Текст книги "Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи"

Александр Дмитриевич Билимович, или Мой дед

Незадолго до смерти дедушка обратился к архимандриту Константину (в прошлом экономисту[139]139
  В миру Кирилл Иосифович Зайцев (1887–1975).


[Закрыть]) с вопросом: будет ли он после смерти знать, что происходит в России. Меня это поразило. Уже потом мама рассказала мне, что после смерти бабушки Аллы в 1930 году, которую дед тяжело переживал, он увлекся фантастической теорией Николая Федорова о воскрешении мертвых. Это изумило меня еще сильнее. Я знала его как поборника просвещения, составлявшего экономические алгоритмы или оживленно рассуждавшего о политике, в первую очередь о судьбах России, и всегда возвращавшегося к революции – к ошибкам, допущенным им самим и его единомышленниками, не сумевшими ее предотвратить. Чаще всего такие разговоры велись у нас дома за обеденным столом.

Однажды за ужином благовоспитанный, с отменными table manners дед повел себя непристойно, изобразив нервный тик Николая Бердяева. Вот как он описан у Андрея Белого: «Разрывался его красный рот ‹…› блистали в отверстии рта, на мгновение ставшего пастью, кусаяся, зубы его; ‹…› и наконец, оторвавшись руками от кресла, сжимал истерически пальцы под разорвавшимся ртом; чтобы спрятать язык, припадал всей кудлатою головою к… пальцам и потом точно моль начинал он ловить <его> подо ртом»[140]140
  Белый А. Между двух революций. М.: Художественная литература, 1990. С. 415–416.


[Закрыть]. Бердяева дед знал по Киевскому университету, где они учились на юридическом факультете, примыкая, однако, к разным «политическим» кругам (Бердяева выгнали за участие в студенческих беспорядках). Потом дедушка читал его книги, но с утверждениями не соглашался. У меня сохранился его экземпляр «Экзистенциальной диалектики божественного и человеческого», испещренный пометками на полях – дед оспаривал то, что Бердяев писал о Боге, России и революции.

Александр Дмитриевич Билимович (начало 1950-х)

В 1928 году Бердяев опубликовал в журнале «Путь» статью под названием «Обскурантизм», посвященную русскому невежеству – и в Советском Союзе, и в эмиграции, главным образом в консервативном ее крыле. Статья вызвала полемику в прессе; возмущение выразили философ Иван Ильин[141]141
  В 1955 году дед написал некролог об Ильине, с которым дружил.


[Закрыть] («Кошмар Н. А. Бердяева»), Петр Струве («Бердяевщина») и мой дед («Неискреннее христианство»). Последний обрушился на «неискренность человека, надевшего сюртук философа», клеймил «философа, загримировавшегося под христианского проповедника» (подразумевалось его «самомнение»), а также упрекал Бердяева в том, что тот не любит людей и свой народ[142]142
  Билимович А. Д. Неискреннее христианство // Россия и славянство. 1929. 2 февраля. № 10. С. 2. Редактором газеты «Россия и славянство» был П. Б. Струве.


[Закрыть]. Дед был монархистом; в политике он, правда, до революции не участвовал, но ее саму воспринял крайне отрицательно: поэтому его и возмутило, что эпоху Николая I Бердяев приравнял к большевизму, а Победоносцева – к Ленину и Сталину. Должна сказать, что меня статья шокировала не только тоном, но и содержанием и что по духу статья Бердяева мне несравненно ближе. И ту и другую я прочла совсем недавно, готовясь писать о дедушке.

Свою нелюбовь к Бердяеву он и выразил тогда без слов. Я наблюдала эту сценку как завороженная, затем произнесла дежурные слова о дурных манерах. Размышляя о ней теперь, я думаю, что тогда перформанс дедушки вызвал у меня своего рода восхищение – пусть вывалившийся язык и был отвратителен.

Дедушка сыграл в моей жизни огромную роль: он научил меня писать (по-русски, конечно), приобщил к древнегреческим мифам и к живописи; вот уже много лет мое любимое времяпрепровождение – поход в музей. Первым моим музеем была замечательная мюнхенская «Старая пинакотека», в которой дед научил меня, шестилетнюю, отличать Рембрандта от Рубенса.

В послевоенном Мюнхене было много русских, среди которых выделялся философ Федор Степун; во всяком случае, я запомнила его в гостях у деда (главным образом благодаря его красивой белой шевелюре). Сборник статей Степуна «Встречи», который я читала много лет спустя, исписан, как и книги Бердяева, комментариями дедушки, в основном критическими. Так, в ответ на четкое разграничение Степуном Февральской и Октябрьской революций он пишет: «Но ведь февраль и октябрь в глубинном смысле одно и то же. Ибо февраль неизбежно породил октябрь». В этой книге остались и мамины замечания, например на слова Степуна о том, что, по Достоевскому, «русский народ жаждет страдания»: «Обо мне считается, что я люблю страдать. Это неверно: я ненавижу страдать, но действительно как-то не умею не страдать, увы!» С некоторыми мыслями Степуна – скажем, о том, что большевики и эмигранты отрицают настоящую Россию, – мать соглашается, а дед пишет: «Это поклеп» (на эмиграцию). Есть там и мои заметки, так что получился занятный семейный палимпсест, представивший работу памяти в форме диалога с участием трех поколений.

В Сан-Франциско, куда мы перебрались из Мюнхена[143]143
  Это было в 1948 году. Нам прислали приглашение для въезда в Америку сестра деда Мария Дмитриевна и ее муж Вацлав Цезаревич Каминский, жившие в Сан-Франциско.


[Закрыть], дед продолжал водить меня по музеям. Перед одним из них по-прежнему стоит копия «Мыслителя»; дедушка любил принять рядом с нею соответствующую позу, смеша меня, а потом рассказывал о Родене. Помню, как уже в 1950-е годы я ездила с ним в Гуверовскую библиотеку в Стэнфорде, где он занимался в архиве. Когда мы рассматривали мозаики в Стэнфордском университете и дед разъяснял мне их сюжеты, к нам подошел среднего роста русский господин. Они с дедом раскланялись, нарочито элегантно сняв шляпы. Когда он отошел, я спросила дедушку, кто это. Он ответил: «Этот человек погубил Россию», чем, разумеется, меня заинтриговал; это оказался Керенский, тоже работавший в Гуверовском архиве. Вот какие страсти обуревали деда!

(У меня есть своя смешная история, связанная с Керенским. Когда в 1973 году я, впервые оказавшись в Ленинграде, гуляла по Марсову полю, меня остановил какой-то старичок и спросил: «Помните Александра Федоровича?» Я ответила, что не знаю никого с таким именем. Оказалось, что он имел в виду Керенского – и 1917 год!)

Дедушка любил дурачиться. В том же Сан-Франциско мы как-то пошли в большой луна-парк на берегу океана (его уже давно нет); мне запомнился «аттракцион ужасов»: желающие садились в маленький поезд, который заезжал в темный тоннель, где их пугали страшные черти и дико хохочущие паяцы; такого паяца дедушка стал изображать вечером за ужином. Мама рассказывала, как в Киеве, в ее детстве, он – тоже во время ужина – вдруг упал со стула и притворился мертвым; все страшно перепугались, а он, вставши, смеялся. Свою дурашливость он проявлял и ранее: когда С. В. Витте в бытность свою министром путей сообщения навещал Д. И. Пихно (напомню, что тот занимался железнодорожным транспортом), мой дед, тогда еще совсем юный, вместе со всеми любимой гувернанткой-француженкой по прозвищу Зикока решил проверить, правда ли, что в трость Витте вставлена шпага; ходил такой слух. Оказалось, правда; дед с Зикокой стали ею размахивать – и испугались, услышав, что Витте с Пихно прощаются. К их счастью, они успели вернуть шпагу в трость.

Еще о «паясничании»: в Мюнхене дед сделал для меня крашеного картонного паяца на веревочках; только что кончилась война, игрушек не было. Паяц висел у него в комнате – впрочем, это и была квартира дедушки и бабушки. Я дергала за веревочки, и паяц плясал. Жизнь дедушки, тогда – семидесятилетнего, сильно переменилась: у него стало больше времени заниматься внучкой, чем раньше, когда его жизнь была занята профессиональными делами. Он водил меня в Английский сад, на Принцрегентенштрассе, где стоял Ангел мира, к которому я любила взбираться на постамент, и к Новой ратуше – слушать в двенадцать часов бой курантов и смотреть на танцоров и рыцарей в человеческий рост. Хотя Мюнхен сильно пострадал во время войны, ратуша и Ангел мира сохранились. Еще мне запомнилось облачение митрополита Анастасия (Грибановского) перед службой, на которую дед меня как-то сводил; оно произвело на меня большое впечатление. После этого я молилась, чтобы мой новорожденный брат Миша стал митрополитом, даже устроила у деда под столом церковь и усердно кадила в ней, разумеется, без ладана.

Мое увлечение митрополитом Анастасием продолжилось в Калифорнии; помню, как в Монтерее, еще девочкой, я преподнесла ему букет из белых, синих и красных полевых цветов, символизировавших русский флаг. Мы собрали его с отцом в память о наших немецких прогулках, пусть в Калифорнии срывать полевые цветы и воспрещалось!

Смерть деда, при которой я присутствовала, была для меня большой утратой. Он умер от рака. В последние недели ему вспрыскивали демерол, который врачи в 1960-е годы предпочитали морфию. Иногда это делал сам доктор, и, несмотря на сильные боли и слабость, дед находил в себе силы острить; один раз он сказал: «Я никак не ожидал на старости лет стать „amoral“». За день до смерти ему померещилось, что его преследуют большевики; убегая от них, он упал с постели. Сам он встать уже не мог, и его поднял с пола мой отец. Возможно, деду вспомнился 1920 год, бегство из Крыма. (В 1930-м, умирая в Белграде, бабушка Алла твердила в бреду: «А были причины для революции!»)

Последние дни дед часто вспоминал детство, дом, где жила его семья, в особенности сад, о которых он никогда не говорил. Он уже много десятилетий не курил, но просил у внука, моего брата, папиросу, надеясь, что шестнадцатилетний юноша, в отличие от других, даст. Миша давал ему „пригубить“, но не затягиваться, чего дед и сам уже не мог. Он умер в восемьдесят семь лет в монтерейском доме моих родителей, с которыми прожил семь лет после смерти второй жены. Это было в самом конце 1963 года.

Дед с внуками. Сан-Франциско (1949)

Его похоронили на Сербском кладбище под Сан-Франциско, там же, где бабушку; фактически оно уже очень много лет как русское. Недавно я показывала его студентке, писавшей дипломную работу о кладбищах. Чтобы найти одну могилу, я зашла в офис смотрительницы, которой оказалась та же итальянка, что и в 1963 году, только сильно постаревшая. К моему удивлению, она вспомнила деда, хотя он умер пятьдесят лет тому назад, к тому же, живя в Монтерее, редко приезжал на кладбище. Видимо, учтивый, высокий и красивый старик выделялся среди русских эмигрантов Сан-Франциско.

* * *

Александр Дмитриевич Билимович, сын военного врача, дослужившегося до чина статского советника, родился в 1876 году в Житомире; он был старшим из троих детей (брата звали Антон, сестру – Мария). Обе их бабушки были полячками, то есть дети были наполовину поляками. Он не любил, когда я напоминала ему об этом, хотя его сестра вышла замуж за поляка и под конец жизни приняла католичество, чтобы быть похороненной вместе с сыном, который погиб совсем молодым. Дед был русским националистом; когда в 1918 году Киев был занят гетманом Скоропадским, он официально отказался от украинского «подданства», которое все киевляне тогда получили автоматически. При этом и дед, и мои родители называли себя русскими патриотами, а националистами считаться не желали.

Родители А. Д. Билимовича

Дедушка закончил классическую гимназию в Житомире, затем, в 1900 году, юридический факультет Университета св. Владимира в Киеве (и то и другое – с золотой медалью) и был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию; в 1904 году его назначили приват-доцентом по кафедре политической экономии и статистики. В те же годы он преподавал на Высших женских курсах, где у него училась Анна Ахматова, тогда еще Горенко. Об этом я узнала от известного литературоведа Романа Тименчика, рассказавшего мне, что в ее индексе (зачетной книжке) значился А. Д. Билимович; моя мама об этом не знала. Ведь это было до того, как Ахматова прославилась.

Александр Билимович (начало ХХ века)

Алла Витальевна Шульгина (начало ХХ века)

Между 1905 и 1911 годами дед много времени проводил в немецких и австрийских университетах; в Берлине он слушал лекции Густава фон Шмоллера, ведущего экономиста младшего поколения так называемой Немецкой исторической школы, а потом (в 1910 году) работал в Вене с видным «маржиналистом» Ойгеном фон Бём-Баверком[144]144
  Маржинализм в экономике (австрийская экономическая школа) основывался на соотношении принципов предельной полезности и теории стоимости, а также не только на объективных, но и на субъективных (психологических) экономических факторах.


[Закрыть], чья теория оказала на него существенное влияние. (В журнале Баверка дед опубликовал свою первую статью на немецком языке.) Идеи немецких ученых сказались на его магистерской диссертации о землеустроительном законодательстве в России (1909), защитив ее, дед сделался экстраординарным профессором Киевского университета. Докторскую диссертацию (о меновых ценностях и ценах) он защитил в Петербурге – главным оппонентом был П. Б. Струве – и в 1915 году стал ординарным профессором, возглавив кафедру политической экономии и статистики. К тому времени он стал одним из ведущих специалистов по экономико-математическому направлению в России. Во время Первой мировой войны он занимал должность заместителя директора Киевского военно-промышленного комитета, которым был киевский миллионер-сахарозаводчик Михаил Терещенко, будущий министр финансов (а затем – иностранных дел) Временного правительства. (С Терещенко дед встретился в 1949 году в Лондоне, приехав туда из Сан-Франциско по делам своей сестры.)

Одним словом, в России дед делал хорошую академическую карьеру и, не случись революции, скорее всего, добился бы еще больших успехов[145]145
  Среди его учеников были В. В. Новожилов и В. Ф. Тотомианц. Первый стал крупным советским экономистом, в 1920-е годы участвовавшим в проведении экономической реформы в Советском Союзе; в 1915 году Новожилов был награжден золотой медалью за «Обзор внешней торговли России в связи с торговой политикой» (см.: Билимович А. Отзыв о сочинении… В. В. Новожилова // Университетские известия. 1914. № 9. С. 58–59). Второй начинал как легальный марксист, затем стал либералом и после революции эмигрировал; у Билимовича Тотомианц защитил докторскую диссертацию на тему «Участие в прибыли и копартнершип». Он стал известным теоретиком и историком кооперации в экономике, которой дед уделял большое внимание, особенно в 1950-е годы. В эмиграции они переписывались и вообще поддерживали хорошие отношения.


[Закрыть]. Он крайне отрицательно отнесся к участию В. В. Шульгина, своего зятя, в отречении Николая II, считая, что во время войны нужно было принять все меры, чтобы предотвратить смену государственного строя. Когда случилась Октябрьская революция, дед связал свое будущее с Добровольческой армией, став членом Особого совещания у Деникина, в котором возглавил Управление земледелия и землеустройства.

О его аграрных замыслах Деникин писал: «Проект Билимовича – Челищева, при всех его спорных сторонах, представлял попытку проведения грандиозной социальной реформы и, если бы был осуществлен до войны и революции в порядке эволюционном, законным актом монарха, стал бы началом новой эры, без сомнения предотвратил бы революцию, обеспечил бы победу и мир и избавил бы страну от небывалого разорения. Но с тех пор маятник народных вожделений качнулся далеко в сторону, и новый закон не мог бы уже оказать никакого влияния на события»[146]146
  Деникин А. И. Очерки русской смуты. Т. 4. Гл. 23. http://rushist.com/index.php/denikin-4/834-osoboe-soveshchanie-denikina-vnutrennyaya-politika.


[Закрыть]. Мама часто повторяла, что должность, которую занимал ее отец, была ему не по силам: он не сумел предложить достаточно радикальный законопроект, который можно было бы противопоставить аграрной политике большевиков. Для этого у него не хватало смелости. Прочитав несколько его экономических исследований и то, что о них писали другие, я бы добавила, что дед был слишком кабинетным ученым для создания «грандиозного» экономического законопроекта. Как бы то ни было, провал в деникинском правительстве мучил его до конца жизни.

Может быть, именно поэтому его последняя книга, «Экономической строй освобожденной России» (1960), посвящена экономическому переустройству страны, а в письме к о. Константину он интересовался, будет ли знать о происходящем на родине.

* * *

Как ученик профессора Д. И. Пихно, дед уже в 1901 году был убежденным противником марксизма. Совсем неожиданно для себя я недавно нашла в Интернете его рецензию на «Теорию ценности Маркса и ее значение» (1900) Семена Франка: я не помню, чтобы дед о ней рассказывал. В начале рецензии говорится, что русские марксисты пересматривают свои установки, и книга Франка выделяется как наиболее значительная «по самой постановке вопроса о значении теории трудовой ценности и его разрешению»[147]147
  Билимович в «Известиях Киевского университета» (1901).


[Закрыть]. С его соображениями о соотношении у Маркса ценности с трудом и распределением Билимович отчасти соглашался. Подобно Бердяеву и П. Б. Струве, Франк к тому времени отрекся от марксизма, что отразилось в его книге, и искал возможности синтеза экономических теорий Маркса и австрийских «маржиналистов», объединявших теорию предельной полезности (utility) с теорией ценности.

Сегодня российские экономисты называют Билимовича «видным представителем маржинализма в России», главой „киевской экономической школы“ (после Д. И. Пихно), которая, как и австрийская, была среди прочего антимарксистской: „Теоретическую концепцию Билимовича по ее законченности и логической отточенности можно сравнивать с лучшими образцами западноевропейских теоретических исследований“, писал в двадцатые годы немецкий историк экономической мысли Х. Ю. Серафим»[148]148
  Покидченко М. Г. «Социальный вопрос» и «социальная теория распределения» // Солнцев С. И., Туган-Барановский М. И., Билимович А. Д. Социальная теория распределения. М.: Наука, 2009. С. 10. Серафим был немецким историком маржиналистской экономической теории.


[Закрыть]. В Киевской школе на рубеже XIX – ХХ веков было больше маржиналистов, чем в Москве и Петербурге, где многие экономисты придерживались марксистского или народнического направлений, выступая, например, за крестьянскую общину и, соответственно, против крестьянской частной собственности. Основателями киевской школы были профессор Н. Х. Бунге, ставший при Александре III умеренно либеральным министром финансов, и его ученик Пихно, занявший кафедру Бунге после его ухода на государственную службу. Билимович, в свою очередь, унаследовал кафедру от Пихно, когда тот был назначен в Государственный совет при Николае II.

Эта преемственность вполне соответствовала принципу, который в другой главе я назвала «all in the family» (все в семье). Билимович познакомился с Шульгиными-Пихно в начале ХХ века, став репетитором в их семье; дома говорили, что он готовил В. В. Шульгина к поступлению в Киевский политехнический институт после окончания юридического факультета (тот вообще плохо учился, в гимназии в основном получал тройки). В те же годы дед печатался в семейной газете «Киевлянин», а когда Шульгин сделался ее редактором, стал иногда писать передовицы. В 1905 году дед женился на Алле Витальевне Шульгиной, которой Пихно был отчимом. По семейному преданию, он долго не делал предложения, считая себя недостойным. Мама рассказывала, что с их свадебным путешествием в Шварцвальд была сопряжена очередная «шульгинская» драма: бабушка Алла все переживала, думая, что предала свою лучшую подругу Соню Рудановскую, с которой они поклялись друг другу никогда не выходить замуж[149]149
  В тюремных записках Шульгин пишет, что этот брак стал для Сони трагедией, намекая на ее лесбийские наклонности. Когда я спросила об этом маму, она ответила: «Очень возможно».


[Закрыть]. Бабушка плакала, а дед не знал, что делать; тем не менее их брак, в отличие от прочих шульгинских, оказался очень счастливым.

Билимович был экономистом умеренно либерального западного направления, выступал за свободный рынок, регулируемый государством только в случае избыточной экономической конкуренции. Среди прочего его волновали такие вопросы, как растущее социальное неравенство среди крестьян и рабочих, но, главное, он оспаривал устоявшуюся легенду об «общинном» настроении крестьян, признавая за ними предприимчивость и тягу к частной собственности. По примеру австрийских «маржиналистов», в своих исследованиях он использовал математический метод и статистику, начиная с дипломной работы, называвшейся «Товарное движение на русских железных дорогах» (1902). (Много лет спустя дед говорил, что привлекал к вычислениям своего брата-математика, а недавно я узнала – уже от своего брата, – что незадолго до смерти дед «подтягивал» высшую математику по сербскому учебнику того же Антона Билимовича.)

В 1906 году, будучи за границей на стажировке, дед написал рецензию на нашумевшую книгу Д. И. Менделеева «К познанию России», восхищаясь его статистическим методом (в основу исследования Менделеева легли данные первой переписи населения Российской империи); в рецензии, в частности, говорится: «Статистические цифры должны стать неотложной частью нашего знания и чтения». Из нее я узнала, что Менделеев не только был химиком (и тестем Блока), но и занимался вопросами русской экономики, защищая государственный протекционизм как важный фактор в развитии российской промышленности. Билимович начинает с похвал в адрес Менделеева, а затем критикует его за предпочтение промышленности за счет сельского хозяйства, интересы которого для деда стояли на первом месте. Высокий таможенный налог, по его мнению, делал невозможным приобретение крестьянами фабрично-заводских продуктов, необходимых для борьбы с отсталостью в сельском хозяйстве. Дед до конца жизни писал об отсталости русского крестьянства и о том, что отсталость эта определялась не столько нехваткой земли (хотя ее он тоже подчеркивал), сколько крайне устаревшими способами ее обработки.

Особое место в трудах деда занимало установление капиталистических отношений в аграрной экономике. Как и Пихно с Шульгиным, он был страстным сторонником Столыпина и его реформ, которым отчасти была посвящена его магистерская диссертация. Дома любили рассказывать, что, когда в Россию прибыла для изучения результатов реформ комиссия германских ученых-экономистов (кажется, это было в 1913 году, уже после смерти Столыпина), в Киеве она обратилась к Билимовичу. Я хорошо помню дедушкин монтерейский доклад о Столыпине, прочитанный им, восьмидесятилетним, без единой записи. Дед считался хорошим лектором еще в Киеве. Когда ему исполнилось восемьдесят пять, его бывший студент Самуил Кучеров (киевский адвокат, эмигрировавший после революции) писал в «Новом русском слове»: «На моем, тоже уже длинном жизненном пути мне довелось слушать много профессоров, кроме Киевского, также Берлинского и Колумбийского университетов, и должен сказать, что по проникновенности и блеску изложения я не встречал Вам равных»[150]150
  Кучеров С. Л. Профессору А. Д. Билимовичу // Новое русское слово. 1961. Июнь.


[Закрыть].

Как единомышленник Столыпина, дед выступал за ликвидацию общины ради повышения продуктивности аграрного сектора; в той же рецензии на книгу Менделеева он пишет: «Старый сельскохозяйственный уклад не отвечает изменившимся условиям жизни и возросшему числу населения. Его надо перестроить… Нельзя замалчивать того факта, что… у крестьян сразу же [после отмены крепостного права] оказалось слишком мало земли, что им досталась земля худшего качества»[151]151
  Билимович Ал. По поводу книги Д. И. Менделеева «К познанию России». Киев, 1907.
  С. 6–7.


[Закрыть]. Его также возмущало то, что Менделеев не сознавал необходимости «спешной и широкой реформаторской деятельности в области крестьянского хозяйства», к тому же пренебрежительно относился к крестьянам[152]152
  Билимович Ал. По поводу книги Д. И. Менделеева «К познанию России». Киев, 1907. С. 15.


[Закрыть].

* * *

Основные труды деда, написанные в эмиграции, теперь переизданы в России. Главную роль в этом сыграл экономист Э. Б. Корицкий, поставивший имя Билимовича «в один ряд с такими прославленными именами, как П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановский»[153]153
  Корицкий Э. Б. Предисловие // Билимович А. Д. Труды. СПб.: Росток, 2007. С. 9.


[Закрыть]. Корицкого, как и других современных российских экономистов, больше всего интересуют поздние работы деда, в особенности «Экономический строй освобожденной России», переизданный в России в 2006 году. Опубликованная за тридцать лет до падения советского строя, эта книга привлекла их смелыми прогнозами и отрицанием любых форм мессианства и утопического мышления от Бакунина до Бердяева («Утверждениями, будто русскому народу исконно присуща особая мессианская идея, с которой связан своими корнями и русский коммунизм, наполнены книги покойного Н. А. Бердяева»[154]154
  Билимович А. Д. Введение в экономическую науку // Билимович А. Д. Труды. С. 470. В пример он приводит «Русскую идею» и «Истоки и смысл русского коммунизма».


[Закрыть]). Дед вообще был противником русского мессианства[155]155
  См.: Билимович А. Богоискатели, евразийцы и материальная культура // Русская мысль. 1922. № 8–12. С. 83–101.


[Закрыть], а в «Кооперации в России до, во время и после большевиков» (1955) он предлагает восстановление и утверждение принципа кооперации в российском хозяйстве, которая, как он пишет, успешно функционировала в России перед революцией. Эта небольшая работа была переиздана в России издательством «Наука» в 2005 году[156]156
  Уже в нашем веке работы Билимовича о кооперации положительно оценивались такими экономистами, как А. В. Соболев (РУК), и такими социологами, как А. А. Куракин (ВШЭ).


[Закрыть].

Александр Никулин в «Отечественных записках» пишет, что «в целом… „степень попадания“ Билимовича в осуществившееся будущее оказалась впечатляюще высока. Автор довольно точно предугадал ход осуществления событий перестройки конца 1980-х – начала 1990-х годов. К сожалению, после крушения СССР мы видим сбывшимися и весьма мрачные варианты развития России, которые сам автор упоминал, но считал маловероятными и крайне нежелательными»[157]157
  Никулин А. Алгоритм освобождения (Билимович А. Д. Экономический строй освобожденной России) // Отечественные записки. 2005. № 3 (24) (www.strana-oz.ru/2005/3/algoritm-osvobozhdeniya-a-d-bilimovich-ekonomicheskiy-stroy-osvobozhdennoy-rossii#t1).


[Закрыть]. Билимович предлагал будущей России смешанное устройство с «разумной дозой свободы и регулирования», напоминая читателю, что нерегулируемый свободный рынок – «давно пережитая фаза в развитии капиталистического строя». Относительно советского строя он утверждает сохранение тех социальных реформ и учреждений, введенных, пусть с недостатками, при советском строе, которых население России «вовсе не захочет лишиться»[158]158
  Билимович А. Д. Экономический строй освобожденной России // Труды. СПб.: Росток, 2007. С. 400–401.


[Закрыть]. Главное, чтобы в новой России не повторились всем известные социальные конфликты. К сожалению, то, что установилось в России при Ельцине, не соответствовало его предсказаниям. Еще в 1936 году он писал: «…неустанная погоня за рынком и прибылью захватывает всего человека. ‹…› Люди [превращаются] в сыпучий песок, ничем, кроме рынка, более не соединенный»[159]159
  Билимович А. Д. Введение в экономическую науку. С. 161.


[Закрыть].

Из написанного по-английски самое основательное изложение теоретических установок Билимовича принадлежит словенскому экономисту Андрею Сушьяну, пытавшемуся определить его место в истории западной экономической мысли первой половины ХХ века[160]160
  Sušjan А. Historicism and Neoclassicism in the Kiev School of Economics: The Case of Aleksander Bilimovich // Journal of the History of Economic Thought. 2010. Vol. 32. No. 2. Р. 199–219.


[Закрыть]. В отличие от русских экономистов, книгу Билимовича, содержавшую прогноз развития российской экономики после падения советского строя, он считает менее серьезным исследованием, чем прочие, а «Марксизм: изложение и критика» (1954) – недостаточно объективным. Сушьян – профессор экономики в Люблянском университете, где дед много лет преподавал. Я встречалась с ним, когда в 2010 году была в Любляне, в том числе чтобы работать в Словенском архиве. Ученики Билимовича стали лучшими словенскими экономистами: Александр Байт, Любо Сирц и Кирил Жебот.

* * *

Билимовичи прибыли в Любляну в 1920 году, и дед сразу стал профессором экономического, а затем – деканом юридического факультета местного университета; он продолжал активно заниматься наукой (главным образом в 1930-е годы) – публиковал свои работы не только в Югославии, но и в Австрии, Германии и Италии, участвовал в международных конференциях. Он писал об экономических циклах, нейтральности денег и их стоимости во времени; этим темам уделяли много внимания ведущие экономисты, например австриец Ф. А. фон Хайек, будущий лауреат Нобелевской премии. С Хайеком дед в те годы переписывался; переписывался он и с англичанином Дж. М. Кейнсом (создателем Кейнсианской макроэкономической модели); на его книгу «Трактат о деньгах» (1930) написал пространную рецензию в австрийский журнал Zeitschrift fűr Nationalȍkonomie, главный экономический журнал 1930-х годов. С теорией Кейнса и его установкой на активное вмешательство государства в функционирование рыночного хозяйства он во многом соглашался – в отличие, например, от Хайека. В общем, дед сумел вписаться в европейскую академическую жизнь[161]161
  Рецензии Хайека и Билимовича перепечатаны в: John Maynard Keynes: Critical Responses / Ed. Charles R. McCann, Jr. Routledge, 1998. Vol. 2.


[Закрыть], но началась война, приведшая к смене политического строя Югославии. Пришлось снова бежать, бросив не только службу, но и хороший люблянский дом и землю, купленную дедом в Дубровнике и на красивом озере Блед в Словении.

Дед был самым толковым членом моей семьи. В отличие от Шульгиных, которые к богатству не стремились, он, как и Пихно, считал, что покупка недвижимости способствует семейному благосостоянию. Забегу вперед: я хорошо помню, как дед уговаривал моих родителей купить тот замечательный дом в Монтерее, в котором мы жили около трех лет в 1950-е годы вместе с двумя другими русскими семьями (одной из них были Григоровичи-Барские). Фактически это было большое поместье – трехэтажный особняк с огромными эркерами и парком с высокими деревьями и аллеями, по сторонам которых росли сотни гортензий, ручьем с каменными мостиками и т. д. Мы в нем снимали квартиры; наша была самой большой: гостиная кончалась огромным, во всю стену окном в парк. В 1955 году хозяин дома решил его продать – за 27 тысяч долларов; тогда всем казалось, что это очень дорого! Вместо того чтобы купить дом, три семьи сняли значительно худшие квартиры и перестали жить одной дружной компанией. Теперь это поместье стоило бы много миллионов! В нем уже много лет располагается лучший дом для престарелых в Монтерее.

Возвращаюсь в Любляну, где я родилась в начале войны. Когда, ближе к ее концу, возникла угроза прихода коммунистов к власти, дед, как известный антикоммунист русского разлива, уехал вместе с бабушкой (своей второй женой Ниной Гуаданини) в Австрию. Как это ни неправдоподобно, просьбу к администрации Люблянского университета о продлении отпуска он объяснил простудой дочери, моей матери, уже находившейся со мной в Австрии. (О семейном страхе перед простудами – вообще перед болезнями – я пишу в главе о маме.) С этого начались новые опасные мытарства; в конце войны Билимовичи осели в Американской зоне оккупации Германии, в Мюнхене, где дед стал деканом юридического факультета в университете UNRRA для перемещенных лиц, который был организован ООН. После его закрытия он перешел в Американскую школу разведки, в которой преподавал американским офицерам советскую экономику и историю компартии на русском языке. Нетрудно предположить, что они получили крайне негативную оценку этой истории.

Школа находилась в Обераммергау, исключительно красивом приальпийском городке в Баварии, известном театрализованными постановками «Страстей Христовых». Оттуда мы с дедом однажды отправились в Гармиш-Партенкирхен и поднялись на фуникулере на Цугшпитце, самую высокую гору в Германии, получив неизгладимые впечатления. Я тогда очень любила собирать цветы и привезла оттуда, чтобы засушить, редкий альпийский цветок эдельвейс. Из бытности деда в Обераммергау мне запомнилась очередная смешная история – о том, как какой-то молодой американец спросил его, знал ли он лично братьев Карамазовых. Дедушка наверняка рассказывал студентам о разных русских знаменитостях, с которыми был знаком, вот только неизвестно, являлся ли этот вопрос ироническим или же был проявлением невежества, хотя и не полного – офицер если и не читал «Братьев Карамазовых», то хотя бы слышал о них. Так или иначе, он отметил в своем преподавателе отменный name-dropping.

Похожий смешной случай произошел со мной, когда я начала преподавать в Университете Южной Калифорнии. Один из курсов, который мне пришлось вести, назывался «Русская революционная мысль». То, что я о ней практически ничего не знала, заведующего кафедрой не смутило. Пришлось читать про нее, готовясь к каждой лекции буквально накануне! Студенты, похоже, моей неосведомленности не сознавали; напротив, им казалось, что я очень даже «вовлечена» в этот предмет, – один из них спросил меня, которой тогда было двадцать шесть, что я делала во время русской революции! Из вопроса ясно, что студент не отличал 1960-х годов от 1917-го и совершенно не обладал историческим сознанием.

В послевоенной жизни в Германии дед показал себя человеком энергичным и стойким. Он даже успевал что-то писать и печатать. Вскоре после приезда в Америку (в семьдесят два года) он получил стипендию в Институте славянских исследований в Беркли – там, где я преподаю вот уже больше двадцати лет. Думаю, что этому способствовал Глеб Струве[162]162
  Глеб Струве был профессором Славянской кафедры в Калифорнийском университете в Беркли. Когда дед переехал в Монтерей, он часто его навещал; все за тем же обеденным столом они долго и возбужденно обсуждали судьбы России, в основном придерживаясь одинаковых взглядов. Среди учеников Струве были Владимир Марков, Семен Карлинский, Ольга Раевская-Хьюз, Роберт Хьюз, Алекс Шейн, ставшие профессорами русской литературы в одном из филиалов Калифорнийского университета.


[Закрыть]. Темой его работы были экономические планы в Восточной и Юго-Восточной Европе в сравнении с пятилетками в Советском Союзе. Часть ее была напечатана в сборнике «The Agricultural Economy of the Danubian Countries, 1935–45», изданном в 1955 году Стэнфордским университетом. На этом его академическая карьера закончилась, хотя он продолжал публиковаться, и, за неимением других источников средств, ему пришлось начиная с 1950 года преподавать русский язык в школе Берлиц[163]163
  Максимилиан Берлиц основал школу иностранных языков в Америке в конце 1870-х годов. В ней преподавание велось на изучавшемся языке, и ученик первым делом овладевал разговорным языком, а не его грамматическим строем. Эти школы возникли в разных странах, в том числе в России.


[Закрыть], для чего понадобилось разрешение от Отдела образования штата Калифорния. Он его, конечно, получил и иногда давал по восемь уроков в день, зарабатывая в месяц от 120 до 160 долларов. Этим он занимался почти до восьмидесяти лет.