Текст книги "Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи"

Как многие старые эмигранты, дедушка много раз перестраивал свою жизнь, приспосабливаясь к новым условиям. Хотя он вполне владел письменным английским языком (и печатался по-английски), говорил он на нем с трудом. Я стеснялась его, когда в магазине он настойчиво пытался объясняться по-английски, но его понимали плохо, а он – еще хуже. Американцам трудно осваивать длинные иностранные фамилии, поэтому эмигранты часто сокращают или даже изменяют их для доступности. Решив соответствовать, дед хотел подписать свою первую англоязычную статью «Бич» (его полная фамилия была Бич-Билина-Билимович), что по-английски значит «сука». Редактор написал ему, что будет рад опубликовать статью, но просит его поставить свою привычную фамилию. Впрочем, тогда же, в 1949 году, дед напечатал статью о реформах советских денег в журнале Russian Review под псевдонимом B. Alexandrov – причина, однако, мне неизвестна[164]164
  Этот журнал существует по сей день, и я в нем тоже печаталась.


[Закрыть].

Я не помню, чтобы дедушка жаловался или унывал. В моей памяти он остался подтянутым, скорее жизнерадостным и увлеченно над чем-нибудь работающим – пишущим, стукающим на пишущей машинке. При этом он выполнял и обыденные, бытовые функции: мыл посуду, в Монтерее регулярно готовил мне завтрак. (Нелюбимые яйца всмятку я, тайно, чтобы его не обижать, выбрасывала.) Там он еще и сажал деревья, в основном фруктовые.

Когда в моей жизни появились молодые люди, дед обычно ждал моего прихода со свидания и, если я опаздывала, выходил на крыльцо, что меня, конечно, стесняло. Он полюбил моего первого мужа, Александра Альбина, впоследствии переменившего фамилию обратно на Албиянич (его отец сократил ее, перебравшись в Америку), а тот – его. Из Германии, куда он отправился на год вскоре после нашей свадьбы отбывать воинскую повинность, а я через какое-то время последовала за ним, я посылала дедушке открытки из знакомых ему мест.

Как я пишу в главе об Ирине Гуаданини и Набокове, в тот приезд в Европу я останавливалась в Париже у Веры Кокошкиной, жены бабушкиного брата. У меня сохранились письма от нее и ее дочери, с которыми дед после смерти бабушки (урожденной Гуаданини) переписывался. Из утешительного и ласкового письма Ирины я узнала, что он и два года спустя очень переживал ее уход, был в депрессии, мало писал, чего я совсем не помню. Может быть, дома он не проявлял своих чувств, так как мама бабушку не очень любила. Время ушло, и его не спросишь. Кокошкина, возможно, чтобы его порадовать, трогательно описывала ему мое пребывание в Париже, тем самым как будто устанавливая для него связь с бабушкой, которую я любила, и дед это знал. Это все мои домыслы, но воспоминания отчасти из них и состоят – ведь они у нас появляются в настоящем времени, которое неизбежно их изменяет. К моему глубокому сожалению, я очень мало знаю о внутреннем мире дедушки. В частном общении он был довольно сдержан – не то что в публичных полемических выступлениях.

* * *

Первой работой деда, которую я прочла, была его рецензия на книгу Менделеева, о которой уже было сказано. Приехав в 1991 году в Москву через неделю после путча и работая в Ленинке, я нашла отдельный экземпляр этой рецензии. Я тогда занималась главным образом моей вечной спутницей, Зинаидой Гиппиус, и социально-культурным контекстом символизма – начинала собирать материал для книги «Эротическая утопия». Между делом, однако, я искала и читала написанное родственниками. Рецензию, которая мне показалась вполне доступной для неспециалиста, я скопировала и отвезла маме. Теперь же я читаю сугубо научные труды деда, чтобы хотя бы поверхностно ознакомиться с его экономическими установками. Эти тексты я осиливаю с трудом: уж очень чужда мне терминология макро– и микроэкономики. Несравненно понятнее российские отзывы на его теоретические работы.

Его небольшая книжка «Марксизм: изложение и критика» (1954) тоже очень доступна, в ней нет ни алгоритмов, ни сложных теоретических рассуждений. Это не серьезный анализ, а злобный выпад против Маркса и марксизма, напоминающий писания самых правых эмигрантов – противников Советского Союза. Меня она удивила – ведь деду была присуща не только профессиональная, но и человеческая тонкость, и свои мысли он всегда выражал очень логично. Кажется, эта работа не переиздавалась в постсоветской России, а то мне было бы стыдно. Самой «понятной» из серьезных его работ оказалось «Введение в экономическую науку» (1936) – именно из-за предельной ясности, чтобы не сказать сухости, изложения. Обрадовал меня и ее объективный тон, даже в рассуждениях о Марксе; по крайней мере, таким он показался мне, неофиту.

Мне только жаль, что ни дед, ни мать не дожили до возвращения его трудов на родину. Я пишу о нем и читаю его работы в новых российских изданиях за них, как бы исполняя миссию старой эмиграции – вернуться в Россию, пусть и «виртуально». Еще более жаль, что я многого с дедушкой не обсудила, в том числе Франка, Бердяева и Степуна, но при его жизни я была слишком молода и плохо знакома с их трудами. Его письма к Струве (с которым он дружил; они защищали друг у друга диссертации!) хранятся в том же Гуверовском архиве; в некоторых из них дедушка дает ему практические советы – как финансировать эмигрантскую газету «Россия» (с подзаголовком «Орган национальной мысли и освободительной борьбы»), продолжением которой стала «Россия и славянство». (Мама говорила, что Струве был человеком «бестолковым».) Шла в их переписке речь и о долге, который дед постепенно возвращал Струве (во врангелевском Крыму, перед эвакуацией, тот одолжил ему денег), и о деньгах, которые дед посылал ему на газету[165]165
  Письма Струве к деду, как и все прочие письма к нему, остались в Любляне, но их копии находятся в Гуверовском архиве. В 1950-е годы он переписывался с разными представителями эмиграции – например, с братьями Тимошенко, Тотомианцем, прот. В. В. Зеньковским, правоведом-социологом Н. С. Тимашевым.


[Закрыть].

Возвращаясь к Франку – мне было бы очень интересно поговорить с дедом о нем, в особенности о его статье «Этика нигилизма» в «Вехах» (1909), произведшей на меня в свое время сильное впечатление. Неожиданным для меня тогда было утверждение Франка о том, что русская интеллигенция отвергала «накопление богатства, материального и духовного», которое и есть главное «условие прогресса и действительного успеха человеческой жизни»[166]166
  Франк С. Л. Этика нигилизма (к характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции) // Вехи: интеллигенция в России. М.: Молодая гвардия, 1991. С. 172.


[Закрыть]. Прочитав эту статью, я глубже осознала неприятие интеллигенцией буржуазных ценностей и поняла, что родители воспитывали во мне все то же неприятие. «Чтобы созидать богатство, нужно любить его», – пишет Франк; интеллигенция же «любит только справедливое распределение богатства»[167]167
  Там же. С. 175–176.


[Закрыть]. Он сравнивает русского интеллигента-нигилиста (вроде Базарова) с монахом, живущим аскетической жизнью, но не любящим человека. Вместо того чтобы творческим трудом укреплять народное благополучие, такой интеллигент его разрушает, «ведет паразитическое существование на народном теле»[168]168
  Там же. С. 174.


[Закрыть]. Думаю, что деду «Этика нигилизма», которую он, безусловно, читал, пришлась по душе. (Вспоминаются его советы о покупке дома – притом что он, как и Франк, ценил не только материальную, но и духовную сторону «хозяйственности».)

К сожалению, я мало расспрашивала деда о его жизни: об университете, о родителях[169]169
  Чтобы написать о его брате, я прочитала все письма дедушки Тони маме и узнала, что их родители похоронены в Киеве на Байковом кладбище, там же, где мать В. В. Шульгина.


[Закрыть], о его отношениях с Пихно и Шульгиными, о том, как он чувствовал себя в их среде, о положении человека, приехавшего из глубокой провинции. Ведь он вышел из совсем другой семьи, о которой я, впрочем, практически ничего не знаю – кроме того, что все дети этой семьи, как и их отец, получили высшее образование, а талантливые и амбициозные сыновья даже стали докторами наук. Почему-то я не задавала этих вопросов и маме, а ведь могла бы – я много расспрашивала ее о Шульгиных. Дед, например, и с первой, и со второй женой был на «вы» и обращались они друг к другу по имени и отчеству. Мне уже в юности эта манера казалась странной, но я ни у кого не удосужилась спросить, откуда она пошла, пусть это и было принято у многих. Дед много говорил о Столыпине. Я знаю, что он был на его похоронах, но было бы интересно узнать подробности, в том числе относящиеся к тем чувствам, которые дед тогда испытывал. Мы с ним о его эмоциях не говорили – а я ведь уже много лет интересуюсь историей чувств.

В Сан-Франциско жила старшая дочь Столыпина, Мария фон Бок, с которой дед был знаком и которую часто навещал, однажды взяв с собой меня. Старушка жила в маленькой подвальной квартирке. Пока они беседовали, я рассматривала ее семейные фотографии, густо развешанные на стене; разумеется, на почетном месте висел снимок отца. У меня остались ее письма к деду и ее «Воспоминания о моем отце П. А. Столыпине» (1953) с дарственной надписью по старой орфографии: «Глубокоуважаемому Профессору Александру Дмитрiевичу Билимовичу съ благодарностью отъ автора». В этой книге тоже много дедушкиных пометок на полях, но без критики. У сестры деда я познакомилась с правнуком Столыпина, Гериком Ренненкампфом, которого помогала воспитывать все та же Мария Петровна фон Бок.

В Сан-Франциско он участвовал в русской общественной жизни, читал лекции в Русском центре – например, на праздновании столетия отмены крепостного права и на Дне русского ребенка. Его главным культурно-просветительским детищем была Русская Матица, которую он основал еще в 1924 году в Любляне, после чего русские Матицы (по образцу других славянских Матиц, в разные времена существовавших за границей) появились и в Сербии, и в Хорватии. Их главной задачей было сохранение в эмиграции русской культуры и национальной идентичности, а в деятельность входили воспитание детей, организация лекций, концертов и театральных представлений, издательские проекты и прежде всего – создание библиотеки, выписывавшей все русские новинки, в том числе из Советского Союза. Мама любила рассказывать, как однажды библиотекарь принес бабушке Алле литературную новинку – «Зависть» Юрия Олеши, та открыла книгу и прочла первую фразу: «Он поет по утрам в клозете». Тогда эта фраза казалась неприличной. Библиотекарь смутился и, извинившись, сказал, что все перепутал, что хотел отнести «Зависть» кому-то другому.

«Два идиота». Е. В. Спекторский и А. Д. Билимович. Любляна (конец 1930-х)

Дед был первым председателем люблянской Матицы; его сменил профессор Е. В. Спекторский, правовед и социальный философ, переехавший в Любляну из Белграда, где преподавал в университете. Они с дедом подружились еще в Киеве; Спекторский был последним свободно избранным (в 1918 году) ректором Киевского университета[170]170
  Е. В. Спекторский (1875–1951) закончил Варшавский университет, где учился у А. Л. Блока, отца поэта. В Америке он был профессором в Свято-Владимирской академии, где и умер.


[Закрыть]. (На обороте фотографии деда и Спекторского в Любляне мама написала: «два идиота».) В некрологе дед пишет об эмигрантской «травле замалчивания» Спекторского – «травле глубокого ученого, имеющего несчастье быть не созвучным тем, кто обладает издательскими возможностями»; имелось в виду, что Спекторский критиковал «ложных новаторов», то есть тех, кто поддавался последней моде. При этом дед с иронией отзывается о любви Спекторского к цитированию: «Однажды я шутя предложил Евгению Васильевичу… написать что-нибудь, не приведя ни одной цитаты. Евгений Васильевич, смеясь, сказал: „Зачем я буду говорить сам, если я могу заставить излагать мои мысли Платона или Аристотеля? Я предпочитаю не быть одиноким, а находиться в хорошем обществе“»[171]171
  Билимович А. Д. Памяти профессора Е. В. Спекторского // Professor E. V. Spectorsky / Ed. by N. S. Timasheff. N. Y.: The Association of American and Foreign Scholars Inc. Русская академическая группа США, 1956. С. 24–25.


[Закрыть].

Паломничество в часовню Св. Владимира. Словенские Альпы (начало 1930-х)

Каждое лето Матица устраивала паломничество в русскую часовню Св. Владимира в словенских Альпах, где во время Первой мировой войны русские военнопленные строили шоссе для связи австрийцев с итальянским фронтом. Заодно они построили часовню, на которую дед с бабушкой Аллой, ставшие в Словении страстными альпинистами, случайно набрели. Часовня была полуразвалившейся, и Матица собрала деньги на ее реставрацию; теперь это туристический объект. Мы с отцом и моим будущим мужем Владимиром Матичем побывали в этой часовне в 1965 году, когда папа впервые после Второй мировой оказался в Югославии. Для него часовня представляла место памяти. Оказалось, что в ней сохранилась икона, написанная женой Антона Билимовича, художницей Еленой Киселевой.

Благотворительная деятельность деда в Калифорнии сосредоточилась на «Просветительно-благотворительном фонде имени Ивана Васильевича Кулаева», помогавшем русским студентам-эмигрантам. (Кулаев был миллионером-промышленником, работавшим сначала в Сибири, затем в Харбине; в конце 1920-х годов он перебрался оттуда в Калифорнию[172]172
  Я хорошо знала сына Кулаева, Василия, которого его отец считал неудачником, потому что, вместо того чтобы освоить серьезную профессию, тот стал художником. Вася кончил геологический факультет в Беркли, но любил он другое – писать картины, чем и занимался, и подолгу жить в разных странах. Отец оставил ему скромное наследство, на которое он существовал. В 1960-е годы я очень дружила с его женой Галей, подарившей мне первое издание Зинаиды Гиппиус – «Стихи-Дневник 1911–1921 (1922), единственное имеющееся у меня первое издание ее стихов, а отцу – фотографию Карла Буллы Исаакиевского собора в Петербурге. Последний раз мы с Васей виделись в начале XXI века, когда я занималась русскими статистами в Голливуде; с некоторыми из них он был знаком. Ему тогда уже было девяносто восемь лет, но, когда я ему рассказала, что Свято-Богородицкий собор иконы Божьей матери «Взыскание погибших» (первая русская церковь в Лос-Анджелесе, построенная в 1928 году) имел какое-то отношение к киноиндустрии, он это вспомнил. Разыскания в городских и киноархивах показали, что ее архитектором был Александр Толубеев, вполне успешный голливудский художник-постановщик, использовавший один и тот же проект сначала для немого фильма «Казаки» (1928), а затем – для строительства храма, который до сих пор стоит на улице Майклторина.


[Закрыть].) Дед почти до конца жизни состоял его казначеем, а секретарем его в те годы был известный электроинженер А. М. Понятов, директор компании Ampex, производившей, в частности, качественные магнитофоны и выпустившей первый видеомагнитофон (1956). В название компании вошли инициалы ее создателя и первые буквы слова «experimental» (экспериментальный); его дом, по словам дедушки, был оборудован множеством электронных приспособлений, а дверь гаража открывалась нажатием кнопки: в 1950-е годы это было большим новшеством.

После того как я поступила в UCLA, мы с дедом стали много спорить о политике: у меня были либеральные взгляды, он их отвергал и всячески протестовал против любых сопоставлений дореволюционной России с советской. Тогда я уже читала Бердяева и соглашалась со многими его соображениями, о чем и сообщала деду. Под влиянием моих университетских друзей я стала по-другому относиться к Марксу и изводила деда положительными оценками некоторых марксистских установок. Еще я защищала хрущевскую «оттепель», а он нападал на Хрущева, и, разумеется, была неблагосклонна к республиканцам, а он наоборот: республиканцы, считал он, вели менее податливую политику по отношению к Советскому Союзу, чем демократы. Слава Богу, дед умер до появления в моей жизни коммуниста Владимира Матича. Он бы из-за этого очень переживал и, думаю, повел себя не так, как мои родители, которые не только приняли Владимира, но и полюбили его.

* * *

Работа над этой главой в итоге обернулась сожалением. С одной стороны, меня обрадовало обилие материала о дедушке, найденного в библиотеках и особенно в Интернете, иногда – совсем неожиданного (вроде рецензии на Франка), с другой – я поняла, как мало о нем знаю. Пока он был жив, я не слишком пыталась вникнуть в суть его личности – молодость есть скольжение по поверхности, а в памяти нередко остаются лишь смешные истории. Последнее письмо ко мне дедушка написал 21 июля 1963 года. В нем он поздравляет меня с именинами, но главное не это. Он пишет о предстоящей ему операции желудка, назначенной именно на день моих именин: «Как-то помимо моей воли судьба направила меня к операции. Как говорили римляне: fata volentem ducunt, nolentem trahunt (судьбы желающего ведут, а не желающего тянут). Фраза Сенеки. Ты, милая, только не волнуйся за меня. Тебе и Твоему дитяти волнение противопоказуется. Я уже прожил столько лет, что ни я сам не сочту ничто неожиданным, ни вы все не должны волноваться по поводу меня». Моя дочь родилась 17 августа, а дед умер в конце декабря.

Переводя латинское высказывание на русский и называя автора, он и перед смертью учил меня, как учил, пока я была девочкой и подростком. Осознание этого не только восстанавливает в моей памяти дедушкин образ, но и вызывает во мне самые теплые чувства и сожаление о том, что я так мало говорила с ним о самом главном в его жизни и моей, что не высказывала ему восхищения его стойкостью, несмотря на все перипетии. Но эти качества я полностью осознала только при написании этой главы.

Бабушка, или Нина Ивановна Гуаданини

У меня в гостиной висит большой портрет бабушки – увеличенная фотография 1907 года, на которой запечатлена красивая шестнадцатилетняя девушка, загадочной полуулыбкой напоминающая «Мону Лизу». Она сидит на балконе тамбовского имения; пышные, длинные, ниже пояса, русые волосы распущены. Бабушка любила вспоминать, как ее няня, расчесывая эти волосы, плевала на них, приговаривая, что волос от слюны крепнет. Когда она умерла и дедушка отсылал старые фотографии ее сестре, я попросила оставить мне эту, мою любимую. Несмотря на то что она не была мне родной бабушкой, ее портрет стал для меня одним из объектов семейной памяти, своего рода memento mori детства. Своей родной бабушки я не знала, а неродную очень любила.

Нина Ивановна Гуаданини (1891–1966) родилась в богатой помещичьей семье: у ее отца было больше двух с половиной тысяч десятин земли в Тамбовском и Борисоглебском уездах, конный завод, дом в Тамбове. Помню, как бабушка, в прошлом лошадница, с гордостью рассказывала о том, что их лошадь победила на скачках. Рассказывала она и об имении около Сочи, о котором я недавно нашла информацию в Интернете: построенная в 1908 году дача Гуаданини теперь называется санаторий «Юг».

Введя имя итальянского деда бабушки в поисковую систему, я получила неожиданные сведения об Алессандро Гуаданини, который, по ее словам, был архитектором из Северной Италии и приехал в Россию на заработки в первой половине XIX века. В «Записках графа М. Д. Бутурлина» (они были начаты в 1867 году, а полностью опубликованы лишь тридцать с лишним лет спустя) Гуаданини называется художником-портретистом родом из Неаполя[173]173
  См.: Бутурлин М. Д. Записки. М.: Русская усадьба, 2006. Т. 2. С. 213–214. В книге ««Мой дом везде, где есть небесный свод…» М. Ю. Лермонтов и Тамбов» есть подтверждение тому, что Гуаданини был художником, – в ней упоминается «портрет государя императора [Николая I] во весь рост работы учителя живописи в кадетском корпусе Гуаданини» (http://www.rfh.ru/downloads/Books/144493019.pdf).


[Закрыть]. Мемуары Бутурлина есть в нашей университетской библиотеке, но, не случись этой чудесной виртуальной находки, мне бы и в голову не пришло в них заглянуть.

Нина Гуаданини (1907)

Александр / Alessandro Гуаданини (1850-e)

Его сын, Иван Гуаданини (1844–1911), получил в Петербурге степень кандидата юридических наук, дослужился до действительного статского советника, два раза избирался городским головой Тамбова, а затем – в третью Государственную думу, где он принадлежал к партии октябристов. Его описывают как энергичного человека, много сделавшего для своего города и его окрестностей: Гуаданини провел железнодорожную линию из Тамбова в Камышин, участвовал в открытии начальных училищ (двух женских и одного мужского), проектировании плана электрического освещения улиц и движения трамвая, постройке скотобойни; входил в дирекцию Тамбовского музыкального училища, в Императорское православное палестинское общество и т. д. От первого брака у него были сын Юрий и дочь Нина. После смерти жены он женился во второй раз; от этого брака у него родилось две дочери – Виктория и Антонина (Тося). Они, как и бабушка, эмигрировали в Югославию после Гражданской войны. (На семейной фотографии справа сидит няня, которая своей слюной крепила волосы Нины.)

Семья Гуаданини в Тамбове (няня крайняя справа)

* * *

Бабушка училась на Высших женских курсах в Петербурге, но не окончила их, выйдя замуж за богатого человека. Его имя дома не произносилось, но я запомнила снимок бабушки в их автомобиле; для меня эта фотография была чем-то совсем необычным – в детстве время бабушкиной молодости казалось мне невероятно далеким. Много лет спустя, получив в подарок полный комплект роскошного журнала «Столица и усадьба» (1913–1917), я нашла там множество фотографий автомобилей с пассажирами и обилие реклам лучших западных марок, означавших, что в начале века западные автомобили продавались в России в немалом количестве. Прадед моей подруги Веры Уилер, Карл Шпан, продавал автомобили марки «Мерседес» в Петербурге[174]174
  См. с. 306.


[Закрыть].

Бабушка, однако, разошлась с богатым мужем и вскоре эмигрировала, но как она уезжала, я не знаю. В Любляне, где она обосновалась, ей поначалу пришлось нелегко; при ней была ее младшая сестра Тося, тогда еще совсем юная. Как многие женщины в эмиграции, она кормила обедами русских студентов (бабушка очень вкусно готовила, особенно бефстроганов и рыбную солянку, но без капусты) и давала уроки французского языка. Ее жизнь значительно улучшилась, когда она вышла замуж за инженера Эраста Петровича Шуберского (1882–1932), начальника Управления железных дорог во Временном правительстве, а потом – члена Особого совещания у Деникина, где он возглавлял ведомство путей сообщения и железных дорог[175]175
  В начале 1917 года Шуберский находился в Ставке, а после Октябрьской революции был членом Национального центра, надпартийной антибольшевистской организации, которая поддерживала Белое движение. Его брат В. П. Шуберский был промышленником.


[Закрыть]. В Югославии он служил в банке. Через несколько лет после его смерти Нина Ивановна вышла замуж за моего деда А. Д. Билимовича (мама была против их брака: она считала, что ее отец таким образом изменил ее матери, которую она безумно любила). Они поженились в 1935 году (и нельзя сказать, что их отношения всегда были безоблачными).

* * *

Мои первые воспоминания о бабушке связаны с Мюнхеном, где они с дедом осели после войны. Я любила приезжать к ним, слушать ее рассказы о детстве, няне, семейной жизни, о том, как она во время Первой мировой войны была сестрой милосердия (помню снимок юной бабушки в соответствующей форме перед вагоном поезда). Одна из историй явно была фантастической, но тогда я поверила; это было о том, как она летала на маленьком аэроплане чуть ли не привязанной к нему: внутри, кажется, имелось только место для пилота. Бабушкина смелость произвела на меня, семилетнюю, сильное впечатление. Она и вправду всегда была смелой и яркой женщиной; когда мама волновалась за меня, бабушка всегда принимала мою сторону и говорила маме: «Laisse-la»[176]176
  Оставь ее (фр.).


[Закрыть]. Они часто переходили на французский, особенно если не хотели, чтобы я понимала, о чем разговор.

Бабушка очень любила свою младшую сестру, вышедшую замуж за моего двоюродного дядю Дмитрия Шульгина[177]177
  Напоминаю, что он был первым мужем мамы.


[Закрыть], и их сына Василька (после войны они тоже оказались под Мюнхеном); она не хотела уезжать без них в Америку, но все-таки уехала с нами. Билимовичи и я с папой ехали в Сан-Франциско на автобусе – там жила сестра деда Мария Каминская. Мне нравилось сидеть у окна, смотреть, как проносятся мимо незнакомые пейзажи, есть на остановках горячие сосиски. В Сан-Франциско мы всем семейством сначала поселились у Каминских, но Билимовичи вскоре переехали в отдельную квартиру в том же доме. Опять началась нелегкая жизнь; бабушка стала работать сиделкой у старой матери доктора Роберта Джонстона, который выслал Шульгиным нужные для въезда в Америку документы, обязавшись содержать их в том случае, если они окажутся не в состоянии заработать на жизнь. Как я теперь понимаю, доктор Джонстон, выписавший в Америку в общей сложности семерых бабушкиных родственников, был человеком исключительным. Как он на это пошел, теперь ни у кого не спросишь[178]178
  О Шульгиных см. гл. «Яхта трех поколений».


[Закрыть].

В их последней квартире у бабушки с дедушкой были отдельные спальни, в которых стояло по письменному столу. (Практически как в «Что делать?» Чернышевского, с той разницей, что у Билимовичей это разделение пространства имело не «феминистский», а дворянско-интеллигентский характер: так было принято.) Столовая и гостиная при этом были совмещены: на квартиру побольше не было денег. Впрочем, в Мюнхене, где у них была только одна комната, тоже стояло две кровати.

Когда мы переехали в Монтерей, я к ним приезжала. Утром бабушка делала вкусный «кофий», а потом мы с ней шли гулять в парк «Золотые ворота», иногда прихватив с собой орехов для белок: бабушка обожала животных и переживала, что хозяин запретил им завести собаку[179]179
  Мы ходили в гости к ее племяннику Алеше Андрееву (сыну другой сестры – Виктории) и его жене, немке Гизеле, где я играла с их маленькими детьми. Андреевых выписал в Америку все тот же доктор Джонстон, но Алеша вскоре заболел лимфомой Ходжкина и умер; бабушка очень беспокоилась, как его молодая вдова справится с двумя малолетними детьми.


[Закрыть]. Как-то раз в гостях у Билимовичей кто-то рассказал, как он забыл надеть штаны и вышел в таком виде на улицу, за ним последовали другие воспоминания в том же роде. Дедушка вспомнил, что с ним такое случилось в Киеве, но он быстро вернулся домой – надеть штаны. Помнится, меня эти истории поразили; мне казалось, что они все это выдумали, ведь невозможно выйти из дому без штанов!

Нина Ивановна Билимович. Сан-Франциско (1950)

Однажды мы пошли с бабушкой в кино на «Гамлета» с великим английским актером Лоуренсом Оливье; я испугалась призрака убитого короля, и ночью мне приснился привычный кошмар тех лет – с каждого угла мне грозил Гитлер или Сталин. Разумеется, сон был связан с войной и моим воспитанием: мне говорили, что Сталин – такой же изверг, как Гитлер. Когда я утром рассказала свой кошмар бабушке, она меня стала успокаивать – война кончилась, Гитлер давно умер, а Сталин далеко и вреда нам принести не может. Этот сон означал и страх перед смертью, который преследовал меня вплоть до двадцатилетнего возраста, а потом прошел и пока что не возвращался.

Из смешных бабушкиных воспоминаний я в особенности любила рассказ о пародийной опере «Вампука, невеста африканская», которую она смотрела в «Кривом зеркале» в Петербурге. Бабушка замечательно изображала бег на месте в арии с множество раз повторяющимися словами «мы бежим» и «Марш эфиопов» из «Вампуки»: взяв метлу вместо меча и всунув в волосы перышко птицы, она с преувеличенным пафосом и юмором декламировала: «Мы э… мы э… мы эфиопы. / Мы про… мы про… противники Европы… / Мы ропы, ропы, ропы, ропы мы». Я просила ее повторять этот куплет вновь и вновь. Ей не всегда хотелось, но она соглашалась – правда, однажды, когда у нас в гостях в Монтерее были чужие ей люди, она отказалась исполнять свой номер. Нина Ивановна была не только остроумной, но и интересной, интеллигентной женщиной со своевольным, сильным характером и твердыми убеждениями. Она многим нравилась – в том числе моим подругам, они тоже любили слушать ее рассказы и пересказы историй, например из французских романов, которые она регулярно читала, или ее впечатления о них.

* * *

Бабушка умерла от лейкемии в 1956 году. Она лечилась от нее много лет, главным образом мышьяком. В последние месяцы, когда она уже не вставала, за ней ухаживал мой дед, которому тогда было почти восемьдесят лет; по выходным мама приезжала из Монтерея ему помочь. Всех изумляла его феноменальная выносливость.

Когда бабушка умерла, мне было шестнадцать лет – столько же, сколько ей на тамбовской фотографии. Я стыдилась того, что на похоронах ни разу не заплакала; только повзрослев, я осознала, что в самые тяжелые минуты плакать мне не дано. Бабушку похоронили на Сербском кладбище в Сан-Франциско, откуда дед отправился прямо в Монтерей, где и жил с нами до самой смерти. На ее могиле он вскоре поставил красивый памятник; его похоронили там же семь лет спустя.