Текст книги "Спи ко мне"

Когда она училась на третьем курсе, Ермолаевы сняли новое помещение, в только что отстроенном торговом центре. «Вещи на вес» давно канули в небытие. Теперь у магазина была своя идея: современная, чуть сумасшедшая молодёжная одежда. У входа, по совету Снусмумры, повесили вывеску – «Всегда в продаже свежие прикиды». Некоторые заходили только для того, чтобы спросить, что такое «прикиды», и часто становились постоянными покупателями. «Свежие прикиды» – так прозвали эту точку поклонники. Впоследствии название стало официальным.

Светка уехала в Германию. Оказывается, у них с Эльзой вспыхнула любовь с первого взгляда. Но вернее всего, Эльза была олицетворением волшебной страны Заграницы, которую Светка любила с самого детства. Снусмумра собрала группу и выступала в клубах. Игоря Наташа несколько раз встречала в супермаркете у метро. Один раз он встал за ней в очереди. Разговорились. Игорь продолжал жить с родителями и работал дизайнером в агентстве «Прямой и Весёлый».

– Дизайнер? – обрадовалась Наташа. – Одежду проектируешь?

– Не. Рекламу. Знаешь, я должен сказать…

– Реклама – это не ко мне. У нас и без рекламы всё пучком.

Игорь хотел объяснить, что без рекламы сейчас никак нельзя, но тут как раз подошла Наташина очередь.

– Вот что я сказать-то хотел… – уже у выхода догнал её Игорь.

– Рада была тебя увидеть, – улыбнулась Наташа и чмокнула его в щёку. – Пока!

Так он в тот раз и не сказал ей ничего важного.

Глава четырнадцатая. Хрупкий мир и жесткий мир

Наташа ждала вечера. Ждала и боялась. Рыба либо придёт, либо не придёт. Найдёт её или не найдёт. Может быть, он снится всем девушкам подряд и заманивает их к себе в подземный будуар; может быть, у него хобби такое – соблазнять жительниц других миров. Дон Жуан межгалактического масштаба. Их разыскивает Космопол. И уже не найдёшь его, если он просто забудет о ней и перестанет сниться.

Всё ближе и ближе полночь. Наташа читала журнал, не понимая ни слова, руки дрожали. Он может появиться в любой момент. Уже не может. Уже поздно. Обычно в это время он рядом. Ну что ж, спасибо ему за интересное приключение. А теперь можно спать по-настоящему: без сновидений.

Она уснула сразу, и тут же поняла, что приключение ещё не закончилось. На голове была подаренная Рыбой шляпка, над шляпкой – крыша, сложенная из прозрачных пятиугольных плиток. Там, наверху – небо, синее-синее, с белыми прядями облаков. Наташа стояла на карнизе шириной не более метра. Она оказалась на последнем этаже четырёхэтажного крытого пассажа. Как видно, четвёртый этаж был жилой, потому что все окна отражали небо. Должно быть, здесь живёт какой-нибудь потомственный аристократ с семейством. Как бы не прибежала охрана, не арестовала за незаконное проникновение на частную территорию. Интересно, как арестовывают во сне?

Невдалеке виднелся перекинутый от карниза к карнизу тонкий прозрачный мостик. Наташа осторожно взошла на него и посмотрела вниз. На третьем этаже, за широкими стеклянными витринами, в полумраке, освещенном лишь висящими в воздухе огненными шарами, виднелись столики – значит, там ресторан. Ещё ниже, на втором этаже – лавка, в которой продаются… нет, не разобрать.

Наташа перебралась на противоположную сторону, толкнула ближайшее окно (оно бесшумно открылось внутрь), шагнула через подоконник и попала в музейную залу, увешанную зеркалами и картинами. Прошла её насквозь, очутилась на кухне с высоким прокопченным потолком и даже почувствовала запах жареной картошки. Открыла дверцу массивного буфета и вышла сквозь неё на неширокую мраморную лестницу с крутыми узкими ступенями. Перила были сделаны из простого тёмного металла, стены облицованы деревянными плашками, уложенными ёлочкой, наподобие паркета. «Чёрный ход!» – догадалась Наташа.

Ступени пружинили под ногами. Она легко спустилась вниз, открыла дверь на улицу и сразу попала на шумный овощной базар: людей почти не было видно, лишь там и сям мелькали тени или кто-то вдруг появлялся из темноты, прижимая к груди кулёк со свежей клубникой, и тут же пропадал из виду. Кругом гомонили покупатели, звенели невидимыми колокольчиками хитроумные весы или кассовые аппараты, похожие с одного боку на часы с кукушкой, а с другого – на старинный телефонный аппарат. Пройдя базар насквозь, Наташа очутилась на противоположной стороне пассажа. Посмотрела вверх: ну, точно, вон там, вдалеке – знакомый мостик, с которого она пыталась рассмотреть второй и третий этажи. А вот и Рыба!

Он стоял, прижавшись спиной к непрозрачной стене своей мастерской, и на него наступал крючкообразный господин: спина колесом, нос закорючкой, руки как коряги.

Наташа подошла поближе, и часть прозрачной стены, словно узнав её, тут же отъехала в сторону, приглашая войти внутрь.

– А я говорю: что ни налей – теряет вкус, чтоб его ветром унесло! – взмахнул рукой-корягой крючкообразный.

– А я повторяю – это невозможно. Моя чашка тут ни при чём. Скорее всего, у вас онемение вкусовых рецепторов. Обратитесь к врачу.

– Я к своему брату обращусь. Он приближенный императора. Выкинуть тебя из столицы ему ничего не стоит.

Крючкообразный господин едва держался на ногах: видимо, он действительно не чувствовал вкуса того, что пьёт, и перепутал утренний кофе с какой-нибудь местной разновидностью особо крепкого напитка. Рыба пытался его успокоить, но каждая новая здравая мысль только раззадоривала обидчика. Его обвинения были несправедливы – он сам это знал, и оттого злился ещё сильнее. А Рыба ничего не мог с ним поделать – от этого крючкообразный чувствовал себя ещё более безнаказанно.

И тогда Наташа заорала. В этом сне не нужно было ничего доказывать, нужно было просто голосить. Громкий крик, на одной ноте, переходящий в визг, в ультразвук, заполнил собой всю столицу Просвещенной Империи, все окрестности, вплоть до границ, к которым в ужасе жались безродные жители окраин.

– Извините, – опустил голову обидчик. – Конечно, я был не прав.

И ушел, уменьшаясь с каждым шагом. Наташа проследила за ним взглядом – он совсем слился с землёй, не дойдя до конца пассажа.

– Спасибо, – сказал Рыба таким тоном, словно Наташа вовремя подала ему нужный инструмент.

Больше к этому не возвращались.

Рыба обнял Наташу и прижал к себе. У них снова была одна кожа на двоих – ничего не изменилось, и вряд ли изменится. Зря боялась.

Мгновение – и Рыба уже сидит за столом, руки пляшут над бесформенной массой, которая вскоре станет сверкающим шедевром с маленьким огоньком на дне, и говорит, говорит, говорит.

– Вчера перед работой я обошел трёх мастеров. Хотел заказать среднее покрывало, но за то время, пока мы не виделись, мастера стали ещё искуснее. Они делают такие покрывала, что невозможно отвести глаз. У меня просто не хватило денег.

– А сделать покрывало подешевле и попроще они не могут?

– Но кто согласится делать меньше того, на что он способен?

– Это же твои собратья. Могут войти в положение.

– Это же мои собратья. Я не могу предложить им такое. Слишком хорошо понимаю их. Вчера задержался в мастерской, сделал четыре чашки вместо трёх. И всю ночь маялся – не мог попасть к вам, в жесткий мир.

Наташе стало стыдно: она решила, что Рыба забыл её, а он устал на работе, как часто уставала она сама.

– Ты сказал – «жесткий мир»? – переспросила она.

– Не обиделась?

– Да нет. Наш мир действительно того… жестковат с непривычки.

– Так я называю его про себя. Всегда, прежде чем попасть к тебе, я оказываюсь в каком-то контейнере. Или гробу. Потом стены разъезжаются в разные стороны – и я выхожу. Сегодня я всю ночь провёл внутри этого… сооружения. К тому же, в нём было темно.

– Всё понятно! – объявила Наташа. – Тебе снится лифт. Лифт, курсирующий между нашими мирами. А сегодня там электричество вырубилось, и лифт застрял. И поэтому внутри было темно.

– Может быть.

Контуры чашки уже ясно проступали на фоне чуть оттенённой серым стеклянной стены. Рыба продолжал колдовать.

– А я сразу засыпаю к вам, без всякого лифта, – продолжала Наташа, – и в первые мгновения боюсь что-нибудь разбить. Потом проходит. Или привыкаю. Как будто и в самом деле из жесткого мира попадаю в хрупкий… Жесткий мир и хрупкий мир. Это ты здорово придумал.

Рыба ничего не ответил. Накрыл ладонями уже почти готовую чашку. Долго сидел так, совсем без движения. Потом уронил руки и откинулся на спинку кресла. На дне дорогой стеклянной игрушки загорелся мистический огонёк.

– Которая за день? – строго спросила Наташа, указывая на прозрачный цветок с пылающей сердцевиной.

– Два, – прошелестел Рыба и поднял вверх указательные пальцы, словно сдавался.

– Тогда – перерыв! – скомандовала Наташа. – Ту-ру-ру! Что там за звуки? Ту-ру-ру! Это трубит горн! Он трубит о том, что мастеру надо отдохнуть! Ту-ру-ру! Встать на ноги и пойти погулять! Ту-ру-ру! Я всё равно не отстану!

– Да, да… Погулять будет хорошо.

На свет появилась знакомая уже промасленная ткань, потом – жесткое полотенце. Рыба аккуратно вытер руки, собрал все инструменты, поставил новую чашку в особое углубление в стене – и только после этого позволил вывести себя на прогулку.

Снова прошли сквозь шумный овощной базар. Наташа не удержалась и сцапала с прилавка какое-то интенсивно-лиловое яблоко, откусила кусок – словно целлюлозы в рот набрала. Выплюнула, отшвырнула. Где-то сбоку раздался сдавленный писк, подбитая тень метнулась в сторону.

Базар кончился, и они оказались в старом-старом тенистом парке, должно быть, распланированном лет тысячу назад, и двести лет назад заброшенном. Однако вскоре Наташа поняла, что за парком тщательно ухаживают, а заброшенность старательно культивируется.

Цвет растений в хрупком мире варьировался от светло-серого до индиго. А вот форма не отличалась разнообразием: если трава – то осока, если листья на деревьях, то – большие сердечки, как у липы, если на кустах – то маленькие, похожие на берёзовые. Трава под деревьями красиво контрастировала с листвой.

Наташа пыталась выведать у Рыбы, каков теперь статус их отношений. Не то чтобы она на чём-то настаивала. Но ведь кое-что поменялось. После того как… Недогадливый измотанный мужчина не сразу сообразил, к чему она клонит, а когда понял – объявил, что во всём готов подчиниться правилам и законам жесткого мира. Потому что в хрупком мире секс не имеет сакрального или статусного значения. Есть брак – это серьёзное решение. Есть влечение, которому следуют. Никогда не было запретов, никогда не было культа. Ну, разве что культ плодородия в те времена, когда предки Рыбы-завоевателя ещё бродили по таким вот густым лесам, безъязыкие.

Наташу слегка задела столь беспечная, граничащая с равнодушием, готовность подчиниться ситуации, но она промолчала, чтобы не испортить прогулку.

Дорожка привела к болоту, в центре которого росли орхидеи величиной с кувшин. Цветы были отделены от прогуливающихся несколькими метрами жидкой грязи.

– Что же для вас имеет значение? Что важно? Чем вы гордитесь, чем хвастаетесь, чем дорожите? – спросила Наташа.

– Важно – принадлежать к своему лару, – подумав, сказал Рыба, – и доказывать всем своим существом, что твой лар – лучший. Мастерам, получается, нечем гордиться. Мы отошли от своего лара, в почтении к которому воспитывались в детстве. Но не стали художниками, танцующими в хороводе духов. Глядим на всю эту битву статусов со стороны.

– А что же дети мастеров? Куда их определяют? Они ведь могут родиться совсем бесталанными.

– Могут. Им дарована величайшая милость – выбирать лар себе по вкусу. Может быть, именно для этого и существуют мастера. Не для того, чтобы делать красивые дорогие вещицы. А для того, чтобы в нашем мире хоть иногда появлялись свободные люди, рождённые вне предрассудков.

– Кем же становятся эти свободные люди?

– Очень часто – примыкают к лару того, кого полюбят в юношеском возрасте. Разменивают свой выигрыш на сиюминутное счастье. Нередко становятся учеными. Но я слышал про таких, которые избрали участь окраинных жителей. Нам твердят, что нет ничего страшнее, чем оказаться одним из безродных. Кем бы ты ни родился, к какому бы лару ни принадлежал – ты всё-таки принадлежишь к нему. Ты не безродный. Но старший сын мастера, делающего резные чаши для фруктов, уверял меня, что безродные свободны в своей безродности. Не знаю. Я никогда не видел окраин. Отец мой посещал их. Но я был слишком мал, чтобы слушать его истории.

Из грязной жижи, окружавшей оазис с орхидеями, не отряхиваясь, вышла лошадь. Следом другая, третья. Они возникли словно из ниоткуда, не выбрались из грязи, не родились из неё – просто проявились в воздухе, и вскоре зацокали копытами по мощённой художественно растрескавшимися плитами дорожке.

– Это что за лошади такие? – справившись с удивлением, спросила Наташа.

– Бездомные, – покачал головой Рыба, – так их всегда жалко.

– А в дом взять?

– Да ты что!? У кого денег хватит на такое развлечение?

Пять сотен лет назад властителю столицы в подарок привезли дюжину таких лошадей. На воле они живут где-то в болотистой местности северного континента, и представляют собой помесь миража и обычной лошади. Им нужно много луж, чтоб перемещаться, и им нужны просторы, чтоб скакать. При этом им больше ничего не нужно – кажется, они даже не едят. Лошади стали любимым развлечением властителя. А потом его свергли, и лошади разбежались. Никто не вспоминал о них, пока было смутное время. А когда столица признала власть императора, и вновь воцарился порядок, лошади уже одичали. Их начали ловить и перевозить обратно на северный континент, но многие не выдерживали пути. Решили оставить их в столице, раз уж они прижились. Но лошади тоскуют по родным местам. И их жалко. Кто видел миражную лошадь в её родных болотах, всегда отличит эту от той.

Сквозь синюю листву пробился солнечный луч. Он посветил в глаза Рыбе, тот зажмурился, отвернулся, и они двинулись по дорожке в обратный путь.

– А что, если ты тоже – мираж пополам с моими ожиданиями, как эти несчастные лошадки? – вдруг спросила Наташа. – И тебя на самом деле нет? И ты, и весь твой мир – это только мой сон?

– Но я же был в твоём мире. Ты меня видела.

– А что, если кто-то подслушал мои сны? Подсмотрел? Или того хуже – наслал их на меня? Для того чтобы… чтобы завладеть моей квартирой!!!

– Разумные объяснения, – помолчав, сказал Рыба, – страшное оружие. Которое люди часто направляют против себя. Чем умнее человек, тем лучше он сможет объяснить, почему невозможна удача. Объяснить, а потом поверить в это. А удача была в двух шагах. Можно было поверить в то, что она – возможна. Умным людям легко даются доказательства как со знаком «плюс», так и со знаком «минус». Но они всегда выбирают «минус». Мой отец был ученым, он умел разумно объяснить всё, решительно всё. В его жизни не было радости. Он жил очень мало – даже по меркам своего лара.

В молчании они вышли из парка и оказались на площади. В центре бил фонтан, заключенный в медную чашу. Вокруг стояли каменные скамейки и столики. В центре каждого столика была сделана небольшая прорезь, как на почтовом ящике. Рыба присел на ближайшую скамейку и потянул Наташу за собой.

Из неприметного кармана своей куртки на множестве крючков он достал пачку расписной тонкой бумаги и мешочек с табаком.

Положил перед собой одну бумажку, на которой была нарисована какая-то картинка, показавшаяся Наташе смутно знакомой. Пока она напрягала память, Рыба насладился созерцанием, провёл по краю картинки языком, высыпал в центр листочка немного табака и одним плавным, долгим, не прерывающимся движением скатал самокрутку. Щёлкнул каким-то карманным фонариком, прикурил. Затянулся с наслаждением.

– Целый ритуал! – восхитилась Наташа. Запаха дыма она не почувствовала – так же, как не ощутила чуть ранее вкуса лилового яблока.

– Каждому виду отдыха соответствует свой порядок действий, – ответил Рыба. Наташа решила не мешать ему, дождалась, пока он не опустит окурок в щель в центре стола, и спросила:

– А что курят безродные жители окраин?

– Дешевый табак. Выращенный в искусственных оранжереях.

– Мне эти разрисованные бумажки для самокруток сразу напомнили детство, – призналась Наташа. – Когда я была маленькой, мы все собирали вкладыши от жвачек. Разворачиваешь фантик, жвачку кладёшь в рот, разжевываешь, а потом стараешься выдуть пузырь побольше. А вкладыш – себе, в коллекцию. А тут наоборот. Берёшь вкладыш, засыпаешь в него табак, поджигаешь – и нет вкладыша… Но получается, что это – штамповка? Никто же не будет рисовать картинки специально для такого.

– Почему – не будет? Есть целый квартал мастеров, которые рисуют на бумажках для самокруток. Можем туда прогуляться.

– Но это же ужасно! Рисовать, заранее зная, что твой рисунок сожгут! Ты варвар почище своего тёзки завоевателя!

Рыба резко провёл рукой по волосам и от обиды даже забыл заправить за ухо непослушную прядь.

– Ну ты чего? – тронула его за рукав Наташа.

– Если не хочешь смертельно оскорбить мужчину нашего мира – не называй его варваром.

– Извини. У нас это совсем не обидное слово. Но ведь ты – сам мастер – взял и только что погубил творение другого мастера!

– Я его не погубил, – удивлённо сказал Рыба, – я полностью его вкурил, и оно выполнило своё предназначение. Перед тем как свернуть самокрутку, надо обязательно рассмотреть рисунок. Я вижу его, понимаю, запоминаю. А когда курю – он входит в меня. Даже художники рисуют картинки для вкуривания.

– Даже художники? Но ведь они, если я правильно поняла, создают шедевры. И совсем не ради денег, а чтобы что-то принести в ваш мир. И что же, шедевры истлевают без следа?

Рыба пощёлкал пальцами в воздухе, будто припоминая что-то.

– Мой отец настаивал, чтобы я читал книги на том языке, на котором их написали – или не читал вовсе. Но мать не хотела тратить деньги на обучение языкам. Я должен был научиться торговым премудростям своего лара. «Твой сын очень талантлив. Наверняка он вырастет и будет торговать с северным континентом. А они доверяют только тем, кто умеет говорить на их языках», – однажды сказал отец. И я стал учить языки. Как видишь, ни с кем я не торгую, а иноземцы, которые добираются до нашей столицы и заходят ко мне, сами в состоянии объясниться по-нашему. Однако я не жалею. В молодости я читал одну книгу, очень популярную на северном континенте. В числе прочего, там было сказано… Ну, в грубом переводе это звучит примерно так: «То, что сделано художником, не исчезает бесследно». Это ответ на твой вопрос.

– А, это типа «рукописи не горят», – сообразила Наташа, – Так написано в одной книге, которую читают в нашем мире.

И тут она вспомнила, где видела картинку, которую только что «полностью вкурил» Рыба. Это был Вирус Алим, летящий в Иерусалим. Или его ближайший родственник, решивший наведаться в какой-нибудь овеянный легендами древний город хрупкого мира.

Глава пятнадцатая. Не телефон, а бергамот

Выходной – это день, когда можно спокойно поработать дома. Что-то не так в этом утверждении, вы не находите? Выходной – от слова «выход». Даже если всю неделю вас пережевывали, а в пятницу проглотили, – у вас есть два выхода. Выход в дверь и выход в окно. У Наташи есть ещё балконная дверь – запасной выход. Это как в окно, но понарошку. Погулять на свежем воздухе, но в домашних тапочках.

Спать до обеда, приготовить настоящую еду из настоящих продуктов, с аппетитом съесть, напиться кофе, накинуть куртку поверх домашнего платья, стоять на балконе, разглядывая осеннюю Москву – это хороший кадр для воображаемого фотоальбома «Мои счастливые мгновения». Только чего-то не хватает. Или кого-то? Подумать только – ещё неделю назад в её жизни не было Рыбы. Вообще не было. И даже ничто не предвещало. А сейчас? Сейчас получается так, что жизнь – это когда он рядом. А когда его нет – это как сон. И вся прежняя жизнь тоже кажется сном.

Постепенно привыкаешь к одиночеству. Одиночество не так плохо, если правильно им пользоваться. О каком одиночестве может идти речь, если ты целый день разговариваешь, переписываешься, планируешь, организовываешь – и всё это с людьми, с разными людьми, с очень разными, и не всегда приятными! При таком раскладе остаться наедине с собой хотя бы вечером – благословение, а не проклятие. Не надо ни под кого подстраиваться. Хочешь – смотри по двадцатому разу глупую комедию, хочешь – иди гуляй под дождём. Хочешь – ужинай. Не хочешь – никто не заставит. Спать? Пожалуйста. Пылесосить? Сколько угодно. И не услышишь откуда-нибудь с дивана недовольного нытья: «Я так устал за день, а теперь ещё ты с этим гудящим шлангом таскаешься!»

С каждым днём, всё глубже и глубже погружаясь в одиночество, забываешь о том, что бывает как-то по-другому. А по-другому, оказывается, бывает. Чего только в жизни не бывает!

И теперь надо переучиваться, привыкать к не-одиночеству.

Учиться иметь в виду кого-то ещё, но не переламывать себя, ни в коем случае не переламывать. Наташа всю неделю переламывает себя на работе: по веточке, по веточке, глядишь, весь веник сломала. Но дома – совсем другая жизнь, и совсем другая она.

Рабочее и свободное время. Как день и ночь. Как сон и явь. О, между работой и свободой гораздо больше различий, чем между сном и явью.

Работа – это не свобода. Сон – это свобода. Свобода – это свобода. Одиночество – это тоже свобода. Но свобода вдвоём – это как сон, который не сковывает по рукам и ногам; сон, лишенный условностей.

И всё же, есть в одиноком житье свои радости, как то – спать поперёк кровати.

Под балконом кучкуются посторонние, незнакомые дети. Уже не дети – подростки. А кто же тогда Наташа? Неужели – тётенька?

– Ну и кто, по-твоему, может любить эту вонючую Москву? – с вызовом спрашивает у своих друзей один из незнакомых подростков.

– Я могу! – кричит им сверху Наташа. Подростки неловко хихикают, переглядываются, подхватывают сумки и убегают в сторону набережной. Оттуда, из-за угла, раздаётся их запоздалый торжествующий гогот. Они придумали дерзкий ответ – но не рискнут вернуться, чтобы озвучить его. Значит, всё-таки тётенька.

Самонадеянные дурачки – что они знают об этом городе? Москве почти тысяча лет, им – самое большее по пятнадцать. Не сравнить её опыт с их представлениями о жизни. А ведь они, должно быть, здешние, московские. Кто родился в Москве, в кого она вошла с первым торжествующим криком «Слышишь ты, мир! Я родился!», тот не отделяет себя от города. Ему в городе плохо – город виноват. Хорошо ему в городе – город хорош. А город равнодушно наблюдает со стороны.

Только приезжие и любят Москву. Не понимают, но любят. Да нет, и они не любят тоже. Для них Москва – это просто стадион. Стадион, как «Лужники». Быстрее, выше, сильнее. И дальше. Взять очередной барьер – и подальше отсюда упрыгать.

Мысли о стадионе вытесняют все прочие, время катится назад, и вот из-за леса, из-за Воробьёвых (а тогда ещё – Ленинских) гор – вернее, из-за кромки деревьев, посаженных в сквере, – выглядывает огромная голова олимпийского мишки. Наташу, только-только появившуюся на свет, вынесли на балкон, чтобы она смогла увидеть талисман Олимпиады-80. И она его увидела – «серьёзно так посмотрела, как будто всё поняла». Во всяком случае, так гласит семейная легенда.

А может быть, это было чуть позже. Три года, ангина, высокая температура. Из-за леса, из-за гор – вернее, из-за деревянной решетки детской кроватки, – выглядывает маленький игрушечный олимпийский мишка (его держит в руках папа, который накрылся одеялом и как бы спрятался), но кажется, что мишка очень большой, и даже больше папы; он словно бы раздувается и заполняет всю комнату, его гигантская голова грозит раздвинуть и разрушить стены дома, он огромный, как весь мир, – и вот уже нет ничего, кроме исполинского игрушечного медведя, проглотившего Солнце и все планеты, мчащегося через Вселенную как символ мира, дружбы и добрососедства.

Наташа стоит на балконе и вертит в руках выцветшую пластмассовую игрушку. Олимпийский мишка давно уже стоит здесь, среди деревянных ящиков с землёй. Летом в ящиках распускаются цветы, и мишка охраняет их. Зимой он мечтает залечь в берлогу, но его мучает бессонница, и он, как бессменный часовой, бродит по балкону в надежде найти дорогу в свой сказочный лес.

– Бедненький, тебе тут холодно и одиноко стоять совсем одному, – сказала Наташа и поставила мишку на место.

– Мне не холодно, – раздался за спиной знакомый голос, – к тому же я только что уснул к тебе. Покажешь комнату, в которой у вас делают любовь?

Забыты и мёрзнущий на ветру мишка, и Москва, которую никто не любит, и воображаемый фотоальбом «Мои счастливые мгновения».

– Ты настоящий, – шепчет Наташа, обнимает и мягко выпроваживает Рыбу с балкона в квартиру, чтоб не улетел за леса и горы, как олимпийский ласковый мишка.

Фраза «Ты такая настоящая!» возглавляет её личный хит-парад самых фальшивых слов и выражений, которые мужчины произносят перед близостью. Но сейчас это даже больше, чем правда, это – факт. Рыба – настоящий. Не сон, не галлюцинация и не призрак. И он готов доказать это со всей отпущенной ему природой страстью.

Есть где-то на задворках Вселенной маленькая галактика. Крошечные звёзды зажигаются там, когда кто-то где-то «делает любовь». Потом гаснут. И снова зажигаются. С точки зрения Вселенной, это совсем бесполезная, никчёмная, безалаберная галактика. Но что если именно она питает энергией жизни все миры, сколько их ни есть?

Наташе хотелось подольше поваляться в постели, потому что нет ничего правильнее в этой жизни, чем лежать вот так, обнявшись, прижимаясь друг к другу. Но неугомонный Рыба вылез из-под одеяла, накинул свой костюм о тысяче тысяч крючков, небрежно застегнул и произнёс тоном избалованного пятилетнего принца:

– А теперь показывай мне свой дом.

– Да ты уже всё видел, – лениво отозвалась Наташа. – На кухне был. В гостиной был. Даже на балконе был. Это – спальня. Есть ещё совмещённый санузел, потом покажу. Там ничего интересного: ванна, душ, туалет и стиральная машина. Такая штуковина, которая одежду стирает.

Рыба от неожиданности обрушился на краешек кровати. С наскока ему было не постичь, как можно объединить в одном помещении такие разные функции.

– Наверное, этот совмещённый узел очень велик по площади? – осторожно спросил он, поднимаясь на ноги.

Наташа высунула из-под одеяла ступню, на глаз прикинула длину ванной комнаты, отмерила её ребром ладони.

– Вот отсюда, смотри, и дотуда, где нога моя торчит.

Но Рыба уже увидел под потолком связку металлических трубочек разной длины и, потянувшись к ним рукой, спросил:

– А это что такое?

– Музыка ветра. Ветер подует – она забренчит.

Рыба набрал в лёгкие побольше воздуха и, как волк, решивший разрушить кирпичный домик Наф-Нафа, изо всех сил принялся дуть на трубочки. Послышался нежный тонкий перезвон.

– Музыка… Чтоб её ветром унесло! – с восхищением произнёс он, когда затихли последние звуки.

«Дитя познаёт мир», – подумала Наташа и выбралась из постели.

Рыба уже рассматривал висящую на стене коллекцию современной каллиграфии в небольших металлических рамках.

– Это узоры? Или древний язык? – спросил он.

– Это подписи художников, – пояснила Наташа

– Художников? – Рыба с сомнением оглядел экспозицию и даже понюхал ближайшую картинку. – Этот уж точно не художник!

– Людей, которые рисуют картины. У нас их называют художниками. А у вас? Есть же какое-то специальное название для этой профессии?

– Рисовальщики, – тут же сказал Рыба. – Среди них есть мастера, а есть – художники. Но почему подписи такие большие? И где картины, к которым они сделаны? Обычно у нас…

– У нас тоже обычно рисовальщики подписывают картины. Иногда подписи получаются очень красивыми. А иногда выходят даже лучше, чем сами картины. Иной художник… мастер, я имею в виду, долго думает, как бы ему этак выделиться. Если он художник – ну, в вашем смысле художник, – он выделяется своим стилем. У нас на работе есть такой смешной чувак – Гогога. Вот уж точно художник! Что бы ни нарисовал – ни с кем не спутаешь. А у кого нет узнаваемого стиля, тот совершенствует подпись. Это заметил один галерист. С его лёгкой руки подписи некоторых художников… рисовальщиков… стали отдельным видом искусства. Мне больше всего нравятся вот эта и вот эта. И ещё последняя. А тебе?

Рыба внимательно рассмотрел все подписи. Потом указал на одну, ничем не приметную, и сказал:

– Это – художник.

И почтительно склонил голову.

– Надо же. А стоила так же, как и остальные. Надо бы купить пяток его работ, пока галерист не пронюхал и не взвинтил цены.

Рыба переместился к книжному шкафу и осторожно снял с полки пластмассовый шар с заключенным внутрь крошечным Кёльнским собором – ещё один старый Светкин подарок.

– Это для чего?

– Это ни для чего, просто украшение. Если потрясти его вот так – пойдёт снег.

Наташа осторожно забрала у Рыбы шарик и встряхнула.

– Но ведь так не бывает! – сказало познающее мир дитя. – Снег идёт в горах, а не в городе!

– Да что ты говоришь? – усмехнулась Наташа. – Месяца через два я тебе покажу, как снег изумительно может идти в городе, не спрашивая твоего разрешения.

– Снег? Настоящий, белый, холодный? – у Рыбы загорелись глаза.

– Белый, настоящий, холодный, – заверила Наташа. – Если бы я могла, я бы сейчас заказала снег на дом! Но, увы, у нас пока такой услуги не предусмотрено. Так что придётся тебе потерпеть.

– А это что висит? – спросил Рыба и снова подошел к кровати.

– Ловушка для снов.

– Для меня?

– Нет, для снов вообще. Ну, считается, что она ловит хорошие сны. И отгоняет плохие.

Рыба внимательно рассмотрел перья и камешки, привязанные к незнакомой игрушке, проверил на прочность суровые нити, натянутые на самый большой обод, и вдруг продел между ними пальцы.

– Рыба попала в сети, – сказала Наташа и замолчала. Рука была похожа на хищного паука, притаившегося в центре своей паутины, а не на беспомощную добычу. Тут же Наташино воображение нарисовало огромное – в два человеческих роста – колесо с натянутыми внутри тонкими прочными верёвками, и запутавшегося в них Рыбу, пришпиленного к этой конструкции на манер человека Леонардо.

Рыба высвободился из сетей и строго сказал:

– Это не ловушка. Просто так называется. Давай обойдёмся без ловушек.

Наташа пожала плечами.

Напротив кровати, в нише между стеной и книжным шкафом, висела пыльная гитара.

– Старинная база связи? – восхищённо спросил Рыба и осторожно дотронулся до лакированного корпуса.

– Это гитара. Смотри.

Наташа сняла инструмент со стены, сдула пыль. Взяла пару аккордов, подкрутила колки. Подстроила. Ударила по струнам и запела:

– «А я сажаю алюминиевые огурцы, о-о! На брезентовом поле! А три чукотских мудреца…» Тьфу, не помню уже ни хрена.