Текст книги "Это застряло в памяти"

Тётя Паня проводила Лёлю до выхода из барака, они расцеловались.

* * *

У Дины Михайловны был ученик. Но подходило время будить и кормить старушку, а Дора Михайловна и Боб всё ещё не вернулись. Оставалось надеяться на Дину. Снова всё получилось быстро и просто. В комнате Дины ученик повторял за клавишами гамму до мажор. И затем: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга!..»

Около девяти свекровь вернулась, за ней шёл сын с покупками.

Она стукнула Лёле в дверь:

– Мамочка легла?

Лёля ответила, что легла.

– Замечательно! Прекрасно! – весело отозвалась свекровь. – Мы везде успели, кроме парикмахера. Пришлось записаться на следующее воскресенье.

Но в ту же минуту её прекрасное настроение улетучилось – в комнате Дины под аккомпанемент пианино молодой тенор запел: «Средь шумного бала, случайно…»

Дора Михайловна прошла на кухню и сделала всё, чтобы разрушить музыкальную идиллию в комнате у сестры. Раскладывая продукты по полкам, она громко хлопала дверцей холодильника, сопровождая эту процедуру указаниями для сына, а потом нарочито громко крикнула:

– Ты вымыл руки? Забыл? Сколько раз можно напоминать? Почаще заглядывай в листок при входе! Это и к твоей жене относится!

Затем она прошла в столовую, там что-то спросила у спящей старушки, ответа не получила, вернулась в кухню. Громко лилась вода. Она гремела посудой, варила себе пельмени, металась из кухни в столовую, что-то раздражённо ворчала себе под нос. Боб, улучив момент, смылся в гараж. Хлопнула входная дверь. А в комнате Дины молодой тенор допел романс, и настала тишина. Дора Михайловна вывалила пельмени в тарелку, зазвенела ложкой, что-то достала из холодильника и отнесла свой ужин в столовую. Потом, захватив туда же чайник и купленное сладкое, удалились и плотно, шумно захлопнула за собой дверь. Она любила ужинать в столовой у телевизора в полном одиночестве. Таков был местный ритуал. Странный, с точки зрения Лёли, вовсе не похожий на семейный.

Ближе к полуночи муж вернулся, они с Лёлей сели пить чай в кухне. Боб был зол.

– Японский бог! Как это надоело! Может, поживём у тебя на даче? Я понимаю деда, который всю дорогу куда-нибудь смывался. Дважды в год – в Кисловодск, в санаторий на воды, осенью и весной – в дом отдыха в Ялту. А в промежутках якобы в командировки, каждый раз недели на две. А на самом деле жил это время у старинной любовницы, из бывших, вдовушки, дамы состоятельной, с положением, нестарой, мудрой, спокойной женщины. Отдыхал у неё душой и телом, хе-хе. Чтоб не видеть и не слышать этих вздорных бабёнок. Ёкарный бабай, как же мне этот курятник осточертел… – И прибавил несколько крепких выражений.

Укладываясь спать, он сонным голосом пробормотал:

– Никакой романтики, сплошная физиология. Перистальтика, мамашино любимое слово. Какого хрена я тебя сюда притащил?

Лёля пообещала поговорить с родителями. Она была уверена, что они поймут и, разумеется, не откажут.

Утром в понедельник было всё как прежде: хлопали двери, свекровь упрямым стуком в дверь будила своего сына, он привычно чертыхался, в коридоре кряхтела и постанывала старушка, тётя Паня тащила её в кухню, кормила завтраком, потом в в кресло у окна, в кровать, обратно в кухню и детским голосом всё время приговаривала: «Ой, люли, люли, люли, прилетел голубчик, кушай, бабуля, супчик, гуси прилетели, на головку сели, топ, топ, в кроватку шлёп, спи, бабуля, сладко, дам тебе шоколадку…»

* * *

Шли недели, и ничего не менялось. О прогулке на лыжах пришлось забыть. С родителями Лёля поговорила. Мама с пристрастием оглядела Лёлю:

– Ты заметно похудела. Конечно, можете пожить и у нас, если там… Ты там плохо ешь, как я вижу. В конце концов, у тебя есть свой дом!

Но о перемене жилья молодой муж больше не заикался. Март был на исходе. Наконец Лёлины родители проявили активность. Мама заявила, что пора бы им с отцом познакомиться с матерью мужа. Наметили день встречи: вторая половина апреля, когда потеплеет, после Пасхи, в конце Светлой седмицы, в воскресенье днём. Лёлина мама занята только утром. Свекровь согласилась, даже как будто стала добрее.

Наступил день встречи. Боб купил цветы, вымыл до блеска «Антилопу». К часу тридцати дня, как было условлено, без происшествий подкатили к дому родителей Лёли.

Их встретили радушно, познакомились, Лёлин папа поцеловал Доре Михайловне ручку, прошли в столовую, сели за стол. Лёлина мама с Дарьей Петровной расстарались – на столе пирожки с разными начинками, салаты, икорка, затем суп-лапша, на второе – куропатки в сметане с брусничным соусом и маринованными сливами. Хванчкара, любимое вино Лёлиного отца. Естественно, первая половина застолья была посвящена недавнему полёту Юрия Гагарина в космос. Дамы наперебой восхищались его храбростью, миловидным лицом, выправкой и обаянием. Отец Лёли больше упирал на значение этого полёта в освоении космоса, на передовую роль советской космической науки. Лёля предупредила родителей, что свекровь идейная и чтобы они не допускали никаких привычных ехидных замечаний в адрес Хрущёва, не вспоминали кукурузу, Венгрию и другие события, Пастернака и вообще чтобы о литературе не говорили. Да и про роман «Не хлебом единым» не ляпнули, всё равно та читает только отзывы в газетах. Лёля много чего знала, в курилке института трепались о чём угодно, а родители вообще были в курсе всего. Произнесли тост за Гагарина, героя космоса. Но Дора Михайловна не преминула вслед за этим провозгласить тост за уважаемого Никиту Сергеевича Хрущёва, благодаря которому и т. д. Но тут произошёл конфуз. Дарья Петровна подавала суп, тост был произнесён при ней. Она поставила на стол супницу, расставила тарелки, но не ушла, а стоя в дверях в вызывающей позе, обратилась к Доре Михайловне с такой речью:

– Вот вы тут его восхваляете, а знаете, ведь он крестьян обездолил! Весь скот отнял, и птицу, и землю, и налог на фруктовые деревья наложил! Крестьяне своих коров, кормилиц, резать стали, чтоб план по заготовкам выполнить! Что, не правда?! Это что? Забота о народе? Польза народу? Вредительство одно, а не забота о народе! Опять голод начнётся! Люди опять из деревень побегут…

Сидевшие за столом пришли в замешательство, муж Лёли густо покраснел (он всегда краснел, когда злился), только Лёлина мама не растерялась. Строгим голосом, обращаясь к Дарье Петровне, сказала:

– Дарьюшка, вы не в курсе дела, потому что питаетесь слухами. Я давно вам советовала читать газеты. Я сама разолью суп. Спасибо.

Лёлина свекровь закивала головой, подтверждая необходимость за достоверной информацией обращаться исключительно к газетам. Лёля мысленно поставила маме пятёрку. Она знала, что мама газет не читает, и знала, как её родители на самом деле относятся к руководителю партии и правительства и к его реформам.

После куропаток под хванчкару Лёлин папа стал клевать носом, и его с улыбками милостиво отпустили подремать в кабинете на диване. Разговор продолжили дамы. Восхитились прогрессивным американским чернокожим певцом Полем Робсоном, уже не в первый раз приезжавшим в СССР с концертами. Вспомнили недавние гастроли известного итальянского тенора Марио Дель Монако и его триумфальное выступление на сцене Большого театра в опере «Кармен». Партию Кармен исполняла Ирина Архипова. Доре Михайловне посчастливилось попасть на один спектакль через родственника её близкой подруги Клары, оркестранта Большого. Дора Михайловна добавила, что Архипова тоже была на высоте, дуэт получился великолепный. К тому же дала понять, что смолоду была страстной поклонницей театрального искусства, не пропускала ни одной громкой премьеры, были такие возможности, поскольку получать билеты с брони было не трудно – позволяло высокое положение её отца. Вспомнили спектакль Таирова «Мадам Бовари» с Алисой Коонен, её завораживающий голос. Вспомнили и «Оптимистическую трагедию», потрясшую довоенную театральную общественность. Перешли к Мейерхольду. Обеим дамам посчастливилось побывать на его спектакле «Дама с камелиями» с Зинаидой Райх. Но Лёлиной маме захотелось обсудить подробности гибели самого режиссёра и, мало того, загадочной ужасной смерти его жены, Зинаиды Райх. Забыв предупреждения Лёли, она зарылась в глубь театральных домыслов и пересудов. Тут Лёлина свекровь занервничала и сказала, что им пора домой, там мамочка одна с сестрой, на которую слабая надежда. Дарья Петровна быстро подала чай со своим оставшимся от Пасхи куличом. Пирожки, остатки кулича и нетронутый шоколадный набор с оленем на крышке Лёлина мама завернула в большую салфетку и отдала Доре Михайловне в качестве гостинца для её мамочки. Лёлин папа вышел из кабинета, вежливо попрощался с новыми родственниками, снова поцеловал ручку гостье. Договорились, что в мае они нанесут ответный визит на Метростроевскую.

Весь званый обед муж Лёли молчал, переводя внимательный взгляд с одной собеседницы на другую, кивал головой и приятно улыбался. Лёля объедалась – дорвалась наконец до вкусной еды.

По дороге домой свекровь рассыпалась в комплиментах родителям Лёли. Однако не могла сдержать раздражения и заметила, что Лёлины родители свою домработницу «распустили», слишком многое ей позволяют. Доехали быстро. Они прибыли как раз ко времени, когда старушка должна была проснуться.

В комнате Дины певец выводил арию серенаду Дон Жуана: «…От лунного света зардел небосклон. О, выйди, Нисета, скорей на балкон!..» Но Дора Михайловна с Бобом занялись старушкой, после чего, прихватив термос с горячим чаем, шоколадный набор и кусок кулича, свекровь удалилась к себе, плотно закрыв за собой дверь. В тот вечер обошлось без криков и стука в стену. Потом молодожёны доели гостинец и запили его чаем. Не таким вкусным, каким их угощали родители Лёли.

Ответный визит на Метростроевскую не состоялся. Лёлина мама, извинившись, сказала, что её муж не поднимется по лестнице на третий этаж по причине больного сердца, да и у неё самой разыгрался артрит, обычное весеннее обострение. Боб на это ядовито заметил, что его мамаша наверняка вздохнула с облегчением. Лёле отмена мероприятия облегчила жизнь – в мае ей предстояло сдавать зачёты, а в июне экзамены. Зато это давало ей возможность чаще бывать у родителей. Там оставались некоторые учебники и книги из домашней библиотеки. В семье у мужа книг было немного – лишь несколько на немецком языке: Гёте, Гейне, Шиллер, книги, чудом сохранившиеся после деда и забытые на заваленной газетами нижней полке этажерки.

В остальном жизнь в доме мужа никак не изменилась, только Боб стал приходить домой ещё позже. Надо было отремонтировать старую колымагу для продажи, как он давно наметил, а затем приобрести новую, чтобы на ней в августе съездить на пару недель в Крым.

– Кольке надо при жизни поставить памятник. Возится с моей колымагой, устраивает мои дела с продажей и покупкой. Что бы я без него делал? Завис бы в Москве до ноября, факт. Золотые руки, и денег не берёт, дуралей. Времени не жалеет. По дружбе, говорит.

* * *

Свекровь же, по его словам, вынашивала план вместе с подругой Кларой отдохнуть месяц в июле в Паланге. Ей полагался длинный отпуск, как кандидату наук.

Теперь Лёля видела мужа ещё реже. Кроме того что он пропадал в гараже, он начал по нескольку дней бывать в командировках, говорил, что зарабатывает деньги, читает лекции. Лёля не вникала.

Лёлина мама повадилась сама звонить на Метростроевскую и настоятельно приглашать Лёлю домой, каждый раз придумывая для этого особый повод. Ей не нравилось, что дочка похудела, на что та отвечала, что её муж любит худеньких.

Как-то за ужином она спросила Лёлю, легко ли ей жить в новой семье с новыми родственниками. Естественный, казалось бы, вопрос. Лёля, не задумываясь, ответила, что свекровь и тётка мужа в их жизнь с мужем не лезут, много работают, очень заняты. И дёрнуло же её за язык ляпнуть:

– Тётя Паня, их домработница, такая интересная чувиха! С ней не соскучишься. Мы с ней всё время духаримся!

– Вы с ней что?! Эти слова, откуда ты их притащила? «Чувиха», «духаримся»! Из компании мужа? Из института? Лёля, чтобы я больше эти вульгарные, пошлые слова не слышала! Договорились?

В разговор вмешался Лёлин папа:

– Молодёжное арго. В мои юные годы у гимназистов, школяров, семинаристов тоже были модные словечки, но потом они исчезали. Ими щеголяли подростки, совсем юнцы. Язык впоследствии не принял эти жаргонизмы. Их забыли. Молодые люди вырастали, становились взрослыми, получали серьёзные профессии, и никто из них этими словечками уже не пользовался. Удивительно, что твой муж, которому под тридцать, употребляет школярские словечки, а ты их с такой лёгкостью подхватываешь. Я объясняю это инфантилизмом. Прекрати ему подражать, будь индивидуальностью. И не обижайся, будь взрослым, независимым, мыслящим человеком. Напротив, ты влияй на него. У меня создаётся впечатление, что он всё ещё мальчишечка в коротеньких штанишках на трёхколёсном велосипеде.

Подобные разговоры в родительском доме, когда отец и мать принимались «прорабатывать» дочь, направлять её на путь истинный, обычно случались за ужином. Мама нападала, отец смягчал наставления юморком. А занудные лекции о вреде курения?! Но, пожив некоторое время вне дома, Лёля забыла об этой традиционной воспитательной «порке». Она вспыхнула, надулась, но из-за стола не убежала, как бывало раньше. В этот раз слова отца запали ей в душу. После визита к родителям она стала внимательнее вглядываться в своего мужа. Временами он совсем переставал ей нравиться. О любви она не думала. С самого начала ни её муж, ни она на эту тему не говорили. Считали, что это старомодно, каменный век, глухое Средневековье, рыцарские выкрутасы, кривлянье, а они люди современные, без «сюсю-мусю», как это называл её муж, вполне могут обойтись. Лёля с ним соглашалась.

Но поневоле она стала задумываться о том, что в доме мужа никто на неё внимания не обращает. Кроме тёти Пани. Муж в её жизни присутствует, но мимолётно. Зато никто не воспитывает, не морочит голову назиданиями. У родителей её постоянно учат жить, читают нотации, как будто она маленькая! А ей скоро двадцать два года, между прочим! И эти мамины занудные советы: «Веди себя скромно, но с достоинством. Не старайся понравиться, будь естественной и вместе с тем предупредительной. Характерец свой взрывной не проявляй. Тебе с ними жить…» Сколько можно?! Но всё-таки… но всё-таки в доме у родителей её любят! Любят, волнуются за неё. А тут холодно и безрадостно. Одна только тётя Паня добрый, живой человек. Последнее время Лёля часто об этом думала, когда одинокими долгими вечерами, сидя с сигареткой на балконе, наблюдала и слушала чужую жизнь внизу, во дворе. В такие моменты её тянуло обратно домой. Пусть воспитывают, нравоучения можно пропускать мимо ушей, думала она.

* * *

Май Лёле представлялся месяцем трудным, однообразным. Зачёты и в июне государственные экзамены, консультации, учебники, лекции, конспекты… Тоска зелёная. Нервотрёпка, окончание пятого курса, и прощай, институт…

Однако месяц май преподнёс сюрпризы. Первое мая вопреки ожиданиям получилось весёлым. Рано утром муж разбудил её и велел собираться – они едут на дачу. Накануне вечером он отпросился у мамаши и получил свободный день. Она что-то мямлила, её, мол, пригласили в гости, но сдалась. Сказала, что попросит Паньку побыть со старушкой два дня. Лёля быстро собралась, еду и вино Боб заготовил с вечера. На дачу они ехали вместе с новым приятелем на его синем «Москвиче» последней модели, который должен был к августу перейти в собственность Лёлиного мужа. Он объяснил, что у приятеля в августе подойдёт очередь на «Волгу», а ему как раз выплатят деньги за большой перевод плюс за старенький «Москвич». За рулём будущей своей машины Лёлин муж светился от радости, предвкушая удачное приобретение. Хозяин машины уступил ему руль, так что вышла своего рода обкатка нового транспортного средства. Погода выдалась тёплая, солнечная. Весь день в саду жарили на костре шашлыки, пекли картошку, мужчины много пили, шутили. В лесу было ещё сыро. Заночевали, утром дожарили шашлыки, допили вино и к вечеру тронулись в путь, домой. Лёля радовалась, она и не мечтала о такой весёлой вылазке на природу.

Девятого мая вечером Лёля и тётя Паня ходили смотреть салют с Крымского моста. Кругом знакомые лица – на мост высыпал весь барак. После салюта Лёля и тётя Паня вернулись домой, а соседи из барака отправились кто куда – одни на концерт в Зелёный театр Парка культуры, другие в центр и на Красную площадь любоваться праздничной иллюминацией. Лёлин муж праздновал в своей мужской компании. Лёля до полуночи ждала его, сидя на балконе, и видела, как возвращались домой весёленькие обитатели барака. Парами, семьями, стайками, неся на руках спящих детей, уморившихся от прогулки и обилия впечатлений. Боб появился на следующий день к ночи.

После майских праздников жизнь вошла в прежнее русло, Лёля засела за учебники, ездила к родителям, от них на консультации в институт и назад, на Метростроевскую.

Но однажды в тёплый майский субботний вечер её снова ожидал сюрприз.

Вечерами, когда солнце уходило за дом, Лёля взяла себе в привычку заниматься на балконе. Прихватив тетрадки и учебники, она усаживалась на ящик с песком или инструментами и погружалась в тексты. Там можно было покурить. У неё были с собой сигареты и спички, и за ящиками хоронилась консервная банка, служившая пепельницей. У мужа в доме никто не должен был знать, что она покуривает.

Здесь её ничто не отвлекало, балкон выходил на задний двор, который примыкал к просторному затоптанному пустырю. Границей с соседними дворами служил вытянутый в длину барак, тот самый барак, где жили первые строители московского метро, в том числе и Панька, Степанида Егоровна, со своей семьёй. Зрелище представлялось Лёле малоинтересным, и народа почти не было видно, да и народ сам по себе неприметный. Шмыгают туда-сюда, на работу и с работы, в магазин и из магазина. Работяги, женщины с авоськами, девчонки-школьницы, мамочки с детишками, старушки. В центре пустыря врытый в землю грубо сколоченный из досок круглый стол, вокруг стола лавки, такой же работы и тоже многолетней давности. Над столом на проводе мотается что-то вроде фонаря. В общем, не на что смотреть. Иногда, поздно вечером, из барака выходили мужички. Они ввинчивали лампочку в патрон под козырьком, закуривали, и начиналась игра в карты или в домино. Распивали бутылку – стаканы висели на ветках хилых кустиков за лавками. Переговаривались хриплыми голосами, бывало, горячились, спорили, но к ночи мирно расходились. Или их загоняли домой строгие жёны.

В тот субботний вечер в середине мая Лёля сидела на балконе с учебником. Она не заметила, как внизу, на пустыре, стали собираться люди. Только оторвавшись от книги, чтобы вынуть из пачки сигарету, она увидела, что на лавочках и вокруг, на ящиках и на земле, подстелив газетки, сидят человек двадцать, и всё молодые ребята и девушки. Они сидят тихо, словно кого-то ждут. Какой-то парень вдруг пронзительно свистнул – определённо кого-то вызывал из барака. И, не заставляя долго себя ждать, из барака вышел высокий светловолосый парнишка с гитарой наготове. Он недолго перебирал струны, настраивая гитару, затем ударил по ним, и песня полилась, потом ещё и ещё… Таких песен Лёля ещё не слышала.

В сквере под домом, в котором Лёля родилась и жила до замужества, после войны собиралась замоскворецкая шпана, «ремеслуха», беспризорники, дети из бараков, трущоб и захолустий – безотцовщина, сироты, потерявшие родителей или отца во время войны. Малолетки и подростки. Они пели блатные песни и хулиганские, «воровские» – так называла эти песни Лёлина мама. «Жил на свете Халиджан, на копейку бедный, мало кушал, много пил и ходил он бледный, он влюбился в один дам…», «Вор, вор, вор, воришка залез ко мне в карман, вытащил рублишко, поехал в ресторан…» Лёлина мама немедленно закрывала окно. Они орали мимо гитары, сквернословили, оставляли после себя на земле плевки и окурки. Их жалели, но и боялись, сторонились – многие из них ходили с финками. Не боялись их только простые мужики, прошедшие войну, обитатели хибар, окружавших девятиэтажный дом, в котором жила Лёлина семья. Но настоящей угрозой для шпаны были участковые милиционеры, у которых все они были на учёте. Злостных нарушителей отправляли в колонии для малолетних преступников. Со временем эти компании исчезли. Бывшие юные хулиганы подросли, куда-то пристроились. Или их пристроили. Позже, в пятидесятых, состав молодых компаний изменился. В сквере стали собираться старшеклассники, ребята и девушки из училищ, пели походные и дворовые песни. Громко и нестройно. Частенько гитара была лишней, на ней бренчали невпопад. Лёля не вслушивалась.

Но в этом случае удивило то, что исполнитель хорошо поёт и гитарой владеет, как настоящий музыкант. А песни – романтика! Юношеские фантазии: «Большая страна Китай – плантации там и тут, растёт ароматный чай, сады кругом цветут. Бедные рыбаки, жёлтые, как банан, в джонках живут они и умирают там…», «В кейптаунском порту с пробоиной в борту “Жанетта” поправляла такелаж. Но прежде чем уйти в далёкие пути…», «Мы идём по Уругваю, ночь – хоть выколи глаза. Слышны крики попугаев…», «В нашу гавань заходили корабли, большие корабли из океана…»

Певец сделал перерыв, заговорился с ребятами. Шутили, смеялись. Светловолосый парень здесь был любимцем. Девчонки льнули к нему, он же как будто этого не замечал.

– Нравится? – услышала Лёля голос рядом. – К ней подсела неожиданно возникшая на балконе Дина Михайловна. – Вижу, что в восторге. Экзотика! Молодёжь всегда мечтает о путешествиях, о дальних, невиданных странах. Глупцы! Мечтатели! Кто их туда пустит? Не ведают, в какой стране живут. Ничего, жизнь их научит, обломает, намнёт им бока, заставит, они поймут… Знаете, Лёля, я не люблю детей. Работаю с ними, но не люблю. Наблюдаю за ними и вижу, что из каждого из них вырастет. Кто будет волком, а кто овцой. Симпатичной мордашкой меня не обманешь. Порой из этакой крохи такое вылезает, ой-ой-ой! Понимаешь – кто будет лидером, кто подчинённым, слабым, кто лгуном, лизоблюдом… кто подлецом, кто жуликом, садистом, предателем, доносчиком, что выйдет из миленькой девчушки… Они ко мне лезут, я для них своя, а я не умиляюсь, я их, по правде говоря, боюсь. Конечно, никому из наших воспитателей свою душу не открываю. Скажут: профнепригодна. Мне бы сидеть за роялем в шикарной гостиной, вокруг поклонники… Вместо этого надо зарабатывать на кусок хлеба. Да, такова жизнь…

Она говорила с горькой усмешкой и словно сама с собой, но тут же, будто спохватившись, перешла на свой обычный светский тон:

– Как вам, Лёля, понравился Коленька? Это Коленька, Панькин сын. Замечательный голос, прекрасная дикция. Но знаете, мне паренька жалко. С такими вокальными данными петь всякую дребедень. Панькин сынок, я вам, Лёля, о нём говорила. Его за месяц можно подготовить, подобрать репертуар, поработать над чистотой интонации – и готов эстрадный певец. У меня в Гнесинке остались связи. Мог бы дальше учиться. Он тонко чувствует мелодию, не дерёт горло, где-то прибавит звук, где-то пьяно. Это дарование! А ему втемяшилось учиться на инженера. Он не представляет себе, как изменилась бы его жизнь, дурашка! Он оказался бы совсем в другом обществе! Много раз предлагала приходить ко мне учиться. Бесплатно! Надо наладить дыхание, поставить голос, звучание. Улыбался, ничего не отвечал, а теперь за полверсты меня обходит, будто я хочу его съесть. Издали мне глазки строит! – тоном обиженной девочки проговорила она. – Дуралей… А всё-таки, Коленька – какой красавчик! Фигура, улыбка, зубы, а глаза? Море обаяния! Мон амур, шарман! Вы не находите? Согласны со мной? Просто – ах!

Внизу наступил короткий перерыв, Коленька настраивал гитару. Послышались голоса из публики:

– «Девушку из Нагасаки»! Клячкина!

Певец сделал выбор:

 
Не гляди назад, не гляди,
Просто имена переставь,
Спят в твоих глазах, спят дожди…
Ты не для меня их оставь…
 
 
…Только ты не веришь в судьбу,
Значит, просто выбрось ключи,
Я к тебе в окошко войду…
А теперь молчи…
 

У Лёли дух захватило. Они с мужем не любили «сантименты», но песня ей понравилась. Клячкин, надо запомнить.

 
…По Смоленской дороге столбы гудят, гудят…
 
 
Ты течёшь, как река, странное название…
 

Поёт тихо и просто, как сам автор, Окуджава. Наверняка слушал магнитофонные плёнки, подумала Лёля. Или прорывался на концерты?

– «Девушку из Нагасаки!» – надрывались девчонки.

– «Девушка из Нагасаки» откладывается, идёт Дорофеич с гармошкой, – прокомментировала происходящее внизу Дина. – Весь этот ритуал мне известен, из моего окна всё видно и слышно. Я, собственно, к вам за сигареткой. Не угостите? Мерси.

Она закурила. Лёля не отрывала глаз от пустыря. Из дверей барака вышел небольшого роста мужчина на одной ноге с костылём и с гармонью за плечами. Тот самый, который недавно впустил Лёлю в комнату к тёте Пане. За ним шли ещё мужички и несколько женщин, тоже из барака. Молодёжь быстро освободила лавки, парни и девочки расселись амфитеатром позади возрастной публики на ящиках или прямо на земле. Девочки подстелили газетки. Дорофеич запел не сразу. Выкурил папироску, приладил гармонь, прошёлся пальцами по клавишам: «Живёт моя отрада…», потом – «На позицию девушка провожала бойца…» и сразу за этой хорошо знакомой песней: «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…»

Про себя поёт, подумала Лёля, о собственном пережитом.

И тоже без перерыва: «Одесский порт в ночи простёрт, маяки за Пересыпью светятся. Тебе со мной и мне с тобой здесь, в порту, интересно бы встретиться…», «На Волге широкой, на стрелке далёкой…», «Чайка смело пролетела над седой волной…», «Ой, туманы, мои растуманы…», «Тёмная ночь, только пули свистят по степи…»

Настоящий «концерт по заявкам». Лёля вспомнила детство, последние годы войны, когда её семья уже вернулась из эвакуации. У них в кухне висела «тарелка», радиоточка, и бабушка постоянно слушала сводки с фронтов и концерты по заявкам бойцов с передовой и из госпиталей. В послевоенные годы из той же радиоточки неслись песни по заявками трудящихся, песни военных лет и новые, лирические. Они с бабушкой не пропускали ни одного такого концерта. Лёля знала и любила эти песни.

Голос Дорофеича брал за душу. И ещё Лёля вспомнила, как после войны по электричкам ходили инвалиды на костылях с гармонями и пели эти самые песни. И продавали за копейки желающим тексты песен, отпечатанные на листочках папиросной бумаги. Мама их покупала, и Лёля с подружками пели эти песни, выучивая по листочкам слова. Голоса у девчонок были громкие, но хорошим слухом никто из них не отличался. Лёля выступала в роли хормейстера.

– Проникновенно, да? Без голоса, поёт душой, да? Как Утёсов, Бернес, Шульженко. Дорофеич – народный талант, он поразительно музыкальный! От природы. Его нельзя назвать певцом. Он артист! Артист! И репертуар у него популярный, ходкий. Любимые народом песни. Прекрасные мелодии, замечательные композиторы, авторы слов – известные поэты. Даже если автор неизвестен, а слова и музыку объявляют как народные, автор был, и может так случиться, что имя его когда-нибудь всплывёт. Печально, если выяснится, что его расстреляли или сгноили в лагерях… – Дина Михайловна встала и собралась уходить. – Ко мне должен был прийти ученик, но жена не отпустила, – сказала она, кокетливо передёрнув плечиками. – Никакой драмы, посмотрю телевизор. Сегодня я осталась без кавалера, хи-хи! – Дина Михайловна послала Лёле воздушный поцелуй и скрылась за дверью.

Вот тебе и шансонетка, и клоунесса, думала Лёля, озадаченная речами Дины Михайловны. А её слова о детях, о молодом поколении, о репрессированных? Как это – притворяться легкомысленной куколкой, а жить с тяжёлыми мыслями? Кто-то сказал, что клоуны и шуты самые грустные люди на свете.

Концерт продолжался до темноты. Пели по очереди Коленька и Дорофеич. Последим пел Дорофеич:

 
В далёкий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят.
Любимый город в синей дымке тает:
Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд…
 

Молодёжь разошлась, потянулись в барак женщины. Дорофеич с Коленькой тоже ушли домой. Мужички ввинтили лампочку над столом, сели играть в карты. Достали из-под стола спрятанную там бутылку, сняли с кустов стаканы. Вслед за этой бутылкой распили следующую. Пили, привычно не закусывая, шлёпали картами по столу. К ночи появились их хозяйки, подзатыльниками и тумаками стали загонять мужей домой. Мужчины хрипло похохатывали, стараясь увернуться от оплеух своих супружниц. Самая решительная вывинтила из фонаря лампочку и таким образом положила конец субботней вечеринке.

* * *

Воскресенье Лёля провела у родителей снова за учебниками. Муж не возражал, даже вечером за ней заехал. Подниматься в квартиру не стал, посигналил снизу. Родители многозначительно переглянулись. Лёля ждала понедельника, у неё были вопросы к тёте Пане. Её очень заинтересовал Дорофеич. Даже больше, чем Коленька. Наверняка он был человек с необыкновенной биографией, героической. Политкаторжанин? Революционер? Её мучило любопытство. С детства, читая книги, она влюблялась в многострадальных героев, таких как Дубровский, Артур из «Овода» Войнич, граф Монте-Кристо. Лёле хотелось, чтобы её предположение подтвердилось. В Дорофеиче было что-то мятежное, бунтарское, скрытое под личиной ворчливого старика. Он был похож на старого пирата.

Но в понедельник её планы рухнули. Тётя Паня была молчаливая, и заметно было, что она плакала. За завтраком тётя Паня не выдержала:

– Лёль, опять скандал. И ведь что учудила, дряннуха! Сними, говорит, эту твою икону со стены, чтоб я её больше не видела! Она, мол, плохо на неё действует! Ты, говорит, отсталая, серая баба, это, говорит, дикость, вешать на стены иконы. Двадцатый век, а ты как при царе Горохе живёшь. Я говорю ей – уймись, ты не нехристь, тебя крестили, грех так говорить! А она: ты комсомолкой была, не стыдно было прикидываться правильной? И, Лёль, представляешь? Кинулась снимать икону со стены, цветы сорвала, которыми я образ украсила, но я успела сама иконку снять, она до иконы не дотронулась, дрянь такая. Хорошо, что это без Коленьки случилось. Спрятала её в своей коробке, закутав в крестильные рубашечки и крестики Коленькины и её, дурочки. У меня за кроватью в головах шкафчик, там храню фотографии Феденьки и мои с маленьким Коленькой. Ключик у Дуси, Зинуля не доберётся. Лёль, до чего может дойти, этак она заставит меня с шеи крестик снять! Бес в неё вселился, не иначе. Надо попросить Дусю со мной в церкву сходить. Одна я почему-то боюся. Грехов на мне много, да… Ой, плохо мне, на душе тяжело. Лёль, тебе в институт нынче иттить?