Текст книги "Святые в истории. Жития святых в новом формате. XVI-XIX века"

С главным критиканом расправились жестоко: Берсень-Беклемишев был обезглавлен и его тело брошено в Москву-реку, а дьяку Федору Жареному «урезали язык», чтобы не болтал лишнего.

Пока продолжалось следствие против Максима Грека, его на пару месяцев посадили под стражу в темницу Симонова монастыря.

В апреле 1525 года в царских палатах был созван собор для суда над Максимом Греком, на котором присутствовали великий князь Василий III, московский митрополит Даниил, младшие братья великого князя Юрий и Андрей, епископы и духовенство московских соборных храмов, многочисленные вельможи и воеводы.

Максима судили как еретика и политического преступника, причем на первый план вышли его другие «вины»: ошибочная правка («порча») священных книг и критические высказывания по поводу автокефалии (независимое от Константинополя управление) Русской Церкви. В обвинительном акте о связях с турецким послом и «измене» уже ничего не говорилось.

Вот что сообщает о подробностях и результатах судилища над Максимом Греком прибывший годом позднее в Москву барон Герберштейн: «В Москве мы узнали, что Константинопольский

Патриарх, по просьбе самого владыки Московского, прислал некоего монаха, по имени Максимилиана, чтобы он, по здравом обсуждении, привел в порядок все книги, Правила и отдельные уставы, относящееся до веры. Когда Максимилиан исполнил это и, заметив много весьма тяжких заблуждений, объявил лично Государю, что тот является совершенным схизматиком, так как не следует ни Римскому, ни Греческому закону, – итак, повторяю, когда он сказал это, то (хотя Государь оказывал ему великое благорасположение) он, говорят, исчез, и, по мнению многих, его утопили».

К счастью, Максима Грека не утопили, а отправили в пожизненное заключение в Иосифо-Волоколамский монастырь. Из Москвы его вывезли тайно, поэтому по городу и ходили недоуменные домыслы об исчезновении ученого афонца.

По решению собора Максим Грек был также отлучен от Причастия.

Митрополит Даниил велел содержать узника с предельной строгостью: «И заключену ему быти в некоей келии молчательне, да не беседует ни с кем же, ни с церковными, ни с простыми, ни монастыря того, ниже иного монастыря мнихи точию в молчании сидети и каятисъ в своем безумии и еретичестве».

Как «изменника и еретика» Максима заточили в тесную келью, где он терпел мучения от дыма, голода и холода. Ему запретили читать и писать, лишили права переписки.

В чем находил он утешение долгих шесть лет, сидя под арестом в сырой и смрадной одиночной келье-камере? Быть может, вспоминал о страданиях отлученного от Церкви доминиканского монаха и приора монастыря Сан-Марко Джироламо Савонаролы, чьи проповеди он слушал в молодые годы во Флоренции? Пламенно и убедительно говорил Савонарола о равенстве всех христиан перед лицом Бога, призывал церковных иерархов возвратиться к бескорыстию апостольских времен… Говорят, прежде чем отправить Савонаролу на костер, его пытали по четырнадцать раз на дню.

На Афоне при монашеском постриге Михаил Триволис был наречен Максимом – в честь пострадавшего в VII веке святого Максима Исповедника. Ослепленные ненавистью еретики-монофелиты, захватившие власть в Церкви, отрубили руку Максиму Исповеднику и «подрезали язык», после чего он через несколько месяцев умер в ссылке. Не было ли наречение его именем знаком, что и Максиму Греку суждено немало пострадать?

По преданию, во время пребывания в темнице Максим Грек сочинил и записал углем на стене Канон Святому Духу Утешителю. Вскоре после этого ему явился ангел и сказал ласково: «О калугере[1]1
  Калугер – монах, инок, отшельник.


[Закрыть]! Этими муками избудеши вечных мук».

В 1531 году Максима вновь затребовали на церковный суд, созванный теперь для осуждения Вассиана Патрикеева, одного из главных идеологов нестяжательства.

Исследователи биографии и творческого наследия Максима Грека до сих пор не пришли к единому мнению: для чего понадобилось снова судить уже осужденного и пребывающего в заточении узника?

Объяснением этому может служить недавно открытый историками факт существования некой грамоты-послания прота (главы) Святой Горы Афон к великому московскому князю Василию III. Сама грамота не сохранилась, но, по всей видимости, в ней могло быть ходатайство за афонского инока Максима.

Потому-то и возникла необходимость еще раз обосновать строгий приговор. К тому же за шесть лет, проведенных в неволе, узник не проявил раскаяния и по-прежнему настаивал на своей невиновности.

Максиму Греку вновь были предъявлены обвинения в искажении священных книг, в еретичестве, и даже совсем уж нелепые – в колдовстве.

«Да ты же, Максим, волшебными хитрости эллинскими писал еси водками на дланях своих и, распростирая те длани свои против Великого Князя, так же и против иных многих, поставлял, волхвуя», – говорится в «Судных списках Максима Грека и Исаака Собаки».

На втором суде Максим держался с великим смирением, просил судей о прощении и даже трижды пал ниц перед собором, умоляя извинить его за малые «описи». Как и в первый раз, он повторял, что если в его переводы и закрались какие-то ошибки или неточности, то вовсе не по злому умыслу, а из-за недостаточного знания тонкостей русского языка.

Но прощения не последовало. После суда Максима опять заковали в цепи, приставили к нему конвой и повезли в ссылку. Снова замелькали за окном его повозки бесконечные леса, где ели стояли вдоль дорог с важным, непроницаемым видом, как бояре в зеленых тяжелых шубах…

Пострадали и помощники Максима: монаха Селивана сослали в Соловецкий монастырь, писца Михаила Медоварцева – в Коломну.

Принято считать, что после второго суда Максима направили в Отроч монастырь под Тверью, но, судя по всему, это произошло не сразу. Сочинение, датированное следующим после суда годом, написано в темнице, где он по-прежнему «затворен и скорбит». Скорее всего, он находился все в том же Иосифо-Волоколамском монастыре, где ему немного смягчили условия содержания: хотя бы разрешили писать в своей келье.

С большой долей вероятности перевод Максима Грека в Отроч монастырь произошел уже после смерти Василия III, то есть после 4 декабря 1533 года.

Успенский собор, Тверь. Единственное сохранившееся здание Отроч монастыря

Регентом при трехлетнем государевом наследнике Иване (в будущем – царь Иван Грозный) до его совершеннолетия была назначена его мать Елена. В этот период страна, по сути, управлялась Боярской думой, а среди московских бояр было немало сочувствующих Максиму Греку.

Епископ Акакий, под чье покровительство узник был переведен в Отроч монастырь под Тверью, был человеком мягким и сострадательным, хоть и «мало учен в грамоте». Он с уважением относился к своему подопечному, нередко обращался к Максиму за разъяснениями трудных мест в книгах, даже кормил ученого монаха со своего стола («яко и на трапезу ему седети вкупе со святителем и ясти с единаго блюда»).

В Отроч монастыре Максиму было дозволено пользоваться монастырской библиотекой, и он берется за переводы толкований на книгу Бытия, на Псалмы, на Пророков, на Евангелие и Апостол, пишет многочисленные собственные сочинения.

Как только появилась возможность писать, Максим Грек подробно описал гибель Савонаролы в «Повести страшной и достопамятной и о совершенном иноческом жительстве».

В «Исповедовании православной веры», написанном в духе его любимого Иоанна Дамаскина, содержится подробный ответ на два главных обвинения – в ереси и государственной измене. Максим Грек сам себе становится адвокатом: его «оправдательные» сочинения адресованы церковным и светским властям, друзьям, а некоторые – братьям-христианам всего мира, всему православному человечеству.

«Поскольку меня, невиновного человека, не страшатся называть еретиком, а также врагом и изменником Русской державы, то я счел необходимым отвечать о себе…»

«Молю всякого благочестивого священника и князя выслушать ответ мой.»

«Молю вас, православные, не слушайте такую неправедную клевету.»

В 1539 году в результате борьбы боярских кланов с московской кафедрой митрополит Даниил был низложен и сослан в тот же в Иосифо-Волоколамский монастырь, куда он четырнадцать лет назад велел заточить Максима Грека.

Максим отправил ему «Послание о примирении к бывшему митрополиту Даниилу, уже изверженному», напоминая о заповеди Христа примирися с братом своим (Мф. 5: 24), и даже первым попросил у него прощения.

«Знаю и хорошо помню, что я опечалил священную твою душу два или три раза, не послушавшись тебя в том, что ты мне тогда приказывал. Это мне стало известно из твоих слов, которые ты с негодованием высказал мне на суде, когда я был судим и допрашиваем на соборе: „Постигли тебя, окаянный, грехи твои, так как ты отказался перевести для меня священную книгу блаженного Феодорита“. По поводу этого ослушания объясню истину твоей святыне, что не по какой другой причине я тогда ослушался тебя, как только потому, что опасался, что перевод этот мог послужить претыканием и соблазном для некоторых православных…» Но все эти подробные, изложенные прекрасным литературным языком аргументы в невиновности и пояснения, почему его несправедливо считают еретиком, не снимали с Максима пожизненного заключения.

В Москве снова кипела борьба за власть, и тверской узник внимательно следил за событиями в столице.

В 1542 году поставленный на место Даниила митрополит Иоасаф был низвержен и сослан в Кириллово-Белозерский монастырь враждебной боярской группировкой во главе с Василием Шуйским. На московскую кафедру был избран образованный, известный на Руси своей ученостью и составлением сборников Великих Четьих Миней митрополит Макарий.

Максим Грек отправил ему десять тетрадей своих сочинений в надежде, что они помогут пересмотреть его дело.

«Я не знаю за собой никакой погрешности и никакой хулы относительно православной вашей и моей веры и ничего такого не писал и не говорил, как некоторые меня оболгали», – писал он владыке («Послание к Преосвященнейшему Макарию, митрополиту всея России»).

Максим умолял митрополита Макария отменить хотя бы приговор о лишении его Святого причастия, невыносимого для монаха. После пятнадцатилетнего заточения отлучение от Святых Тайн наконец-то было снято. Но свободу Максиму Греку так и не вернули.

«Узы твои целуем, как одного из святых, пособить же тебе не можем», – ответил узнику митрополит Макарий через своего посыльного.

В 1547 году в Москве на царство был венчан семнадцатилетний Иван, впоследствии прозванный в народе Грозным. Многие историки считают, что освобождение Максима Грека могло быть приурочено к венчанию на царство Ивана Васильевича (16 января 1547 года) или же к царской свадьбе (3 февраля 1547 года).

В «Сказании о Максиме иноке святогорце Ватопедской обители» говорится о двадцати двух годах, которые афонский монах провел в заточении, после чего царь «повелел взять его к себе на Москву».

По другим источникам, Максим Грек продолжал жить в Отроч монастыре и после 1547 года, и только в 1551 году игумен Троице-Сергиева монастыря Артемий выхлопотал у царя и митрополита право перевести ученого афонца в свою обитель.

«Предивный страдалец от многолетнего оного во узах и в темнице от многих мук был дряхл и болен ногами и всеми составы телесными», – говорится о невинном узнике в одном из древних сказаний («Сказание известно о приходе на Русь Максима Грека и сколько он претерпел вплоть до своей кончины» – в составе Четьих Миней священника Иоанна Милютина).

За Максима просили многие влиятельные лица, но, увы, безуспешно. 4 апреля 1545 года александрийский Патриарх Иоаким направил наследнику московского престола Ивану IV грамоту с пожеланием победить всех врагов, а также с просьбой освободить из заточения Максима Грека, «дать ему волю и свободу идти, куда захочет, а прежде всего к месту его пострижения».

В июне 1546 года константинопольский Патриарх Дионисий II в своем послании тоже просил юного Ивана Васильевича освободить Максима Грека, причем обращался к нему не только от своего имени, но и от лица иерусалимского Патриарха Германа и церковного собора.

Сам Максим тоже отправил царю Ивану Васильевичу несколько посланий с рассуждениями об образе истинно христианских правителей и просьбами вернуть его из ссылки и отпустить на Афон.

«Ни к чему уже не нужен я богохранимой земле Русской: что нужно было ей получить от меня, худого и непотребного, то она уже получила. Да получу и я от благоверного царства твоего то, что желаю. Вот уже много лет, как я бессмысленно содержусь здесь, разлученный со своими отцами и братьями, у которых я от юности трудился и телесно, и духовно, в надежде положить там свои кости. Возврати меня, благочестивейший государь, честной обители Пресвятой Богородицы Ватопедской», – писал Максим в одном из посланий.

Но эти просьбы во дворце словно не слышали. Упорный отказ отпустить невинного страдальца умереть на Афоне может показаться необъяснимым, иррациональным. Но как тут не вспомнить слова, которые в доверительном разговоре с Максимом Греком сказал казненный за свободомыслие Иван Берсень-Беклемишев: «Пришел еси сюда, а человек еси разумной, и ты здесь уведал наше добрая и лихая, и тебе, там пришед, все сказывати».

Он еще тогда объяснил, почему царь не захотел отпустить Максима вместе с другими монахами на Афон: слишком много тот увидел на Руси «негожего», вот и нечего теперь выносить сор из избы. С тех пор за двадцать с лишним лет ничего не изменилось.

Последние годы жизни в Троице-Сергиевом монастыре Максим Грек был окружен почетом и признательными учениками. «И к нему пришел в келию, и стал он сказывати с греческого перевода на наш язык», – рассказывает троицкий монах Нил (Курлятев), как под руководством ученого афонца он обучался греческому языку и потом помогал ему в переводах. Нил, в частности, сообщает о своем учителе: «Заньже жил здеся у нас многа лета и познал наш язык довольно и известно».

В 1553 году царь Иван Грозный, направляясь на богомолье, заехал по пути в Свято-Троицкий монастырь. Известно, что в обители он имел беседу с Максимом Греком, но вот говорили ли они о возможности возвращения на Афон – об этом никаких сведений не сохранилось. После встречи с царем никаких перемен и перемещений в жизни Максима не произошло.

Максим Грек скончался в 1556 году и был похоронен у северо-западной стены Свято-Духов-ского храма Троице-Сергиевой Лавры.

Датой его кончины в «Сказаниях» называют 7064 год, то есть весь период с 1 сентября 1555 года по 31 августа 1556 года, без конкретной даты (новый год в XVI веке в России начинался 1 сентября). Позднее в житиях святых появилось число – 21 января по старому стилю, день памяти Максима Исповедника. Теперь в этот день Церковь отмечает и память преподобного Максима Грека.

Итог жизни Максима Грека впечатляет даже тех, кто ничего не знает о судьбе многолетнего узника: один из первых на Руси, он сам составил собрание своих сочинений. Сначала это были «избранные сочинения» из 47 глав с дополнительной частью, а затем и полное собрание из 73 текстов.

Свои сборники Максим Грек многократно переписывал (сохранились несколько экземпляров, написанных его рукой), рассылал своим адресатам и давал переписать всем желающим.

В творческом наследии известного древнерусского писателя Максима Грека, помимо богословских творений, есть притчи, оригинальные произведения в форме диалога, даже стихи.

 
Я показываю Тебе свою рану, о Спаситель,
не из хвастовства,
Будто претерпел за Тебя нечто великое,
Но радостно демонстрирую
как малое подобие Твоих страстей —
Вот куда я вознесен.
 

В этом стихотворении Максим Грек как бы обращается к распятому Христу. Оно написано от лица пронзенного копьем святого Димитрия, но можно догадаться, что и от себя лично.

На многих иконах, особенно старообрядческих, Максим Грек изображен с большой, очень пышной бородой. На Руси XVI века бояре не брили бород и усов, именно по бороде русские отличались от иностранцев. Быть может, иконописный канон сознательно подчеркивает: этот грек столько пострадал на Руси, что давно стал своим.

Не так давно в Вене было обнаружено письмо Максима Грека, отправленное в 1552 году из Москвы некоему греку Макробию, под которым стоит подпись: «Максим, который некогда был жителем Эллады, а ныне стал гиперборейцем».

Древние греки называли Гипербореей легендарную страну вечного счастья и блаженства где-то далеко на севере.

Найденное послание говорит о том, что под конец жизни Максим Грек не только не был сломлен, но и сохранил чувство юмора.

Праведная Иулиания Лазаревская
(† 1604)

Праведная Иулиания Лазаревская.

Икона. Посл. треть XIX в. Собор Благовещенского монастыря, Муром

Сладок хлеб у вдовы этой…

Рано темнеет зимой в Муроме. Вроде бы недавно забрезжило утро, а вот уже только луна слабо освещает темный городок, огороженный земляным валом и рвом.

Да и тихо в последнее время стало в Муроме, непривычно тихо: после нескольких голодных лет и эпидемий народа в городе поубавилось почти вдвое.

Порой кажется, что не только на жителей, но и на сам Муром-городок навалилась вековая усталость и даже из камней истощились последние силы.

Многие дворы стояли пустыми, раскрытыми, хлопая воротами на ветру. А если где ночью собака залает или завоет, так всем это даже в радость: значит, в том доме хозяева не перевелись.

Обо всем этом неспешно думал муромский сторож, обходя ночью город со своей колотушкой. Да и куда ему торопиться? Ночи зимой длинные, беспросветные…

Но нет, в одном слюдяном окне блеснул свет. Сторож остановился, пригляделся: ну конечно, это Дружина (в крещении Калистрат) Осорьин не спит. Наверное, опять сидит за столом и пишет, не жалеет сальных свечей. В Муроме все знают, что Дружина взялся сочинять повесть о своей матушке Ульяне и даже хочет составить ей церковную службу. Сторож вспомнил худенькие, словно восковые, руки Ульяны, протягивающие ему каравай хлеба, и поневоле прослезился, потер морозной рукавицей глаза.

Сама-то Ульяна истаяла, как свечка, а свет ее доброты и теперь вот разгоняет темень. Из многих соседних сел и дальних городов потянулся народ в муромский Свято-Троицкий храм, чтобы поклониться святым мощам Иулиании.

Многие несколько лет назад оплакивали в Муроме и соседнем селе Лазаревском смерть доброй вдовы Ульяны Устиновны Осорьиной, а оказалось, не плакать надо было, а радоваться. Когда через десять лет после смерти Ульяны рядом начали копать могилу для ее сына Георгия, народ стал свидетелем великого чуда. Мощи Ульяны Осорьиной оказались нетленными, источали благоухающее, целебное миро («аки квас свекольный, в ночи же сгустившееся, аки масло багряновидно») – в тот день больные получили от них исцеление.

Из-за туч выглянула луна, на мгновение осветив купол муромского Свято-Троицкого храма. Сторож с благодарностью перекрестился и потопал дальше, веселее заскрипел теперь снежок под его сапогами.

Хоть и тяжелые, муторные наступили времена, а все же не последние, думал он, проходя мимо дома губного старосты Дружины Осорьина. Зато зимой белым-бело вокруг, чисто, а к утру, глядишь, и развиднеется.

«Не угасала свеча ее в ночи…» – тем временем старательно выводил гусиным пером Дружина ровные буквы.

Он был человеком начитанным, основательным и хотел написать о своей матери так, как в четьях минеях сказано о святых – тоже с чудесами и великими подвигами. А получалось все равно по-другому, как-то проще. То отец вдруг вспоминался, то лица слуг из села Лазаревское, в котором он провел детские годы, то добрая улыбка его тихой матушки.

«Повесть о Иулиании Лазаревской», написанную с сыновней любовью, теперь называют первой появившейся на Руси семейной хроникой: в ней запечатлены редкие подробности из жизни простой женщины, жившей на Руси в XVI веке.

Ульяна родилась в 1530-е годы в семье московских дворян Устина и Стефаниды Недюревых.

Ее отец, Устин Недюрев, «муж благоверен и нищелюбив», служил ключником при дворе царя Ивана Васильевича Грозного – это была почетная и доходная должность. В жены он взял Стефаниду Григорьевну, родом из Мурома.

Спасо-Преображенский собор, Спасо-Преображенский монастырь, Муром. XVI в.

В шесть лет Ульяна осталась круглой сиротой: мать и отец умерли в один год, скорее всего, от какой-нибудь свирепствовавшей эпидемии.

Девочку забрала к себе в Муром бабушка с материнской стороны, Анастасия Дубенская. Перед смертью она завещала взять на воспитание сироту своей дочери Наталье, у которой было уже и своих девять детей.

Ульяне исполнилось двенадцать лет, когда она перешла жить в дом тетки Натальи, жены Путилы Арапова. «Тетка часто ее бранила, а дочери ее насмехались над ней», – напишет в повести о детстве своей матери Дружина Осорьин.

Вряд ли молчаливая, никогда никого не осуждавшая Ульяна кому-нибудь подробно рассказывала о детских обидах. Наоборот, говорила, что тетка Наталья и ее дочери желали ей добра, вот только понимали его на свой лад.

На Руси в XVI веке девушки в тринадцать-четырнадцать лет вовсю начинали «невеститься» и им позволялись всякие вольности. Это был словно последний свободный вздох перед замужеством, а дальше – кому какая выпадет женская доля, бывало, что и горемычная.

Недаром подруги пели на свадьбах, заранее оплакивая невесту:

 
Надо жить во чужих людях
Умеючи – разумеечи,
Чужие люди, словно темный лес,
Словно туча грозная,
Без мороза сердце вызябнет,
Без беды глаза выколют…
 

(Свадебные обрядовые песни)

Но сначала девушке нужно было найти жениха – желательно хорошего, богатого. Родители старательно наряжали своих дочек – будущих невест, дозволяли им краситься, много времени проводить на свежем воздухе, чтобы девушки «расцвели». Летом подружки водили хороводы, зимой устраивали веселые посиделки с гаданиями на суженого.

Но Ульяну девичьи «пустошные, пересмешные речи» никак не касались. Как и в доме бабушки, она целыми днями проводила за рукоделием или «в крестовой», как называли в те времена комнату с иконами. Вот тетушка и сердилась: кто же возьмет замуж печальную, иссушенную постами сироту?

Да и сестры пеняли Ульяне, говоря: «О безумная! Зачем в столь ранней молодости изнуряешь ты плоть свою и губишь красоту девичью?» И заставляли ее пить и есть с утра. Когда сестры звали ее на девичьи посиделки, Ульяна притворялась непонимающей, чтобы не обижать их отказом.

Никто не знал, что у молчаливой девушки, которую домашние считали немного «глуповатой», были свои радости: по ночам она пряла, вышивала, шила одежду и свое рукоделие раздавала по домам муромских бедняков. По-настоящему счастливой ее делала только чужая радость.

Биограф-сын пишет, что в то время Ульяна редко бывала в церкви, которая находилась далековато от дома Араповых («ни слышати словес Божиих почитаемых, ни учителя учаща на спасение николи же»). Он даже удивляется на страницах повести: кто и когда научил его мать с ранних лет христианскому состраданию к обездоленным?

Когда Ульяне исполнилось шестнадцать лет, для нее все-таки нашелся жених. И какой! Сироту сосватали за Георгия (Юрия) Васильевича Осорьина, владельца села Лазаревское неподалеку от Мурома.

Георгий Осорьин, «человек добродетельный и богатый», сумел разглядеть в тихой Ульяне главное ее «приданое» – кроткую, добрую душу.

Какой она была тогда? В литературе Ульяна предстает то в виде древнерусской красавицы с большими голубыми глазами, то кареглазой, с глазами, постоянно влажными от слез (настолько ей было жаль обездоленных).

Дружина ничего не говорит о ее внешности, оставив нам описание только характера матери, ее внутреннего облика: Ульяна смолоду была «кротка и молчалива, незаносчива, невеличава».

В Муромском краеведческом музее есть икона, где святая Иулиания изображена уже в зрелом возрасте вместе со своим мужем Георгием и дочерью, инокиней Феодосией, тоже ставшей местночтимой святой. Обычно Иулианию изображают в тот период, когда она стала вдовой и ее подвиги стали очевидны для окружающих. Но на одной известной иконе она предстает молодой – красивой, в боярской шубе с широкими рукавами, с волосником (особый головной убор, который носили на Руси замужние женщины; выставлять напоказ волосы считалось неприличным) и белым платком на голове. Здесь Ульяна Осорьина – молодая хозяйка богатого имения села Лазаревское.

Замечательный знаток русского быта Н. И. Костомаров в книге «Быт и нравы русского народа в XVI–XVII столетиях» по крупицам воссоздал описание типичной дворянской усадьбы конца XVI века – это был совершенно особый, закрытый от посторонних глаз мир.

На огороженной территории вокруг барского дома теснилось множество деревянных зданий с высокими крыльцами, сенями, клетями, зачастую соединенными между собой крытыми переходами. В этом маленьком «городке» бок о бок жили столяры, сапожники, портные, хлебопеки, горничные и прочие слуги – дворовые люди со своими семьями. Нередко многодетные родственники занимали две или три избы под одной крышей, для удобства соединенные между собой сенями.

«Такой своеобразный способ постройки как будто выражал сочетание родового единства с личной и семейной отдельностью, и двор русского зажиточного человека напоминал собой древнюю удельную Русь, где каждая семья стремилась к самобытности и все вместе не теряли между собой связи», – подмечает Костомаров.

Появление в усадьбе молодой хозяйки, «новой метлы», было для всех событием чрезвычайной важности – и для мужниной родни, и для дворовых слуг. Какой будет новая хозяйка? Вдруг крикливой, сварливой, ленивой или «перечливой»?

«Злых всех злее злая жена» – гласит русская пословица, но и такую все равно придется терпеть.

Ульяна вошла в жизнь имения Лазаревское тихо и почти незаметно, с первых дней покорившись воле мужа, свекра и свекрови. «А она со смирением подчинялась им, ни в чем не ослушалась, ничего вопреки им не говорила, почитая их и безотказно все приказания их исполняя, так что дивились все, глядя на нее», – пишет Дружина Осорьин.

Молодая хозяйка вставала с петухами, самостоятельно одевалась и причесывалась, даже «не требовавше воды ей на омовение рук подающего», и потом весь день хлопотала в усадьбе наравне со слугами.

В XVI веке богатство дворян исчислялось и количеством запасов впрок, у кого на сколько лет вперед хватит. В каждом имении в барских амбарах и житницах хранилось большое количество зерна и муки, в погребах и «на ледниках» – запасы соленого мяса, рыбы, грибов, толокна и прочих продуктов. Сухари «на черный день» держались повсюду: в бочках, сундуках, коробах. Весь уклад русской жизни был настроен на то, чтоб выжить в трудную годину, помощи со стороны ждать не приходилось.

В каждой усадьбе самостоятельно выпекали хлеб, шили белье и обувь, делали мебель и деревянную утварь, так что ежедневной работы и для слуг, и для хозяев было невпроворот.

В XVI веке все поместья были казенными имениями, которые раздавались от царя и властей служивым людям в виде жалованья за службу. Поместья переходили от отца к детям не по праву наследства: за право владеть собственностью сын должен был нести государеву службу.

Георгий Осорьин нес воинскую повинность в Астрахани, защищая южные границы. Эта служба была неспокойной, опасной.

«Казанцы и крымцы, не в силах уже будучи заставить, как делали предки их в Золотой Орде, приезжать русских государей к себе с данью, то и дело что грабили, разоряли русские жилища, русские поля, убивали, уводили в неволю десятки тысяч русского народа, заставляли откупаться от себя, что в сущности было продолжением платежа дани», – пишет об обстановке в астраханских степях историк Н. И. Костомаров («Личность царя Ивана Васильевича Грозного»).

Зачастую Георгия по два или три года не было дома, в его отсутствие всеми делами заправляли родители. Но теперь, оценив редкую рассудительность и расторопность Ульяны, «дивясь разуму» ее, ей полностью доверили ведение всего хозяйства.

И всякий раз, возвращаясь домой с воинской службы, Георгий Осорьин находил в имении полный порядок: житницы были полны хлебом, слугам вовремя выплачивалось жалованье и никто из них не роптал, в его семье царили мир и лад.

В XVI веке на Руси появилась книга под названием «Домострой», где были собраны советы на все случаи жизни, в том числе и по поводу семейных отношений. Многие сейчас воспринимают «Домострой» как свод жестких ограничений, почти эпитет несвободы, но в то время книга сделала великое дело: на ее страницах были письменно закреплены нормы цивилизованных отношений в семье и обществе.

«Положение женщин весьма плачевное. Они не верят в честь ни одной женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит… Заключенные же дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого права или дела в хозяйстве», – рассказывает Сигизмунд Герберштейн о частной жизни в Москве середины XVI века («Записки о московитских делах»).

Это наблюдение позволяет сравнить, каким уважением домашних пользовалась Ульяна Осорьина, которой была предоставлена свобода по своему усмотрению вести дела по хозяйству в большом имении.

Герберштейн передает и одну забавную семейную сцену из тех времен: «Есть в Москве один немецкий кузнец, по прозвищу Иордан, который женился на русской. Пробыв некоторое время у мужа, она при случае ласково обратилась к нему со следующими словами: „Дражайший супруг, почему ты меня не любишь?“ Муж отвечает: „Да я сильно люблю тебя“. – „Я не имею еще, – говорит жена, – знаков любви“. Муж стал спрашивать, каких знаков она хочет. На это жена сказала ему: „Ты ни разу меня не побил“. – „Конечно, – заметил муж, – побои не казались мне знаками любви, но все же я не отстану и в этом отношении“. И таким образом, немного спустя, он весьма жестоко побил ее и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии, наконец, сломил ей шею и голени».

Даже если воспринимать эту историю как анекдот, сочиненный насмешливым иностранцем, в нем есть доля правды. В частной жизни того времени было много стихийного, дикого, необузданного, а побои мужем жены считались явлением вполне заурядным.

О положении слуг и говорить нечего: за малейшую погрешность дворовых пороли на конюшнях, кормили «что нам негоже» – плохо испеченным хлебом или тухлой рыбой – и зачастую вообще не считали их за людей.

«Владея селами, он сильно возносится этим в сердце своем; а чтобы заботиться о поселянах, как о своих членах, по заповеди Господней, этого нет у него; но, как купленных рабов, постоянно морит их всякими тяжелыми трудами; если же они провинятся, тотчас с страшным гневом заковывает им ноги в железные кандалы», – возмущался в свое время самодурством владельцев имений Максим Грек («Слово 1. Весьма душеполезное для внимающих ему»).