогнул, трепет охватывал всё тело, ощущавшее на себе смелые мужские прикосновения. Она готова была на всё, лишь бы выбраться невредимой из глупого положения, в какое попала по воле случая, но до чего же ей не хотелось, чтобы он выпустил её на волю.

– Как жаль, – откровенный взгляд мужчины скользнул по лицу Сююмбики, по трепещущим губам. – Как жаль, что мы должны расстаться. Но разлука не будет долгой, ведь мы увидимся во дворце, красавица.

Он мучительно долго не разжимал своих рук. Что в этот момент ощущала она? Непристойное, постыдное желание не покидать объятий незнакомца, ни имени, ни происхождения которого она не знала. Стоять бы так целую вечность, и погибать в тёмно-сером омуте его глаз. Сююмбика осердилась сама на себя, выдернула покрывало из мужских рук.

– Позвольте нам пройти, господин, ханум ожидает нас!

– Постой же, милая, подари мне ещё одно мгновение, – произнёс чужеземец еле слышно, только для неё.

Шёпот этот лишил Сююмбику воли и желания противиться, голос мужчины звал, манил в неизведанные глубины, обволакивая туманом. «Я околдована, – думала она, полная восхитительного удивления и чародейства, которое охватывало всё её существо, душу и телесную оболочку. – Если я умру сейчас, в этот миг, то не будет умирающей счастливей меня. Что со мной, о Аллах?»

А его лицо клонилось к ней, и были так близки смеющиеся серые глаза, твёрдый очерк подбородка и губы, тронутые дыханием улыбки:

– Я не в силах покинуть тебя, дворец так велик, и в нём много невольниц. Что, если я не отыщу мою рассветную звёздочку? Кто укажет путь? Может, поцелуй не даст забыть меня?

В следующее мгновение и не думавшая сопротивляться Сююмбика, пленённая неповторимым обаянием, ощутила, как горячий рот мужчины накрыл её губы, а сильные руки сжали тело в крепких объятьях. Она считала себя зрелой женщиной, но никогда не испытывала ощущений, подобных тем, какие обрушились на неё сейчас. Привычный мир перевернулся с ног на голову, уши заложило, а тело стало невесомым, и они остались в этом мире вдвоём – незнакомец и она! И были в этой звенящей пустоте только бросающие в дрожь объятья и неистово терзающие её твёрдые губы незнакомого мужчины. Волшебный сон кончился так же внезапно, как и начался: молодой вельможа разжал руки и вскочил на подведённого коня. Он подобрал поводья и, склонившись к пылающему лицу Сююмбики, проговорил негромко, но властно:

– Жди меня, красавица, встретимся во дворце.

Мужчина хлестнул жеребца и помчался к воротам цитадели, а вслед за ним устремились его воины. И в утренней тишине вдруг раздался одинокий крик, тут же подхваченный другими:

– Живи вечно, хан Сафа-Гирей! Слава нашему повелителю!

Оянэ, обретшая наконец дар речи, вскрикнула:

– О ханум, какой позор! Это же сам хан Сафа! А если господин узнает вас во дворце? Ой-ой! Позор на мою голову, почему я послушалась вас, почему не остановила?!

– Молчи, Оянэ, – смущённая Сююмбика, казалось, не знала, куда себя деть. Она сама не ведала, какие чувства охватили её сейчас: стыд, унижение или, напротив, нечто прекрасное и восхитительное, что ханум не могла объяснить никакими словами. Она вдруг рассердилась, взглянула сурово в расстроенное лицо няньки и сказала:

– Забудь, Оянэ, об этой встрече. Сафа-Гирей меня не узнает, он и знать меня не захочет. Не видишь, что ли, он из того же теста, что и Джан-Али, большой почитатель невольниц! Пойдём, мы и так потеряли много времени.

Глава 2

Сююмбика, утомлённая бессонной ночью, заснула сразу, едва накрылась тёплым верблюжьим одеялом. Проснулась она от яростного шёпота в углу, там спорили Оянэ с Хабирой: старшая служанка хотела разбудить госпожу, но верная нянька не подпускала её к подопечной.

– Что случилось, Хабира? – сонным голосом отозвалась ханум с постели. Прислужница сломила сопротивление Оянэ и подскочила ближе:

– Госпожа моя, сегодня утром во дворец прибыл хан Сафа-Гирей!

– Я уже слышала эти новости…

– Повелитель попросил собрать диван, – продолжала тараторить Хабира. – Говорят, многие опасались, что он выразит своё недовольство тем, кто был виновен в его свержении четыре года назад. Но хан был со всеми ласков и почтителен. Пообещал, что никогда несправедливый гнев не затмит его разум, и отныне он готов служить могуществу и процветанию Земли Казанской!

– Достойные речи, – промолвила Сююмбика, всё ещё не понимая, зачем её разбудила Хабира.

– Диван решил назначить церемонию возведения хана на престол через пятнадцать дней, и сегодня уже разослали гонцов во все концы страны с приглашением на торжество. А вечером затевается большой праздник во дворце в честь прибытия повелителя. И ещё, моя госпожа, хан Сафа-Гирей вызвал к себе главного евнуха, благороднейшего Али-агу, и повелел узнать, не окажет ли ему честь вдовствующая ханум Сююмбика и не примет ли его у себя перед меджлисом[65]65
  Меджлис – праздник, пиршество.


[Закрыть]? – Хабира произнесла последние слова и словно язык прикусила, таким странным ей показалось последующее поведение госпожи.

Сююмбика слетела со своего ложа, будто рядом с ней оказался шайтан, побледнела и упала на молитвенный коврик. Время намаза ещё не настало, но следом за ханум грохнулась на колени и Оянэ. Хабира опасливо приблизилась к дверям, но всё же вспомнила об обязанностях старшей служанки, а потому спросила:

– Какие одежды приготовить, ханум?

Первой очнулась Оянэ:

– Передай, что госпожа больна и никого не принимает.

– Нет, Оянэ, – Сююмбика, всё ещё бледная и взволнованная, поднялась на ноги. Она плотней запахнулась в покрывало, словно укрывалась одеянием решимости и мужества. – Хабира, приготовь самые скромные одежды, какие должно носить вдове. И передай Али-аге, что я приму хана, как он и просил, перед меджлисом.

Когда Сафа-Гирей стремительным шагом вошёл в приёмную вдовы Джан-Али, молодая женщина в низко надвинутом на лоб невысоком калфаке уже встречала его. Повелитель быстрым взглядом окинул приёмную ханум. Она показалась обставленной соответственно женщине со вкусом и не лишённой склонности к познаниям: повсюду лежали книги, на видном месте красовался набор для письма. Взгляд молодого хана обратился, наконец, к стоявшей перед ним госпоже:

– Приветствую благороднейшую и высокочтимую дочь великого беклярибека Юсуфа.

– И я приветствую вас, высокородный хан, – негромко отвечала Сююмбика.

Она подняла взгляд и увидела перед собой его красивые тёмно-серые глаза, опушённые чёрными ресницами. Сейчас в этих глазах разливалось безмерное удивление: Сафа-Гирей узнал её.

– Могу я спросить, чем вызвано ваше появление в печальном обиталище вдовы? – её вопрос, произнесённый нарочито медленно и негромко, дал ему время совладать с собой.

– Я пришёл к вам, ханум, как от своего имени, так и от имени дивана. Мы все желаем видеть дочь беклярибека Юсуфа на вечернем меджлисе.

– Но празднество уже начинается.

– Да, ханум, и я желаю сопровождать вас туда. – Тень насмешки мелькнула в его глазах. – Но, если вы желаете облачиться в иные одеяния, я подожду вас.

– Отчего же?! – вспыхнула Сююмбика. – Я – вдова, и скорбные одежды мне к лицу даже на меджлисе…

В большую Пиршественную залу, переполненную пышно разодетыми вельможами, они вошли вдвоём. И щедрая доля здравиц, какими сладкоречивые языки придворных осыпали повелителя, досталась и ей, маленькой женщине в скромных вдовьих одеяниях.

В разгар веселья к Сююмбике подобралась ханика Гаухаршад. Грузная старуха ласково улыбалась, была любезна и необычайно почтительна. Сююмбика стиснула зубы, вдруг вспомнилось, как в последнее время ханика делала вид, что её вообще не существует на свете. А дни после смерти Джан-Али, прожитые в заточении, разве можно их забыть?! Не по воле ли дивана и самой Гаухаршад она пережила позорное заточение? Но стоило сегодня хану Сафа-Гирею привести её на меджлис, как старая интриганка почувствовала ветер перемен. Ханум вдруг захотелось ответить дерзостью на любезные слова старухи, она уже придумала колкий ответ и готовилась произнести его, как вдруг увидела хана Сафа-Гирея. Он мирно беседовал с карачи Булат-Ширином. Повелитель вёл себя крайне любезно с давним врагом, когда-то изгнавшим его из Казани и лишившим трона, и ничто в лице и почтительных жестах хана не указывало на неприязнь, какую он не мог не испытывать к сиятельному эмиру.

«О! – подумала Сююмбика. – У него можно поучиться выдержке. Этот крымский хищник просто не может ничего не помнить, но какое у него самообладание!»

Сююмбика с улыбкой обернулась к ханике, твёрдо решив, что будет учтива с ней весь вечер, а если хватит сил, то и все последующие вечера.

А пиршества теперь следовали одно за другим, и всякий раз вдовствующая ханум приглашалась на них. Поначалу она пыталась отказаться, ссылалась на траур, но её отказы не принимались, и следом за главным евнухом являлся сам Сафа-Гирей. Он был, как всегда, почтителен, но с неизменно насмешливым взглядом и тонко замаскированными намёками на их первую встречу. От этих намёков любимая нянька госпожи едва не падала в обморок, а Сююмбика, вспыхивая румянцем, поспешно соглашалась принять приглашение, лишь бы поскорее выпроводить непрошеного гостя за дверь.

В Казань прибывали вельможи со всех уголков ханства. Во дворцах эмиров, мурз и беков размещались их многочисленные родственники. Караван-сараи заламывали цены за постой, но всё равно были переполнены. А между тем ударили первые заморозки, и по ночам лужи покрывались тонким льдом. Но город словно не чувствовал приближения зимы, он готовился к длительным празднествам и походил на беззаботного юнца, который кидал последнюю монету в подставленную чашу и предвкушал увидеть грандиозное зрелище. Ни сам город, ни его народ не смущались готовностью возвести на престол хана уже однажды изгнанного ими прочь. О! Как коротка людская память, как изменчива!

Глава 3

Сююмбика понимала, если она появлялась на всех празднествах, предшествующих священной церемонии, то не имела права не пойти на финальное действо. Но вдовствующая ханум тщательно продумала всё: свой наряд, место и поведение. Народ должен был увидеть её в траурных одеждах, без драгоценностей, но и без скорби в глазах, как если бы она убивалась по любимому мужу. К чему притворство? Ведь самому последнему невольнику в городе было известно, какие отношения сложились между царственными супругами. «Я простою всю церемонию, затесавшись где-нибудь позади придворных, – думала она. – А когда Сафа-Гирея объявят казанским ханом, выйду вперёд и попрошу повелителя и всех казанцев отпустить меня в Сарайчик к отцу. Едва ли Сафа-Гирей отважится перед лицом народа отказать в смиренной просьбе первому просителю».

Но с самого начала всё пошло не так, как было задумано ханум. Издалека её, сопровождаемую Оянэ и двумя евнухами, заметила ханика Гаухаршад. «И как это только удалось старухе разглядеть меня в огромной толпе», – подумала Сююмбика. Она уже привычно надела на лицо приветливую улыбку и подчинилась призывным жестам дочери Ибрагима. Когда две женщины встретились, огромная толпа из мулл, данишмендов[66]66
  Данишменды – учителя, наставники.


[Закрыть], хафизов[67]67
  Хафизы – профессиональные чтецы Корана.


[Закрыть], беков и мурз плотно сомкнулась за их спинами.

Сююмбика украдкой огляделась. Каменная соборная мечеть, красивая и величественная, переполнилась народом. Все с нетерпением ожидали начала церемонии. Внесли и разостлали золотую кошму, издалека послышался высокий чистый голос сеида, который провозглашал хутбу[68]68
  Хутба – проповедь.


[Закрыть]. В мечети появился сам Сафа-Гирей, необыкновенно величественный и недоступный в длиннополом кафтане из белоснежной парчи. Крымца с почестями усадили на золотую кошму, после чего четыре знатнейших карачи подняли. Толпа заволновалась, сдвинулась и вдруг разом взорвалась приветственными криками и воплями радости. Вперёд вышли крымские беки, аталыки и имильдаши[69]69
  Имильдаши – молочные братья хана, пользующиеся большими привилегиями, почти равные родным братьям.


[Закрыть], и на Сафа-Гирея дождём посыпались золотые монеты. Ближайшие люди повелителя бросали монеты и неустанно выкрикивали пожелания:

– Пусть могущество и величие ваше достигнут небес! Пусть имя рода Гиреев прославится блистательными победами!

– Правь вечно, великий хан!

А он, несомый на кошме к выходу из мечети, благосклонно принимал поздравления и время от времени швырял в толпу горсти монет. Блестящими рыбками данги ныряли в шумное море людских голов, проникали меж сомкнутых плеч и спин. И люди падали на колени, толкали и тащили друг друга за одежды, спешили добыть ханский дар – счастливые монетки. Карачи уже выбрались на площадь, там повелителя ожидали горожане и гости столицы, которые не вместились в здание мечети. Они подались вперёд в едином желании увидеть своего нового господина. И Сафа-Гирей не обманул их ожиданий: казанцы видели перед собой сильного властного правителя, сияющего красотой и обаянием молодости. Отдельные ликующие крики слились в холодном морозном воздухе в единый стройный хор и, казалось, не будет конца этой хвалебной песне.

Сююмбика очнулась, когда Гаухаршад потянула её за рукав. Мечеть понемногу пустела, веселье переметнулось на улицу. Там на площадях уже крутились на вертелах тушки баранов, в огромных котлах закипала конина, разносили подносы с лепёшками и сладостями – хан Сафа-Гирей щедро угощал своих верноподданных. Особо именитые гости потянулись во дворец.

А в Пиршественной зале ломились от яств дастарханы, шёлковые подушки ожидали счастливцев, удостоенных чести быть принятыми во дворце. Сафа-Гирей опустился на трон, и сам улу-карачи Булат-Ширин поднёс повелителю Казанскую шапку – главный символ ханской власти. Сююмбика невольно залюбовалась вновь избранным повелителем. С каким величием восседал он на троне, блистающем золотом и дорогими каменьями. В свете бесчисленных светильников это низкое и широкое сидение со стрельчатой спинкой казалось огромным украшением, которое извлекли из потаённых недр ханской сокровищницы. Поверхность всего трона покрывала золотая басма, на ней искусные руки казанских ювелиров укрепили камни голубой бирюзы, красного лала[70]70
  Лал, или красный шпинель – камень-родственник благородных корундов, к которым относятся рубин, сапфир. Камень особо любим на Востоке.


[Закрыть], прозрачно-золотистого топаза, переливчатые жемчужные раковины и кафинские зёрна, отливающие блеском перламутра. Золотая басма горела ровным светом, но по всей поверхности её вспыхивала тысячью радуг россыпь лаловых искр и мелкой бирюзы, камня, который, по поверьям, примирял враждующих и прекращал ссоры. Трон блистал в своём великолепии, соперничая красотой с Казанской шапкой. А она словно служила продолжением трону своим золотым конусом, украшенным ажурными сканными бляхами. Как нескончаемая песнь, гимн красоте и великолепию, вился тончайший узор, унизанный матово-голубыми камнями бирюзы и крупными пурпурными рубинами. На мягкой оторочке из тёмного соболя ровным белым светом горели крупные жемчужины, а маковку венчал алый рубин, поражавший воображение величиной и чистотой цвета. Не этот ли камень, признанный на Востоке рождать влечение к великому и ведущий к подвигам и блистательным победам, преображал сейчас красивое лицо хана? Перед восхищёнными придворными сидел великий воин и правитель, чьи деяния должны были поразить мир.

Как всегда, в столь торжественный момент нашлись вельможи, которые кинулись к подножью трона с льстивыми речами. Вдовствующая ханум с презрением примечала, как подобострастно они склоняли спины и выкрикивали здравицы. Как они заботились о том, чтобы их витиеватые речи непременно дошли до ушей повелителя. Неспроста вельможи спешили попасть на глаза Сафа-Гирею: в эти дни хан, по обычаю, одаривал милостями, раздавал посты, отписывал ярлыки на земли и поместья. В ожидании подобных благ у алчных царедворцев горели глаза и заплетались языки, словно они уже испробовали хмельных напитков.

Сююмбика почувствовала внезапную слабость в этой вожделённой суматохе. Захотелось укрыться в покоях подальше от людей, которые столько лет её не замечали, а сейчас по непонятной причине заискивающе улыбались, заглядывали в глаза и добивались внимания. Она невольно отмахнулась от назойливого седобородого мурзы Хасана и пробралась к входу на женскую половину. Но перед ней, как джин из бутылки, возник чёрный евнух, склонился почтительно:

– Наш повелитель, великий хан Сафа-Гирей, да продлит Аллах его годы, просит пройти ханум к нему.

Всё остальное Сююмбика помнила, как во сне. Вдруг толпа праздных вельможей расступилась, и её ладонь оказалась в руке Сафа-Гирея. Хан потребовал поставить рядом со своим троном ещё один, он усадил на него онемевшую Сююмбику и объявил:

– По воле Аллаха и обычаям наших предков и по своему горячему желанию объявляю, что по окончании идде[71]71
  Идде – срок, определённый мусульманским законом между двумя замужествами женщины по смерти мужа, равен 4 месяцам и 10 дням.


[Закрыть] я обязуюсь взять в жёны ханум Сююмбику, дочь беклярибека Юсуфа, и утверждаю её в правах старшей госпожи своего гарема. Аминь!

В Казани лёг первый снег, он покрыл мягким белым покрывалом площади и узкие улочки, засеребрился на крышах мечетей, дворцов и домов горожан. А где-то там, в трёх днях пути, по первому насту к столице продвигался караван с жёнами и наложницами хана. Сююмбика со вздохом оторвалась от заснеженного пейзажа. Что сулило ей очередное испытание, – трудно предугадать. Как отнесутся три законные супруги Сафа-Гирея к новой сопернице? Примут ли на правах госпожи и будущей старшей жены их венценосного супруга? От вездесущей Хабиры она знала: Сафа-Гирей пытался добиться от сеида сокращения дней ожидания до никаха. Он призывал свидетелей из гарема, утверждающих, что последние месяцы покойный Джан-Али пренебрегал своей женой и не посещал её ни днём, ни ночью. Но приведённые доводы повелителя не убедили ни сеида, ни кадия[72]72
  Кадий (казий) – судья, действующий по закону Шариата.


[Закрыть], они не позволили нарушить предписанное строгим шариатом. Брак Сююмбики с Сафа-Гиреем должен был свершиться по законному окончанию идде в благословенном месяце шаабан 943 года хиджры[73]73
  Шаабан 943 года хиджры – 10.01–8.02.1537 года.


[Закрыть].

Табай-бек, возглавлявший ханский караван, выглядел угрюмым и неразговорчивым. Когда повелитель отправлял его в Сарайчик к своим жёнам, то дал щекотливое поручение. «Впереди зима, и я не желаю, чтобы мой гарем отправлялся в Казань в столь опасную для путешествий пору, – говорил Табаю Сафа-Гирей. – Передайте женщинам мои дары и пожелание переждать зимние холода в Сарайчике. Я надеюсь на вас, бек».

Табай поклонился, сложив руки на груди:

– Будет исполнено, господин, ваш гарем останется в Ногаях до весны.

Старого дипломата трудно было обмануть, и он понимал, почему повелитель не спешит встретиться со своими женщинами. Не зима стала тому помехой: Сафа-Гирей хотел дать время ханум Сююмбике освоиться с положением и укрепиться в новом статусе. Теперь ей предстояло стать не единственной супругой, как это было при Джан-Али, а вступить в схватку с другими жёнами хана, которые имели на него такие же права.

Табай-бек вздохнул. Как же он понимал своего господина! Бек и сам имел большой гарем и нёс на своих плечах бремя вечных склок, обид и разбирательств между жёнами и наложницами. Всевышний, разрешивший правоверным иметь гаремы, должно быть, желал поощрить мужчин, но знал ли он, какую обузу возлагает на мужской род? Табай понимал хана, хотел угодить ему и потому свои речи в Сарайчике повёл с изощрённой учтивостью и изворотливостью. Но все его хитросплетения разбились о твердолобость первой жены хана – Фатимы. Дочь покойного беклярибека Шейх-Мамая оказалась подобна вулкану, неудержимой лаве, рвавшейся из раскалённого жерла. Она не пожелала слушать возражений Табая и уже на следующий день по прибытию бека приказала гарему собираться в дорогу.

В соборной мечети столицы едва отзвучал полуденный намаз, как из-за кромки темнеющего леса появился длинный, извивающийся змеёй караван из нескольких десятков кибиток и возков, скользящих на железных полозьях. В Казань прибывал гарем нового повелителя. Не было в тот момент ни одной женщины в караване, чьё сердце не сжалось бы невольно. Они все знали о желании Сафа-Гирея взять новую жену и назначить её старшей ханум. Какова же будет эта новая госпожа, и как им теперь вести себя? Этой мыслью задавались все, начиная от матери наследников и до последней невольницы гарема.

Младшие жёны отнеслись к новости с присущей им покорностью, их положение в иерархии гарема не менялось. Но никто не знал, как теперь относиться к свергнутой фаворитке – властолюбивой и гордой Фатиме. Будучи дочерью Мамая, она приходилась родственницей Сююмбике[74]74
  Отцы Фатимы и Сююмбики были родными братьями.


[Закрыть], и две младшие жены опасались этой кровной связи ногаек и решили не опускать поводья уважения до прояснения обстановки. Будь они уверены в потере прежних позиций Фатимой, тогда отыгрались бы на самолюбии госпожи, но мстительность дочери Шейх-Мамая не знала границ, и молодые женщины прикусили язычки, выжидая.

Казанцы, охочие до любого зрелища, при въезде гарема в столицу сбежались со всех слобод. Горожане сгрудились в толпы вдоль дороги, ведущей во дворец, выкрикивали приветствия, вглядывались в заснеженные кибитки. Они пытались угадать, где везут жён, детей, а где наложниц нового хана. Особый восторг толпы вызвали малолетние солтаны – сыновья Сафа-Гирея Мубарек и Булюк с важным видом восседали на чистокровных скакунах. На фоне бездетного правления хана Джан-Али мальчики выгодно выделялись своей статью, важностью, а главное уверенностью, вселявшейся в сердца столичных жителей, – эта династия не прервётся из-за отсутствия наследника.

– Правь вечно, хан Сафа-Гирей! Хвала твоим наследникам и твоему роду!

Наконец, последние возы втянулись в Ногайские ворота, и народ, переговариваясь и обсуждая главную новость дня, разошёлся по своим делам.