Текст книги "Автор года – 2023. Сборник современной поэзии и прозы"

Так вот туда-то, в потайной «кабинет» Семёновны, в этот оазис живительной влаги и источник лирического вдохновения, вечно тянуло Захарыча его крепко подсаженное на алкоголь бренное тело!

Причалив на Люськином потном крупе к родному крыльцу, старик лихо спрыгнул со спины кобылы, привычным жестом накинул поводья на деревянный штакетник забора, зачерпнул из колодца ведро холодной водицы и, плеснув его в корыто для водопоя домашней животины, рванул в избу. Лошадь, освободясь от седока, тряхнув гривой, жадно припала к воде, медленно втягивая влагу оттопыренными губами.

К великому счастью Захарыча, бабки не было дома. Видимо, в сельпо подалась. А может, сидит и чаи гоняет у своей подруги закадычной Трандычихи Ивановны. Её реально иначе как Трандычиха в совхозе и не зовут. Справочная служба местного разлива! Источник всех слухов и сплетен! Ну и пусть чешут языками. Чем ещё в такое пекло заняться? Главное, что ему никто мозг выносить и лекции читать не будет. Шустро фляжечку заправил и бежать! Да попутно дёрнул старый обормот дверку холодильника и прихватил с собой кусок купленной накануне для окрошки варёной колбасы. Ничего! Без окрошки обойдётся его жена – любительница летнего холодного крошева, которое готовила Семёновна на хлебном квасе и домашней жирненькой сметане.

Прикрепив наполненную самогоном флягу к поясному ремню, дед-диверсант решил побыстрее склеить ноги, чтобы его, не дай Бог, не застукала бабка на месте преступления. Кобыла Люська очумело уставилась на Захарыча большими грустными глазами, когда тот, не дав ей даже прилечь в тени под крышей летнего сеновала, снова взялся за поводья. Он повелительно дёрнул лошадь, чтобы та подвинулась ближе к крыльцу, подсобив тем самым престарелому ездоку взобраться ей на спину. Люська, покорное транспортное средство, всегда безропотно подчинялась командам своего хозяина. За долгие годы своей лошадиной жизни свыклась с его не всегда адекватным поведением, особенно в состоянии подпития. А связывали их со скотником Захарычем уже двадцать пять лет и службы, и дружбы. Когда-то, много лет назад, был Иван Захарыч ещё о-го-го мужик и один из лучших животноводов в совхозе. Местная ферма всегда специализировалась на разведении коров. Совхозное стадо поило молоком, кормило творогом и сметаной не только жителей села, но и райцентра. Безграничная любовь к животным, всякое отсутствие брезгливости, трудолюбие и покладистый нрав привели когда-то молодого Ивана в эту отнюдь не лёгкую профессию, да так и прирос он душой к животине на всю оставшуюся жизнь. А уход за поголовьем совхозного стада – работа каторжная: и подъём чуть забрезжит рассвет, и почистить навозные залежи, и корм свежий задать, и бока коровьи отмыть, и выпас, и выбраковка, и отёлы, и внимательное наблюдение за здоровьем рогатых – всё в его обязанности входило. Любил Иван коровёнок, а они его! Как родного чуяли! Мычали радостно, хлопали пушистыми ресницами, мотали хвостами-хлыстами, как только их кормилец и поилец на горизонте появлялся. За первый же год работы Ивана Захарыча на ферме падёж скота сократился, надои повысились, чище и спокойнее в коровнике стало. Доярки это тоже единогласно подметили и глазки молодому работящему мужику строить начали. Там, на коровьей ферме, он и встретил судьбу свою – Веруньку, молодую доярочку. Шуры-муры у них долго не затянулись, не до того было. Чуток пожмулькались вечерами в березняке у реки да пару раз на танцульки в местный клуб сходили. Там под заливистую гармонь баяниста и по совместительству руководителя местного самодеятельного духового оркестра по прозвищу Капельдудкин Иван такие вензеля ногами выделывал перед толпой зевак, что Верка поняла: «Долго выпендриваться не резон – уведут! Надо брать, пока тёпленький!»

Вот так их семейная жизнь и началась. Навсегда запала в память Захарыча та звёздная, тёплая июльская ночка на источающем дурманящий аромат и щекочащем все части тела свеженьком сеновале… Вот и зажили они с Веруней вдвоём, так сказать, новой ячейкой социалистического общества. Работа роднила: оба на одной ферме, и зима, и лето, запах навоза, молока, дойки, выпасы, отёлы. А потом и Верка сообщила, что у них прибавление ожидается… Словом, жили-не тужили. Лучшей жизни не ведали, а той, что была, не кляли, не ныли. Так в трудах, семейных заботах, серых сельских буднях жизнь и протекала.

Однажды, лет так тридцать тому назад, кому-то в голову взбрело помимо коровёнок завести в совхозе стадо лошадей. Доставили откуда-то несколько особей и Ивану, как передовику на животноводческом фронте и опытному, заботливому хозяйственнику, поручили шефство над лошадками взять. Отказать Иван не смог. Уж больно глянулись ему статные кобылки с умными глазами и богатыми шелковистыми гривами. Начал он постигать азы коневодства. Даже пару раз для обмена опытом командировало его руководство в соседний район, где была конеферма. Иван Захарыч быстро все нюансы и тонкости уловил и нашёл подход к строптивой скотинке. Тут нрав и характер совсем другой! Это тебе не Бурёнка какая-то стельная, о которых с юмором говаривали языкатые доярки: «Да им что? Их дело телячье – обгадилась и стой! Жди, когда Ванька придёт и котяхи уберёт!» И стоит она себе тихо-мирно, сено губами слюнявыми перебирает да взирает отрешённо на окружающий мир туманным взглядом из-под густых ресниц. Лошадь – аристократка в сравнении с коровой! И умом, и статью, и красотой покорили Ивана новые подопечные. Вскоре первые жеребята на свет появились. И радовался как родному новорожденному ребёнку каждому лошадиному детёнышу ставший важным и уважаемым коневодом Иван Захарыч. Несколько лет жизни положил на то, чтобы прижились лошадки на селе, и росло их поголовье. Но жизнь свои кренделя преподносит, и оказалось, что разведение лошадок для совхозного хозяйства – нерентабельно и бесперспективно. Посчитали умные головы, покумекали и решили: часть поголовья на мясопереработку сдали, часть обменяли на племенных бурёнок, а оставшийся молодняк на продажу местному населению предложили. Захарычу же, учитывая его особые заслуги в труде и ничем невосполнимый моральный ущерб, совхозное руководство подарило длинноногого нескладного жеребёнка женского пола, к которому Иван питал особенно трепетные чувства.

Молодая кобылка Люська только благодаря его заботе и упрямству на свет появилась. С трудом и осложнениями ожеребилась малышкой её мать – красавица лошадка, которую на последнем сроке вынашивания детёныша сбил на мотоцикле с коляской вдребезги пьяный местный дебошир и тунеядец Васька Петухов. Ему, как ни странно, улетевшему в кювет вместе со своим железным конём, хоть бы хны. Морду только о торчащий в овраге берёзовый корч размазал, да оставшиеся зубы повылетали. Мотоцикл мужики в село отбуксировали, но ремонтом его так алкаш и не занялся, бросил за забором как кусок металлолома, а потом, спустя годы, пропил за пол-литра рукастому умельцу из соседнего села.

Так вот, а кобылку стельную долго лечили, переднюю перебитую ногу спасти пытались. Уколы ветеринар всё какие-то шпыняла, гипсовала, а потом решили забить, чтоб не мучилась животина. Но Захарыч упросил до следующего утра хотя бы её в покое оставить. И сидел, как нянька, всю ночь рядом с тяжело дышащей кобылой в отдельном стойле, подносил к раздувающимся ноздрям и сухим губам мокрую тряпку. А ближе к утру в тяжёлых схватках и болях разрешилась горемычная кобылица. Так и появилась в жизни Захарыча его Люська. Ожеребившуюся кобылицу спасти не удалось, ветврач принял решение, которое уже никто оспаривать не стал. Сколько можно мучиться бедной лошадке?..

С окончанием коневодческой деятельности в совхозе Ивана Захарыча вновь перекинули на коровью ферму, слегка повысив в должности и окладе. Практически всё свободное от работы время он, невзирая на вечные упрёки и жужжание жены, посвящал своей маленькой, неуверенно стоящей на подгибающихся слабеньких ножульках кобылке. Кормить Люську пришлось из бутылочки с соской. Вскоре лошадка окрепла, стала резвой и прожорливой.

Как стремительно пролетели годы… Иногда, длинными зимними вечерами, приняв на грудь граммов двести «благородного зелья» Семёновны, Захарыч впадал в томную полудрёму – ностальгию. Сначала долго сидел на маленькой табуреточке у раскалённой от горящих трескучим пламенем дубовых поленьев печи, курил, пуская клубы дыма в приоткрытую закопчённую дверцу свой любимый «Беломор». Жаром от огня и выпитого самогона докрасна разогретая физиономия неподвижно сидящего, как застывшая мумия, Захарыча иногда не на шутку пугала его старуху. Семёновна, поддав деду лёгкий подзатыльник, читала одну и ту же, за годы набившую оскомину лекцию о вреде постоянной пьянки и курева для здоровья, пугала кондрашкой, которая тюкнула однажды прямо в парилке собственной бани подвыпившего накануне помывки их кума Василия. Затем, подняв деда за шиворот рубахи, отправляла дальше «загорать» на его любимую тахту. И вот уже в этом своём лежбище, приняв позу скрюченного эмбриона, Захарыч впадал в нирвану, улетая на волнах воспоминаний далеко назад – в годы молодые, задорные, счастливые…

Присутствовало в его жизни, кроме любимицы Люськи, ещё одно живое существо, реально согревающее и душу, и бренное тело. Когда Захарыч нырял в объятия своей горбатой, потёртой тахты, к нему под бочок уже много лет подряд пристраивался и включал свой тарахтящий «трансформатор нежности» его преданный дружок – серый лохматый кот по кличке Драник. Драником он стал с лёгкой руки и ехидного языка Веры Семёновны, когда впервые явился домой после недельного кошачьего блуда по весне с драным ухом и клоками вырванной шерсти по бокам. А до тех пор жил в семье с самого младенческого возраста безымянным кошариком, которого просто звали «кис-кис». Так вот, этот самый Драник был для деда и прибором физиолечения, и домашней грелкой, и психотерапевтом, которому мог старый подвыпивший хозяин подолгу изливать душу, не гнушаясь никакими, даже самыми пикантными подробностями.

Взгромоздившись на горячую спину послушной кобылицы, Захарыч лихо пришпорил голыми пятками её бока и, потянув поводья, указал направление движения прочь от родной избы, в сторону манящего живительной прохладой Японческого моря. Люська, на ходу дожёвывая пучок свежего сена, грустно поплелась по заданному хозяином маршруту. Едва отъехав на окраину села, Захарыч, оглянувшись на всякий случай по сторонам, отстегнул дрожащей рукой заветную флягу и жадно отхлебнул глоток обжигающего горло самогона.

– Эх, хорошо пошла! Живём, Люська!

Люська, словно поняв то, что ей поведал повеселевший ездок, фыркнула ноздрями и тряхнула гривой. Тем временем Захарыч, ещё несколько раз приложившись к горлышку фляжки, зажевал отпитое куском уворованной из холодильника колбасы. Его грешную душу грело не только бабкино зелье, но и тот факт, что не попалась в этот его самовольный забег в село ни одна живая душа навстречу. Словно вымерло всё вокруг, попрятавшись от палящего солнца, лишь протарахтел вдалеке по просёлочной дороге в сторону коровника гружённый копной свежего сена совхозный ЗИЛ. Ведь если бы, не дай Бог, застукал кто-то в разгар дня в деревне пастуха без стада, деду бы явно не поздоровилось! А учитывая то, что уже два китайских предупреждения за оставление животины без надзора у Захарыча имелись, полетел бы он с работы – к бабке не ходи… Ну а то, что с ним после этого Семёновна бы сотворила, даже подумать страшно! Нрав у бабки с годами да рядом с таким обормотом, в какого превратился подсевший на выпивку Иван Захарыч, стал жёсткий и непоколебимый. Под горячую руку подвернись – могла и огреть чем ни попадя! А уж на язык остра, так припечатает, что неделю потом обтекать будешь от её словесного поноса – не отмоешься!

– Вот так, значит… Повезло нам, Люська! – размышлял вслух живо окосевший пастух.

День катился к закату, когда Захарыч прибыл по раскалённой от жары пыльной тропе к пологому плато, на котором обычно паслись коровёнки. Здесь, на продуваемом морскими ветрами взгорке, растительность скудновата, не то что в долине, на пойменных лугах, где сочный травостой – настоящий гастрономический рай для бурёнок.

А вот оно и море… Синее, холодное, манящее… Белые барашки пенных волн катятся к берегу, шурша мелкими, отшлифованными до кругляшей камешками. А берега вокруг скалистые, крутыми отвесами обрывающиеся прямо у кромки воды. В ветреную погоду штормящее море с шумом и грохотом бьётся об эти неприступные скалы, облизывает их солёными языками, вымывая причудливые гроты и пещеры, создавая неповторимые каменные скульптурные шедевры. Сколько таких природных монументов разбросано вдоль побережья Японского моря – не сосчитать! Нерукотворная завораживающая красота! Из-за обрывистых берегов не везде можно спуститься к морю. Крутизна и высота пугают, отталкивают. Но человек и дикие звери находят тропки, вымытые дождями овраги и умудряются, не ища обходных путей, порой рискуя жизнью, цепляясь за каменистые выступы и колючие кусты шиповника, спускаться вниз. Одних манит богатая на уловы рыбалка, других щедрые морские дары, лёгкое пропитание, которое выбрасывают волны на прибрежные отмели. Напитанный солёной влагой морской бриз приятной прохладой обдавал лицо. Кобыла Люська даже прибавила шаг навстречу потокам живительной свежести. Пьяненький Захарыч, мурлыча себе под нос какую-то незамысловатую мелодию, окинул открывшийся взору простор побережья, пытаясь увидеть стадо. Слева от тропы, выходящей на высокий берег, метрах в двухстах от него, почти на самом краю крутого обрыва, тесно сбившись в кучку, стояло десятка два его бурёнок. Остальных коров нигде не видать… Захарыч двинулся в их сторону. В недоумении крутил башкой по сторонам старый обормот, стараясь понять, куда же подевались все остальные его парнокопытные подопечные. Укрыться здесь негде, уйти далеко так, чтобы не оставаться в поле зрения, просто невозможно. Вернуться домой они тоже не могли – тропа, ведущая назад, одна, никого на ней Захарыч по пути не встретил. Приблизившись к животине, старик пересчитал их – шестнадцать штук. Всего шестнадцать! Где остальные? Коровы, тесно прижавшись друг к другу, вздрагивали телами, ноздри их, тревожно раздуваясь, шумно втягивали прохладный воздух, глаза выдавали дикий испуг. Что произошло? Куда пропала большая половина стада? Люська тоже вся напряглась и как-то нервно начала крутить головой по сторонам. Спрыгнув с лошади, Захарыч пошёл прямо к отвесно обрывающемуся в морскую бездну краю плато. Внизу монотонно шумело бьющееся о скалы море.

Картина, которая предстала перед вмиг протрезвевшим пастухом, была чудовищной, трагичной, необъяснимой в своей жестокой правде. Внизу, под крутым обрывом, в воде и на каменистом берегу валялись коровьи туши… Море телепало несколько мёртвых тел, то подхватывая их бурной волной и утаскивая в воду, то снова швыряя на прибрежные камни. Охваченный диким ужасом Захарыч в панике кинулся к ближайшему скалистому крутому оврагу, ведущему вниз к воде. Спотыкаясь, падая, обдирая босые ноги об острые камни, цепляясь за расщелины и корни деревьев, он чуть ли не кубарем скатился вниз. Разодрал бок своей линялой рубахи, сильно ударившись рёбрами о торчащий из земли корч. В кровь разбил нос, расцарапал руки и ноги, но, не чувствуя боли, оказавшись на берегу, побежал к месту трагедии.

Первые несколько мёртвых коровьих туш с переломанными ногами и свёрнутыми шеями лежали кучно, почти одна на другой. Дальше, на волнах прибоя и на острых каменистых уступах, были разбросаны в хаотичном беспорядке мёртвые, а кое-где ещё живые, почти беззвучно пытающиеся мычать, покалеченные при падении животные. Захарыч увидал знакомые, наполненные слезами, обезумевшие от боли огромные глаза с бахромой пушистых длинных ресниц стельной коровы Марты – его любимицы в стаде. Что? Что произошло за время его пьяной самоволки? Что или кто так напугал бедных животных, что они бросились вниз с обрыва? Метался по берегу ошалевший от навалившейся на него беды старик в окровавленной рваной рубахе, мокрый, взлохмаченный, не понимающий, что со всем этим теперь делать…

И лишь море – холодное, трезвящее, разъедающее солёной водой раны на теле, в безучастном равнодушии и вечном движении гнало к берегу бесконечную вереницу пенных волн. Шум прибоя и крики слетающихся откуда-то чаек заглушали и стоны умирающих коров, и безумные вопли старика. Незаметно, но стремительно наступала темнота. Ночь, крадучись, кидала на чернеющий небосвод жменьки звёзд. Захарыч, окончательно сломленный трагедией, обессиливший, мокрый, весь перемазанный и своей, и коровьей кровью, рухнул, как подкошенный, на берегу рядом с телом всё ещё живой Марты. От коровы шло спасительное тепло, и старик, прижавшись к умирающему животному, пытался согреться, чтобы унять сумасшедшую дрожь в теле и стук зубов. Вскоре стресс, усталость и оставшийся в крови алкоголь сыграли свою роль – Захарыч заснул, уткнувшись в большое тёплое пузо беременной коровы.

Сколько времени он провёл так, провалившись в беспамятство, трудно сказать, но его дремоту прервал безумный кровавый пир, разыгравшийся на берегу, буквально в нескольких метрах от него. Яркая луна на небе чётко высветила два тигриных силуэта, с диким рыком рвущих на куски коровью тушу. Захарыч перестал дышать от страха. Вот она – смерть! В десятке шагов от него! Дикая, безумная, неуправляемая сила хищного зверя! Вот кто напугал коров, вот от кого они метнулись в бездну навстречу гибели. Вот откуда на берегу он видел коровьи кишки и растерзанную тушу. Видимо, насытившись вдоволь в светлое время, тигры вернулись к трапезе ночью. Фырканье, чавканье, рычание полосатых убийц снова вогнали Захарыча в дрожь. Зубы реально выбивали чечётку, сердце бешено стучало где-то в ушах, руки и ноги онемели и совсем не подчинялись ему. Но диким тварям не до тощего, костлявого старика, когда вокруг было столько говяжьей свежины…

Спасение пришло с утренней зарёй, разбудившей чаек, ворон и встревоженных людей. С рассветом на поиски не вернувшегося на ночь в село со стадом Захарыча снарядили пять человек, из которых двое были вооружены охотничьими ружьями. Практически непуганые таёжные обитатели в те годы частенько захаживали на территорию села, могли бесцеремонно пугануть коров на пастбище средь бела дня. Дикие кабаны наведывались в особенно снежные и голодные зимы прямо на территорию фермы, чтобы подхарчиться сеном.

Когда первые солнечные лучи робкой рябью пробежали по штилевой глади затихшего к утру моря, на высоком скалистом берегу появились люди. В предрассветной лёгкой туманной дымке видно было, как мечутся по высокому скалистому берегу их тёмные силуэты. Кто-то громко начал звать пропавшего неведомо куда Ивана Захарыча. Когда один из пришедших подошёл к самому краю обрыва и взглянул вниз, то его истошный вопль услыхал даже лежавший в полуобморочном состоянии с онемевшими руками и ногами разыскиваемый потеряшка. Захарыч попытался крикнуть в ответ, но ни его тело, ни голос не подчинялись ему. Что-то сипло прошипев, старик от отчаяния и страха заплакал, как ребёнок. Осознание произошедшего накануне липким холодом сковало и душу, и тело. Остывшее и околевшее бездыханное тело коровы Марты перекрывало его собою. Как подать сигнал, что он здесь, что он жив? Слёзы, боль, отчаяние, страх – всё смешалось в голове. Люди наверху, оценив масштаб произошедшей трагедии, в лёгкой панике и шоке от увиденного думали, что делать дальше. Оперативно приняли решение, что один из них должен срочно вернуться в село, чтобы вызвать к месту массовой гибели совхозного скота представителей власти, милиции, пригнать грузовик, чтобы вытащить из воды и захоронить мёртвые туши коров. Остальные гуськом осторожно начали спускаться вниз к воде по той же расщелине между скал, по которой вечером кубарем катился к своим несчастным коровёнкам скотник Захарыч.

Холодные клочья белого тумана поползли по воде, поднимаясь лёгкими облачками вверх, вдоль отвесных прибрежных скал. Этот утренний туман не давал возможности разглядеть всех погибших животных сразу. Люди шли от туши к туше, вздыхали, матерились, ещё не понимая толком, что произошло со стадом, и куда пропал пастух. Захарыча увидели не сразу из-за крупного тела мёртвой Марты. Один из пришедших на поиски, Степан Ткачёв, совхозный тракторист, обойдя пузатую корову со стороны воды, наткнулся на неподвижно лежащего скрюченного Захарыча, из широко открытых глаз которого по грязным щекам ручьями стекали слёзы. Степка радостно закричал, подзывая остальных:

– Здесь он, хрыч старый! Нашёл я Захарыча, мужики! Сюда все!

Сбежавшиеся на крик Степана мужики облегчённо вздохнули – живой… Начали тормошить, пытаться поднять на ноги обездвиженного, словно разбитого параличом Захарыча, но его обмякшее тело не реагировало на их попытки ни одной мышцей. Тогда один из спасателей достал из своего рюкзака захваченный на всякий пожарный случай лёгкий плащ-дождевик, на который уложили мужики мычащего что-то невнятно Захарыча и, подняв импровизированные носилки за четыре угла, понесли вдоль берега к ближайшему более-менее пологому подъёму наверх. От онемевшего старика никаких объяснений произошедшей трагедии никто не услышал, но опытные охотники и без его рассказа живо описали картину ночного пиршества, рассмотрев на морском песке, ближе к отвесным скалам, явные отпечатки тигриных лап. Такая масштабная катастрофа здесь случилась впервые!

К тому времени, когда Ивана Захарыча в кузове грузовика доставили по объездной дороге, пылящей вдоль русла впадающей в море реки, в село, там уже всё население было в курсе случившегося и буквально стояло на ушах. В сельском ФАПе ждали пострадавшего и были готовы в случае чего звонить в райцентр, чтобы вызвать скорую помощь. Опытный фельдшер-акушер Аграфена Сергеевна могла и рану зашить, и роды принять, но в более сложных случаях отправляла болящих к специалистам в районную больницу. Внимательно осмотрев и ощупав Захарыча со всех сторон, вынесла свой профессиональный вердикт: «Ну побился чуток. Может, башку стряхнул, рёбра, кажись, сломал, а молчит, мычит и на ноги не встаёт, похоже на микроинсульт в кучу с шоком. Я бы так на его месте там сразу копыта откинула, страх такой пережить!»

Когда Захарыч услышал диагноз, озвученный Аграфеной Сергеевной, то ещё больше выпучил глаза. Его полный ужаса взгляд молил о помощи. И помощь вскоре подоспела. Когда бедолагу загружали в неотложку, бабка его, не проронившая ни слезинки за всё время, но при этом белая, как мел, успела сбегать домой и собрать в холщовую сумку кое-какие вещички для своего непутёвого супружника. Бельишко исподнее, тапочки, мыло да полотенце. Верила, что пригодится всё это деду, хотя никто не догадывался со стороны, как замирало от боли и страха её потрёпанное годами сердечко…

В районной больнице Захарыча быстро поставили на ноги. Что-то прокапали, уколы покололи, и ожил дед, начал потихоньку шаркать ослабевшими ножульками по длинным больничным коридорам. И руки ожили, и речь вернулась, только гул в ушах и мушки перед глазами постоянно донимали, но это мелочи, с которыми, как сказал доктор, до ста лет прожить можно. Вернувшийся домой бывший совхозный скотник тихо-мирно, без лишних вопросов был отправлен в запас. Но он бы и сам, даже под ружьём, больше к коровам – ни ногой! Натерпелся…

О происшедшем в ту роковую ночь на селе старались разговоры в открытую не заводить, хотя по за углами бабы долго шушукались и разные версии и сценарии рисовали в своих необузданных фантазиях. Дед до конца жизни на все вопросы и расспросы упорно отмалчивался, ссылаясь на то, что память отшибло, и он ничего абсолютно не помнит. О его пьяной отлучке домой за самогоном знала, похоже, только его Семёновна. Но и она хранила молчание, даже деда тем днём не попрекая. А он, вроде оклемавшись от болячки и шока, долго ещё вздрагивал и вскрикивал во сне, когда ему являлись, как наяву, мокрые от слёз огромные глаза умирающей Марты. Была ещё одна невыносимая боль и беда, которая до последних дней жизни терзала душу горемычного Захарыча. Пропала в ту ночь, будто провалилась бесследно сквозь землю, его верная старая кляча Люська. Ни живой, ни мёртвой её так никто и не нашёл… Строили догадки люди на селе, что спугнутая тиграми рванула лошадь с перепугу в ночи куда глаза глядят и сгинула где-то потом в лесу, растерзанная или диким зверьём, или горластым вороньём.

Не проявлявшаяся долгие годы дочь навестила-таки своих престарелых родителей, получив от матери телеграмму, что батя сильно приболел. Да, и ещё… А пить дед бросил… Совсем… Вообще… Даже запах самогона не переносил, отчего избавилась Семёновна от аппарата, передарив его без сожаления закадычной подруге Трандычихе!