Текст книги "Это застряло в памяти"

Они уже подъезжали к серому пятиэтажному дому, выходившему фасадом на Метростроевскую, в котором жила семья мужа Лёли. Он припарковал машину у железного ржавого гаража, который арендовал у соседа, военного пенсионера. Здесь Боб продолжил свой рассказ:

– После Парижа дед работал в Вене, а после революции, в двадцать третьем, его с семьёй отозвали в Москву. Поселили в этом доме для советских ответственных работников, в меблированной квартире. Дед очень пригодился советской власти. У него была блестящая репутация, он слыл асом в банковском деле, имел хватку дельца, умел вести переговоры плюс знание языков и манеры. Плюс респектабельный вид. Выделялся среди совдеповских выдвиженцев. Занял важный пост по линии финансов в каком-то наркомате, ездил на государственной машине с шофёром, был прикреплён к распределителю. Бабка с дочками ни в чём себе не отказывали, недостатка ни в чём не знали. Обшивались в спецателье, лечились в Кремлёвке. Билеты в первые ряды в любые театры. Бабка и тут жила барыней. Имела домработницу и Паньку в помощь. Кухарка не понадобилась – готовые блюда возили из кремлёвской кухни. Шофёр деда доставлял им домой на Метростроевскую судки с обедами из трёх блюд и большие пакеты с продуктами. Не жизнь, а малина. Кругом голод, нищета. Дед, правда, чего-то боялся, временами мрачнел, но уверял себя, что его не тронут, он человек нужный. Любил говорить: «Бог не выдаст, свинья не съест». Работал много, часто приезжал домой ночью. У него в Кремле был сильный покровитель. Не знаю кто. Идиотская семейная тайна. Девок пристроил в Кремль в стенографистки. Курсы они закончили тоже там. Они стенографировали речи членов тогдашнего советского правительства. Обе хорошенькие, изящные, росточком в мать, фарфоровые куколки. За ними ухаживали. Динка даже была влюблена в Карла Радека и одновременно в Енукидзе. Радек был остряк, любил смешить дам, Динка сказывала. Чем закончилось, знаем. И Енукидзе также, хе-хе. Девок, естественно, загнали в комсомол. Динка отлынивала, а Дора, моя мамаша, бегала на собрания, на все слёты, записалась в гимнастическую секцию, изображала пирамиды, на парадах гордо маршировала в колонне и пела: «Кто был ничем, тот станет всем!» Я тогда ещё не родился. Динка ходила в кружок танца а-ля Айседора Дункан и занималась фехтованием. К ней из Австрии прикатил Ханс, жених, они познакомились в Вене, в конном клубе. Поселился у неё на Метростроевской. Дед пытался найти ему работу, но тот всё понял и вскорости смылся домой, хе-хе. Он был из состоятельной семьи. Динка быстро утешилась и пошла учиться в Гнесинку, там познакомилась с Виктором, они поженились. Пианист, учился на дирижёра. Погиб в обороне Москвы, записался добровольцем. Хилый был, по призыву его в армию не взяли. Моя мамаша поступила в технический вуз и выскочила замуж за моего отца. Он был кремлёвским курсантом и ухаживал за ней, когда она вкалывала там стенографисткой. Представляешь, какая кодла собралась в нашей квартире? Дед подружился с зятьями, видно, бабы ему надоели. Девки собачились, бабка кричала на прислугу, прислуга за словом в карман не лезла. По воскресеньям все собирались за обеденным столом, мужчины выпивали, закусывали. После обеда играли в преферанс и Динку научили.

Ездили смотреть футбол и на скачки. И в рестораны со знакомыми молодыми артистками. Кутили как до революции. Ничего себе трио, представь: старый кокетон с замашками аристократа, а-ля лондонский денди и совдеповский босс – это мой дед. Второй – интеллигент до мозга костей, рафинированный знаток музыки – Моцарт, Бах, Рахманинов, Вальдтейфель, Хиндемит, Антон Рубинштейн и ещё Равель, Скрябин; остальные – нижний ряд, так он рассуждал, муж Динки, любимый дедов зятёк. И третий – мой папан, тоже зятёк, – абсолютный плебс, неуч и хам, от сохи, природная стихия. За столом чавкал, рыгал, на улице харкал, плевал, сморкался в два пальца прямо на асфальт. По утрам, выходя в трусах в сортир, громко пукал, и, почёсываясь и зевая, говаривал: «Эхма, кабы денег тьма!» Мамаша злилась и шипела, а Динка заливалась смехом. При этом платёжеспособным в этой компании был только дед. Виктор нищий, да и с моего отца нечего взять. Субсидировал вылазки дед. Он умел рассчитать – где ужаться, недодать, а где раскошелиться, пустить пыль в глаза, звякнуть монетой. Довоенная жизнь была всякая: и такая, беспечная, и тёмная, страшная, для кого как. Но под крылом у деда и, главное, под защитой родственника, молодого чекиста, казалось, им ничего не грозит. Рассказываю со слов Динки. А из мамаши слова не выжмешь – болтать не любит, боится. Чокнутая слегка. Пуганая. Что ты говоришь, Лёль? Подсознательный вызов времени? Загнула! Просто мужикам хотелось хоть на время сбежать от домашнего очага. Да от домашнего очага иногда хочется хоть на край света! Бабы… Чего надулась? Это жизнь, старушка!

Он понял, что сказал что-то непонятное и обидное для молодой жены. Достал из кармана конфетку и почти силой сунул ей в рот.

– Ладно, проехали, слушай дальше. Короче: я родился в тридцать первом, рос с няней, её по выходным сменяла Панька. Она в то время рыла тоннели в метро, у нас подрабатывала. Летом бабка со мной и нянькой выезжали на госдачу, от работы деда. Там тоже на всём готовом. Дед с моим папашей приезжали по воскресеньям, возили гостинцы. Мой папаша был станичный казак, дрался с белыми, а потом охранял какого-то члена правительства, забыл кого. В тридцать седьмом того расстреляли, а папашу в тридцать восьмом посадили. Дед кинулся вызволять, его даже слушать не стали. Надо же, боялись за Виктора, небожителя – он на людях болтал совсем не то, что надо, язык распускал. Ну и немного за деда, ответственного совслужащего, сколько таких истребили и пересажали тогда. А запрятали в кутузку коммуниста, своего. Мамашу таскали в органы. Она, дура, поверила, что он шпион, и с ним разошлась. Через полгода его выпустили и послали служить на границу. На фронте он был командиром, получил ранение, довоевался до генерала или до полковника, точно не знаю, получал награды, а после войны стал большим человеком. Теперь руководит подмосковным важным секретным предприятием, депутат, живёт в шикарной квартире, имеет дачу, ездит на «Волге». Сразу после войны женился, у него родились сын и дочка. Я их не видел, мамаша запретила мне поддерживать с отцом отношения. Может, и в курсе, что он мне помогает, но так ей удобнее, самой не надо напрягаться, она хитрая. Мы с ним тайно перезваниваемся, он от армии меня принципиально не отмазал, но после помог с институтом и устроил на работу. Будешь говорить с моей мамашей – о нём помалкивай, а то станешь на всю жизнь её врагом. И на будущее: начинай почитывать газетки, иначе не найдёшь с ней общий язык, хе-хе. Усекла, старуха?

От обилия информации Лёля не знала, что и сказать. Кивнула – мол, всё поняла.

Он загнал «Москвич» в гараж и распорядился:

– Вылезай и иди к подъезду, не забудь пирожные. Чемодан я прихвачу. Пышного приёма не будет, не жди, хе-хе.

Лёлю уже начинала раздражать его манера посмеиваться всякий раз, когда ему казалось, что он сказал что-то остроумное.

* * *

Дом был без лифта. Судя по архитектуре – доходный дом средней категории, построенный в десятых годах двадцатого века. С большими окнами, высокими этажами и помпезным парадным подъездом. Они поднялись на третий этаж, Боб остановился и сказал:

– Объясняю географию нашей квартиры, чтобы ты не заблудилась. Входишь – направо туалет, ванная с газовой колонкой, большая кухня. Налево – моя комната с балконом, мы там будем жить. Дальше дверь в комнату Динки. В конце коридора двухстворчатая дверь ведёт во вторую половину квартиры, мамашину и бабкину. За дверью большая столовая с двумя окнами, самая большая комната в квартире. Под одним окном дедов письменный стол с кабинетным креслом, под другим – мягкое кресло, бабкино, она в нём отдыхает. У стены напротив двери – дедов мягкий диван и этажерка. В центре – обеденный стол конца прошлого века со стульями. Мамаша обычно сидит за столом одна. Говорю, чтобы ты не растерялась, когда войдёшь. Из столовой налево – дверь в бабкину комнату, бывшую спальню её и деда. Там теперь мамаша живёт, раньше мы с ней вместе жили в комнате, которая недавно отошла мне. Бабку одну ночью оставлять нельзя – внезапные приступы, сердце. Почти вся мебель, за исключением кухонной и кое-каких поздних приобретений, буржуйская, из реквизированных мебелей, и даже с бирками. Деду полагалась по положению. Из привезённых вещей – венское пианино, он распорядился отдать его Динке, как музыкантше. Она в Вене брала уроки игры на фортепьяно и пела. Распорядок дня объясню позже. Он постоянный. В прихожей висит отпечатанный на машинке листок с правилами поведения в нашей квартире. Автор, понятное дело, моя мамаша. Вот главные четыре правила: первое – в нашей квартире громко не говорить, голос не повышать, соблюдать тишину, чтобы не тревожить бабушку. Второе: перед тем как войти на половину бабушки, а следовательно, и мамашину, необходимо тщательно вымыть руки, дабы не занести бабушке инфекцию. Третье: войдя в квартиру, усердно вытирать ноги и сразу переобуться в домашнюю обувь и не топать, чтобы не беспокоить бабушку. Четвёртое: по телефону говорить не дольше трёх минут, и только по делу, чтобы не раздражать бабушку. Дальше там про верхнюю одежду, проветривание помещений и особо: уходя из помещения, гасите свет и т. д. Видимо, тоже, чтобы не раздражать бабушку, хе-хе. Понятно? Кстати, она запретила Динке пользоваться телефоном, потому что та за телефон не платит. Аппарат стоит на письменном столе в столовой. Усвой правила и не ошибайся, иначе будут осложнения, хе-хе. Старайся звонить по телефону, когда мамаши нет дома.

Лёля не поняла, говорит он серьёзно или шутит. Затем он открыл дверь в квартиру своим ключом и провёл её в длинный коридор. Они оставили верхние одёжки на вешалке, Боб влез в тапки, Лёля в привезённые свои новенькие шлёпанцы. Он внёс Лёлин чемодан в комнату. Пирожные оставили в кухне. Вымыли руки, как предписывалось в листке у входа. У Лёли колотилось сердце, пылали щёки. В душе шевельнулись недобрые предчувствия.

Боб постучал в дверь столовой.

– Войдите. Я вас давно жду, – послышался голос.

Под большим оранжевым абажуром за круглым обеденным столом сидела пожилая женщина в очках. Крашенные в каштановый цвет волосы были накручены на бигуди, сверху их придерживала еле заметная сеточка. Лицо лоснилось от крема. Вокруг были разложены газеты. Одну она читала и что-то из неё выписывала в толстую тетрадь. Взглядом из-под очков она внимательно осмотрела Лёлю. В смущении Лёля поздоровалась почти шёпотом. Мама мужа указала на стулья, молодые сели.

– Меня зовут Дора Михайловна. Вас – Лёля, почему? Лёлями звали горничных. Вы ведь Елена, не так ли?

Лёля объяснила, что сама так себя назвала в детстве и так её стали все называть, и даже в институте.

– Хорошо, будем вас величать Лёля, – она улыбнулась. – Всё о вашем семействе мне мой сын доложил, что ж, живите, хлеб-соль делите, как говорится. Завтра Панька вас представит нашей бабушке. Я рано ухожу на работу, бабушка ещё спит. Прошу любить её и жаловать. Вы ведь студентка? Пятый курс? Вам не будет в труд, если вы немного поможете Паньке с бабушкой или побудете с бабушкой, если придётся с ней остаться. Главное – доброе отношение.

За стеной молодой неокрепший тенор под громкий аккомпанемент пианино запел: «Ах, Ольга, я тебя любил…»

Дора Михайловна нервно дёрнулась:

– Девятый час, а они распеваются. Бабушка только что заснула. Придётся постучать им в стенку. Наказание божие.

Никто не шевельнулся.

– Ты слышал? Я сказала.

Боб встал и постучал в стенку у двери. Там продолжали петь.

Дора Михайловна фыркнула и сердито сказала:

– Свежее постельное бельё я вам положила. В ванной повесила чистые полотенца. В холодильнике Панька что-то оставила, поешьте. Мне ещё надо поработать. Завтра у меня доклад о международном положении. Правила жизни в нашем доме вы прочтёте в коридоре. Ознакомьтесь с ними повнимательней, Лёля. Идите.

Они пожелали Доре Михайловне спокойной ночи и пошли в кухню. Лёля втайне подивилась перемене в муже: в присутствии своей матери он был тих и преувеличенно почтителен. От развязности не осталось и следа. В кухне он обрёл привычный тон:

– Не обращай внимания, супружница, она сухарь, властная. Динку выжила из кухни. В кухне до фига места, до войны тут на кушетке моя нянька спала, а мамаша впёрла сюда большой холодильник и самодельный крашеный буфет, его Колька сколотил и покрасил голубой краской. Ужасный цвет. Он не нужен, есть полки. А это чтобы Динка не поставила свой маленький «Саратов». Динка держит его у себя в комнате. Ест в детском саду, там завтракает и обедает, на ужин что-то из садика приносит. Завела у себя в комнате электрический чайник. И телевизор маленький. Мамаша недавно купила в пику ей, хе-хе, самый большой, в столовой на этажерке стоит. Динку, понятно, в столовую не пускает. А вон на верхней полке – видишь? – блестящие кастрюли от огромной и до мал-мала меньше. Бабкина гордость, шведские, из нержавеющей стали. В столовой вокруг стола полумрак, завтра разглядишь на стене над диваном большие две фарфоровые тарелки старой английской фирмы. Гордость деда. Со сценами охоты. На заднем плане замки, парки, на переднем – всадники и всадницы собрались на псовую охоту на лис, это на первой тарелке. На второй – тот же пейзаж, на переднем плане они возвращаются с охоты с трофеями. Всадники, всадницы, егеря, пажи, лошади, собаки. Зелёный с золотом ободок, середина палевая, яркие пятна – наряды дам и охотников. Обожал рассматривать, пылинки сдувал. Всё привозное, кастрюли и тарелки. И венские настенные часы. Отбивают каждые четверть часа. Когда дверь в столовую открыта, особенно чётко слышно. Дед до старости работал, потом к нему домой приезжали, консультировал. Шутник был. Говорил про реформы, пятилетки: «Перевешивание порток с гвоздка на гвоздок». Вообще о своей работе не распространялся. Но бывало, что приезжал сердитый, за сердце хватался. Принимал таблетку нитроглицерина, ложился на диван под любимыми тарелками и никого не желал видеть. В такие вечера мы ходили на цыпочках, хе-хе.

В комнате у Дины тот же молодой голос запел: «Тореадор, смелее в бой…» Хотелось есть. Боб залез в холодильник, порылся в нём.

– Так и знал! То, что Панька оставила, мамаша сгребла в свою коробочку, она носит в ней обед на работу. Жмотяра. Попьём чай с пирожными, ничего ей не оставим, хе-хе.

Лёля было запротестовала, но он велел ей заткнуться. Попили чай с пирожными и пошли к себе в комнату. Застелили постели чистым бельём. Лёле отвели тахту, на которой раньше спала Дора Михайловна, у супруга была своя железная кровать с наматрасником, на которой он всегда спал. Чтобы не свешивались ноги, он подставлял табуретку. Ещё в комнате стоял письменный стол, над ним полки со словарями и справочниками, пара стульев и платяной шкаф с зеркалом внутри. Вся мебель когда-то казённая. Лёля разглядела между портьерами балконную дверь и смежные два окна в одну створку справа и слева. По краям балконная дверь была обита толстыми полосками войлока, чтобы не дуло зимой. Ей комната понравилась. Лёля положила учебники и тетради на стол, вещички свои уложила в шкаф.

За стеной женщина запела «Парле муа д‘амур».

– Постучи в стену, Лёль. Это хамство! Выпендривается со своим французским, шансонетка, бляха-муха, – неожиданно завёлся супруг.

– Не буду, это неудобно.

– Ты слышала? Я сказал! Стучи, тебе говорят.

Пение прекратилось.

– Сдрейфила, овца? – так он с Лёлей ещё никогда не разговаривал.

– Красивая песня, Люсьен Буайе, у Яшки пластинка… Между прочим, я не овца! – оправдывалась Лёля. Она вся сжалась от обиды.

– А, кажется, замолкли. Трахаются, небось, хе-хе. Ох, эта Динка, вертихвостка!

– Не наше дело, в конце концов! – вспылила Лёля.

– Ладно, старуха, не умничай, давай спать. Завтра увидишь Паньку, она представит тебя бабке. Объяснит, что к чему. Усекла, чувиха?

– Почему вы её называете Панькой? Она ведь пожилая.

– Что особенного? Панька моложе мамаши и тётки почти на десять лет. Они были молодые, а она совсем почти девчонка, когда меня в коляске вывозила гулять и мыла у нас полы и окна. Потом в школу меня водила и из школы. По дороге играли в снежки, духарились. Все её так зовут. Она потешная, духарная, увидишь. Можешь звать её Степанида Егоровна. Или тётя Паня, как хошь. Хватит болтать! Спи!

Рано утром сквозь сон Лёля слышала чьи-то лёгкие шаги за дверью. Кто-то потоптался в коридоре, хлопнула входная дверь. За окном было темно. Часы в столовой пробили семь. Потом послышались другие шаги, тяжёлые; громко хлопали двери, и лилась вода в ванной. Запахло кофе. Лёля сообразила, что первой убежала в детский сад Дина Михайловна и теперь собираться на работу очередь Доры Михайловны. Тяжёлые шаги то приближались, то отдалялись. Свекровь с кем-то говорила. Часы пробили восемь. С последним ударом часов кто-то открыл входную дверь своим ключом. Слышно было, как человек переобувается, моет руки. Свекровь из кухни громко позвала:

– Панька, принесла сосиски? Мне пора бежать. Иди к мамочке, она открыла глаза.

Пришедшая женщина что-то тихо ответила и прошла в спальню к бабушке. Свекровь топталась в коридоре. Слышно было, как она одевается у вешалки и влезает в зимнюю обувь. Раздался громкий стук в дверь молодых:

– Время! Начало девятого! Подъём!

Хлопнула входная дверь. Дора Михайловна отбыла на работу. Боб чертыхнулся, сел в кровати, влез в тапки и пошёл умываться. Потом направился в кухню.

– Привет, Паньк! Есть чего похавать?

– Доброе утро, сынок! Я сосиски сварила. Яйца вкрутую, как ты любишь. Заправься как следует. Чтоб голова лучше сображала.

Лёля делала вид, что спит. Не обращая на неё внимания, Боб быстро оделся. Куртку он держал в комнате – свекровь не выносила запаха бензина. Долго лил воду в ванной, гудела газовая колонка. Лёля догадалась, что он набирал воду в вёдра, собирался прогревать и мыть машину. Снова хлопнула входная дверь. Ушёл.

Из коридора доносились звуки, но совсем другие. Шаркали ноги, и не одна пара, слышалось кряхтенье, постанывание, и как будто детский голос всё время бормотал что-то непонятное:

– Тюх, тюх, тюх, тюх, разгорелся наш утюг, баба шла, шла, шла, пирожок нашла, нашей бабуленьке подарила, маслицем помаслила, вареньицем помазала, сейчас бабулечку умоем, за стол маленьку посодим, ай, люли, люли, люли, прилетали журавли, приносили пирожок, кушай, миленький дружок…

В ванной лилась вода, потом шарканье и кряхтенье сместилось в кухню. Оттуда слышалось певучее бормотание, бабушкин кашель, позвякивание ложки о тарелку.

– Приходила белочка, приносила орешки, кушай, бабушка, кашку, вкусную малашку.

Через некоторое время опять шарканье ног и кряхтенье в сторону столовой.

– Топ, топ, топ, топ, бабуленьку у окошка – оп! Сиди, бабуля, не грусти, к тебе голуби в гости…

Часы в столовой пробили девять часов. Лёля догадалась, что ритуал утреннего кормления старушки окончен. Можно выбраться из комнаты.

Лёля накинула халат, проскользнула в ванную, умылась и, робея, вошла в кухню. За кухонным столом сидела женщина средних лет, светловолосая с проседью; волосы были зачёсаны назад и собраны в пучок на затылке. Она была сухощавая, но, видно, не маленького роста, в голубом байковом халате и сером фартуке. И такого же голубого цвета были её широко поставленные глаза, даже, пожалуй, глаза были темнее, почти синие. Лицо скуластенькое, нос маленький, картошечкой, небольшой рот уголками кверху, как будто она всё время улыбается. Милое лицо, приветливый взгляд. В молодости, наверное, хорошенькая была. Она и вправду улыбалась.

– Доброе утро, тётя Паня, – уже не робея, сказала Лёля.

– Здравствуй, дочка. Садись, поешь. Я тебе два яйца сварила, есть сосиски, овсянка на молоке. Я пышки испекла, хорошо с вареньем, чай. Кофе Дора только себе покупает. Я, вишь, крупу перебираю, кашу чёрную сварю на ужин. Ешь, пока рот свеж.

Лёле сразу стало легко и просто. Она съела яйцо и немного каши. Выпила чаю с пышкой и вареньем. Поблагодарила. Всё было вкусно.

– Лёля, тебе тута Дора Михална оставила записочку, что купить в магазине. Она всем утром записочки с поручениями оставляет. А ты не спеши, когда сможешь, тогда и сходишь. Тебе ведь учиться надо. Ты под них не подминайся, дочка, делай всё, как тебе надо, и командовать собой не давай. Тихо, без крику, без скандалу. Тут командиров хватает. Терпеть тоже не надо, а то озлишься. Я гляжу, Лёля, ты не злой человек.

Лёля то же подумала и о Паньке, о тёте Пане. Глаза! Древние говорили, что лицо – зеркало души. Верно, но у тёти Пани зеркалом души были глаза. Они смотрели на Лёлю так открыто, по-детски. Лёля прочла записку. Ей надлежало купить в «Трёх поросёнках» бутылку молока, десяток яиц, отдельной колбаски, свежий батон. Лёля сообразила, что до двух, когда она должна будет выехать в институт, у неё ещё есть время. Тётя Паня опять заговорила:

– Смотрю я на тебя, Лёль. Всё дивилась: кого выберет наш орёл, наш гуляка? Ведь то под утро придёт, то на несколько дней загуляет. Придёт исхудавший, чисто мартовский блудливый кот. А бабушке – волнуйся. Теперь хоть дома будет сидеть побольше, хватит по чужим людям мотаться, штаны по чужим постелям трепать. У него тоже карахтер, а ты не уступай, себя, Лёль, в обиду не давай. Стерпится – слюбится, как говорится. Лаской, больше лаской. И спокоем.

– Спасибо, тётя Пань. Постараюсь.

– Теперя о свадьбе. Где будете свадьбу играть?

– Мы решили свадьбу не играть.

– А, ну-ну, вольному воля.

– Просто нет времени на свадьбу.

– А, ну-ну, воля ваша.

– Так решил мой муж. Он копит на новую машину.

– А, ну-ну, хозяин – барин, живите и радуйтесь. – Тётя Паня спрятала улыбку. – Дора Михална, чай, даже очень согласная. Ей меньше трат. Денежки она считает. Давай-ка, милка, я тебя к бабушке проведу. Она после завтрака в кресле сидит у окна. В двенадцать я кормлю её обедом и укладаю спать. Она до пяти тридцати или шести спит. В пять с половиной или в шесть, как проснётся, кормлю её ужином, она пьёт кефир, и я или кто укладаем её спать до утра. Такой порядок. Дора не терпит, чтобы Дина подходила к бабушке. Но Дине приходится, ведь Дора часто задерживается. В театре или на концерте. Очень это любит. Я выхожу на смену в час ночи – мыть вагоны. От твоих приду, мне надо чуток поспать. Утром после смены я дома готовлю еду на день, у меня двое детей, тебе, Лёль, небось, муж твой говорил. Ну, пойдём. Бабулька ничего, смирная, не тронет, – она тихонько рассмеялась.

Лёля ответила, что хочет причесаться и одеться, в халате неудобно представляться.

– А, ну-ну. Никто тебя не неволит, не подгоняет. Я пока руки помою.

Лёле показалось, что тётя Паня усмехнулась. Она быстро переоделась, и тётя Паня провела её в столовую. У высокого окна в углу столовой в большом глубоком кресле на подушках и обложенная подушками сидела старушка. У неё была непропорционально маленькая головка и огромное расплывшееся тело, скрытое под необъятным зелёным с цветами халатом. На ногах маленькие белые валеночки. Она буквально утопала в кресле. Голова её была повёрнута в сторону окна, взгляд устремлён как будто вдаль. Что она могла там видеть? Торцы и заснеженные крыши соседних домов, верхушки голых деревьев во дворах и кусочек неба. Немного.

– Бабуленька, глянь, это Лёля, жёнушка твоего внучка, погляди-ка на неё. Хорошая девочка, ты её не забижай, – детским голосом заговорила со старушкой тётя Паня.

На звук её голоса старушка повернула голову и посмотрела перед собой. Взгляд её утонувших в морщинах бесцветных маленьких глаз остановился на тёте Пане. Она посмотрела прямо в глаза тёти Пани, на Лёлю лишь мельком. Потом вытерла слезящиеся глаза-стекляшечки большим клетчатым платком, зажатым в дрожащей маленькой ручке, похожей на птичью лапку, и отвернулась к окну.

– Вот и познакомились. Марья Исаевна теперя тебя признала.

Они вышли из столовой.

– Ты не думай, она всё сображает. Какая она хорошая была, полная, справная. И хозяйка добрая. Ну, бывало, пошумит, так по делу. Как дед помер, так всё. Беда прям, – тётя Паня шмыгнула носом.

– Вы, тётя Паня, бабушку сажаете в кресло, вынимаете из кресла! По квартире таскаете на себе! А в ней больше ста килограммов! Есть же инвалидные коляски…

– Глаза страшат, руки делают. Лёль, я сильная. Не такая, как в молодости, но силёнки есть пока. А как я, молодая тогда, коляску с твоим мужем маленьким под мышкой с третьего этажа спускала и после поднимала? На стройке мы, бабы деревенские, молодые, наравне с мужиками землю рыли, камень разбивали! Под землёй тоннели пробивали. Работали кайлом, киркой, ломом, лопатами! А потом наверх по настилу землю и камни в тачках возили! Подъёмников ещё не сделали. В любую непогоду, по колено и выше вода, да ещё ледяная, со льдышками. Многие инвалидами стали, да! Я, вишь, в чём хожу круглый год? В старых валенках. Только голенища отрезала. Ноги распухли. На работе дают комбинезон и резиновые сапоги, на два размера больше. Я поддеваю толстые шерстяные носки. Дусе их из деревни присылают. Ноги, бывает, так ноют, хоть криком кричи. Таблетки пью. Ладно, чего-то я разжалобилася. Вагоны теперича мою. Зато смена короткая, пять часов, в полседьмого утра я дома. Коленька с вечера картошку, моркошку, лук почистит, помоет, всё приготовит. Полпачки супового набора в воду бросит, бульон сварит. Я туда овощи порежу, вермишельки добавлю: полчаса – и суп готов. На три-четыре дня. Ставлю кастрюлю на пол, пол у нас холодный, еда не портится. Макароны на второе с томатной пастой сварганю, капусту потушу, кашу на ужин, и сюда. Денежки нужны, и потом – привычка. На кого я бабульку брошу? Опять же, здеся не всё съедают. Домой несу. Коленька от генерала приносит. Там у них часто гости бывают. Рыбка перепадает, колбаска не такая, как в магазине. Студень настоящий, с мясом, не мой из костей. Пирожные даже, мандаринки. Дина принесёт чего из садика и не съест, у ней залежится. Норовит всё выбрасывать. Даже котлетки! Я ей говорю: пробросаешься, девка! Примета плохая. Возьму, кипяточком обдам, обжарю на маргарине. Мои едят за милую душу! Дай ей Бог здоровья. Не голодаем, слава тебе, Господи!

– Тётя Паня, может, я могу вам помочь? Пол подмести или…

Тётя Паня замахала на Лёлю руками:

– Ой, дочка, не выдумывай! Иди, делай уроки. Тебе ещё в магазин надоть успеть. А я сейчас залажу обед для бабули, пол подмету, бабулю уложу, после надо собразить, что ей на ужин, что другим. Делов до вечера хватает.

После института Лёля заколебалась: ехать к родителям или на Метростроевскую. Решила – на Метростроевскую. Поднялась на третий этаж, позвонила в дверь. Никто не открыл. Позвонила ещё и ещё. Тишина. Не может быть, чтобы в восемь вечера никого не было дома. Муж мог быть на работе, но свекровь и тётка должны быть дома, при бабушке. Звонила, звонила – никакого результата. Постучала. Не открыли. Села на ступеньки, стала думать. Спустилась вниз. Гараж был закрыт, висел замок. Уже надумала ехать к родителям, но снова поднялась и на всякий случай позвонила. Неожиданно послышались шаги, и дверь открыли. В полной темноте Лёля увидела маленькую женщину, её маленькие босые ноги. Женщина куталась в плед. Она заговорила:

– Лёля? Попросите у своих запасной ключ. А то так и будете сидеть до ночи на лестнице. Эти уже спят, а у меня музыка, могу и не услышать, – и Дина Михайловна быстро прошла к себе.

Лёля не стала включать свет. Сняла шубку, скинула сапожки и прошла в комнату. Там зажгла настольную лампу. Переоделась ко сну. В комнату постучали. Лёля приоткрыла дверь. Из темноты просунулась рука с тарелкой. На тарелке был большой кусок торта. Лёля взяла и поблагодарила. Через минуту та же рука протянула чашку чая с блюдцем. И исчезла. Лёля давно ощущала голод и с жадностью проглотила торт и запила горячим чаем. Оставила посуду на письменном столе. К Дине идти не осмелилась, там у неё кто-то был. Мужской голос под аккомпанемент пианино за стеной запел: «Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни…» Легла, стала задрёмывать. Проснулась, когда пришёл домой муж. Он раздражённо спросил:

– А что тут делают Динкины тарелка и чашка?

Лёля объяснила. Реакция была странная:

– Вот сука! Сторонницу себе завоёвывает.

Опять в душу Лёли заполз холодок, как накануне вечером, когда он заставлял её стучать в стену.

Лёля рассказала, как нелегко ей было попасть в квартиру.

– Да, верно, забыл. Вот тебе ключ, привяжи ленточку и повесь мой брелок, белочку с орешком. На тебя похожа, хе-хе. Она грызёт орешек, а ты грызёшь гранит науки. Миленькая безделушка, мне подарили. Легче будет искать в сумке ключи, хе-хе. Он от ключей к машине, всё равно я «Антилопу» буду скоро загонять. Колька мне поможет. Он дал мне адрес мастерской, где за минимальные деньги и бутылку водки мне её на яме посмотрят, дно и крылья подварят, мотор и коробку передач переберут, покрасят в серый цвет. Колька обещал найти покупателя у себя на работе. Загоню, добавлю деньжат, на днях получу за халтуру. Надо покупать новую тачку, на этой в Крым не доедешь. И всё Колька, незаменимый Колька. Его знакомый механик согласился мне продать свой «Москвич-407» последнего выпуска с небольшим пробегом. У того вроде очередь подходит на совсем новенькую. Колька мне его отладит. Колька, Колька, я без него как без рук! Так что, Лёлёк, летом будем кататься по Крыму на новой тачке. Предупреждаю, приходить домой теперь буду поздно. Автомеханики левые работы выполняют вечерами. Усекла, коза? Так что без сцен ревности. Ты ела? А я пойду пожру, чего там Панька оставила. Кажись, от Динки хахаль ушёл, хе-хе. Да, ты подругу в институте видела? Что-то мой приятелек, её супружник, куда-то пропал.

Лёля сообщила, что подруга на больничном, они с мужем собрались заводить ребёнка и у неё сильный токсикоз.

Муж её удивил, хотя о детях она вообще не думала.

– Во, кретины! Нужны больно эти дети! Сами только жить начали. Ну всё, считай, что они пропали для общества. Такие духарики были! Хрен с ними. У меня без них дружбанов полно. Ладно, проехали. Спи, голуба.

Наутро всё повторилось – те же шаги, то же шарканье ног, те же звуки, бормотанье, кряхтенье, запахи. Так же чертыхнулся Боб в ответ на настойчивый стук в дверь и голос: «Подъём! Время!» И так же, как накануне, приветствовал он домработницу: «Привет, Паньк!» И тот же добрый голос ему ответил: «Доброе утро, сынок!»

Лёля вошла в кухню, поздоровалась. Тётя Паня сидела у стола и чистила картошку. Она подняла голову и приветливо ответила. Но лицо у неё было не такое светлое и чистое, как вчера. Оно распухло от слёз, глаза и нос покраснели. Она вытерла фартуком глаза и отвернулась. Лёля спросила: