Текст книги "Весенняя песня Сапфо"

Глава четвертая
Первые «фаонии»: проба голоса

Праздник решили провести днем на свежем воздухе, на открытой поляне.

Она была расположена совсем недалеко от того обрыва, который в течение нескольких лет служил женщинам неизменной смотровой площадкой для наблюдения за восходами и заходами солнца, а нередко и за штормовыми морскими бурями. К тому же эта поляна была щедро оснащена жертвенниками для служения всевозможным богам и считалась в здешних местах священной.

При желании на поляне можно было хоть весь день передвигаться от алтаря к алтарю и приносить жертвы поочередно то Зевсу-дарителю, то Гере, то Дионису, то Деметре или Гераклу и всем, кому только вздумается, – насколько хватит сил.

Но чаще всего любой, пусть даже маленький праздник посвящался кому-либо одному из богов, и местные жители старались придерживаться негласного распорядка, позволявшего в течение года постепенно охватывать своим вниманием всех небесных покровителей.

Считалось, что ревнивые друг к другу боги не любят, когда о них вспоминают скопом, и для них лучше терпеливо дожидаться своей очереди, чем попасть в общую толпу и слушать перепутанные гимны.

Разумеется, это не касалось крупных, повсеместных праздников вроде осенних фесмофорий, когда греческие женщины в посевную пору устраивали большие и порой не вполне приличные игрища в честь Деметры и Персефоны. Такие празднества должны были способствовать плодовитости человека и всей природы. Ну а о крупномасштабных шествиях в честь Зевса или Диониса, которые на Лесбосе отмечались с особой торжественностью, даже и говорить не приходится.

В школе Сапфо так было заведено, что даже самые маленькие, шутливые состязания и развлечения посвящались тем или иным небожителям, потому что приятный досуг здесь тоже считался делом «божественным» и очень важным.

Весь предыдущий день в доме и в близлежащей роще царило небывалое оживление.

Подруги собирались кто попарно, а кто небольшими группами, разучивали новые песни, неожиданно появлялись в каких-то странных нарядах и потом снова исчезали. Казалось, буквально отовсюду, даже из лесной чащи, раздавались таинственное шушуканье и смех.

Это была та завораживающая, волнующая атмосфера подготовки к празднику, которая порой приносила людям не меньше радости, чем сам праздник, а точнее, сама по себе уже была праздником.

Сапфо называла такое настроение «предчувствием песни» – когда слова еще не высказаны, но та сила, которая заставляет их вот-вот сорваться с языка, уже радостно теснит грудь.

Почему-то на этот раз в подготовке первых «фаоний» особенно отличалась Дидамия. Казалось, она вообще забыла, что такое усталость и скука: Дидамию одновременно видели в самых разных местах.

Только что она с вдумчивым видом беседовала с Эпифоклом, записывая за ученым чуть ли не каждое слово, и уже Сапфо встречала ее поющей в беседке с подругами или о чем-то перешептывающейся с Филистиной.

Фаон тоже в эти дни частенько появлялся то в доме, то во дворе, увлеченный подготовкой к празднику, который к тому же должен был (в шутку ли? на самом деле?) носить его имя.

Сапфо постоянно видела его рядом с Алкеем либо с Филистиной и замечала, что со щек юноши, покрытых нежным, совсем еще детским пушком, от волнения буквально не сходит пунцовый румянец.

После того как отъезд Фаона был отложен на время «сразу же после праздника», Сапфо испытала невероятное облегчение.

Ведь это означало, что юноша хотя бы еще несколько дней на законных основаниях пробудет рядом, у нее на глазах, и пока не нужно было ломать голову, а точнее – душу насчет его дальнейшей судьбы.

В конце концов, такой паузы, как считала Сапфо, вполне хватит, чтобы настроиться на спокойный лад и забыть про всякие глупости.

Сапфо даже научилась почти не обращать на присутствие Фаона особого внимания – по крайней мере, она уже не краснела и не бледнела при его внезапном появлении, как глупая девчонка.

Ничего, теперь от глупых мыслей ее охраняла мудрая Гея – мать всех богов, – которой Сапфо горячо молилась на заре и приносила обильные жертвы.

Впрочем, один раз Сапфо все-таки сама вызвала Фаона на разговор, о чем теперь вспоминала с невольной улыбкой.

Сапфо решила, что есть смысл заранее узнать об увлечениях и склонностях юноши, прежде чем рекомендовать его известным афинским учителям. Может быть, Фаон втайне увлекается математикой, философией, риторикой и уже имеет на этот счет какие-либо честолюбивые планы, о которых пока никому не известно?

Но на все вопросы Фаон лишь отрицательно качал головой или растерянно пожимал плечами. Нет, ничего подобного за ним, похоже, не водилось, и юноше было совершенно безразлично, чему, зачем и у кого учиться.

Но Сапфо была уже заинтригована и не хотела отступать ни с чем. Быть может, в таком случае у Фаона есть склонность к музыке, поэзии, танцам или другим видам искусств, находящимся под покровительством Аполлона и какой-либо из девяти муз?

– Я даже не знаю, – скромно потупившись, признался Фаон. – Тогда я спел только потому, что меня попросили. Но вообще-то Филистина говорит, что мне в детстве, наверное, в уши заползли муравьи, когда я нечаянно заснул на муравейнике. Нет, слава музыканта или певца не для меня.

– Должно быть, ты, Фаон, хотел бы прославиться на Олимпийских играх, как бегун или атлет, и завоевать себе лавровый венок на спортивных состязаниях? – спросила Сапфо, дружелюбно улыбаясь. – Об этом в твоем возрасте мечтают многие юноши!

Но и такое предположение не прибавило Фаону радостного блеска в глазах. И он только вздохнул, давая понять, что не представляет себя даже мысленно в роли победителя на каких-либо крупных спортивных игрищах.

Сапфо поневоле сделалось любопытно: кем же все-таки видит себя этот загадочный юноша во взрослой жизни, к которой, как ни крути, он уже подошел почти вплотную? Торговцем? Воином? Моряком?

Пожалуй, последнее предложение Фаону понравилось больше прочих, но и тут у него имелись в душе какие-то сомнения.

– Знаешь, Сапфо, я только сейчас понял: наверное, больше всего на свете я хотел бы быть паромщиком, – вдруг неожиданно сказал Фаон, поднимая на Сапфо красивые и такие простодушные глаза.

Сапфо невольно загляделась: как две далеких, заоблачных звезды в бахроме ресниц.

– Кем? Паромщиком? – не поняла она сразу смысла сказанных слов.

Все-таки это была несколько странная мечта для молодого, полного нерастраченных сил человека, который имел счастливейшую возможность выбрать себе любой, самый необыкновенный жребий…

– О, для меня это было бы лучше всего! – воскликнул Фаон, увлеченный новой идеей. – Я много думал все эти дни. Да, точно, я не могу пожелать для себя лучшей доли, чем стать паромщиком! Но пока что не знаю, где именно и как мне с этим устроиться.

И Фаон несколько путано пояснил свою мысль. С одной стороны, паромщик всегда находится в пути и имеет возможность встречаться с самыми разными людьми, слушать их рассказы. Но, с другой стороны, его никогда не занесет на край света каким-нибудь дурным ветром, как это всегда бывало с морскими путешественниками еще со времен Одиссея. Ведь паромщик точно знает, что, всласть поборовшись с волнами, он вскоре вернется домой, где его будут ждать близкие люди. Это ли не великое счастье?

– Значит, тебя не привлекает даже судьба Одиссея, который пережил множество самых удивительных приключений? – искренне удивилась Сапфо.

За свою жизнь она встречала немало мальчишек, мечтавших оказаться под стенами Трои, сражаться с неукротимостью Ахиллеса или пуститься, подобно Одиссею, в чудесные странствия. Но среди них не было ни одного, который желал бы себе доли паромщика – почти что перевозчика, похожего на ремесло угрюмого Харона.

– Ну уж нет! – твердо сказал Фаон. – Счастье Одиссея, что его блуждание по миру закончилось более-менее благополучно. Конечно, он пережил немало приключений. И все же лично мне из всей его истории больше всего нравится тот момент, когда добрая служанка Эвриклея моет страннику ноги и, единственная из всех, узнает Одиссея по шраму на ноге. Но что было бы, если бы к этому моменту Эвриклея сошла в другой мир? Какой тогда конец ждал этого героя? Ты когда-нибудь об этом задумывалась?

– Нет, – призналась Сапфо, которой действительно никогда не приходило в голову рассматривать историю хитроумного Одиссея с этой стороны.

– Ведь Одиссей – он за годы скитаний внешне изменился до неузнаваемости – тогда никому не сумел бы доказать, что он – это он. Ни своей Пенелопе, ни сыну – его бы просто приняли за бродягу-самозванца и взашей прогнали из собственного дома, разве не так? – не на шутку разволновался Фаон. – А старая Эвриклея хотя и была уже почти слепой, но все равно видела лучше их всех, вместе взятых…

– Ты, наверное, просто забыл, Фаон, – мягко сказала Сапфо. – Ведь потом был момент, когда только Одиссей из всех женихов сумел натянуть лук…

– Нет, все равно, – упрямо покачал головой юноша. – Все равно. Ничего хорошего не получится, если тебя не ждут дома…

– Так ты не хочешь уезжать в Афины?

– Почему? Хочу. Но чтобы потом вернуться обратно.

Сапфо было странно слушать рассуждения Фаона, в которых она угадывала и рассудительные интонации хозяйственной молочницы Алфидии, и старательно сдерживаемую юношескую порывистость, доставшуюся ему в наследство от маленькой Тимады, и собственное желание показаться сейчас перед ней человеком взрослым и самостоятельно мыслящим.

Ну надо же, паромщик!

Это показалось Сапфо смешным и даже откровенно глупым. Или, наоборот, мудрым?

Вспоминая бессонной ночью разговор с Фаоном, Сапфо вдруг пришла к выводу, что за наивной мечтой юноши на самом деле скрывается не понятая ею с первого раза глубина – врожденное чувство меры, желание душевного равновесия, которым может похвастаться не каждый из мудрецов.

В сущности, это единственное, что способно сделать человека по-настоящему счастливым.

И пожалуй, в воображаемом образе паромщика это драгоценное чувство проявляется отчетливее всего: ничего слишком, всегда держаться середины, оставаться между двух берегов.

На одном берегу – дом, привычная жизнь; на другом – чужбина, неизведанные возможности. Но мудрая душа Фаона желала бы удержаться где-то посередине, не прибиваясь к какому-то из этих берегов и тем самым сохраняя свою свободу и счастье.

Конечно, любому честолюбцу, который в мыслях пытается сравниться с богами, мечта Фаона могла бы показаться нелепой и скорее достойной раба, чем свободного человека.

Но так ли это на самом деле?

Ворочаясь без сна на своем ложе, в эту ночь казавшемся холодным и чуть ли не каменным, Сапфо снова и снова вспоминала слова Фаона про старую, подслеповатую служанку Одиссея, которую он назвал в разговоре «самой зрячей из всех».

И в этом простом, робком признании юноши Сапфо тоже увидела глубоко скрытую, может быть, даже не до конца понимаемую им самим мудрость.

А действительно, какое зрение следует считать наилучшим?

У одноглазого Циклопа был один огромный глаз, нацеленный в одну точку, каким не мог похвастаться никто из людей, но Одиссей сумел легко победить чудовище при помощи хитрости.

Ведь и тысячеглазый Аргус – верный стражник богини Геры, вездесущий, как звездное небо, и умевший одновременно глядеть во все стороны, тоже, в конце концов, лишился своей головы.

Сапфо вспомнила и дальнозоркого аргонавта Линкея, который стоял на носу корабля арго и заранее видел не только приближающиеся скалы, но и вообще умел глядеть сквозь землю, – даже ему не удалось спастись с помощью своего необыкновенного зрения.

Фаон был прав: по-настоящему можно видеть лишь особым взглядом, полным любви и сострадания. Только любовь делает зрение человека всепроникающим и дает божественную зоркость.

На самом деле в доме Одиссея все были слепыми, и лишь старая, полуслепая Эвриклея – зрячей: за многие годы она единственная не забыла и не разлюбила скитальца. И любовь этой неприметной старушки стала главной гирькой на весах судьбы героя, которая уравновесила долгие годы странствий со счастливым моментом возвращения.

И еще Сапфо подумала, что, наверное, именно поэтому на глазах людей лежит плотная пелена, не позволяющая им воочию видеть богов. Лишь избранные, те, кто любит небожителей по-настоящему, всем пылким сердцем, способны особым зрением видеть порой бессмертные лики и даже на равных беседовать с олимпийцами.

Но откуда все это известно Фаону, выросшему в маленьком доме на краю буковой рощи? Мальчику, который все свое детство забавлялся с козлятами и играл им на свирели?

Но вот наконец-то наступил день поэтического состязания, который Алкей упорно называл «фаониями». Погода в этот день выдалась на редкость благодатной, солнечной, и праздничная поляна издалека напоминала большой, пышный цветник.

В эти сентябрьские дни, когда месяц боедромин только набирал силу, на холмах бушевало многоцветие полевых цветов, и склоны казались большим, искусно вытканным ковром, рисунок которого уже через год будет невозможно повторить в точности.

А к празднику поляну еще и приукрасили розами, цветочными венками, коврами и расшитыми покрывалами, на которых так приятно понежиться в минуту отдыха. Поэтому место, предназначенное для поэтического турнира, и вовсе казалось благоухающей, цветочной клумбой, и самыми красивыми цветами на ней, конечно же, были нарядно одетые женщины.

Сапфо подумала, что боги, которые с небес, разумеется, с интересом наблюдали за происходящими событиями, должны были быть довольны этим цветником и пошлют хорошую погоду.

По сути дела, именно они, небожители, были главными и единственными зрителями празднества и слушателями всех песнопений. Ведь все присутствующие на поляне сразу же становились активными участниками хора или хоровода, и никому даже в голову не приходило просто сесть в стороне и отчужденно наблюдать за весельем.

Наверное, боги, а в особенности Афродита, должны были остаться также довольными и обильным жертвоприношением из молока и меда, которое было принесено перед началом праздника на небольшом алтаре, сложенном из ослепительно белых камней.

По крайней мере, всем показалось, что после того, как молоко струйками растеклось по камням и просочилось в зелень травы, солнце стало светить еще ярче и кто-то невидимой рукой смахнул с неба хмурые тучки, случайно залетавшие сюда из-за моря.

– Я наконец-то понял: у вас здесь какая-то своя религиозная община, только для посвященных, – прошептал Эпифокл Дидамии, с которой стоял рядом, едва-едва доходя ей ростом до плеча. – И Сапфо здесь – царица. Сапфо и еще ты.

– Разве? – удивилась Дидамия, на минуту отвлекаясь от пения – у нее был очень низкий, густой голос, немного похожий на мужской.

А Эпифокл, прищурившись, с видом ювелира рассматривал лица и фигуры женщин, самозабвенно исполняющих на разные голоса гимн, где природа называлась то кормилицей-матерью, а то «самоотцом, не имущим отца».

– Я же вижу: вы принимаете к себе не всех, а только самых красивых женщин, которых создали великие боги. Почему среди вас тут нет ни одной дурнушки? А ведь их немало встречается в других местах! – продолжал шепотом делиться с Дидамией своими выводами Эпифокл. – В своей общине вы все связаны между собой идеей бессмертной красоты и считаете себя тайными жрицами Афродиты, но не говорите об этом вслух, разве не так?

– Мы все связаны между собой сестринской любовью, – с улыбкой пояснила Дидамия, слегка наклоняясь к своему спутнику. – И в этом смысле конечно, нас можно назвать большой семьей, которая находится под покровительством Афродиты…

– Но, значит, богиня любви и красоты сама внушает вам, чтобы вы брали к себе только безупречных красавиц, – упрямо повторил Эпифокл. – Я много всякого повидал на своем веку, но впервые вижу одновременно так много прекрасных женских лиц, тел и голосов, собранных в одном месте. Это похоже на чудо, хотя я, как ученый, стараюсь любым необычайным явлениям найти разумное объяснение…

– Хорошо, тогда я открою один наш секрет, – тихо сказала Дидамия, и Эпифокл даже незаметно приподнялся на цыпочках, чтобы лучше расслышать ее слова. – Мы не принимаем к себе исключительных красавиц. Но женщины, которые приходят сюда, незаметно сами ими становятся. Да-да, не удивляйся, Эпифокл, все без исключения. Любая женщина, согретая лучами любви и понимания, способна расцвести… как вот этот самый цветок.

И с этими словами Дидамия вручила Эпифоклу одну из роз, из которых был искусно сплетен ее пояс.

Но, выдернув цветок из общего сплетения и протянув старику, Дидамия невольно удивилась своему маленькому открытию.

Эта ярко-бордовая роза, настоящее украшение венка-пояса, в руке Эпифокла сразу же показалась ей сиротливой: с изломанным, жалким стеблем, оборванными шипами, она была уже вовсе не пышной и несколько повядшей от жары.

Дидамия подняла глаза на Сапфо – вот кто первая поняла, создав свою знаменитую школу, что женщины – такие же хрупкие и ранимые существа, как и цветы, постоянно нуждаются во взаимной поддержке. Особенно девочки и молодые девушки, живущие до замужества в родительских домах, как правило, под присмотром нерадивых, безграмотных нянек. Но зато в общем «букете» у самых ленивых, изнеженных красавиц в полной мере проявляются их всевозможные таланты.

Все подруги Сапфо обладали какими-то особыми, только им присущими дарованиями, но ведь при других условиях эти способности могли бы и завянуть. Именно так бывает во время внезапных морозов с неокрепшими побегами и ранними цветами.

Эпифокл перехватил взгляд Дидамии.

– Скажи, моя царица, Сапфо всегда такая молчаливая? – спросил он, тоже с интересом вглядываясь в лицо прославленной поэтессы. – Признаться, я представлял ее несколько иначе. И думал, что мне гораздо больше удастся поговорить с ней о моей великой теории. И заодно узнать относительно ее воззрений на различные жизненные явления.

– Нет, не всегда, – призналась Дидамия, которую тоже в последнее время озадачивал замкнутый вид Сапфо – она казалась полностью погруженной в себя и даже выглядела чем-то расстроенной. – Но ведь вам вовсе не обязательно говорить с самой Сапфо, чтобы узнать, о чем она думает.

– Как это? Что за новые загадки? – не понял Эпифокл.

– Достаточно послушать, о чем разговариваем и поем все мы, чтобы понять, кто такая наша Сапфо, – с гордостью сказала Дидамия. – Сапфо – это каждая из нас и одновременно все мы, вместе взятые. Ведь все, кого ты здесь видишь, – прежде всего подруги Сапфо, и, значит, в каждой из нас можно найти что-то, созвучное ее душе…

– Вот она – моя теория взаимных связей и проникновений, – воскликнул Эпифокл. – И я сейчас могу видеть ее перед своими глазами. Поразительно! Наверное, сами боги направили меня к вам сюда в повозке Алкея. Погоди-ка, погоди-ка, во мне уже начинает пробуждаться еще одна новая мысль…

– Поздравляю тебя, – сказала Дидамия. – Но как же праздник?

Она отобрала у Эпифокла цветок, сняла с себя пояс, снова ловко вплела розу в общий венок и затем шутливо надела его Эпифоклу на голову, прикрывая лысину старика.

– Мне кажется, тебе, как старшему из нас, и к тому же зачинателю «фаоний», следует выступить первым, – подсказала Дидамия, и Эпифокл с венком на голове, подняв руку, тут же вступил в центр круга, показывая, что собирается что-то сказать или пропеть.

Женские голоса сразу же затихли, уступая место солисту.

Обычно на подобных праздниках, проводимых в форме музыкальных состязаний, не было четкой очередности, кто, когда и за кем должен демонстрировать свое мастерство, – каждый руководствовался движениями собственного сердца и начинал петь тогда, когда чувствовал к этому себя готовым.

Тогда певец просто выходил на середину круга, прерывая общие гимны, которые, впрочем, могли без остановки звучать и до глубокой ночи, если у всех участников праздника одновременно пропадало желание оказываться на виду.

Впрочем, в школе Сапфо подобного не случалось ни разу.

Вообще-то сначала Эпифокл намеревался на «фаониях» ознакомить слушателей с отрывками из своей любимой, правда пока еще не законченной, эпической поэмы о пронзительных свойствах солнечного света. Но теперь, глядя на одухотворенные женские лица, старик неожиданно переменил свое решение.

Эпифоклу пришло на ум, что на этой поляне гораздо уместнее будет под звуки кифары исполнить что-нибудь более темпераментное, чем его поучительная поэма, так сказать более мужественное, способное наполнить волнением женское сердце.

Может быть, философ тоже незаметно для себя проникся идеей негласной круговой поруки, но только на свой, мужской лад?

Поэтому Эпифокл предложил вниманию слушателей песни Архилоха. Предварительно пояснив, что он как раз направляется на остров Фасос, где долгое время воевал прославленный поэт, и поэтому слова Архилоховых песен так и вертятся у него на языке.

На поляне сразу же воцарилась такая тишина, что в промежутках между переборами струн кифары, которые не всегда вполне хорошо слушались негнущихся пальцев Эпифокла, было слышно жужжание диких пчел, перелетающих с цветка на цветок.

Услышав имя Архилоха, Алкей невольно оглянулся на Сапфо: она не отрывала взгляда от поющего философа, нервно сплетая и расплетая свои красивые пальцы и словно мучительно размышляя о чем-то своем.

Алкей нахмурился: ну кто, спрашивается, просил этого толстопуза начинать праздник именно с песен Архилоха, которого, кстати сказать, уже нет в живых?

Ему что, мало живущих и не менее талантливых? Ведь далеко и ходить не надо…

Алкей почувствовал, что у него сразу же резко испортилось настроение.

Конечно, на этой поляне не только он один, но, наверное, и все остальные знали о том, что Архилох какое-то время был или же просто считался возлюбленным Сапфо. Но как теперь узнаешь всю правду?

Возможно, это были лишь слухи, которыми имя Сапфо с каждым годом опутывалось все более плотным густым туманом.

«Да, разумеется, Архилох – мой возлюбленный, – улыбаясь, ответила однажды Сапфо на вопрос Алкея. – У меня их два: он и еще прославленный певец Орфей, который любил свою Эвридику так же пылко, как и сочинял песни…»

Алкей так до конца и не понял: то ли Сапфо тогда пошутила, то ли пыталась скрыть за этой шуткой истинную правду, и поэтому он теперь следил за непроницаемым выражением ее лица с особым интересом.

Как же так? Получается, что одного поэта – безумного Архилоха – Сапфо посчитала возможным одарить своей любовью, хотя бы мысленно, а его, Алкея, упорно держала на расстоянии как несмышленого мальчишку.

Правда, связь Сапфо и Архилоха могла продолжаться недолго, если учесть, что они встречались всего один раз на острове Парос во время большого праздника в честь богини Афродиты, куда каким-то ветром занесло и Сапфо. Но ведь за праздничную неделю тоже можно успеть немало! А в свое время ходили упорные слухи, будто в числе возлюбленных Сапфо был также поэт Гиппонакс и кто-то еще из рифмоплетов. Как тут докопаться до сути?

Но даже если любовная связь Сапфо с этим выскочкой Архилохом была лишь слухом, Алкею, признаться, было все равно досадно: ему не досталось даже тени подобной молвы. А ведь даже такие слухи прибавили бы ему мировой известности, хотя бы только чьи-то досужие вымыслы. А что теперь будут говорить люди? «Это он, тот самый Алкей, который напрасно добивался любви и руки великой Сапфо». – «Тот самый неудачник Алкей…»

– Эпифокл, а спой-ка ты нам песню про то, как ваш любимый Архилох бесславно бросил на поле боя свой щит, – подсказал Алкей, язвительно улыбаясь.

 
Носит теперь саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть[20]20
  Перевод В. Вересаева.


[Закрыть],—
 

с готовностью пропел Эпифокл Архилохов стих своим старческим, несколько козлиным голосом.

– Ха-ха, вот он в этом весь – вояка! Пасынок Ареса, – прокомментировал Алкей и пропел строчку из другого, не менее известного стихотворения своего соперника-сердцееда:

 
Мы настигли и убили ровным счетом семерых.
Целых тысяча нас было[21]21
  Перевод В. Вересаева.


[Закрыть]…
 

Вот весь ваш Архилох здесь как будто на ладони – гроза врагов, славный оруженосец, пустой болтун! Тысяча комаров справились с семью мошками, зато сколько жужжания. Но ведь есть и такие, у кого весь дом увешан трофейным оружием!

И, проговорив это, Алкей горделиво посмотрел на женщин.

Все они, разумеется, прекрасно помнили одно из самых известных его стихотворений, где поэт в подробностях описывает трофейное вражеское оружие, которое хранится у него дома.

Но Алкей не удержался и, сделав шаг в круг, звонко еще раз пропел свою известную песню, которой по-настоящему гордился. В ней он вовсе не хвастался своими победами, не пересказывал военных приключений, а просто в деталях описал все щиты и мечи, которые достались ему от врагов.

И сделал для себя удивительное открытие: почему-то простое перечисление этих предметов действовало на воображение слушателей гораздо сильнее любых героических рассказов. Ведь всякий, кто слушал, как выглядит аккуратно развешанное на стенах поэта оружие, сразу же живо вспоминал о своих личных сражениях и представлял мысленно собственные битвы – и они были куда более волнующими, чем самые яркие подвиги Геракла или Ахиллеса.

Вот и сейчас, как только Алкей дошел до слов «булаты халкидские, пояс и перевязь», он заметил, как у Фаона, который слушал песню не переводя дыхания, взволнованно заблестели глаза. Можно подумать, расписной халкидский булат юноше только что лично дали подержать в руки.

Со всех сторон послышались возгласы одобрения. Участники праздника давали понять, что песня Алкея доставила им ничуть не меньшую радость, чем предыдущая.

– Но, Алкей, если мне не изменяет память, ты как-то рассказывал за столом, что и тебя однажды, как и Архилоха, постигла на войне неудача, – неожиданно раздался на поляне густой, спокойный голос Дидамии. – Помнишь, когда наши соотечественники из Митилен на азиатском берегу все же потерпели поражение, ты говорил, что потерял на берегу свой щит.

Что и говорить, Дидамия обладала завидной памятью, так как привыкла все когда-либо услышанное и интересное записывать если не на пергаменте или на восковой табличке, то хотя бы у себя в уме.

– Неужели? Разве я это рассказывал? – смутился Алкей.

– Было дело, – весело подтвердил из хора чей-то задорный женский голос.

– Но заметьте: я тогда случайно потерял свой щит, а не нарочно забросил его в кусты от трусости, как Архилох…

– Но ведь ты тоже вернулся домой без своего щита, – подсказала Глотис, недолюбливавшая Алкея за его, как она говорила, «петушиное бахвальство». – Мудрецы учат нас судить о подвигах по конечному результату, а не по помыслам, которые носятся в человеческих умах, подобно беспокойным ветрам…

– К тому же я не сочинял на эту тему бахвальских стихов, – добавил с досадой Алкей. – У меня хотя бы хватило разума не хвалиться перенесенным бесчестием и уж тем более не слагать о нем песню.

– А кто скажет, что на самом деле лучше для поэта: умолчать или всем открыть то, что у тебя за душой? – возразила Алкею Дидамия.

– На мой взгляд, иногда в своей песне поэту следует прятаться, как воину за щитом, – сказал Алкей, который уже не чаял поскорее закончить этот разговор.

– Пусть свое слово скажет Сапфо, – предложил Эпифокл. – Ведь, насколько я понимаю, этот спор касается вовсе не одного щита и даже не двух или десяти потерянных щитов, но благословенных источников поэзии.

И все участники первых «фаоний» действительно обратились в сторону Сапфо, которая молча слушала споры, по-прежнему беспокойно теребя кольца на руках.

Сапфо никак сегодня не могла настроиться на песнопения, ни тем более на ученый диспут, потому что думала об одном и том же. Пройдет не так уж и много времени, солнце сделает на небе один круг – и «фаонии» закончатся…

И тогда Фаон сразу же уедет.

Как быть? Как задержать бешено рвущееся вперед время? Чем остановить стук сердца, которое упрямо не хотело слушаться голоса рассудка?

А что, если просто объявить, что Фаон никуда не едет и остается? Но как объяснить подобную непоследовательность подругам?

И главное, хочет ли этого сам Фаон?

Боги, насколько глубже окажется ее сердечная рана, если Фаон, несмотря на разрешение остаться, начнет радостно собираться в путь.

Как же найти выход из этого тупика, из настоящего лабиринта, где почище бешеного быка Минотавра мечется женская страсть? Кто подскажет ей сейчас единственно верное решение?

Для того чтобы нащупать путеводную нить, которая должна наконец-то вывести на свет, нужно время, хотя бы еще несколько дней. Но ведь она сама же объявила, что Фаон покинет их сразу же после праздника. А это значит – совсем скоро, и теперь каждое мгновение является предвестником неминуемой разлуки.

Поэтому Сапфо с самого начала «фаоний» с беспокойством, чаще, чем следовало бы, поднимала голову к небу. И ей казалось, что оно неуловимо темнеет и уже незаметно подкрадывается вечер.

– Для меня всегда лучше – сказать, – тихо и как-то неохотно проговорила Сапфо. – То, что Архилох написал насмешливую песню о своем щите, для меня означает, что этот самый щит, оставшийся валяться в кустах, продолжал и потом долго мучить его совесть…

– Ну, конечно, совесть! Какая еще совесть? – возмутился Алкей, которому совершенно не понравился ответ Сапфо.

«Все ясно – наверняка у них что-то было, раз она так его защищает», – пронеслось молнией у него в уме.

– А что до меня, так эта песенка Архилоха – насмешливое издевательство над всеми, кто бился до последней капли крови и даже погиб в бою, но не бросил свой меч. Он мог бы найти и более серьезные слова… – начал было Алкей, но Сапфо его мягко перебила.

– Архилох – мужчина, – сказала она просто. – А это значит, что ему трудно открыто высказывать свои чувства, не то, что нам, женщинам. Вот ему и пришлось прятаться за насмешливость. Ты, Алкей, сказал чистую правду: мужчине гораздо проще скрываться, чем всем выказывать, что происходит в его душе. Но когда-нибудь благодаря Архилоху этому научатся и другие…

– Ты победил, Алкей, – громко воскликнул Фаон и немедленно вручил Алкею свой венок.

Другие девушки тоже стали дарить Алкею цветы, однако он почему-то не испытывал ликования победителя, а лишь какое-то смутное раздражение.

«Фаонии» с самого начала получались вовсе не такими, какими Алкей их себе представлял.

– Да, Алкей, ты, как всегда, великолепен, – поспешно согласилась Сапфо. – Но все же, Эпифокл, раз ты уже начал, спой нам что-нибудь еще из Архилоха – мне так приятно слышать голос друга, которого сейчас нет с нами. Правда, его песни лучше воспринимаются не под переборы струн лиры, а под резкие звуки фригийской дудки. Не могу забыть, как при этом Архилох притопывал ногой на каждом сильном слоге своего стиха. И слушателям делалось страшно, что под ним вот-вот провалится земля…