Текст книги "Весенняя песня Сапфо"

Она до сих пор помнила четкий, геометрический узор, которым был расшит край его широкого хитона, множеством складок напоминавшего остановившееся море.

Тогда, глядя на этот узор и стараясь сдерживать слезы, Сапфо впервые подумала, что муж действительно стал для нее линией горизонта, всем миром, вселенной… Но разве сам Керикл в этом нуждался?

Сапфо хорошо запомнила, какими холодными, словно сделанными из металла губами поцеловал Керикл последний раз ее в щеку на прощание, провожая на корабль, отплывающий к берегам Сицилии.

«Ты скоро вернешься домой, Сапфо, и родишь мне троих сыновей, которые разделят мою славу», – вот что сказал Керикл на пристани, строго глядя Сапфо в глаза.

Но наследника Керикл так и не дождался.

Вскоре, почти сразу же после прибытия в Сиракузы, беглецов догнала весть, что почти все мятежники погибли от руки тирана. Одним из первых в списке погибших значился Керикл.

Сапфо испытала при этом еще более странное чувство, чем даже то, которое посетило ее на корабле, – ей показалось, что она тоже умерла вместе со своим мужем и отправилась в царство вечных теней. Но только своей, особенной дорогой, незаметно пролегавшей где-то среди широких сиракузских улиц.

Та жизнь, которую Сапфо вела до и после замужества, вдруг мгновенно растаяла, исчезла, и на ее месте ничего не было – только бесплодная пустыня.

Сапфо гораздо дольше, чем положено, носила траурную одежду и действительно как живая тень бродила по Сиракузам, поражаясь щедрой роскоши и одновременно враждебности этого незнакомого города.

Она знала, что больше не захочет связывать себя узами брака, о чем шепотом, а то и вслух начала уже намекать преданная служанка Диодора.

Мол, такой умнице и красавице, как Сапфо, неприлично долго оставаться одной. И хотя чересчур торопиться не следует, но загонять раньше времени себя в могилу тоже не имеет смысла, к тому же ребенку, который уже начал шевелиться у Сапфо под сердцем, нужен отец…

Конечно бормотала словно бы сама себе под нос Диодора, люди не понимают, почему молодая, красивая женщина отвергает предложения от поклонников, которые тут же посыпались на нее, как внезапный снег на голову в середине лета. Они же не знают, как хозяйка любила своего красавчика Керикла. Но, с другой стороны, она, Диодора, пока что не слепая и видит, как на ее хозяйку пялятся прохожие, хотя Сапфо не носит украшений и не снимает траура…

Сапфо молча слушала бормотания Диодоры, сидя на скамейке в тени деревьев или вечером перед горящим очагом, и они казались ей шумом дождя за окном, плеском морского прибоя, журчанием городского фонтана, но в любом случае чем-то таким, что не имело к ней ни малейшего отношения.

В Сиракузах Сапфо со своей служанкой поселились в богатом, прекрасно обставленном доме, обжитом уроженцами Лесбоса. Тогда все вновь прибывшие беглецы разместились под гостеприимным кровом своих бывших соотечественников, и лишь волею случая (всевышних богов!) Сапфо оказалась под покровительством именно этой богатой, бездетной пары – старого Трилла и его жены Анактории.

Сапфо была благодарна своим новым хозяевам за то, что они не донимали ее своей опекой, – предоставили комнаты, обильный стол, но при этом вовсе не докучали лишними расспросами и разговорами, на которые, как известно, бывают особенно падки женщины, запертые мужьями в четырех стенах.

Трилл, похоже, вообще считал, что у Сапфо после известия о смерти мужа случился паралич языка. И порой ворчал, что хотел бы посмотреть, будет ли его женушка предаваться столь же безутешной печали после его смерти, и даже грозился устроить ей как-нибудь проверку.

Он вообще вел себя со своей женой на редкость бесцеремонно, постоянно осыпая ворчливыми упреками и не стесняясь в выражениях даже в присутствии посторонних людей.

Сапфо поражало, что Анактория – такая невозмутимо цветущая по сравнению со своим ссохшимся, злобным супругом! – не отвечала на его выпады ни единым словом и даже тихо улыбалась про себя, словно имела дело с несмышленым ребенком.

Признаться, Сапфо это даже удивляло: неужели привычка к обеспеченной жизни делает любую женщину столь покорной? Или здесь имела место какая-то странная форма любви, неведомая Сапфо?

Впрочем, Сапфо по-настоящему об этом не задумывалась, лишь иногда ее невольно охватывала жалость к Анактории.

Все-таки эта добрая женщина постоянно старалась как-нибудь по-своему, незаметно подбодрить и порадовать Сапфо: то присылала ей тарелку с изысканными пирожными или восточными сладостями, то украшала комнату печальной гостьи свежими цветами или внезапно начинала петь в соседней комнате, аккомпанируя себе на лире, – не слишком громко, но достаточно для того, чтобы быть услышанной через приоткрытую дверь.

Именно она, Анактория, нашла в Сиракузах лучшего врача, который то и дело наведывался в дом и следил за состоянием Сапфо, – ведь под складками туники у невеселой гостьи-молчуньи вскоре округлился большой живот. А потом она же отыскала и сноровистых повитух, очень ловко и искусно принявших роды.

Сапфо даже и во время родов не кричала, словно подтверждая диагноз, поставленный Триллом, а только молчаливо вздыхала.

Вздохнула Сапфо и тогда, когда узнала, что родилась девочка. Что поделать, Керикл так и не дождался наследника, который гордился бы славой своего воинственного отца. Но это был невольный вздох облегчения – слава богам, что теперь некому будет мстить обидчикам Керикла и тоже складывать голову в борьбе за власть.

Пусть лучше дочка учится вышивать и баюкает глиняных кукол – воображаемых героев.

Сапфо назвала новорожденную девочку Клеидой в честь своей матери, оставшейся на Лесбосе.

Но следом произошло еще одно событие, перевернувшее все в доме с ног на голову.

В тот момент, когда во внутренний двор внесли на связанных простынях красного как рак недвижимого Трилла, Сапфо подумала, что этот странный человек все-таки надумал устроить своей жене обещанную чудовищную проверку – не более того.

Но оказалось, что с Триллом в бане случился приступ, возможно, вызванный тем, что старик выпил слишком много вина, а потом еще все время просил подогревать угли, потому что его начал бить внезапный озноб.

Увы, это оказалось вовсе не злой шуткой – в тот же день Трилл скончался и отправился к своим предкам, не простившись ни со своей женой, ни с друзьями-собутыльниками, ни с родственниками.

Дом, который только что был взбудоражен рождением дочки Сапфо и младенческими криками, теперь погрузился в траур: в нем зазвучали погребальные причитания.

Порой Сапфо даже приходило в голову, что именно она, сама того не желая, стала чуть ли не главной причиной гибели Трилла и соответственно несчастья Анактории, – они просто сами не заметили, как оказались охваченными невидимым круговоротом смутной, чужой тоски.

Но иногда вдруг к Сапфо являлась и вовсе страшная мысль: может быть, она ускорила также и гибель своего Керикла? Тогда, когда на корабле молилась по очереди всем богам, упрашивая, чтобы они научили ее, как ощутить в стиснутой вечными тревогами груди такие же свободу и покой, которыми обладают ветер, море, волны и даже парус, казалось бы накрепко привязанный к кораблю? Все – только не люди. Разве такая свобода доступна хотя бы одной женщине в мире?

Сапфо во всех подробностях помнила то утро, которое она теперь считает своим вторым днем рождения.

В окно светило солнце, кормилица только что принесла показать Сапфо розовощекую малышку – малютка Клеида уже научилась смешно морщить носик, с улицы были слышны звуки несмазанных тележек, на которых рыбаки везли с побережья на городской базар свежепойманную, еще живую рыбу.

Двое озорных мальчишек – наверное, это были дети кого-то из слуг – кидались друг в друга апельсинами, выкрикивая какие-то гортанные дразнилки. Кажется, кто-то из них случайно угодил в одну из лошадей, она рванулась в сторону и опрокинула тележку с морским грузом.

Вслушиваясь в сразу же поднявшийся за окном гомон, крики, смех, когда множество людей принялись вылавливать, теперь уже руками, прямо с земли, трепыхающихся рыбин, Сапфо впервые за долгое время почувствовала, что к ней тоже возвращается, казалось бы, навеки утраченная радость жизни. И тут же услышала, как в соседней комнате Анактория тихо заиграла на флейте, выдувая губами такую печальную мелодию, какой Сапфо не слышала никогда в жизни.

И тогда Сапфо не смогла справиться со своим чувством жалости: забежав в комнату Анактории, она начала просить у этой женщины прощения в том, что невольно своим появлением навлекла несчастья на ее дом.

«О нет, Сапфо, ты вовсе ни в чем не виновата, – подняла Анактория на Сапфо свои темные, загадочные глаза и вдруг добавила спокойно: – Мало того, мне кажется, что Тихэ наконец-то повернула ко мне свое лицо, но все еще никак не решится осчастливить меня окончательно».

И Анактория поведала Сапфо, что главная ее мечта – как можно скорее вернуться на Лесбос. Но пока что она не может покинуть Сиракузы, потому что вот-вот сюда должны явиться многочисленные племянники Трилла и другие желающие принять участие в дележке его немалого наследства. Поэтому пока что Анактория вынуждена оставаться в этом доме и петь печальные песни, а не плыть под легкими парусами в сторону родного острова, как бы ей того хотелось, – вот, собственно, и вся причина ее грусти.

«Ах, Сапфо, когда-нибудь ты тоже поймешь, что нам, женщинам, ничего не принадлежит на этом свете, кроме нашей души, – сказала тогда Анактория. – И потому мы должны изо всех сил копить только те сокровища, которые находятся внутри нас самих. Но, к сожалению, очень немногие женщины умеют это делать.

Не грусти, Сапфо, – вот что также сказала Анактория, с улыбкой вслушиваясь в веселую возню рыбаков и детей за окнами. – Пусть мы, женщины, подобно несмышленым детям, не внесены в имущественные списки и даже не считаемся законными гражданами той или иной страны, но зато нам принадлежит весь мир. И он такой огромный, что о нем не догадывается ни один мужчина, даже если он объехал великое множество чужеземных стран.

Вот что я скажу тебе, печальная Сапфо, – продолжала Анактория. – Всякий человек за свою жизнь умирает не один раз. Ведь разлука – это тоже маленькая смерть. Ты мучаешься оттого, что не понимаешь, что с тобой происходит. А на самом деле ты умерла в тот момент, когда рассталась со своим супругом на пристани. Но лишь для того, чтобы снова возвратиться к жизни, к новой жизни… Ведь женщины – как многолетние цветы. Каждую весну они расцветают еще более пышным цветом на том месте, где недавно была голая земля…»

Признаться, Сапфо поначалу неприятно передернуло, когда Анакта назвала смерть своего престарелого мужа «улыбкой Тихэ». Но после того как та вдруг очень спокойно, но с обнажающей откровенностью рассказала, сколько унизительных моментов заставил пережить ее богатый самодур, Сапфо перестала осуждать эту женщину.

«Во-первых, я научилась просто не замечать присутствия этого человека, как умеем мы не обращать внимания на мышь, скребущуюся за стеной, – сказала Анактория. – А во-вторых, Сапфо, я ведь никогда не бываю одна».

«Ты хочешь сказать, что постоянно чувствуешь покровительство богов?» – осторожно спросила Сапфо, боясь ненароком обидеть женщину лишним напоминанием о ее бездетности.

«Нет, я не бываю одна, потому что со мной всегда есть я», – ответила Анактория, загадочно улыбаясь, и Сапфо поразилась простой мудрости этих слов.

«Но… неужели тебе, Анактория, никогда не хотелось по-настоящему, страстно любить и быть любимой? И чтобы с этим человеком было все, все общее?» – выдохнула Сапфо, выдавая буквально помимо воли свое самое заветное желание.

«О Сапфо, когда-нибудь ты поймешь, что есть женщины, обреченные на такое одиночество, – сказала Анакта. – Когда мы идем к мужчинам с пустыми, просящими руками, они готовы нас принять и выказывать свое покровительство, но щедрых даров нашего сердца пугаются. Только боги не боятся даров, Сапфо, или те, кто близок к богам, готовы принимать жар чужих сердец – музыканты и поэты. Я, Сапфо, встречала в своей жизни слишком много сильных мужчин, которые на самом деле оказывались… привидениями… Вот если бы женщина нашла в себе силы и сумела выразить то, что лежит у нее на сердце, – на нее многие стали бы смотреть иначе…»

И тогда Сапфо не выдержала и начала сбивчиво, многословно, будто желая разом выговориться, рассказывать Анактории о своих обидах на Керикла, странных мыслях и образах, которые с того плавания на корабле не дают покоя. И сама же удивлялась: зачем же она так долго раньше прятала все это от людей, словно они были главной ее драгоценностью? А если даже и так: почему ей даже в голову не приходило с кем-то этим поделиться?

Анатория не просто ее внимательно слушала – она понимала буквально каждое слово, как никто и никогда раньше, чутко улавливая даже то, что пока еще оставалось невысказанным.

Наверное, родная мать, ласкавшая Сапфо в детстве, вряд ли была для нее ближе, чем эта женщина, похожая одновременно и на мать, и на сестру, и на подругу по несчастью, и даже на малютку дочь – серьезным взглядом серых, пронзительных глаз.

«О Сапфо, вот если бы ты сумела выразить это в песне! – вдруг сказала Анактория. – Ты мне никогда не пела. Погоди, ничего не говори дальше. Лучше спой! Но только забудь все песни, которые ты слышала прежде. Спой мне про себя и свою душу… Ну, хотя бы попробуй…»

И тогда Сапфо взяла в руки лиру. Анактория стала первой, кому она решилась доверить свои горько-сладкие любовные строки – сколько Сапфо себя помнила, они неотвязно крутились у нее в голове.

 
Твой приезд – мне отрада. К тебе в тоске
Я стремилась. Ты жадное сердце вновь —
Благо, благо тебе! – мне любовью жжешь.
 
 
Долго были в разлуке друг с другом мы,
Долгий счет прими пожеланий, друг,—
Благо, благо тебе! – и на радость нам[19]19
  Перевод Я. Голосовкера.


[Закрыть].
 

И Анактория пришла от ее нехитрых песенок в восторг!

Через несколько дней она заставила Сапфо спеть эти песни в кругу знакомых женщин, а потом на пиру, среди мужчин. И у всех – Сапфо ясно это видела! – вдруг начинали взволнованно, как-то необычно блестеть глаза.

Все было так удивительно: ведь Сапфо не пела о бессмертных богах или героях. О нет, она даже не вкладывала в свои строки воспитательный, назидательный смысл, как это делали в Греции все получившие широкую признательность мужчины-поэты. Да и какой мудрости она могла научить?

Сочиняя свои незатейливые строки, Сапфо просто мысленно (а теперь вслух, перед всеми!) проговаривала самые важные признания, обиды, наблюдения… Она не имела возможности поделиться ими когда-то с Кериклом да и вообще с кем-либо из людей. Просто потому, что была убеждена: это никому не нужно, не интересно! А теперь убедилась в обратном: живые чувства находили отклик в сердцах всех ее слушателей без исключения: женщин и мужчин, знатных и не слишком, счастливых и несчастных. Все они видели в этих нехитрых песенках себя, и в этот момент Сапфо тоже была всеми ими. И сразу забыла, что такое печаль и одиночество!

Оказывается, такого еще не было во всей Греции. Наиболее известные поэты в своих песнях отражали перипетии борьбы за власть, воспевали подвиги героев, восхваляли силу оружия. Именно такие воинственные сколии когда-то любил петь за столом и Керикл в кругу своих друзей.

А тут какие-то наивные женские песенки!

Но там, в далеких Сиракузах, для многих первые же песни Сапфо стали настоящим откровением. Вскоре их уже хором исполняли на всех больших праздниках, и познакомиться с Сапфо желали не только именитые поэты-мужчины, но также политики и ученые мужи, забывая о своих пергаментах.

Сначала это были в основном земляки, которых объединяла тоска по родному Лесбосу. Но потом в числе слушателей стало появляться все больше чужестранцев, и Сапфо даже не слышала названий мест, куда они увозили с собой ее песни.

Всякий раз Сапфо казалось, что ей удается отпереть какой-то замок в самых суровых, накрепко закрытых сердцах и показать то, что люди привыкли держать закрытым на сто запоров. И слушатели благодарили ее за это громкими возгласами и еле слышными вздохами облегчения, сами удивляясь, почему в распахнутую душу неожиданно врывается радость.

В тот день Анактория каким-то чудом сумела растопить, казалось бы, вековечный лед, незаметно наморозившийся в груди у Сапфо невидимой, прозрачной глыбой.

И сразу же хлынуло, зажурчало, запело…

Вскоре пришло разрешение от властей всем изгнанникам вернуться на Лесбос, которое для обеих женщин стало счастливой вестью.

Но Анактории необходимо было еще на какое-то время задержаться в Сиракузах, а Сапфо отправилась домой с первой же группой соотечественников. Все засобирались в путь, говорили теперь только об этом, предавались воспоминаниям об оставленных на Лесбосе родных и друзьях, считали дни до отплытия… Даже те, кто, казалось бы, неплохо устроился в Сиракузах, влившись в политическую и торговую жизнь, спешно собирали пожитки. Как только появилась первая же возможность вернуться на родину, никто из спутников Сапфо не пожелал остаться на Сицилии. Многие мужчины обещали Сапфо свое покровительство – ведь теперь она была знаменитостью!

Сапфо тоже в те дни охватило счастливое нетерпение: ей так захотелось как можно скорее увидеть родной дом, показать дочку матери и отцу – молчаливому человеку с длинным именем Скамандроним. Они ведь еще не видели маленькую Клеиду! А потом они с дочкой будут бродить по ее любимым рощам и холмам, пить воду из лесбосских родников, которая здесь на чужбине казалась слаще самого изысканного заморского вина.

Но самое главное, Сапфо знала: вернувшись на Лесбос, она напишет самые лучшие свои стихотворения! Она уже и так ощутила в себе небывалую силу, которая многократно увеличится, как только ее ноги ступят на родную землю…

Эти предчувствия Сапфо не обманули – все сбылось, она стала прославленной поэтессой.

Вот только Анакторию Сапфо с той поры больше никогда не видела и ничего не знала о ее судьбе. Куда она исчезла? Что могло приключиться с любимой подругой?

Быть может, ее корабль попал в шторм? Или Анактория решила отправиться в какое-то другое место? Какой-то заезжий чудак уверял, будто Анактория все же появлялась в Митиленах, но быстро исчезла из города. Это было маловероятно: она непременно разыскала бы Сапфо. Любой прохожий мог бы показать дом известной поэтессы, которая к тому же собрала вокруг себя кружок знатных девушек, чтобы готовить их к замужеству. Под началом Сапфо они учились музыке, стихосложению и танцам, а еще – относиться к себе с достоинством, раскрывая данные щедрыми богами таланты.

Сапфо не раз с горечью вспоминала слова Анактории о том, что женщины в ее стране да и вообще во всем мире приравнены к листьям на деревьях – они не внесены в гражданские списки, их никто никогда не пытается даже пересчитать. Ну а уж если листок сорвался с ветки и его понесло куда-то ветром…

Может быть, потому-то Сапфо и радовалась своей известности – это укрепляло надежду когда-нибудь встретиться со своей «десятой музой», как она называла Анакторию. Ведь когда-нибудь молва о знаменитой поэтессе с Лесбоса сможет добраться в любую часть света, где теперь живет ее подруга. И тогда она приедет, чтобы послушать, как за эти годы окреп и изменился голос Сапфо.

Даже если Анактория за это время состарилась и сделалась неузнаваемой – Сапфо узнает ее в любом обличии.

Так Пелей когда-то прижал к своей груди Фетиду, будущую мать Ахилла, которая, желая от него спрятаться, превращалась в горящий куст, в серебряный поток, в водопад, в змею, в ужасное чудовище… Но Пелей не разжимал своих объятий, и тогда она, устав притворяться, показала ему свое истинное лицо, а потом доверила и душу.

Сапфо встала и подошла к окну: она всегда так делала, когда вспоминала о любимой подруге. В дальней веранде напротив друг друга сидели Алкей и Фаон – похоже, мужчины развлекались настольной игрой в кости, и их неподвижные фигуры были слегка наклонены друг к другу.

Сапфо с облегчением отметила про себя, что больше не испытывает дикого волнения при виде сына маленькой Тимады.

Милый, добрый, прелестный мальчик – мало ли таких на белом свете?

Но вдруг Сапфо вздрогнула, словно ее обожгла внезапная догадка. Только теперь, посмотрев на Фаона издалека, она поняла, почему ее так поразила внешность Фаона. Эта копна светлых, почти что белых волос как раз и напомнила Сапфо о ее седой музе – об Анактории.

Словно бы та наконец-то к ней снова явилась, но только в новом, еще более прекрасном облике – в неподражаемом цветении юности.