Текст книги "Это застряло в памяти"

Повторилась та же история. Купив в «Трёх поросёнках» молоко и белый батон, Лёля забежала в «Три ступеньки», взяла четвертинку «беленькой» и банку шпрот к картошке, которую тётя Паня поставила варить. После первой рюмки тётя Паня разоткровенничалась:

– Лёль, расскажу тебе, как тот грех со мной приключился. Всю войну мы с Дусей трудились, нас посылали рыть противотанковые рвы под Москвой. Я Коленьку с собой брала, закутаю, посажу рядом и рою. Бутылочка с молоком всегда со мной была. Налёты переживали. Ляжем на дно рва, в землю зароемся, ватниками прикроемся, Коленьку я под себя спрячу… Веришь ли, Лёль, он никогда не плакал. Умный мальчонка. Страху натерпелися, жуть. Ждём, когда отбомбятся, обратно полетят. В сорок третьем опять в метро вернулися. Заработал садик. Слушай дальше. Был май сорок пятого, война кончилась. Военных в Москве было полно. Пошли мы с Дусей под выходной на последний сеанс. Коленьку оставили на соседушку, старушку, она Коленьку любила, сидела с ним, когда я на смене была, а в садике карантин устраивали. Было кино, не помню названия, с Орловой. Мы опоздали и сели в заднем ряду. И подсел к нам военный, молодой, и сразу стал мне нежности шептать, за плечики обнимать. Дуся на него шикала, руками отпихивала. Я искоса гляжу – красивый, чернявый. И шепчет, и шепчет. И что-то во мне сделалось, я после сеанса Дусе говорю: иди домой, я скоро приду, мол. Она в крик: дура, рехнулась, идём домой. Тянет меня в одну сторону, а он в другую. Во! Я вырвалася от неё, она меня догнала и кулаком по спине, ругалась, ужасть как ругалась. А мы с ним убежали. Тут я заметила, что он сильно хромает. Привёл он меня в сквер, то ли в парк. Мы сели на скамейку, он рассказал мне, что лечился после ранения в госпитале, теперь собирается ехать домой, на Урал. Там у него дом, хозяйство, и так подвёл разговор к тому, что заберёт меня с собой, и даже с сынишкой… И всё жмётся ко мне, ластится, обнимает… Стали целоваться. Зашли мы за скамейку, постелил он на траву шинель, ну и случилося. И всё говорил и говорил, какие у него яблони и какой большой дом… Потом проводил меня до дома, сказал, что напишет мне письмо, сразу как приедет. Я как пьяная была. Легла в кровать, заснула как убитая. Утром пришла в себя – что же я, окаянная, наделала?!

Пришла Дуська, всё поняла. Молись, говорит, чтобы так не вышло, что обрюхатил он тебя. Адрес свой дал? Нет, говорю. А твой взял? Нет, не взял. Беда, говорит. Нужна ты ему больно. Просто бабу захотел. Я в слёзы, да уже поздно, чего говорить. Прошло время, и точно, Лёль, я попала. Время такое, аборты запрещены. Что делать? Решили обратиться к Матвевне. Говорили, что она в этом деле опытная. Она дала адрес в Загорянку ехать, к бабке. Приехали туда мы с Дусей, нашли дом, а на двери замок. И старухи на лавочке нам говорят: вертайтесь домой, милые, её вчерась в милицию забрали, нескоро выйдет. Вот так. Вернулися домой, а делать нечего. Я никаких других средств не знала. В деревне пили водку и сразу в баню париться шли. Бывало, помогало. Ну выпила водки, пошли с Дусей в баню. Не помогло, только сердце заболело. Так Зинуля родилася. Все в бараке отнеслись с пониманием, Коленьке сказали, что аист принёс. Он так радовался, сразу девочку полюбил. Страшненькая, чернявенькая, плакса, спать нам не давала. Дуся помогала, брала к себе, чтобы мы выспалися. И с кормёжкой тоже тяжело было. Отдала в ясли, а Коленька в садик ходил. От Метростроя. Карточки дали на двух иждивенцев. Соседи помогали, Дорофеич сильно. И бабуленька мужа твово, и сам дедок. Он ей приказывал. Разве теперича Зинуле объяснишь, как мы жили и как всё им, детишкам, отдавали! Вот, Лёля, всё тебе рассказала как на духу. Стыдно мне перед Фёдором, я ведь, как он погиб, клятву себе дала, что никогда, ни с кем…

Тётя Паня снова прослезилась, вытерла лицо фартуком и разлила остатки четвертинки по рюмкам.

– Пойду я, Лёль. Ты тут проветри, тарелочки помой, рюмочки убери. Не обидишься?

Как можно было обидеться, если тётя Паня доверила ей свою тайну, которая давно не была тайной ни для кого. Лёля долго сидела на балконе, курила, переживая каждый момент жизни несчастной тёти Пани.

Стал накрапывать дождик. Пришла Дина Михайловна, и они занялись старушкой. Дора Михайловна в утренней записке предупредила, что задержится в связи с отчётно-перевыборным партсобранием. Мужа раньше полуночи Лёля не ждала. К ночи снова разыгрался скандал между сёстрами.

– Изволь выслушать меня! Не делай вид, что ты не знаешь, что я выполняю твои обязанности, когда ты врёшь, что задерживаешься на партсобрании! У меня есть свои планы, и со мной следует считаться! – кричала Дина Михайловна.

– Планы? У тебя?! Бренчать на пианино с «учеником», а потом… Знаю, чем ты занимаешься! Я – член партии, подчиняюсь партийной дисциплине, а ты кто? Мещанка, жалкая недоучка! – парировала Дора Михайловна.

– Но, ты не очень-то! Пойду в твой парком и расскажу, как ты себя ведёшь дома! Ты – деспот, вот ты кто! Чумовая баба! – завелась Дина Михайловна.

– А я пойду в твой детский садик и разоблачу тебя как аморальную личность, серую бабу, недостойную звания воспитателя детей! Расскажу, что ты даже газет не выписываешь и не читаешь! Вскрою твою истинную сущность отсталого элемента, мелкобуржуазной приспособленки…

– Très bien![3]3
  Очень хорошо! (фр.)


[Закрыть] А я пойду и докажу на примере твоего поведения, что ты недостойна называться членом партии, что ты – буржуйка, которая притворяется правильной партийкой, советской научной сотрудницей, а на самом деле является самой настоящей эксплуататоршей! И кого?! Рабочего человека, пролетария, инвалида, домработницы Паньки! Бывшей ударницы труда, из первых строителей Московского метрополитена! Участницы войны! Едешь у неё на шее, заставляешь ходить за мамочкой, а сама увиливаешь! Я этого так не оставлю! Пойду, avec plaisir[4]4
  С удовольствием (фр.).


[Закрыть] всё им про тебя расскажу как о примазавшейся к партии чуждом элементе, хамелеоне! Уразумела, дорогуша?

Дора Михайловна задохнулась от ярости. Распахнув дверь в комнату старушки, она крикнула:

– Мамочка, ты слышишь, что эта поганка мне инкриминирует?! Она меня в гроб сведёт!

Хлопнула балконная дверь. Захлопали двери и форточки в комнатах, в кухне и в столовой. Всю квартиру внезапно залил ослепительно белый свет, и вслед за вспышкой молнии небо над Метростроевской словно раскололось пополам, грянул гром. В Москву пришла первая летняя гроза, пронеслась первая буря. Завыл ветер, зашумел в ветвях деревьев ливень.

* * *

Зарядили дожди. Дальнейшие дни и недели прошли в занятиях, Лёля сдала два зачёта, осталось ещё три. Несколько раз она побывала у родителей, в основном с целью сменить одежду на летнюю и, что греха таить, вкусно и сытно поесть.

Наконец в июне распогодилось, стало выглядывать солнышко. После дождя пустырь зазеленел молодой травкой, вылезли сорняки, зажелтели одуванчики. Пришло лето. Хозяйки стали выносить и раскладывать на солнце на стульях и козлах перины, подушки и одеяла, выбивать коврики и половики. Под тополь поставили старую продавленную тахту, на ней постоянно кто-то загорал или просто спал. Вечерами, пока не появились мужички, выходил Дорофеич со своей толстой книгой, застилал стол газетой, надевал очки и читал.

Троицу отметили всем миром. Все принарядились, мужчины надели чистые сорочки. Старушки украсили окна своих «квартир» берёзовыми ветками, женщины помоложе вымыли стол и лавочки вокруг, накрыли стол цветастой клеёнкой, напекли пирогов, сладких и несладких, натащили закусок. Тётя Паня приготовила таз винегрета и пожарила колбаски. Расставили тарелки с ложками, стаканы, рюмки, сбоку от стола на большую табуретку водрузили самовар с трубой. Самоваром заведовал Дорофеич. Коленька собирал ветки и всё, что годилось в растопку. Мужчины нарубили щепок, растопили самовар. Выползли из барака даже те, кто на пустыре никогда не показывался. Приходили со своими тарелками, ложками, чашками. Кому места за столом не хватило, заняли места на ящиках за лавочками. Дети на коленях у взрослых. Зинули на празднике не было. Сославшись на головную боль, осталась дома. Старушки, считая, что это их праздник, затянули свои, деревенские песни. Вышла и Матвевна, высокая, стройная чернобровая брюнетка с золотыми зубами, с кудрями по плечи и цветастой шалью. Она вынесла большую бутыль со своей вишнёвой наливкой. Видно, бывалая женщина, к посиделкам привыкшая. Соседки попросили её спеть – она умела их растрогать душевным исполнением их любимых песен. Матвевна поломалась и под гармонь Дорофеича спела: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина», «На муромской дорожке стояли три сосны», на бис – «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Подвыпили, и всем захотелось плясать. Попросили Дорофеича сыграть плясовую, и начался, как когда-то в деревне, пляс-перепляс с частушками. Женщины угощали домашними наливками, у мужчин под столом холодились в ведре с водой поллитровки, из которых они незаметно подливали себе в рюмки с наливками водку. Видно, хозяйки у них были строгие. Плясали, пели, гуляли до темноты. Матвевна под конец стала сползать под стол, две подружки увели её домой. Дорофеич и бровью не повёл.

Лёля весь праздник наблюдала с балкона, глотала пыль, которую подняли плясуны, и завидовала. Ночью над Москвой вспыхивали зарницы, вдали погромыхивало. На другой день прошёл дождик, прибил на пустыре пыль.

Утром пришла тётя Паня, сказала:

– Лёль, а я тебя видала вчера на балконе. Вот принесла тебе винегрету, сладкого пирога и маленько моей рябиновки нам с тобой. Выпьем, сегодня тоже праздник считается. Мы, дочка, любим праздники. Зимой и, когда холодно, на общей кухне собираемся. Складываемся, конечно, играем песни, пляшем. Мужчины анекдоты рассказывают. Сюда не слышно, а бывает, гуляем до ночи. Без веселья что за жизнь, да, Лёль? Да без песен, без перепляса?!

Как-то в субботу, когда день клонился к вечеру, Лёля, по обыкновению, сидела на балконе и листала тетрадку с конспектами лекций. Воздух прогрелся, но сырость ещё ощущалась. Лёля куталась в шерстяную кофточку. Неожиданно она заметила внизу, на пустыре, необычное движение. Парни тащили доски и укладывали их на кирпичи. Таким образом позади лавочек и ящиков получался третий ряд сидений. Значит, готовился концерт. На сырой земле сидеть, понятно, никому не хотелось.

Коленьки не было, он в тот вечер понадобился генералу. Но Дорофеич, как всегда, появился, растянул гармонь, взял несколько аккордов и начал: «Тихо вокруг, сопки покрыты мглой…», «Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовёт!..», «По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах…», «Я помню тот Ванинский порт и рёв парохода угрюмый…»

У Лёли мелькнула догадка. Она знала эту песню, её пели в студенческих компаниях. Говорили, что эта песня политических каторжан. Неужели тоже часть его биографии?

– «По тундре…» – поступил заказ из публики. Кто-то даже свистнул.

– «Товарищ Сталин, Вы большой учёный…» – не унимались собравшиеся. – Можно, Хрущ разрешил! Просим!

Дорофеич как будто не слышал. Спел всего четыре песни, а потом надолго отвлёкся, закурил. Он пришёл не один. С ним был человек, лысый, худой, его во дворе Лёля ещё не видела. Он сидел рядом с Дорофеичем, опустив голову, и смотрел себе под ноги, в землю. Дорофеич что-то ему говорил. Дина Михайловна, снова незаметно проникшая на балкон, взяла из пачки сигаретку, закурила и подтвердила Лёлину догадку:

– Дорофеич – личность с биографией. Успел повоевать ещё до революции. Ходили слухи, что его в двадцатом чуть не расстреляли, как анархиста, а потом в Красной армии он добивал бандитов и белых. После Гражданской вернулся в посёлок. Родом он пролетарий, шахтёр, потерял семью и, как многие тогда, подался в Москву. Работал на строительстве метро, был потом на фронте… Тут тоже тёмная история. Из Паньки больше того, что я рассказала, не вытянешь. Лысый, что рядом с ним, недавно вернулся из лагерей. Загремел прямо с передовой. На войну рвался, комсомольский значок нацепил и вперёд! Шутник был, молодой обалдуй. На привале подошёл к ротному сзади и крикнул: «Хенде хох!»[5]5
  Руки вверх! (Транслит. с нем. Hände hoch!)


[Закрыть], а тот наделал в штаны, испугался, поднял руки, мол, сдаюсь. Солдатики засмеялись, но ротный простить не мог. Накатал страшный донос, и его прямо с позиций забрали на рудники, в Сибирь. Какие рудники – не знаю, но он заболел лучевой болезнью. Потому и лысый, и худой. Инвалид, всё по больницам. Из лагеря вернулся к матери, она тут, в бараке, живёт, бывшая проходчица, пенсионерка. Постаралась, его в люди вывела, он получил образование. Симпатичный был парень. Я его недавно в булочной встретила, еле узнала. Во дворе Жориком звали. До войны работал учителем географии. Был пионервожатым. Я в той школе недолго преподавала в младших классах ритмику. Приятель Дорофеича. Да кого из местных мужиков ни возьми, у всех судьба – ой-ой-ой!

– Дина, откуда вы всё знаете? – для Лёли Дина Михайловна стала источником местных слухов и сплетен.

– От Паньки, мы с ней, бывает, встречаемся во дворе с вёдрами у помойки. Дома я с ней не разговариваю, боюсь, что ей влетит от Доры. Иногда Дуську встречу, с ней поболтаю… Да, кстати, Лёля, вы не знаете, а говорят, что Коленька влюбился в генеральскую дочку. Дуська сказала, что это враки, а если она так сказала, то это так и есть, влюбился. Хотя я не верю. Чтобы такой скромник… Jamais![6]6
  Никогда (фр.).


[Закрыть] Скорее генеральская дочка влюбилась в него, а он, известный наш недотрога, и не думал в неё влюбляться. Я эту барышню однажды встретила в кондитерском, она миленькая, рыженькая.

Внизу публика начала расходиться. Дорофеич с другом и соседями потянулись к бараку.

Лёля решила ничего у тёти Пани не выяснять. Сама расскажет, если захочет.

* * *

В июне Лёля сдавала экзамены. Она часто бывала у родителей, где её никто не отвлекал. Муж вошёл в положение, на Метростроевскую не звал. Раза два выезжал в командировки дня на три. Последний экзамен Лёля «столкнула» в конце июня. В день, когда она получила диплом, они с группой весело отпраздновала окончание института в ресторане гостиницы «Москва», высоко над Манежною площадью. Лёлин муж обеспечил места и отменное меню с винами и шампанским. Девушки были с друзьями и с мужьями. Прощаясь, обещали не терять друг друга, помогать с трудоустройством. Они учились на вечернем отделении, стипендии им не платили – студенты числились как работающие, и по окончании института распределения для них не было.

Под вечер Лёля с мужем вернулась на Метростроевскую. Там это событие не заметили, но Лёля не обиделась. Свекровь вспоминала о Лёле, когда в том для неё, Доры Михайловны, была необходимость что-то сделать по хозяйству. Или нужна была помощь старушке. Тем более что сама Дора Михайловна занималась подготовкой к поездке в Палангу. Боб возил её от портнихи к парикмахеру, от педикюрши и маникюрши к шляпнице, к спекулянтке, торговавшей заграничной парфюмерией, в комиссионки, в аптеки…

Лёля выбралась к родителям на дачу, и они отметили событие застольем в саду. Родители снабдили её приличной суммой денег, которую Лёля обещала вернуть, как только начнёт зарабатывать. Сокурсницы дали ей два адреса частных уроков, где её ждали осенью. Тогда же надо было приступить к поискам постоянной работы.

В июле они с мужем остались со старушкой одни, Дина Михайловна в конце июня отбыла с садиком на дачу. Каждое утро Лёля с тревогой ждала тётю Паню, как свою спасительницу. Боб был занят работой и куплей-продажей машины и до ночи вместе с Коленькой пропадал в автомастерской. Сделка как будто должна была состояться. Поездка в Коктебель была намечена на первую половину августа. Он был постоянно не в духе, потому что по установленным в семье правилам в отсутствие Доры Михайловны он должен был спать в комнате у бабушки. Приходил домой поздно, старушка ночью его будила, и он не высыпался. Злился, ругал мамашу последними словами, а заодно и Паньку. Лёля напоминала ему, что тётя Паня работает в ночную смену. Попадало и Лёле, хотя оба понимали, что ей просто было бы не по силам одной справляться с бабушкой мужа. Для старушки перемена лиц тоже была стрессом. Каждое утро тётя Паня выходила от неё с ворохом простыней:

– Опять бабулька обмочилася, внучек проспал, судно ей не подал. Ей, бедненькой, мученье. Хорошо – лето, простирну, быстро высохнет.

Лёля включилась в домашнюю работу, ходила в магазины, чистила картошку, научилась варить нехитрые супы. У них с тётей Паней было много времени для разговоров, и та любила вспоминать молодость. Лёле надо было всего лишь задать ей наводящий вопрос:

– Тётя Паня, почему вы никогда не выходите слушать, как поют Коленька с Дорофеичем?

– Я, Лёль, всё в окно слышу. Сяду у окошка и слушаю. Петь я давно не пою, как Феденьку потеряла. А с ним мы пели, он на гитаре играл. На фронт с собой гитару взял, эта, что у Коленьки, другая, Дорофеич Коленьке подарил. Ой, как мы пели. Я и плясунья была. Мы с Федей в выходной бегали в Парк культуры. Отсюдова близко, через мост. Там оркестр – и духовой, и какой хошь – играли на танцплощадке, музыканты сменялися. Под такую музыку сами ноги плясать шли! Натанцуемся, аж ноженьки гудут. Кругом люди, молодые все, парочки вроде нас… Мне Федя лаковые лодочки купил. Модница была. Теперя уж не те годки… Куда я с такими ногами? Не-е-е… Чечётку умела, не вру!

Тётя Паня, сидя, притопнула под столом ногой в валенке сорокового размера и, легонько хлопая в ладоши в такт стремительной плясовой, стала напевать:

 
Как по улице Варваринской
Шёл домой Касьян Камаринский,
Заказал пивка две парочки
Для себя и для кухарочки,
Двадцать девять дней бывает в феврале,
В этот день все спят Касьяны на земле,
В этот день для них зелёное вино
Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.
А жена его калачики пекла,
Баба стройная, хорошая была,
Испекла один калачик горячо
Да уважила ещё, ещё, ещё.
Пресвятая Богородица,
Где мужик мой хороводится,
Бабе снится муж в весёлом кабаке,
Пляшет, пляшет весело́го трепака,
Ах ты, милый мой, Камаринский Касьян,
Ты сегодня именинник, значит, пьян,
Двадцать девять дней бывает в феврале,
В этот день все спят Касьяны на земле,
В этот день для них зелёное вино… Ух!..
 

Она отдышалась, как будто на самом деле отбивала чечётку, и рассмеялась. Обмахиваясь фартуком, заговорила:

– Вальсы любила. Один раз мы с Феденькой на соревновании в Парке культуры за вальс приз получили – фигурку собачки из папье-маше. В неё после Зинуля играла, а потом подевалася куда-то. Мы и заграничные танцы танцевали, медленные и быстрые. На нас все смотрели. Было такое дело, было… А теперя Феденька на том свете, царство ему небесное, а на меня и пёс не взлает… Эх, был конь, да уездилси…

Однажды Лёля всё-таки решила задать провокационный вопрос:

– Тётя Паня, это правда, что Дорофеич сидел?

– Это не моя тайна, Дорофеич сам помалкивает. Он уж больно хорошо работал. Его в партию звали, прохода не давали. Чего-то он им ляпнул, что он, мол, старой веры. Чтоб отбрехаться. Его и замели, стали таскать. Может, и сидел. Рёбра ему покалечили. Вызнали, что его военное дело взрывник. А тут аккурат война. Он же бывший моряк, с пятнадцатого года был мобилизован, в Первую мировую, ещё при царе, воевал во флоте. Взрывники долго не воюют, у них один конец. Так-то решили между собой начальники. И послали его воевать на торпедном катере. После войны домой не сразу пришёл. Может, не хотел на одной ноге, калекой возвращаться. На одной, а любого не калеку за пояс заткнёт. Всё умеет делать, мастер. Он и плотник, и столяр, мебель любую сработает на заказ. Прошлый год у генерала вместе с Коленькой забор на даче поставили и беседку. У него столярный станок в общей кухне стоит. Электричество чинит, краны, замки, швейные машинки, мотоциклы, примуса, стёкла вставляет. Да хошь что. Его вся округа знает. Денежки умеет зарабатывать. Культурный, книжки читает. Не скандалит. Матвевна в деньгах купается, вся в золоте ходит. Держится за него, понимает, что за него любая пойдёт. Хошь он и в годах. Да вон хоть Дуська. Они же кумовья. И какая кума под кумом не была, поговорка такая. Нет, они без глупостей. Он сурьёзный. Пошутила я.

– А вы пошли бы?

– И пошла бы, прости меня, Господи.

* * *

В июле пустырь совсем преобразился, густо зазеленел, зарос травой, лопухами и крапивой. Остались небольшие проплешины – протоптанные дорожки от барака на улицу и пространство вокруг стола. Под окошками барака сквозь сорняки пробились ромашки и колокольчики, расцвели золотые шары, душистый табак, флоксы, настурции. Отряхнувши пух, обнажил щедрую листву старый тополь. Обитатели барака, зажатого среди высоких каменных строений, люди, благодарные природе, проложили на пустырь шланг и дважды в день, рано утром и вечером, поливали зелень и особенно цветы. Дети, которые не разъехались по лагерям, помогали взрослым, тоже усердно поливали цветы, травку, а заодно и друг друга. Визжали, баловались. Жизнь на пустыре стала оживлённей, многолюдней. Под вечер, когда солнце заходило за дома и жара спадала, из барака высыпали вернувшиеся с работы мужчины. Застилали стол клеёнкой, приносили ржаные сухарики, воблу. Пили холодное пиво, квас, тихо беседовали. Выпивали водку, доставая бутылки из-под стола. Под воскресенье выносили большой самовар и гоняли чаи со свежим вареньем, которое хозяйки варили на керосинках во дворе прямо под окнами своих «квартир». Даже у Лёли на балконе вкусно пахло клубничным вареньем.

В один из дней в середине июля тётя Паня пришла утром и занялась, как всегда, старушкой. Лёля заметила, что она была особенно молчалива и смотрела в сторону, как будто в чём-то провинилась. Наконец не выдержала и, отводя глаза и смущаясь, посетовала:

– Лёль, ты скажи свому, чтобы он не слишком занимал Коленьку делами с машинами, не отвлекал бы его от занятий. Коленька с конца июля до середины августа должен сдавать экзамены в институт. Хочет поступить в этом году, давно готовился. Его генерал на даче работами загружает, а тута ещё твой муженёк… Не высыпается Коленька, трудно ему, а терпит. Генерал ему всё квартиру или комнату выхлопотать обещается. Ведь врёт, я чувствую. Коленька добрый, другой бы послал… Уж ты прости меня, Лёль. Но эдак осторожно скажи твому, ладно, Лёль?

В ту же ночь Лёля, дождавшись мужа, обратилась к нему, стараясь говорить как можно мягче:

– Знаешь, Коленька в этом году экзамены в институт сдаёт. Ты его не сильно отвлекай, ведь и нам обидно будет, если он не поступит.

– Что?! Я его отвлекаю? Я что, его заставляю? Он сам хвостом за мной ходит…

– Неправда! Это ты за ним хвостом ходишь, – спокойно, как ей казалось, возразила Лёля. Ей ли не знать, что он даже ночью вызывал Коленьку в гараж, и не раз.

– Ну-ка, повтори, кто-кто?! Это я, по-твоему, хожу за ним хвостом?! Да ему Бауманки не видать как своих ушей! Не такие, как он, пролетали! Он помогает мне по дружбе! Сам везде так говорит! Всем хвалится нашей дружбой! Будто я его дружок, хе-хе. Если хочешь знать, ему льстит, что он помогает такому человеку, как я! – орал Боб.

Лёля не сдержала смеха:

– Такому человеку, как ты?! Ты что, особенный? Юрий Гагарин? Да у тебя мания величия!

– Ты мне ещё посмейся! Брал тихоню, а ты вон какая! В дамки метишь! Мигом вылетишь отсюда! – Он придвинулся к Лёле, его лицо налилось кровью.

– Вылечу и не заплачу! – крикнула Лёля, схватила пачку сигарет и выскочила на балкон.

Вернулась, когда стала замерзать. Ночи были прохладные. Муж спал. Утром они не встретились, она делала вид, что спит. На столе в кухне он оставил для неё записку: «Пожалуйста, скажи Паньке, чтобы она простирнула мою куртку. Я её изгваздал маслом. В такой ехать в Коктебель нельзя. Новую замшевую в Крым не беру. Купи в аптеке валидол. У меня что-то сердце. Буду поздно».

Лёля не стала ничего говорить тёте Пане о стычке с мужем. Утро прошло, как обычно.

После полудня тётя Паня уложила старушку спать и села перебирать крупу. Лёля услышала звонок в дверь и первая поспешила открыть. Прямо у неё перед глазами возникло нечто с деревянными ножками – столик, и его нёс перед собой высокий молодой человек с такими же синими, как у тёти Пани, глазами. Коленька!

– Здрасте! Можно? Мам, я принёс.

Тётя Паня уже спешила к нему навстречу, она провела его в столовую и указала, куда поставить столик.

– Спасибо, милок. Ты поел? Я тебе там оставила. До вечера, – тётя Паня сияла.

Она пошла его провожать, они поцеловались, и она закрыла за ним дверь. Но прежде чем уйти, Коленька обернулся, с улыбкой посмотрел на Лёлю и сказал:

– До свиданья, мне мама о вас говорила.

Всё это время Лёля стояла в дверях своей комнаты. Коленьку так близко она увидела в первый раз. У неё перехватило дыхание. Почему-то эта встреча с ним её поразила. Лёля стояла как зачарованная, в каком-то оцепенении, и не могла шевельнуться, но никаких объяснений этому не находила, ни тогда, ни потом. Ни потом… Как будто издали она услышала, что тётя Паня зовёт её в столовую. Тётя Паня пристроила столик рядом с креслом у окна, где обычно сидела старушка. Застелила клеёнкой, на клеёнку постелила салфетку.

– Глянь, своими руками салфетку вышивала. Чего бабку мучить, таскать её по квартире. Стонет, значит, ей больно. Из глаз слёзы льются. Я нагрудничек из клеёнки ей сделала, обшила тесьмой, как для ребёнка, только он большой, как фартук. Сверху буду застилать полотенцем. На столик буду ставить тарелку, под неё миску с горячей водой, чтобы еда не остывала. Здесь можно и чашку поставить, а внизу, видишь полочку? Туда бумажные салфетки. Я буду рядом сидеть на табуретке и кормить её с ложечки, не спеша, не подгоняя. Вот и хорошо, культурно будет.

Лёля давно подметила эту способность тёти Пани всё делать вокруг себя уютным и удобным. Причем для всех. «Прилетала птичка, птичка-синичка, принесла творожок с клубничкой, кушай творожок, миленький дружок!» Уют и доброта.

Вечером, когда Лёля с мужем ужинали, он как-то странно на неё посмотрел и сказал:

– Чего помалкиваешь? Здесь был наш красавец Колька, знаю, был! Тоже, небось, втюрилась! Ну, чувиха, колись! Втюрилась? Чего молчишь?

– Он совсем не красавец, – спокойно ответила Лёля. – Просто у него очень доброе лицо. Коленька хороший человек.

– Ну ты даёшь! Прям философ. Кто там в древности был у них главный мудрец? Пифагор, у которого штаны на все стороны равны? Хе-хе.

Лёле иногда приходило в голову, что она вышла замуж за болвана.

По утрам тётя Паня сажала старушку в кровати, они вместе с Лёлей занимались её туалетом. Тётя Паня обмывала ей лицо и руки, причёсывала, заплетала косичку, переодевала в дневную рубаху и безразмерный халат, который сама ей сшила. На ноги надевала носки и белые детские валеночки. Лёлю отпускала. Потом начиналось шествие со старушкой в столовую, к креслу. Шествие по обычаю сопровождалось её воркованьем: «Топ, топ, топ, топ, шлёп, шлёп, дорогу, народ, бабуля идёт, ух, ух – и в кресло плюх!»

Старушка кряхтела, и тётя Паня бережно опускала её в кресло, поправляла подушки, расправляла халат, повязывала нагрудник, сверху застилала полотенцем. Приносила из кухни еду и приступала к кормлению: «Ням, ням, ешь, бабуленька, кашку, вкусную малашку, давай глотай, чайком запивай, ни капельки не проливай, вот и умница, наша разумница».

Всё это время старушка послушно, как птенец, открывала рот и смотрела в глаза тёте Пане. После завтрака она часа три неподвижно сидела в кресле, глядя невидящими глазами в окно. В полдень тётя Паня кормила её обедом, затем вела её в постель, сопровождая своими прибаутками: «…Потихоньку топ, топ, топ и в кроватку сразу хлоп, спи, бабулечка, усни, ангелы тебя храни…» Между пятью и шестью вечера процедура с перемещением в кресло повторялась, бабуленьке выдавался ужин, и тоже с присказками: «Кушай, кушай, дружок, с яблочком творожок, с яблочком сладеньким, запивай чайком…» После ужина она отводила старушку в спальню. Умывала её, переодевала в ночную рубашку и укладывала спать до утра. Лёля помогала. Выполнив дневную программу, они с Лёлей ели суп и пили чай с мятными пряниками, которые покупала Лёля, зная, что та их любит. После чего тётя Паня шла домой поспать перед ночной сменой. Лёлин муж приезжал домой около полуночи, к своей ночной «вахте» в комнате бабушки.

* * *

Заканчивался июль. Из Паланги прибыла Дора Михайловна и сразу придралась к тёте Пане:

– Ты, Панька, я вижу, опять взялась за своё. Что за нововведение – кормление в столовой? Лишь бы меньше работать. Думаешь, ты умнее всех?! Сколько раз я тебе…

Тётя Паня не дала ей закончить:

– Не шуми, Михална, послушай, что я тебе скажу! – иногда она в ссоре с хозяйкой переходила на «ты». – Бабулька больше не кричит, а как кричала, когда я её таскала по квартире! У ней слёзы катилися из глаз! Вы же, Дора Михална, такой вид делали, будто её не слышите, когда вам самой приходилося с ей заниматься, раз в неделю, а то и реже. Чаще Дина с ней занимается, вот, что я вам, Дора Михална, скажу! И сынок вам такое же скажет! Да она лучше спать стала, как я перестала её таскать туда-сюда! Хоть ночью ноги не болят. Какая ей теперича гимнастика! Дурость эта ваша! Не жалеете вы свою мамочку, ой, не жалеете. Вы вон какая здоровая, вот и ходи́те туды-сюды по квартире, делайте свою гимнастику. А бабулю силком не принуждайте, не мучайте, она не ходок, вот что я, Михална, тебе скажу!

Дора Михайловна не стала раздувать скандал. Она учитывала тот факт, что сын с Лёлей в августе уедут отдыхать, Дина ещё будет с садиком на даче и она останется с Панькой одна, на всё про всё. Кроме того, после отдыха в Паланге она пребывала в благодушном настроении. Вечерами, открыв дверь в столовую, она беседовала по телефону со знакомыми и громко, чтобы все, кто был дома, слышали, перечисляла имена знаменитостей, с которыми ей выпала удача в этом году повстречаться на пляже, в кафе или на концертах в Паланге.