Текст книги "Это застряло в памяти"

– Тётя Паня, что случилось? У вас какая-то беда? Давайте я почищу картошку.

– Не надо, мне за делами легче. Ой, беда, дочка, беда! Опять у меня дома скандал. Не могут Коленька с Зинулей жить мирно. Прямо война. Такая хорошая была, послушная девочка. Десять исполнилось – как бес в неё вселился. Коленьку возненавидела, а были не разлей вода, он с ней и в зоопарк, и в кукольный театр – генерал билеты давал, и книжки ей Коленька покупал, уроки помогал делать. Какой от меня толк, я малограмотная. Феденька, муж мой покойный, читать научил. Пишу плохо. То ничего, а тут вчера новое удумала. Гонит его из дома, езжай, говорит, на целину, нечего тебе при генерале жопу греть! Мне, говорит, на тебя противно смотреть! Во до чего дошло! Ему вечером заниматься надо, в институт готовиться, а ей уроки делать. Книжки его со стола сбрасывает. И вдруг кричит: иди к своей полюбовнице Дуське, там и занимайся, и живи! Учебником в него швырнула… А какая Дуся ему полюбовница, она меня из роддома с ним, младенцем, встречала и нянчила его, когда я на смене была. Мы даже нарочно в разные смены работали. И в садик водила. Зинулю тоже Дуся помогала мне растить. Он же Дусин крестник! Дрянь этакая, зелье, а не девка! Коленька с Дусей! Небось, та же стерва ей нашептала, что раньше ей, малой девчонке, про меня. Ой, скандал был! Я Зинуле тогда и говорю: я грех на душу не взяла, не избавилась от тебя, Господь отвёл, дала тебе жизнь! Что тебе, плохо? Живи и радуйся и мать не суди, как бы с тобой, девчонкой, такого не случилося… А той стерве, что наплела, хорошо в жизни не будет, нет. Господь её накажет, это уж как пить дать! Подозреваю Матвевну, она, гадина, умеет людей перессорить, в бараке замечали. Дорофеичу жизнь сломала, соблазнила, змея, а ведь, говорят, у него с другой любовь была. Я ей сказала, а она в слёзы, божится, что не она наплела. Сердцем чую, что она. Позавидовала, что дети у меня хорошие. У ней детей быть не может, она гулящая была, сколько раз ковырялася, все знают, да!

Тётя Паня высморкалась в платочек, утёрла глаза. Ей как будто стало легче, оттого что она раскрыла Лёле душу. И продолжила свой рассказ:

– Мне говорили, она и к Коленьке мому подкатывала, да он ей от ворот поворот. Надо бы на неё Дорофеичу пожаловаться, боюсь, он её прибьёт. А она, стерва такая, может на его заявить в милицию, его через неё посадят. Она такая, да. В прошлом годе Коленька говорил, что она хотела его свести тута с одной. А та такая же, как она. Он их послал. Он честный парень, плохого не сделает. Дорофеич, думаю, про неё всё знает, но не выгоняет. Жалеет её, что ли. Ведь Матвевна пьёт, сильно пьёт. Пропащая она. Я решила: попрошу Дорофеича с Зинулей поговорить, она его уважает. Он хороший человек, с детьми умеет. А Зинуля всему верит, чего ей та гадина наговорит. И кричит: «Ты Кольку проклятого больше любишь! Как он приходит домой, ты прям расплываешься от радости, а я приду – меня будто нет!» Дак он приходит с доброй улыбкой, а Зинуля всегда насупленная, глазёнки чёрные, злые! Болезненная она у меня, и все её болезни от злости, Лёль, я так думаю. Врач говорит нервы и витаминов не хватает. Витамины! Мы ей лучшее отдаём! Ох, точит её злоба. Мы с Коленькой сложилися, шубку ей из серой козочки купили, нарядные зимние ботиночки, шапочку, варежки, одёжку новую, портфель тоже, много денег отдали, чтоб она была не хуже других. Спасибо не сказала. Только мне, ночью. Прижалася ко мне, плачет. Мы же с ней в одной кровати спим. У меня, Лёль, за неё душа болит. Кому она нужна будет, такая злючка? Кто её замуж возьмёт? Или какой вот так окрутит, как меня, дуру… Пока я жива, пригляжу, а дальше? Беда! Коленька пришёл ночью, тихонько за свою ширму юркнул и лёг спать. Утром, пока она спит, бледный, не выспамши, не емши, побежал на работу. Как он будет целый день за баранкой сидеть? Что делать, Лёль, а?

У неё полились слёзы, она утёрла их фартуком и опять заговорила:

– Чего я беспокоюся? У Зинули глаз недобрый. Как бы не накликала она на нас беду, дурища. Я за неё боюся, за неё, глупую, не за Коленьку. У него ума хватает, он крепкий, зло от него отскакивает. А она уже несколько раз проклятья ему слала. Дура, сама не понимает, чего орёт. Как бесноватая. Её весь барак уговаривает, успокаивает, унять не может. Беда, ой, беда. Закрутят её бесы, как эта ведьма, Матвевна. Накажет Матвевну Бог, не будет ей хорошо, прости меня, Господи. Ведь всем жисть сломала, дрянь. Не знаю, что и делать. В церкву пойтить? А страшно. Я давно там не была. Что я батюшке скажу? Сама большая грешница… Оборони, Господь, отведи беду от деток моих.

– Тётя Паня, у неё переходный возраст. Подрастёт, всё поймёт. Они обязательно помирятся, – пыталась успокоить её Лёля.

– Дай Бог, дай Бог! Сколько ещё ждать? А она всё злее и злее, типун ей на язык, – она всхлипнула и опять вытерла глаза фартуком. – Ты поешь, дочка, тут тебе записочка, что купить. Бабулю я уже оформила, обед ей готов. Буду убираться. А ты делай уроки. Без ученья теперя пропадёшь.

* * *

В тот день тётя Паня с особым рвением терла полы, сметала пыль, лазила по верхам, перемыла всю кухонную посуду, даже шведские и без того сияющие нержавеющей сталью кастрюли. Вошла к Лёле в комнату, отводя глаза, спросила:

– Лёль, тебе нынче в институт иттить?

– Да, сегодня газетная лексика. А что? Сбегать в аптеку? Могу.

– Нет, просто я хотела коврики у вас на балконе вытряхнуть.

– В любой момент, тётя Паня.

– Ещё поговорить хотела. Ладно, до завтра. Учися, дочка, потом поговорим.

Тогда Лёля не поняла истинных намерений тёти Пани. Наутро всё повторилось, как обычно. Все убежали на работу, Лёля осталась с тётей Паней, которая казалась более спокойной, но непривычно молчаливой. И опять спросила:

– Лёль, дочка, тебе сегодня в институт иттить?

– Сегодня две лекции и лингафон. Можно пропустить. У меня учебник есть. Дома посижу, надо сделать конспект работы Ленина, – объяснила Лёля.

Лицо тёти Пани расплылось в широкую улыбку, глазки заблестели:

– Лёль, милая, не обессудь. Всё равно пойдёшь в «Три поросёнка». Тута тебе как раз записочка с заданием оставлена. А напротив магазин «Три ступеньки». Возьми четвертинку беленькой, ладно? И какую-нибудь баночку консервов, бычков ай килек в томате, закусить. Я пока картошечку сварю. Душа болит, надо мне выпить маленько. Сделаешь, девочка? Только ни-ко-му. Денег у меня с собой нет, я тебе с получки отдам, не беспокойся.

– Сбегаю, деньги у меня есть.

Тётя Паня сказала, что, пока Лёля будет в магазине, она покормит старушку и уложит её спать.

– А потом мы с тобой посидим, – уверенно заключила она. – Я тебе ещё о себе расскажу. Жизнь у меня получилась длинная. Тебе такого, небось, никто не рассказывал.

Лёля быстро вернулась с покупками, тётя Паня расположила на кухонном столе маленькие рюмки, четвертинку водки перелили в графин, поставила тарелки с приборами, выложила кильки в томате в блюдце, положила поровну горячую картошку, смазала её маслом.

– Ну вот, теперя всё культурно. Ой, Лёля, вчера ввечеру опять скандал. Я варила вымя, прежде как на работу уйти. Хорошая еда, я потом кусочками обжариваю с луком. И как хорошо с картошечкой. А Зинуля в крик: ты же знаешь, что я не выношу этот запах, вы с Колькой это нарочно? Распахнула дверь в коридор, открыла форточку, напустила морозу. Хорошо, что Коленьки не было дома, они с твоим мужем задержалися в автомастерской. Я же не могу курицу ей каждую неделю покупать! Ладно. Сегодня утром кто-то у себя жарил селёдку. Опять крик, она не переносит запаха жареной селёдки, и как люди могут жрать такую гадость, её сейчас стошнит. И убегла даже раньше в школу, не позавтракамши. Люди едят, что им по карману, я всё время ей говорю. Будто не слышит. Ишь, барыня нашлася. Все нервы истрепала.

Лёля предложила тост за знакомство и напомнила, что тётя Паня обещала ей интересный рассказ.

– Дак я к тому и клоню. Зинуля голода настоящего не знала. После войны не доедали, но детям я всегда продукты добывала, что по карточкам – всё им отдавала, за еду помойные вёдра выносила, сортиры мыла, с чужими детями гуляла. А мои в детсадике, там хоть и скудно, но их там кормили. Как мы голодали в своей деревне в двадцати верстах от Саратова, так не приведи господи такого испытать никому. Я родилася в девятнадцатом году. Мужиков в деревне во время Германской войны поубавилось, а в тот год загоняли в Красную армию, и как начали ездить по дворам, отбирать скотину, овец, коз, даже птицу. Мамка осталася без мужа, он подался к бандитам. Они были против новой власти. Так деревенские говорили. Раньше жили хорошо. А тут голод, да такой, что люди ели кору деревьев, мох, побеги деревьев, лебеду, корешки. Варили и ели. Старшим братьям было десять и девять, они ушли в город и не вернулися. Средний всё болел, болел и умер. Захирел. Я была пятая, три брата и нас две девки. Мне было месяца два, у мамки молоко пропало. А с чего ему быть? Всё зерно отобрали, даже наших курочек деткам не оставили. Вот мамка завернула меня в тряпицы, сделала свёрток и понесла на ближнюю станцию, далеко. Сунула мне тряпку с нажёванной лебедой, чтоб я не орала. Принесла на станцию на рассвете, положила на ступеньки, где касса. На видное место. И стала уходить. А я будто почувствовала – как заору! Она сама мне потом рассказывала. И не смогла уйтить, а ведь хотела убежать, оставить меня там, может, кто возьмёт. Ну кое-как на лебеде да на корешках и травах вырастила. Особенно трудно было зимой. Летом – грибы, ягоды. На зиму заготавливали. Далеко ходили, вокруг всё уже обобрано было. Я у неё на закорках росла. Стали мы втроём – мамка, сестра Соня и я по монастырям ходить и по церквам, до которых ещё не добралися «черти кожаные», так деревенские комиссаров звали. Мы на паперти стояли и пели, мамка нам песенки придумывала: «Добрые тёти, добрые дяди, подайте сироткам Христа ради! Девушка, красавушка, подай сиротинушкам, хушь копеечку, хушь хлебушку…» Или такая: «Дяденьки хорошие, будьте добреньки, подайте сироточкам хоть копеечку, хоть корочку!» У кого было, подавали. Мамка у нас была красивая, видная. Бывало, прицепится к ней какой, так она отбивается. Мы на ней повиснем, ревём. Плюнет и отстанет. Так было. В деревне осталися старухи, старики и детки. И инвалиды Германской. Вот и мамка наша ушла в город, хотела на работу мыть вокзал устроиться. И пропала. Так и не воротилася. Ой как мы с сестрой плакали. Она была старше меня на два года. Ей тринадцать было, когда стала она кашлять, кашлять, а к весне померла. Я ушла жить к старушке, мы с ней ходили по лесам, кое-как кормилися подножным кормом. Дети деревенские подрастали, как десять-двенадцать исполнится – уходили. Те, кто обратно приходил, брали с собой в город сестричек и братиков, и мы больше их не видели. Вот и я подумывала о том, но боялася. Подружка моя Дуся постарше была. Говорила, что идёт в Москву, ей никто не верил. Твердили, что пропадёт она по дороге, до Москвы не дойдёт. Лихие времена, а она девчонка глупая. Ох, пропадёт, сгинет, как многие тады.

Лёля слушала рассказ тёти Пани, и на глаза у неё наворачивались слёзы. Тётя Паня заметила это и решила поднять ей настроение.

– Да всё хорошо было с ней, добралася она до Москвы, она девка боевая была! Через год или больше мне от неё письмецо пришло. Вызывала она меня в Москву и даже адрес, где её искать, написала. Я маленько читать умела, нас мамка учила. Стала я думать. Год думала, думала и собралася. Где в теплушке с народом, где пешком, милостыню просила, добрые люди ночевать в холода пускали. Почти полгода добиралася и пешком через всю Москву прошла. Бумажку с адресом показывала, меня люди довели куда надо. Прибавила себе годков, я рослая была, в мать, и меня на работу взяли. Метро строить. Спасибо Дуське. Там мы с ней и встренулись. Радости было! Доселе не расстаёмся. А теперича я тебе частушки наши деревенские спою. Лёль, слушай, только не серчай.

 
Пришли с города, забрали лошадей, коров, овец.
Объявили, что теперя Ленин – вождь и наш отец!
 

А ещё такие:

 
Комиссар у нас с наганом по селу гуляет.
А что наточены ножи, он того не знает!
 
 
Комиссара к нам прислали, по сараям шарит.
Ищет, что ему пожрать, х… на ужин сварит!
 
 
Не житьё теперь настало, не житьё, а просто жуть.
Комиссаров перережем, а скотину как вернуть?
 
 
Ой, зовут мово милёнка в Красну армию иттить.
А я так яво запрячу, что им сроду не найтить!
 
 
Комиссарочка, молодка, ты отсюдова беги.
Комиссаров будут резать, ты себя побереги!
 
 
Отбирают всё, а ты терпи, терпи!
В куртке кожаной, комиссар, не спи!
 
 
Коммунарочка, зазноба, ты у речки схоронись.
На селе бьют коммунаров, смотри, сама не попадись!
 
 
Ах, беду я чаю, большое горе чаю.
Повезут дружка в солдаты, закричу, запричитаю!
 
 
Сядьте, пташки, на берёзу, на густой зелёный клён.
Девятнадцати годочков здесь солдатик схоронён!
 
 
Пали снеги, пали белы, пали и растаяли.
Хороших всех парней забрали, шантрапу оставили!
 
 
Дорогой товарищ Сталин, мы собрали урожай.
Мы щепоть себе оставим, остальное забирай!
 
 
Ах, как плохо стало жить, не живём, а каемся.
Отвезут в тюрьму, в чужих грехах сознаемся!
 
 
Мой папаша – враг народа, мамка в Казахстане,
Эх, сказал бы я словечко, да волки ходят недалечко!
 
 
А я знаю, с кем гулять и к кому пристроиться —
У кого картошка есть и корова доится!
 
 
Чтобы белых победить, с кормильцем мы рассталися.
Что могли, отдали фронту, сироты осталися!
 
 
Наши парни в сельсовете в комсомол играют.
Они не сеют и не пашут, а только заседают.
Кого запишут в кулаки, сейчас расстреляют!
 
 
Птицеферма есть у нас, и вторая строится.
А крестьянин видит яйца когда в бане моется!
 
 
Дядя Ленин, открой глазки.
Нет ни мяса, ни колбаски.
Яйца видим только в бане
Между ног у дяди Вани!..
 

Тётя Паня разошлась, пела частушку за частушкой, а для Лёли каждая из них была потрясением, вопросом к взрослым, которые её в такое жуткое прошлое не посвящали. Она кое-что знала от домработниц, но с живым народным творчеством знакомилась впервые. Вот так Панька!

– Ещё, тётя Паня! Спой ещё!

– Не испужалася? Давай по маленькой, и ещё спою.

 
Я работала в колхозе, заработала пятак.
Пятаком прикрыла жопу, а сама осталась так!
 
 
Мы теперя все в колхозе, лозунгами машем.
Всё, что сеяли и жали, государству отдаём да поём и пляшем!
 
 
Враг напал на нашу землю, мы дадим яму отпор.
Вооружимся кто чем может, кто взял косу, кто топор!
 

– Ну, давай по последней. Ты кушай, закусывай. А эти частушки нонешние, из деревни привезли:

 
Кукурузу посажали, а заместо вырос хрущ.
Поросята есть не стали, ну а люди по чуть-чуть!
 
 
Мой милёнок депутат ночью речи говорит.
Только есть така беда – у него…
 

– А дальше, дальше, тётя Пань!

Лёле было весело и легко. Первый раз в доме мужа.

– Дальше потом, другой раз. Ладно, Лёль, если ещё вспомню, спою… Пойду я, ладно? Скоро Дина придёт, вы вдвоём справитесь. Бутылку брошу в ведро, потом сдам, ведро вынесу. Открой фортку, проветри, чтобы не учуяли. Рюмки помой. Пожуй заварку, чтоб изо рта спиртным не пахло. Ох, чего-то я слаба стала. Надо поспать до смены.

* * *

Такой вот урок истории, думала Лёля, ни в одном учебнике не прочтёшь. Она и раньше слышала частушки, ну, например:

 
Мой милёнок, старый хрыч, приобрёл себе «Москвич»,
Налетел на тягача, ни хрыча, ни «Москвича!
 

Или:

 
Мы Америку догнали по удою молока,
А по мясу мы отстали, хрен сломался у быка…
 
 
Дура я, дура я, дура я проклятая.
У него четыре дуры, а я дура пятая!
 

Частушки, беззубые и острые, как и анекдоты, передавали из уст в уста в курилках, в компаниях, дома у родителей, когда приходили гости. Не боялись – а при Сталине за анекдот или за частушку могли расстрелять или сослать на Колыму. Теперь можно было огрести неприятности, к примеру, получить выговор или порицание на собрании. В газетах писали про «оттепель». Людям надоело бояться, стали распускать языки. Однако то, что в Москве пели в компаниях, включая частушки, было придумано в интеллигентских кругах горожанами, это были «городские» частушки, стилизованные под сельские. Частушки, которые Лёле спела захмелевшая тётя Паня, были подлинные деревенские, сермяжные, жутковатые. Слова не выкинешь. Глас народа.

Тётя Паня ушла, оставив Лёлю в весёлом расположении духа.

Лёля выпила меньше, но тоже слегка захмелела. Часы в столовой пробили пять. Лёля забеспокоилась. Бабушке пора было просыпаться, и что с ней делать? Лёлю охватила паника. Она ждала Дину Михайловну, но видела её только однажды в темноте в тот злополучный вечер, когда Дина впустила её в квартиру. Видела босые ноги, светлую комбинацию и сверху тёмный плед, в который та куталась. И руку, протянувшую ей из темноты тарелку с тортом и чай. Скорей бы она пришла! А вдруг она откажется? Дине ведь запрещено входить на ту половину, к бабушке. Лёля заглянула в спальню к старушке. Та спала, но уже начала шевелиться. Её же надо тащить в туалет! Лёля лихорадочно соображала. Она была близка к отчаянию, когда открылась входная дверь и на пороге возникла Дина Михайловна. Маленькая, полненькая, миловидная женщина, кудрявая блондинка с голубыми глазами чуть навыкате. Она близоруко щурилась, разглядывая Лёлю. Затем улыбнулась и полностью представилась. «Лучше просто Дина», – сказала. Лёля торопливо, сбивчиво объяснила, что растеряна, не знает, что делать с бабушкой. Дина Михайловна, вымыв руки, как полагалось по инструкции, прошла к старушке в спальню. Придвинула к кровати широкое кресло с круглой дырой в сиденье и с полкой под ней для горшка. Затем растолкала старушку и ловко пересадила её в кресло. Лёле велела придерживать кресло сзади, чтобы оно не поехало под тяжестью старушки.

– Вуаля! Коленька смастерил этот «трон» для нашей мамочки точно по размеру. Я заказывала. Дора, дура, поставила его в угол и не пользуется. Велит бабку таскать в уборную через всю квартиру. Мученье для старого человека и для всех. Дора приходит позже, не любит себя утруждать. У неё то партсобрание, то конференция, то театр, то концерт. Заладила: «Движение – это жизнь». Но не для маменьки в восемьдесят лет, с её весом и после двух инсультов. Одна нога у неё не ходит, её надо сзади толкать. Панька это может. И я с вашим мужем. Дора редко, с его помощью. Он тоже не дурак, стал поздно приходить домой. Ему бабуля до лампочки. Впрочем, как и ей.

– Спасибо, я бы не справилась… – Лёлю переполняла благодарность к этой маленькой женщине.

– У меня руки сильные. Я же пианистка. Аккомпаниаторша… Хорошо, Лёля, теперь осталось её протереть и дать чаю или что там Дора в записке написала. Никуда таскать не будем, застелем одеяло клеёнкой и полотенцем. Она иногда проливает изо рта. Оформим бабусю как положено, как говорит Панька. Вы ведь её уже знаете, Паньку? Милейшая, добрейшая душа. Сына её Коленьку ещё не видели? Он вас потрясёт! Красавец, талантливый, голос чудный, его бы отшлифовать. И манеры! Откуда что берётся, из низов общества. В общем – очаровашка! Смотрите не влюбитесь!

Поздно вечером вернулась из театра Дора Михайловна. Разделась, в коридоре запахло духами. Сразу прошла к старушке. Потом постучала к Лёле:

– Мамочка ужинала? Она всё съела?

Лёля ответила, что старушка поужинала и всё съела. Теперь спит.

Боб пришёл домой около часа ночи. Запах бензина ударил ей в нос, но она к такому уже привыкла и тут же заснула.

На следующий день была суббота, короткий рабочий день. Лёля рано пришла с занятий и засела за домашнее чтение. Муж возился с машиной в гараже. Дина Михайловна разучивала пьесу на пианино, но быстро устала музицировать и включила телевизор. Пользуясь отсутствием Доры Михайловны, Лёля позвонила родителям, доложила маме, что у неё всё хорошо, у родителей как будто тоже было всё по-старому.

Тётя Паня дождалась, когда придёт с работы Дора Михайловна, и собралась домой. Дора Михайловна разделась и не прошла, а ворвалась в кухню и тут же с криком накинулась на домработницу:

– Кто тебе, Панька, разрешил заводить в моём доме свои порядки?! Что за самоуправство?!

– Какие порядки? – оробела Панька.

– Я не желаю пользоваться этим креслом, которое сварганил твой сынок! Я запретила им пользоваться! Оно опасно для жизни мамочки! Она может с него упасть! Она должна ходить ногами, это гимнастика для кишечника, иначе у неё не будет работать перистальтика! – кричала Дора Михайловна. – Вы все ей смерти желаете, знаю! Ещё раз, Панька, нарушишь мой запрет – вылетишь отсюда! Ясно тебе, дурёха?!

– Вылечу и не заплачу! – вскипела тётя Паня.

Хлопнула дверь. Звякнули шведские кастрюли на полке в кухне. Панька удалилась с музыкой. Из своей комнаты вышла Дина Михайловна:

– Ты что, очумела? Панька кресло не трогала! Пока ты просиживала задницу в театре, маменькой занимались мы с твоей невесткой! И не делай вид, что ты заранее этого не вычислила. Хамка! А если Панька больше не придёт?! – кричала Дина Михайловна.

– Придёт, куда она денется! Она слишком любит нашу мамочку, а мои денежки ещё больше! – кричала в ответ Дора Михайловна.

– Ну ты циник! Скряга, вся в нашу маменьку!

– А ты кто?! – взвизгнула Дора Михайловна.

– Я музыкантша! Аккомпаниатор!

– Тапёрша ты, вот ты кто! Тапёрша! Барабанишь по клавишам, а не аккомпанируешь!

– А ты типичная псевдоучёная! Твоя вечная научная тема покрытия дорог, тридцать лет её жуёшь, а мы ходим и ездим по колдобинам! Видали такую учёную, ха-ха!

– Дура! Мамочка, ты слышишь, как Динка меня оскорбляет?! Она нас с тобой ненавидит! – со слезами в голосе крикнула Дора Михайловна в открытую дверь столовой.

– Пьяно, пьяно, не ори, ты не на одесском привозе! Мы не одни, нас слышат! Молоденькая супруга твоего сына сейчас дома, âpre, âpre[2]2
  Потом, потом (фр.).


[Закрыть], после поговорим!

– Мне плевать, пусть слышит! – в запальчивости выкрикнула старшая сестрица.

– Фу, какой моветон, – со смешком ответила младшая. Хлопнула дверь в её комнату, она удалилась.

Дора Михайловна с яростью шваркнула дверью в столовую, выплеснув всю свою злую энергию. Снова звякнули на полке шведские кастрюли. Часы в столовой пробили восемь. Лёля решила не выходить в кухню. Хотелось есть, но у неё была в сумке бутылка лимонада и пончик с вареньем из институтского буфета.

Около полуночи из гаража явился муж, они с Лёлей сели пить чай в кухне. Он был хмурый, спросил, что тут произошло. Из гаража видел, как тётя Паня ковыляла, расстроенная, к себе домой. Лёля вкратце рассказала.

– Стерва моя мамаша, она дождётся, все от неё рванут. За Паньку надо держаться, бабка к ней привязана, и Панька её, похоже, любит. С молодых лет, не хухры-мухры. Панька деньги мамашины любит! Чепуха. Что Панька, что её сынок Колька, они оба блаженные! Колька возится с моей «Антилопой», безнадёжной рухлядью, устраивает мне продажу, перепродажу, и всё бесплатно, по дружбе! И Панька стала бы бесплатно за бабкой ухаживать, уверен. Она такая! Блаженненькая, хе-хе, – ухмыльнулся Боб.

– Она на Дору Михайловну обиделась, – сказала Лёля. – Твоя тётя её защищала.

– Эти две чувихи, мамаша и Динка, с детства дрались, жили как кошка с собакой, – продолжал он. – А бабка, их любимая мамочка, подогревала этот раздор. Устраивала соревнование. Чтобы они увивались вокруг неё, угождали, лизали ей пятки. Наперегонки, хе-хе. Бабка тоже фрукт, я тебе скажу. Сестрички всю жизнь собачатся, а им уже за пятьдесят. В чью пользу закончился бой?

– Дора Михайловна удалилась в слезах.

– Значит, один ноль в пользу Динки. Она чаще выигрывает, у неё есть юмор. У мамаши юмор на нуле. Но она, подлая, знает Динкины больные места, бьёт по ним. Ты, Лелёк, не обращай внимания. Юмори, поплёвывай. Положи на всё, так легче жить. Я, например, духарюсь, когда они при мне скандалят. Две пухлые козявочки, копии друг друга, борются за превосходство. Только мамаша волосы красит в рыжий цвет, и глаза, как у бабки, жёлто-зелёные, змеиные. А Динка красится в блондинку, и глаза серые, как у деда. Обе дуры. Мамашу интересует только международное положение и перистальтика. Театр, консерватория для форса. Динку – молодые мужички и шмотки. Тебе совет: живи легко, поплёвывай, хе-хе, духарись! – Боб любил это слово.

Подобные уроки давались Лёле трудно. Она была иначе воспитана.

* * *

Наступило воскресенье. Стуком в дверь свекровь вызвала сына к себе. Он вернулся от неё злой, плевался и зло бормотал себе под нос:

– Задумал с тобой съездить к вам на дачу, покататься на лыжах. Подухариться, как раньше. Поваляться в снегу, коньячком погреться, заночевать! Фигушки! У неё целая программа. Ладно, по магазинам и на рынок! А педикюр с маникюром? А парикмахер? Портниха? И в комиссионку – чего-то ей там захотелось поискать. Сама будет сидеть везде в креслах, а я должен гонять и по списку покупать продукты. А после будет придираться, что я не то купил. Или переплатил. Отчёт требует. Осточертело, Лёль, веришь?

Лёля знала, что это «монолог на лестнице», перечить мамаше он не посмеет.

В воскресенье у тёти Пани был выходной. Уложив старушку после обеда спать, свекровь со своим сыном отбыли по хозяйственным и личным делам. Лёля решила совершить вылазку. Купила в магазине шоколадный набор и отправилась в барак, в надежде застать тётю Паню дома. Номера её «квартиры» она не знала, надеялась, что ей подскажут соседи. Дверь в барак днём всегда открыта, говорила тётя Паня.

Лёля обратилась к девочке, выбегавшей из барака. Седьмая дверь слева, сказала та. Лёля постучала. Никто не ответил.

– Сильнее стучите, она дома, – сказал проходивший мимо пожилой дядька на костыле с папиросой в зубах, и сам несколько раз стукнул в дверь «квартиры» номер семь. Потом приоткрыл дверь и сказал:

– Егоровна, к тебе девушка, – и захромал на улицу.

Лёля, минуя небольшой кухонный отсек, нырнула под ситцевую занавеску и оказалась в тёмной узкой комнате. Тётя Паня села на кровати. Узнала Лёлю и засуетилась:

– Ой, миленькая моя, Лёля, проходи, садись! Сейчас я чаёк залажу.

Лёля положила шоколадный набор на стол, а тётя Паня поставила рядом сахарницу и вазочку с вареньем.

– Не ждала, Лёль, а радость какая! У меня после вчерашнего скандалу тяжело на сердце. Дора очень меня обидела. Она любит покричать, с ней никто не связывается. Я давно бы от них ушла, да жалко бабку. Уйду – она помрёт. Кто за ней так ходить будет, как я?

– Она потом с Диной ссорилась, Дина вас защищала, – сказала Лёля.

– Они всю жизнь ругаются, с детства. Лёль, скажи, чего им не хватает? Живут в хоромах, никогда ни дня не голодали, работа лёгкая, чистая, зарплата хорошая. И всё ей не так, не по её, как что – в крик. Ты уж извини, у нас с Дусей выходной, в ночь не иттить. Мы с утра приняли по маленькой. Она спит, а после мы с ней в магазин пойдём. Коленька Зинулю в музей повёл, он её водит в разные музеи на экскурсии, картины показывает. Она любит историю, всякую старину. У них перемирие. Обещался в Ленинград её летом свозить. А она – вишь, какая. Если ей чего от него надоть, так он хороший. Как у него свои дела, занят, так опять он плохой. Пойду заварю чай.

Тётя Паня зашла за занавеску, где на узком кухонном столе выстроились примус, керосинка и кастрюли со сковородками, ведро с водой для готовки. Под столом вёдра с крышками, тазы, ящики. Рядом со столом рукомойник и полотенце, под ним ведро. Выше на полках тарелки, миски, чашки, ложки и прочая кухонная утварь.

Лёля осмотрелась. В комнате, громко именуемой «квартирой», помещались кровать тёти Пани, обеденный небольшой стол у окна, покрытый жёлтой клеёнкой, под ним две табуретки и за ширмой узкий топчан, на котором, как Лёля поняла, спал Коленька. Одежда обитателей жилища была развешана на гвоздях, вбитых в стену. Аккуратно, на вешалках, и прикрыта лоскутами материи. Внимание Лёли привлекла стена над топчаном Коленьки. Она была заклеена фотографиями популярных артистов, советских и зарубежных. Целиковская, Орлова, Ладынина, Жеймо, Самойлов, Ливанов, Жаров, Утёсов, Гурзо, Черкасов, Кадочников, Бабочкин… Из иностранных Радж Капур, Чарли Чаплин, Симона Синьоре и Ив Монтан, Джина Лоллобриджида… (Позже, весной того же шестьдесят первого, в самом центре «экспозиции» появится портрет Гагарина.)

На полках в головах учебники по математике и механике, книги – литературная классика, несколько сборников поэзии, толстые тетради, в железном стакане – ручки, карандаши. На стене репродуктор. Гитара, висящая на надёжном гвозде. В ногах – самодельный шкафчик для обуви, выше полки с бельём и одеждой, тут же несколько галстуков; на гвоздях на плечиках выходной костюм, пальто, глаженые рубашки под куском ситцевой ткани. Мир серьёзного молодого парня, стремящегося пробиться в слой образованных людей. Лёля пожалела, что не застала Коленьку дома. Книги лежали и на широком подоконнике рядом с настольной лампой и чернильницей. Там же перекидной календарь. Между рамами большого окна Лёля заметила завёрнутые в газеты продукты и бидон. Холодильника в комнате не было. Тесно, но чисто и уютно, насколько это было возможно в таких условиях. Ситцевые в цветочек занавески и розовый абажур над столом довершали картину благородной, чистоплотной бедности. И ещё – Лёля сначала её не заметила – в головах кровати тёти Пани в самом углу, высоко, висела небольшая икона Казанской Божией Матери, украшенная бумажными цветами. Тайный мир Паньки, бывшей комсомолки, ударницы, строителя первой линии московского метро.

Пока Лёля осматривалась, на примусе вскипел чайник. Тётя Паня вернулась с чашками и нарезанным белым хлебом. Принесла большой и маленький чайник с заваркой.

– Вот так мы живём и не жалуемся. В тесноте, да не в обиде. Я, как пришла в Москву, устроилась на работу в Метрострой, жила сперва в женском общежитии, в большой комнате на тридцать коек. Как Феденьку встретила и поженилися, нам дали вот эту комнату в семейном бараке. Тут и коляска помещалась, и детская кроватка. Наша кровать широкая, мы с Феденькой спали после смены как убитые. Любили друг друга сильно, ой как сильно.

Тётя Паня сглотнула слёзы и спокойно продолжала:

– Война, она никого не обошла. Зато есть у меня Коленька и Зинуля. Её люблю не меньше Коленьки. Зинуля мой грех. За него несу наказание, да, Лёль, не спорь.

– У Коленьки ширма красивая, старинная, – сменила тему Лёля.

– Веришь ли, на помойке нашёл. Отчистил, покрасил под красное дерево, материю шёлковую, новую, ему генеральша отдала, ей на халат не хватило. Вишь, там нарисован пруд с камышами и лебеди. Люди даже с соседних дворов приходили смотреть, – охотно, с гордостью объяснила тётя Паня. – И коврик тоже генеральша отдала, не новый, но греет, у нас от пола холодом несёт.

Чай был выпит, и Лёля собралась уходить. Она понимала, что тёте Пане хочется ещё поспать.

– Зря ты тратилася, конфеты покупала. Другой раз приходи без гостинцев.