Текст книги "Кавказский синдром"

9. Сосновка. 2001. Вера.

Вера оставила машину в автосервисе в соседнем поселке, в двух километрах от Сосновки. Давно уже нужно было провести диагностику, а она никак не могла выбрать время, так сроднилась с любимым джипом, что не могла расстаться с ним хотя бы на полдня. И вот сегодня собралась с силами и оставила Гранд Чероки до завтрашнего утра.

Вечер был теплый, почти летний. Деревья подернулись уже нежно-зеленым пухом, в воздухе носились одуревшие от тепла бабочки-лимонницы. Кусты боярышника у дороги пенились белыми цветами. Вера шла по знакомым улицам поселка, отмечая про себя, что ничто здесь не изменилось за последние двадцать лет. Ну, разве что, дома еще больше обветшали и облупились. Это Сосновка в последние годы прямо-таки расцвела, благодаря пристроившемуся под боком коттеджному поселку.

Пятнадцать лет назад их дача располагалась на отшибе, по другую сторону шоссе, в окно видно было густой лес на горизонте и высокий, обрывистый берег реки. А сейчас вокруг их участка понатыкали коттеджей, обнесенных глухими заборами. Да и дом тогда был другой – не нынешний добротный каменный, а прежний, старый, выстроенный еще ее дедом, известным ученым востоковедом, увы, не дожившим до появления внучки на свет. Можно сказать, вся юность Веры прошла в этом старом, дедовом доме, – приходилось торчать там все выходные и каникулы, пока папочка мотался на благо родины по всяким закоулкам мира. Она, впрочем, не особенно скучала – была первейшей заводилой и хулиганкой на всю дачную округу.

Вера вышла к площади, в центре которой высилось ободранное здание поселкового совета, с покосившейся, давно пустовавшей доской почета у входа. Напротив, из центра запущенной круглой клумбы щурил узкие глазки белый гипсовый Ленин, простирая облупленную длань в сторону поселкового отделения милиции. Вера собиралась взять левее, в сторону магазина, и вдруг остановилась.

Перед Лениным пыхтел голубой милицейский газик. Рядом стояли проржавевшие белые Жигули, задними колесами машина въехала на клумбу. Наверное, водитель просто не заметил давно не подновлявшийся, ушедший в землю бордюрный камень. Веснушчатый Жорка Моргунов, бывший бессменный товарищ по всем ее детским проказам, теперь отрастивший пузо и облачившийся в гаишную форму, важно надувал щеки, выговаривая нарушителю. Нарушителем же был – Вера была в этом абсолютно уверена, узнала бы его из тысячи – тот самый благородный джигит, который помог ей тогда справиться с Гейшей.

Несмотря на сумрак, она хорошо запомнила его статную, сильную мужскую фигуру, этот хищный разлет бровей, темные с проседью волосы и глаза, в которых словно плескался растопленный металл. Стоя чуть поодаль, она видела, что мужчина – кажется, он назвался Володей – досадливо хмурится, Жорка же преисполнен гражданского долга и уже готовится выписать штраф за неправильную парковку.

Вера подошла ближе. Володя заметил ее, понял, что узнала, и, кажется, еще больше нахмурился. Жорка же расплылся в приветственной улыбке:

– Верунь! Сколько лет, сколько зим…

– Володя, что же Вы, я же Вам объяснила, что к нам в Сосновку сворачивать сразу после заправки. А Вы на два километра раньше повернули, – сразу начала она. – Привет, Жорка! Ты чего к моему гостю прикопался?

– Откуда ж я знал, что это твой гость. – Протянул Жорка, с сомнением покосившись на неказистый жигуль. Раньше он что-то не видел, чтоб Веркины друзья на таких задрипанных тачках приезжали. – Нарушают вот, понимаешь. На газонах паркуются… Портят, так сказать, благоустроенность поселка.

– Ну, брось, – отмахнулась Вера. – На этой клумбе уж лет восемь ни одного цветка нет. Тоже мне, достопримечательность. Давай-давай, отпускай нас с миром, получишь свой гешефт от кого-нибудь другого.

– Да я что, я, как положено… – мялся Жорка, потом махнул рукой. – А, хрен с вами, замнем на первый раз. До свидания, – он покосился на права Володи, – гражданин Османов. Не нарушайте больше. Счастливого пути!

Гаишник сунул Володе документы и, помахивая жезлом, полез в газик. Володя убрал документы в карман рубашки и поднял глаза на Веру. Внутри ощутимо дрогнуло, когда он вот так посмотрел на нее, прямо, без улыбки, остановив взгляд где-то в районе переносицы.

– Здравствуйте, Володя, – сказал Вера негромко, чтобы не услышал Жорка, не успевший еще откатить свой газик. – Помните меня?

– Помню, – согласился он.

– Послушайте, мне очень неудобно, что я тогда Вам… нагрубила, – созналась она. – От волнения, наверное. Вы извините, пожалуйста, и еще раз спасибо!

– Все нормально. Теперь в расчете, – отозвался он, кивнув в сторону голубого газика.

– Вы с Жоркой осторожнее, – усмехнулась она. – Гаишники тут злые, голодные. Не самое хлебное для них место.

– Учту, – кивнул он.

Вере странным казался этот их разговор. Она чувствовала, что нравится ему, видела, как он смотрит на нее – жадно, по-мужски. А разговаривает неохотно, как будто тяготится ее обществом, хочет поскорее уйти. Думает, она должна всю жизнь теперь кланяться ему – спасителю?

– Может, подвезете меня до Сосновки? – прямо спросила она. – Я сегодня без машины, джип в сервисе до утра.

– Почему же не на коне? – Спросил он с усмешкой.

«Нет, не злится, – поняла она. – Тут что-то другое. Может, жена ревнивая? Плешь потом проест: что за мадам ты, благоверный, подвозил на машине?»

– Садитесь, – он распахнул перед ней дверцу машины.

Она опустилась на продавленное дерматиновое сидение, поставила сумку на раздолбанную приборную панель. Он сел за руль, поморщился – кажется, ему неловко было перед ней за захламленный грязный салон – но ничего не сказал. Вставил ключ в зажигание, случайно задел локтем ее колени – и тут же электрический разряд выстрелил в тело, снизу-вверх.

Он вел машину молча, смотрел прямо на дорогу, но Вера чувствовала, что краем глаза он наблюдает за ней неотрывно. Почему это, интересно, он так упрямо молчит? Обычно мужчины, с которыми ее сталкивала судьба, считали своим долгом развлекать ее беседой, ненавязчиво выпячивая в задушевном разговоре все свои сомнительные доблести. Этот же вел себя подчеркнуто сдержано. Впрочем, она где-то читала, что у кавказских народов сдержанность – первая добродетель для мужчины. Она рискнула нарушить тишину первой, стараясь не выдать голосом напряжения, поинтересовалась:

– Вы где-то поблизости от Сосновки живете? – он кивнул. – Снимаете, наверно? Просто я всех в округе знаю, выросла здесь. А Вас раньше никогда не видела.

– Да, живу на даче, – коротко пояснил он.

– Значит, у Огаревых, – догадалась она. – Они уже не первый год за границей, а дачу сдают иногда.

Он никак не отреагировал на ее слова. Вера почувствовала, как внутри закипает раздражение. В конце концов, мог бы хоть что-то сказать, просто из вежливости, чурбан угрюмый. Может быть, она неправильно оценила его? Она никогда не прислушивалась к национальным предрассудкам, к тому же сразу было видно, что этот тип не из горного села приехал, цивилизованный человек, образованный, ведет себя по-европейски. Странно…

– Ок, если Вы не расположены разговаривать, я надоедать не буду, – бросила она.

– «Не знаю, нет – одно слово; знаю, видел – тысяча слов», – ответил он, глядя на дорогу.

– Хм, в этом есть своя правда, – согласилась она. – Не болтать попусту, а, если уж заговорил – отвечать за свои слова… Мне нравится такая позиция. Но как же тогда быть с общепринятой вежливостью?

– У нас при встрече спрашивают «Как семья?», а, прощаясь – «Нужна ли моя помощь?» – объяснил он. – Но Вы спрашивайте, что хотите, если Вам интересно. Если мне не понравится Ваш вопрос, я не отвечу.

Вера хмыкнула. Забавно, то есть, он счел ее слишком назойливой, любопытной? Другие, наоборот, упрекали ее в излишней сдержанности. Многие, она знала, считали ее черствой эгоисткой оттого, что она при встрече не слишком интересовалась делами собеседника. Ей же всегда казалось, что одолевать человека подобными вопросами означает проявлять бестактное любопытство, лезть не в свое дело. Захочется – расскажет сам. С этим же каменным гостем она сама вдруг оказалась в роли не в меру болтливого попутчика. Интересное ощущение, необычное.

– Тогда такой вопрос: Вас ведь не Володей зовут на самом деле? С Вашей внешностью имя не слишком сочетается. И Вы сказали «у нас» – это где?

– А какое сочеталось бы? Али-баба? – поддел ее он. – Зовите лучше Володей, Вам так привычнее будет. А «у нас» – это в Чечне, я там родился. Ну что, жалеете теперь, что сели ко мне в машину?

– Глупости какие! – дернула плечами Вера. – У меня нет национальных предрассудков! Разве все чеченцы бандиты и террористы?

– Не все, – покачал головой он. – Мой отец был школьным учителем.

Они помолчали.

– В марте на дачах еще мало людей, – сказала она, наконец. – Не страшно вот так, одному, в полупустом поселке?

Сказала и поняла, что брякнула глупость – этому-то страшно? К тому же, с чего она взяла, что он живет один? Он быстро посмотрел на нее и отвел взгляд, выкрутил руль, сворачивая с шоссе в сторону Сосновки.

– Одному не страшно. Страх приносят с собой только люди.

Она пожала плечами – что это он вздумал говорить с ней загадками. Интригует? Вот это зря – все, встречавшиеся ей по жизни загадочные незнакомцы на поверку оказывались редкостными предателями. Или не интригует, а говорит, как человек, на родине которого идет война?

– Значит, Вы отшельник? – решила, пошутив, уйти от возможно больной для него темы она. – Волк-одиночка?

– Можно сказать и так, – он медленно качнул своей крупной, царственной, гордой головой.

За окном потянулись первые дома коттеджного поселка. Она попросила:

– Остановите здесь, пожалуйста.

Не хотелось, чтобы адъютант отца увидел, что кто-то ее подвозил, начал задавать вопросы. Он резко затормозил у обочины. Вера приоткрыла дверь, он же вдруг быстро обернулся и придержал ее за плечо, коротко и властно. Кажется, она вздрогнула от его прикосновения, и он заметил это – чуть расширились на мгновение зрачки. Теперь, когда он наклонился к ней совсем близко, она ощутила исходившее от него теплу, силу. Власть дерзкого и опасного хищника. Смутное волнение толкнулось в груди, закололо в кончиках пальцев.

Мимо машины, с ее стороны пронесся на велосипеде какой-то пацан. Вера его не заметила, не останови ее Володя, сейчас бы выскочила прямо под колеса велосипеда.

Велосипедист, звякнув, пролетел мимо, и в то же мгновение Володя отпустил ее. И Вера испытала легкое разочарование – невольно ей показалось, что сейчас он вот так же властно и сильно стиснет ее плечи, сожмет, сомнет, и у нее не останется сил сопротивляться. Но он отпустил ее, отпустил слишком быстро.

– Спасибо, что подвезли, – попрощалась она, переведя дух. – Извините, что навязала вам свое общество.

– Мне ваше общество было приятно, – коротко сказал он.

А все-таки странный тип. Глазами так и ест, а на сближение идти не хочет…

Вечером, собираясь ложиться спать, она на минуту задержалась у окна. И едва не вскрикнула. Там, по ту сторону забора, за бледнеющими в темноте стволами берез, стоял Володя. Он лишь на мгновение показался на их фоне, мелькнул черной тенью, и тут же скрылся за деревьями. Но Вера была уверена – он. Узнала по статной, широкоплечей фигуре, по гордому повороту головы.

Он не мог ее видеть, в комнате было уже темно, но Вера все равно спряталась за занавеску и немного понаблюдала из укрытия за влажной дышащей темнотой майской ночи. Однако больше ничего не было видно. И все-таки она знала, чувствовала – он был там. Следит за ее окнами? Зачем? Он пришел к ней? Почему тогда не постучался в дверь? А что, если заберется к ней через окно, ночью, когда все уснут? От этой мысли стало жутко, и в то же время бросило в жар.

«Чушь! – сказала она себе. – Никуда он не влезет. Тут забор, охрана, сигнализация. Спи спокойно, никто на тебя не покусится».

Вера отошла от окна, нырнула под одеяло, чувствуя, как все тело сотрясает нервная дрожь. Перевернулась на живот, закусила зубами край подушки. Что же это с ней делается?

10. Сосновка. Весна 2001. Вера и Мовлади.

Конечно же Мовлади узнал своего бывшего командира; понял, что человек, которого он по заданию должен выследить – комбат Белозеров; Батя, как они привыкли называть его в Афгане. Но трудно было уяснить, что тот молодой веселый вояка – и этот с тяжелой челюстью, генерал за бронированным стеклом лимузина, один и тот же человек. Он вел наблюдение за генералом, который отвечал сейчас, как ему сказали, за координацию действий между всеми антитеррористическими агентствами федералов, и мучительно хотел выяснить, что творится у того в голове. Вот сейчас, когда проносится мимо, проглядывая документы в прозрачной папке, сидя за широкими спинами охранника и шофера, о чем он думает? Кроме того, ему непременно нужно было четко представлять себе перемещения, расписание – и, главное, время реакции, повадки этого незнакомого, нового человека. Все как учили в военном лагере.

Составив аккуратную табличку, что-то вроде мини-картотеки на перемещения «обьекта», он купил на электронном рынке безымянную сим-карту и телефон-фонарик. Вернулся к себе на дачу и набрал по памяти номер для оперативной связи.

– Все в порядке, подготовил и договор, и данные по конкурентам, можешь приезжать – к переговорам все готово…

– Вот и отлично! – ответили на том конце по-чеченски – Мы все продумали, и присылаем нашего представителя. Он все и расскажет – главное, будь послезавтра дома. Он сам тебя найдет…

– Я понял – сказал он, и добавил: Да пребудет над нами милость Аллаха!

– Иншаллах – согласился собеседник, и в трубке раздались короткие гудки: тот дал отбой. Он тоже отключил телефон, открыл заднюю крышку, вынул сим-карту и батарейку. Сим-карту с усилием сломал пальцами, выкинул в печку, где еще шевелились огоньки углей…

* * *

Он решил заехать в магазин – у него кончался кофе. Остановился в двух шагах от входа в сельпо – он долго вспоминал это смешное название по-русски, входя в сводчатое помещение, напоминающее скорее склад.

А на выходе, уже с пакетом Арабики в руке, увидел гаишника, угрюмо изучавшего его машину. Мышцы шеи невольно напряглись – самое верное свидетельство близкой опасности. Он внутренне подобрался, в голове застучали предположения: «Наврал долбанный Витек, машина в угоне? Плохо, не отмажешься… Или жирдос просто денег содрать хочет? Все равно плохо – засветит номера в базе». Нарочито не торопясь, он подходил к гаишнику, напряженный, готовый в любую секунду вырубить хуком справа и броситься бежать. И тут снова эта лошадница…

Она раздражала его, когда находилась так близко. Путала мысли, вызывала бешеную пульсацию крови во всем теле. Он смотрел на нее и в воображении мелькало – вот так схватить ее, опрокинуть, задрать юбку. Усилием воли он отгонял эти видения, но с телом так запросто справиться не мог, оно не подчинялось рассудку, требовало эту женщину властно и горячо. Он даже удивлялся такой бурной реакции своего мужского естества – не такая уж и красавица, если разобраться.

Всю жизнь ему больше нравились женщины другого типажа – фигуристые, с простыми смешливыми лицами. Эта же – тонкая, хрупкая, схватишь ее и, пожалуй, раздавишь, покалечишь. Смотрит своими ясными, прозрачными, с прозеленью глазами, поднимает изогнутые летящие брови, трогает пальцем уголок влажного рта, на выступающих скулах первый весенний румянец, под тонким трикотажным платьем видно ее всю, как голую. Как можно позволять женщинам носить такие платья?

Потом еще и уселась к нему в тачку. Сидела рядом совсем, коленями своими дотрагивалась. И пахло от нее нежно и горько, цветами какими-то. Он не мог вспомнить, что это за запах, и почему-то это мучило, не давало покоя… Завести ее вот так в глушь, затащить в чащу леса, сотворить все, что мерещилось в дурманящих фантазиях, и придушить на месте. Пусть потом ищут, черта с два найдут. Он нарочно будил в себе самые жестокие, самые зверские мысли, чтобы не поддаться этому ее странному обаянию.

Потом она сказала «Разве все чеченцы террористы? У меня нет предрассудков!» И он удивился – привык думать, что русские их ненавидят лютой, кровавой ненавистью.

И вдруг эта женщина, про которую он заранее все решил, которую заведомо считал лазутчицей из вражеского стана, начала уверять его, что не все чеченцы плохие. И его, озлобленного, ощерившегося, как дикий зверь, попавший в капкан, до того вдруг тронули ее слова, что он расслабился, зачем-то сказал про своего отца.

Когда она вышла, он вздохнул с облегчением. И тут же снова уловил этот проклятый, не поддающийся памяти запах. До вечера еще в машине пахло ею, потом запах выветрился, вернулась привычная бензиновая вонь.

Вечером явился Дени. Чистый на этот раз. Вместе сделали вечернюю молитву.

– Ты склад арендовал? – спросил Мовлади.

– Все сделал, все, как ты говорил, брат, – горячо заверил его Дени. – На шмоточном рынке снял помещение, прилавок тоже арендовал. Якобы торговать тряпками буду. Навалил даже пару коробок бабских чулок там, если кто заглянет.

Выслуживался теперь, заглаживал свою вину за то, что так налажал с тачилой. Он так и не решил для себя, верить ли Дени, утверждавшему, что с тачкой случайно получилось. Однако выбора не было, кроме Дени у него здесь контактов не было.

Дени показал по карте, где находился склад, об аренде которого он договорился. Мовлади кивал, прикидывая по памяти, где это.

– Отвечаешь? Не будет, как с тачкой? – уточнил на всякий случай.

– Брат, клянусь Аллахом, верняк! Вот документы, видишь? Хочешь, завтра вместе поедем, я покажу на месте.

– Не надо, я сам съезжу, – отрезал Мовлади. Незачем им мелькать вдвоем в людных местах. – Иди пока. Послезавтра приедет человек от Автархана, он скажет, что решили старшие. Отдыхай.

Дени ушел, и Мовлади отправился наверх, спать.

Он успел проспать не более двух часов, и проснулся от звука скрипнувшей внизу, в звонкой тишине калитки. Кто-то решил навестить его этой ночью.

Мовлади вскочил – собранный, бодрый, будто и не ложился. Бесшумно спустился по лестнице, тенью скользнул к окну, ухватисто держа «Токарев» – как учили, охватив запястье правой руки поддерживающей левой… На крыльце, высвеченная тусклым уличным фонарем, стояла та самая женщина, которую он подвозил до поселка, – Вера, или как там ее – и, кажется, не решалась постучать в дверь.

Чертыхнувшись про себя, он поспешно спрятал пистолет в карман висевшей на крючке у входа куртки, бесшумно ступая, подошел к двери, и резким рывком настеж распахнул ее.

Она вздрогнула от неожиданности и отпрянула. В тусклом свете фонаря глаза ее стали совсем зелеными, кошачьими, резко выделялись скулы, припухшие губы на узком бледном лице, темные впадины под ключицами, вздрагивавшая ямка на шее. Под легким платьем видны были округлые очертания груди; впалого живота, бедер.

Она стояла на пороге, взволнованная, трепещущая. Подрастеряла, выходит, свое обычное самообладание, смелость и напор? Явилась, сама пришла…

– Как Вы меня нашли? – хрипло выговорил он.

– Может, разрешите войти? – дерзко спросила она, справившись с волнением, добавила. – Я же говорила, Вы снимаете у Огаревых. В поселке только они сдают…

Он посторонился, пропуская ее в дом. В узком дверном проеме они столкнулись плечами, ее высокая грудь коснулась его грудной клетки – и в то же мгновение обоих как будто оглушило. Он отступил назад, она отшатнулась.

За окном истошно взвыл деревенский кот, откуда-то сварливо откликнулась собака. Вера прошлась по полупустой комнате, из которой он успел выбросить всю рухлядь, оставив только стол, две табуретки, старый холодильник и покосившийся шкафчик, в который складывал посуду. Бросила взгляд на лепешки в хлебнице, пучок душистой зелени в стакане с водой, банку засохшего меда.

– Да Вы и в самом деле аскет, отшельник, – с усилием произнесла она.

– Я Вас не ждал, – пожал плечами он. – Угощать нечем. Разве что кофе?

– Спасибо, не надо, я больше чай люблю, – покачала головой она.

Помолчали. Вера присела на подоконник, скрестила длинные тонкие пальцы. Отчего-то избегала смотреть ему в глаза. Он чувствовал, что выдержка его на исходе, не было сил и дальше тянуть эту фальшивую, бьющую по нервам ситуацию.

– У Вас такое лицо… напряженное, что ли, – заметила она. – Вы думаете, я тоже принесла с собой страх?

– Я вижу, Вас задели мои слова, – усмехнувшись, заметил он, смерив ее взглядом.

Сидит там, ждет чего-то. Туфли сбросила – ступни у нее маленькие, бледно-розовые, юбка открывает внутреннюю поверхность бедер – нежную, не тронутую загаром.

– И не только эти, – подтвердила она. – Вы, Володя, мне кажется, переоцениваете чувства русских к чеченцам.

– Неужели? – вскинулся он. – А бомбили нас тоже из любви к искусству, правда?

– Ну, послушайте, Володя, Вы же давно там не живете – у Вас даже акцента нет, – возразила Вера. – Откуда Вы так хорошо представляете, что именно и как происходит в Чечне.

– Я недавно ездил на родину, – ответил он. – На похороны отца.

– Ох простите, – по ее дрогнувшим губам, по залегшей между бровями тонкой морщинке он увидел, что она искренне огорчилась. – Простите меня, пожалуйста!

Вера спрыгнула с подоконника, подошла, тронула его запястье кончиками пальцев – словно обожгла языком пламени. И он снова ощутил властный зов плоти. Перехватил ее ладонь, сжал, спросил резко:

– Зачем Вы пришли? Чтобы поговорить о войне?

Она подняла голову, чуть дрогнули губы:

– А вы зачем ходили под моими окнами?

«Под какими еще окнами?» – хотел спросить он. Но Вера продолжала:

– Володя, мы с Вами взрослые люди. Вот, я пришла к Вам. Сама. Может быть, я неверно Вас поняла? Тогда Вы скажите, я уйду.

От ее слов у него помутилось в голове – вот она стоит, совсем рядом. Голова покорно опущена, шея вздрагивает – как у нежного ягненка на курбан-байрам. Он судорожно глотнул, приблизился почти вплотную, властно взял за подбородок – она вздрогнула от прикосновения его пальцев. Приподнял ее голову, заставляя взглянуть ему в лицо.

– И не страшно? – хрипло спросил он, наклонившись к самым ее губам. – Пришли посреди ночи к незнакомому мужику…Вы – сумасшедшая? Или такая отважная, ничего не боитесь?

Она моргнула, облизала губы кончиком языка.

– Не знаю, я отчего-то доверяю Вам.

Они стояли друг против друга, почти соприкасаясь. Он жадно вдыхал ее запах – сладкий, чуть горчащий. Снова этот запах. Ах, да, это так пахнет миндаль, цветущий в горах, теперь он вспомнил. Голые черные ветки, окутанные бело-розовым душистым облаком.

Кровь гулко стучала в висках. Желание мутило голову, мощное, горячее, противостоять ему он не мог. «Черт с ним, все равно, – решил он. – Один раз. Завтра я перееду».

– Вы не ответили, мне уйти? – спросила Вера осевшим вдруг голосом.

– Нет… – сказал он. – Нет!

Нашарил на стене выключатель, щелкнул – и комната словно ослепла, погрузилась в темноту. Лишь рассеянный свет фонаря, пробивавшийся в окно, населял ее неверными, смутными тенями.

Он протянул руки, нашел в темноте ее живое, теплое тело, привлек к себе. Судорожно глотнув воздух, она припала к его груди, обвились вокруг шеи тонкие руки. Он стащил с нее одежду, принялся гладить ладонями плечи, грудь, узкую спину, бедра – жадно, ненасытно, словно боялся, что кто-то отберет у него добычу. Кожа у нее оказалась гладкая, прохладная, будто светилась в полутьме, он пробежался пальцами по выступающим позвонкам – словно настраивая замысловатый музыкальный инструмент. До такой дотронуться – уже счастье!

Ее холодные, подрагивающие ладони скользнули по его спине, тонкие пальцы прошлись по ветвившемуся на боку шраму. Это был след того «Мараварского балета», когда ему из всех возможных выигрышей достался крохотный, с зазубренными краями, осколок металла, чудом миновавший позвоночник и засевший по соседству с правой почкой. Кусочек металла потом извлекли из него во время одной из трех операций в институте Бурденко, и теперь он носил его на цепочке – на счастье. Рука Веры чуть задержалась на старом шраме, а затем скользнула ниже, к бедру.

Он ощутил ладонью теплую тяжесть груди, наклонившись, коснулся щекой бархатистого живота. Пальцы ее вцепились ему в волосы, она охнула, когда он, наконец, дотронулся губами, поцеловал жадно впадину под ключицей, тронул языком, ощущая вкус ее кожи – тоже миндальный, горьковато-молочный. И, не в силах больше сдерживаться, понимая, что шаткая лестница на второй этаж для них сейчас непреодолимое препятствие, он повалил ее на пол, прижал к доскам тяжестью своего гибкого сильного тела. Запустил всю пятерню в ее волосы, гладкие, струящиеся между пальцами. И удивился нахлынувшей вдруг исступленной нежности – откуда она, он давно забыл, что существует на свете такое чувство. Целовать пульсирующую ямку на ее шее, дотрагиваться до выступающего шейного позвонка, чувствовать, как ресницы быстрыми взмахами щекочут его кожу – и почти корчиться от боли, переворачивающей душу. Ее губы, свежие, теплые прошлись по лицу, щеке, виску и с хриплым всхлипом приблизились к его губам. И он, не сдержавшись, приглушенно застонал, испытав самое полное, самое глубокое единение с женщиной.

– Там, наверху диван есть, – сказал он через несколько минут. – Пойдем?

– Мм? – она как будто приходила в себя после тяжелого обморока. – Да, пойдем.

Он помог ей подняться. Ощупью, они пробирались в темноте на второй этаж. Он вел ее в этом незнакомом для нее помещении, осторожно удерживал там, где она могла бы оступиться или удариться об угол.

Добравшись до спальни, с наслаждением растянулись на диване. Вера приникла к его груди, обняла. Он чувствовал, как щекочут его кожу ее гладкие, шелковистые волосы, лениво поглаживал ее плечо. Страсть уже улеглась, отпустила его, и сейчас он чувствовал только полный покой, приятную опустошенность и невыразимую, неисчерпаемую нежность к этой чужой женщине, которая подарила ему этот покой, это умиротворение, чувство защищенности во враждебном городе.

Она дышала часто и глубоко. Спит – неожиданно понял он. Женщина – такая смелая, гордая и хрупкая – уснула у него на груди. Отчего она доверяет ему – она ведь почти его не знает. Он неплохо разбирался в людях – и вдруг она, с первого взгляда производившая впечатления одиночки, которой никто не нужен, которая нигде не станет искать помощи и защиты, прильнула к нему, как испуганное дитя. И он понял, что никогда не сможет причинить этой женщине боль, обидеть, предать. За одно это мгновение, когда она доверчиво прильнула к нему.

Как она сказала, неужели все чеченцы – бандиты? А он ответил: не все, мой отец был школьным учителем. Отец…

* * *

Тогда, на скамейке, после похорон отца, во дворе Автархан и он говорили почти всю ночь. Спорили, не соглашались друг с другом, много курили.

Автархан рассказывал, как вернулся из Афгана, как искал смерти, но неожиданно обрел спасение своей уже омертвевшей души в служении Аллаху. Он уверовал истово, и жизнь обрела совсем другой смысл. Он учился в Каире, и потом, вернувшись в Грозный, познакомился с теми, кто стал вскоре лидерами сопротивления за свободу нового государства-Ичкерии.

Он рассказывал про выстуженный, провонявший горящей нефтью ад поселка Первомайский, и страшную разруху площади Минутка. Про Генерала Дудаева, и про Масхадова. Про весь этот нескончаемый кошмар зимней войны – и почему только Россия так любит начинать войны зимой?

Мовлади слушал, а Автархан словно облегчал себе душу, рассказывая все, что происходило здесь в последние годы. Затем добавил:

– Ты знаешь, брат… последние слова Дудаева, последнее его выступление было – против руссизма. Генерал считал, что руссизм – куда хуже фашизма. И с этим явлением надо бороться.

– Но ведь мы знали и других русских, – пытался возражать Мовлади. – Вспомни, в нашем классе было много русских, а на улице мы все играли вместе, не разделяя, кто какой национальности. И во время войны – ты сам говорил – множество русских стариков остались без крова, потому что их дома были уничтожены. Точно так же, как наши дома.

– Ты не понимаешь, брат, – покачал головой Автархан. – Для нас сейчас главное сохранить свободу. А путь к этой цели – лишь один: нужно, чтобы в сердце каждого иноверца поселился страх. Чтобы война пришла и на их землю!

Мовлади молча выслушал Автархана, а потом спросил:

– Что я могу сделать? – и его слова прозвучали как клятва. И потом было лишь деловое обсуждение – с деталями, адресами, счетами в банках, и планами. И – через две недели, успев переправить сестру с семьей в Австрию, он уже был на базе. На бывшей базе отдыха детской футбольной команды «Пингвин».

* * *

Вера пошевелилась, села на смятой постели.

– Боже мой, я спала? Сколько время?

Он посмотрел на часы.

– Половина второго.

– Как поздно!

Она перебралась через него, и от прикосновения ее обнаженного тела в нем снова проснулось желание. Он поймал ее в темноте, сжал, стиснул.

– Не уходи!

– Нет-нет, отец будет беспокоиться. Мне пора.

Он спустился следом за ней по деревянной лестнице. Ее белая фигура мелькала в темноте. Вот нагнулась, подобрала платье, натянула через голову. Отчего она не зажигает свет? Боится встретиться с ним взглядом?

Что он наделал? Теперь придется уехать отсюда. Она не должна больше его видеть…

– Туфли найти не могу, – пожаловалась она.

Он нашарил на столе спичечный коробок, зажег спичку – почему-то тоже избегал электрического света. Вспыхнувший оранжевый огонек выхватил из темноты ее бледное лицо, запавшие, обведенные тенью и от того еще более яркие, притягивающие глаза.

– Ага, вот они, – она отыскала на полу туфли, обулась.

Спичка догорела, обожгла подушечки пальцев.

– Дай-ка! – Вера протянула руку, взяла у него спичку.

Когда пальцы ее дотронулись до его, обожженных, стало на мгновение больно. И ему на миг показалось, что это предзнаменование той большой боли, которую эта женщина принесет в его жизнь. Какое-то тяжелое предчувствие, ожидание близкой беды толкнулось в груди. Может быть, именно это называют любовью? Не страсть, не желание, а спокойное осознание своей обреченности. Вот она стоит перед тобой, и ты ничего не можешь сделать, никак не помешаешь ей вторгнуться в свою жизнь, потому что знаешь – это судьба.

Она быстро начертила сгоревшей спичкой что-то на краю деревянного стола, повернулась:

– Это мой номер. Позвони, если… если захочешь.

Прошла мимо него в темноте, задержалась на минуту, прильнула к нему, потерлась лбом о подбородок. Он не стал удерживать ее – пусть уходит. Так лучше. Сказал в спину:

– Прощай!

Она обернулась:

– Почему ты так сказал?

И он отшутился:

– Плохо по-русски говорю!

Она чуть слышно рассмеялась, будто прозвенел в ночи серебряный колокольчик. Тихо захлопнулась дверь, черкнул по темной улице белый силуэт – и она исчезла.