Текст книги "Брат болотного края"
Автор книги: Ольга Птицева
Жанр: Старинная литература: прочее, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Олеся
Бывает, что время замирает на половине шага. Вот одна его лапа – косматая, когтистая, а может, напротив, скользкая, в серебринках чешуи, – уже занесена над будущим, но остальные еще там, в застывшем мире бесконечной секунды. И в пронзительной тишине растворяются звуки, и затихает ветер, и не шумит листвой высокий ясень, одна только глупая птица чирикнет разок-другой, но тут же подавится собственным криком. Время поводит носом, опускает тяжелые веки: увидел бы кто – принял его за спящее, – и просто ждет, когда миг сменится, когда свершится то, что его задержало.
Леся не была знакома с временем, живущим в самой чащобе, она и чудищ-то толком не видела, но что-то в ней натянулось, зазвенело испуганно, восторженно, понимающе. Были бы у нее часы, она бы сразу поняла, что секундная стрелка не движется, но часов на ней не было, как не было ничего, кроме разорванной рубахи.
Влажная земля холодила и без того продрогшие ноги, холод поднимался выше, сковывал сердце, туманил голову. Потому Леся не раздумывая подала голос, спеша обвинить старую ведьму. Потому не испугалась ни ярости в глазах Аксиньи, ни растерянности Демьяна. Тот все продолжал топтаться на границе поляны, шарил по поясу, ища поддержку, но решиться на удар не мог. А сколько гонору было в нем, пока они тащились по лесу! Сколько угрозы, сколько злости! Куда все делось? Куда ушел зверь, почему на его месте стоит человек, к тому же, не самый решительный? Ты же хотел убить ведьму, так убивай! Ты же обещал, что кровь прольется, так давай же! Лей ее, напои землю! Лесе казалось, что она кричит все это в спину Демьяна, горло напрягалось, связки сжимались, губы шевелились в такт обвинению. Но оледенелый рот не издавал ни звука.
Олеся продолжала стоять, дрожа всем телом, Демьян продолжал топтаться на краю, у ног его вилась Аксинья. И время застыло между ними: одна тяжелая лапа – в будущем, остальные – тут, на родовой поляне, в секунде, которой не было конца.
А после вязкую тишину разорвал хриплый шепот Аксиньи.
– Кинжал…
Демьян все шарил по поясу.
– Кинжал, – проговорила она чуть громче.
Леся не могла видеть, изменилось ли выражение некрасивого лица, но спина Демьяна окаменела. Он медленно опустил руку.
– Кинжал! – Аксинья перестала загребать землю руками и выпрямилась. – Ты потерял кинжал, волчий потрох! – Она помолчала, пробуя слова на вкус, запрокинула голову и захохотала. – Ты потерял кинжал!
Демьян отшатнулся, словно смех этот ударил его в грудь, но тут же ринулся вперед. Леся тихонько шагнула в сторону. Если б не холод, что сделал ее тело непослушным, она бы кинулась в заросли боярышника, лишь бы не попасть под раздачу. Только драки опять не случилось. Аксинья вскочила с земли, поскользнулась, но сохранила равновесие и выставила перед собой руку ладонью вперед. Бегущий к ней Демьян застыл, будто налетел на прозрачную стену.
– Я тут Матушка, сынок, на этой земле ты меня не тронешь! Только родовая сталь путь мой окончит, а ты, волчонок мерзлый, не пытайся даже!
– Убью, гадина… – прорычал Дема, но подойти ближе так и не смог.
– Не убьешь. – Аксинья покачала головой, растрепанные волосы чуть заметно трепал ветер, отчего старуха стала похожа на сухое дерево с длинными тонкими ветками. – Ой да глупый-глупый волк, силу рода не сберег! – Скривила губы, сплюнула в траву.
– И что теперь? – глухо спросил Демьян. – Так и будем стоять?
Леся почувствовала, как разливается по телу слабость. Холод больше не поддерживал ее за плечи, он начал давить на них, клонил к земле. Еще немного, и она упадет, и никто не придет ей на помощь. Ведь происходящее между ними было куда важнее холода и дождя, который принялся моросить с рассветного неба. И даже чудище-время признало это, замедлив свой бесконечный ход.
– Нет, не будем! – Аксинья продолжала держать перед собой выставленную вперед ладонь, но вторая ее рука властно потянулась к сестре.
Все это время Глаша стояла совсем рядом, хваталась за сына. Их фигуры словно слились в одну – беззвучную, бездыханную. Еще одно причудливое дерево с широким стволом или камень, что в туманные сумерки легко принять за человека. Но стоило Матушке позвать, Глаша тут же ожила и шагнула к ней.
– Не дури, сестрица… – начала она.
– Пусть сынок твой принесет мне серп, – не слушая ее, приказала Аксинья.
Лежка вздрогнул, но остался на месте.
– Серп! – повторила Матушка, продолжая сверлить глазами Демьяна. – Гонит мор, гонит лихо, зверя гонит, так и выгонит.
Демьян не сводил с нее звериных глаз. В чаще звонко запела иволга. Леся ее не слышала. Ей было холодно, она была голодна и напугана. И все, чего ей так отчаянно хотелось, – чтобы странные люди разобрались со всеми придуманными бедами и отпустили ее погреться в дом.
– Вот что удумала… – Демьян фыркнул и разразился оглушительным хохотом. Знал бы он, как похож этот злой смех на тот, что прозвучал здесь раньше, на смех матери его, то смешно бы ему быть перестало. – Прогнать меня решила? Из дома? Так пробовала уже, а потом сама же обратно и позвала.
– Я тебя не гнать буду, я тебя отважу. Как волка чумного. Чтобы ко двору моему ты больше не ступил, – процедила Аксинья. – Лес тебя не принял, кинжал ты потерял. Так чего еще? Уходи!
Ее ладонь чуть заметно дрожала, но Леся выхватила это во тьме и вдруг почувствовала бездонную горечь, необъяснимую тоску, боль в груди, которая и не была ее грудью. Но потом Демьян развернулся, пошел к застывшему Лежке, и боль сменилась яростью – слишком легко согласился сын на изгнание, слишком просто отказался от права быть Хозяином.
– Ты меня опередила, мать, – бросил через плечо Дема.
– Погоди… – Голос Аксиньи задрожал вместе с ладонью.
– А что годить? – Сын стоял к ней вполоборота, хищно улыбаясь. – Я сам хотел дать деру, а тут ты. Ну так гони, сейчас тебе Олег серп принесет, сотворишь ворожбу и все. Я б и так не вернулся, но тут точно знать буду, что вы меня назад не попросите. Кто б ни помер следующим.
Аксинья ничего не ответила, а вот Леся ахнула от вспышки невыносимой боли. Она не помнила, теряла ли когда-нибудь близких людей, предавали ли ее, оставляли – образы прошлой жизни продолжали тонуть в липком киселе, но чувства, охватившие ее, были знакомыми. Только ей они не принадлежали. Это Олеся поняла, как только сумела отвести взгляд от поникшей Аксиньи. В тело тут же вернулся холод, но чужая боль ушла.
А Демьян уже шептал что-то брату, побелевшему от страха и предчувствия беды. Леся смогла разобрать только:
– Принеси, говорю!
Легкий кивок, и Олег бросился через поляну в лес, будто с берега нырнул в холодную воду.
– Подождем, – сказал Демьян и опустился на утоптанную землю. – Скоро ты получишь свой серп, ведьма, а я получу свободу.
Аксинья ничего не ответила, только растянула губы в тонкую линию, которую никак не вышло бы назвать улыбкой одержавшего победу. Так и сидели они – друг против друга, чужие так сильно, как умеют быть лишь единые по крови.
Олег
Олег очень спешил, отталкивал от себя острые ветки и тут же бежал напролом, а те злобно стегали его по лицу, недовольные прерванным сном, но боли Лежка не чувствовал. Темнота будущего сгущалась. Чего ждать от него, если настоящее рассыпается подобно пересушенной хлебной корочке? Как жить в ладу с лесом и родом, если к родной земле подбирается болото, а Матушка отдает мертвой твари одного из сыновей, к тому же, самого слабого, самого младшего? Во что теперь верить? А главное, как забыть смердящую тень, что скользнула в топь вслед за Степушкой? Стоя на поляне, Лежка был готов завыть от отчаяния, разрыдаться как маленький, но тетка Глаша держалась за него, и подвести ее он не мог. Пусть серп и лишит лес Хозяина, но отправиться за ним было единственным спасением.
В темноте Олег несся по зарослям, забывая, как дышать, в боку предательски кололо, щеки горели больным румянцем, но чем быстрее он бежал, тем дальше оказывался от семьи. От злых взглядов и слов, которые прозвучали, чтобы все изменить, сломать все, на чем держался этот мир.
«Я отважу тебя, как зверя», – сказала Матушка.
«Я и так хотел убежать», – ответил Демьян.
И ни забыть этого, ни стереть из памяти, что застывала в Олежке подобно тягучей смоле. Даже плотная темнота чащи – живая, дурманящая, глубокая, как старая запруда, – не исцеляла боли. Так и бежал Лежка, пытаясь скрыться от сосущей тревоги, пока не выбрался к дому.
Утоптанная тысячами шагов земля родовой поляны приятно пружинила под ногами. В деревянной пристройке мирно спали куры, тихонько покачивались на насестах, поджидая рассвет и первую звонкую песню их собственного Батюшки. Лежка знал двор лучше, чем себя самого. Шагнешь направо – будет просторный хлев, две коровы и пушистые овечки. Олег мечтал о лошади, да зачем она нужна в лесу? Только гладить по крутой шее, расчесывать гриву, смотреть в большие, умные глаза да кормить с руки яблоком. Но лошади не было, был ушастый ослик, которого все тайком звали Генкой, хоть тетки и не разрешали давать скотине имена.
А стоит выйти из хлева, свернуть в сторону, пройти по дорожке, так сразу уткнешься в его, Олежкины, владения: большая печь с теплыми даже в самую стужу боками, запах горячего хлеба, раскаленных углей и мучной взвеси. Все нужное для пирогов привозилось из города, но готовили они сами, с особым трепетом пекли ноздреватый, пышный хлеб. Лежка любил держать его в руках, вдыхать теплый, сытый дух спокойствия и дома.
Сам дом высился посередине: в два крепких этажа, с терраской и высокой лестницей – резные ставни, завалинки, покатая крыша – ее Батюшка успел заложить городской черепицей, чтобы не текла в дни октябрьской мороси. Он вообще не гнушался благ цивилизации, это Матушка не признавала их, но разве поспоришь с Хозяином? Кто теперь будет уходить к людям, чтобы принести в дом важные мелочи, которые ничем не заменишь, никак не найдешь в лесу? Олежка не знал ответа. Он просто шагал через родовую поляну, смотрел на очертания дома, с трудом различимые в кромешной темени, и никак не мог понять, что так пугает его в привычной картине.
Только ступив на первую, уютно скрипнувшую ступеньку, Лежка вздрогнул, запрокинул голову, чтобы увериться, и бросился наверх.
На него равнодушно смотрели темные провалы слепых окон. Да только в доме, где ждет новостей, мается, боится, тревожится Стешка, не может быть темно. Там должен гореть огонь печи, на каждой полочке – полыхать свечи, даже старую лампадку зажгла бы дрожащая рука сестры, и никак иначе. Уж Стешку Олег знал, уж ее большое, кроткое сердце успел выучить не хуже родного двора. Сестрица бы не уснула, не ушла бы к себе баюкать Феклу. Она бы застыла в окне – бледная, тоненькая, то ли живая девица, то ли дух лесного рода.
Но из окон лилась одна только тьма.
Лежка распахнул дверь, та скрипнула, отворяясь. Из коридора пахнуло безмолвием. Олег переступил порог, слыша, как бешено колотится в груди сердце. Иных звуков в доме не было.
– Эй… – чуть слышно прошептал Лежка.
Шепот его разнесся по дому, отскочил от стены, уперся в дверь Матушкиной спальни, скользнул в тонкую щель, что вела в комнату общую. Там должна была ждать их возвращения Стешка. Олег постоял, моля лес послать им спасение, но сестра не отозвалась. Только дом легонько скрипел, продолжая вековое свое житье.
– Стешка!.. – уже громче позвал Лежка.
Теперь его голос прорезал тишину, проник в стены, отозвался в них новым скрипом. Но сестра молчала.
«Спит, – мелькнуло в голове. – Спит. Умаялась, прилегла на минутку и уснула».
Кого уговаривает он – себя ли, дом ли, тонущий в тишине, лес ли, равнодушно шумевший вдали, – Олег не знал, но твердил это, пока шел по коридору, с трудом поднимая ноги над полом – тело вмиг стало непослушным. В общей комнате царила все та же тишина. Лежка заглянул в щелочку, но, ослепленный страхом, не смог ничего разглядеть.
– Стеша… – жалобно протянул он, чувствуя, как немеют губы. – Стеша!
Глаза привыкали к темноте не так быстро, как звериные, но мало-помалу Олег начал различать, что тьма комнаты рассеивается, что в ней скрываются линии, грани и силуэты. В центре раскинулся стол – еще недавно на нем бессильно распластанным лежал Дема. Полочки на стенах, склянки, расставленные по ним. Длинная скамья в углу, стеганое покрывало. Края мягко спускались на пол. Лежка скользнул по ним взглядом и лишь потом разглядел, что на полу лежит еще что-то. То ли коврик, принесенный кем-то из спальни и брошенный кулем, то ли куртка, скинутая с усталых плеч. Стешки в комнате не было.
Олег судорожно выдохнул, понял вдруг, что все это время не дышал. Сведенная внезапным страхом грудь не способна была на простое, изученное за годы жизни движение. Теперь же Лежка позволил себе перевести дух. Он легко распахнул дверь, вошел в комнату и зашагал к полкам – на одной из них обязательно найдется свеча. Олег уже представлял, как заиграет веселым огнем фителек, как вместе они войдут в девичью спальню и найдут там сестер.
Видать, Стешка увела Феклу в кровать и сама прилегла, тут сон ее и сморил. Лежат они теперь рядом, сплетясь руками, как ивы – тонкими веточками. И во сне их лица спокойны, ласковы и нежны. Лежка сглотнул, прогоняя внезапные слезы. Он не успел как следует привязаться к старшей сестре – слишком мал был, когда она ушла в лес по зову неразумного сердца, а вернулась пустой. Но Стешку он любил. Ему хотелось поскорее увериться, что все в порядке, что сестрицы спят, а ему остается лишь найти серп и вернуться в лес. Он почти добрался до полки, даже потянулся к ней, когда нога вдруг заскользила на чем-то липком. Олег взмахнул руками, теряя равновесие, и повалился навзничь, не успев даже вскрикнуть.
Это было смешно. Шлепнись он так при Демьяне, брат долго бы потом вспоминал его неуклюжесть. Вот тебе и лесной род, вот тебе и сын своего отца да брат зверя! Лежка попытался встать, оперся ладонью о пол, но рука тут же поехала в сторону. Липкое прикосновение чего-то густого заставило Олега вздрогнуть. Он опустил глаза. По полу расползлось широкое темное пятно. От него резко пахло смертью. Лежка поднес испачканную ладонь к лицу и наконец понял, что та густо вымазана кровью.
Крик застрял в горле. Олег попятился, размазал кровь по половицам. Остановился лишь, когда уперся спиной в стену. За ним тянулся след, будто раненый медведь полз в берлогу. Но Олег не был зверем, иначе не позволил бы себе еще один жалкий, просящий стон.
– Стешка… – Голос его достиг безжизненного тюка, что продолжал валяться на полу, раньше, чем Олег понял.
Он всхлипнул, дернулся, попытался, но не смог встать, и на четвереньках пополз к тому, что не было ни ковром, ни сброшенной курткой. Когда его вымазанная родной кровью рука нащупала ослепительно холодную ладошку сестры, в окно ударил первый луч солнца. Он разлился кругом, освещая и стол, и полки, и скамью, и дрожащие руки Олега, и кровавую лужу в центре комнаты, и Стешку, безжизненно лежащую в этой луже. Ее лицо было спокойно и нежно. Казалось, она просто уснула в странной, изломанной позе. Но широко распахнутые глаза не мигая смотрели в потолок, они не давали Лежке обмануть себя еще раз. Он попытался дотронуться до нежных век, но руки не слушались.
Так Олег и остался сидеть на полу, скорчившись над холодным телом сестры, пока в дом не вернулся род их, потерявший еще одно недолюбленное свое дитя.
Олеся
– Что ж так долго, за смертью только посылать! – ворчал Дема.
– Я за смертью его и послала, за твоей, сыночек, – злобно отвечала ему Аксинья. – Не будешь ты больше ни Хозяином, ни зверем. Так, шавка безродная.
– Даже представить не можешь, Матушка. – Обросшая темными лохмами голова качнулась в смиренном поклоне. – Как мечтаю я высвободиться от родства с тобой.
Они все препирались и препирались, сидя друг перед другом, и злоба их разливалась кругом, такая же зловонная и затхлая, как болото. Леся давно уже присела с другого края поляны, оперлась спиной о дерево и вытянула ноги. Ей было невыносимо холодно, она с завистью посматривала на плотную куртку Демьяна, но ни о чем не просила, только натягивала на голые колени обрывки грязной тряпки, в которую давно превратилась рубаха, да ежилась в предрассветном холоде.
Когда солнце нехотя начало пробиваться через кроны озябших деревьев, голос подала Глаша. Все это время она продолжала стоять, кренясь в стороны, будто ноги больше не были ей опорой. Тяжелый взгляд блеклых глаз сверлил заросли притихшего боярышника, откуда вот-вот должны были раздаться шаги Олега. Должны были, но не раздавались.
– Надо идти, – наконец выдохнула старуха, когда солнце опустило на землю первые лучи. – Беда там. Чую.
Ее скрипучий голос продирал до костей не хуже любого холода. Леся тут же вскочила на ноги, охнула от колючей боли в них, но сдержалась. Оказаться в теплом доме стало пределом ее желаний. Ради тепла и пусть мнимой, но защищенности, она была готова идти за Глашей хоть на край света.
– Нет, нужно серп дождаться, – раздраженно дернула плечом Аксинья.
Сухая ладонь Глаши опустилась на него и сжала так сильно, что Леся услышала хруст.
– Я сказала, беда. Идем.
И они пошли. Леся уже и не помнила, в который раз она преодолевает этот путь. Теперь они не бежали, просто шагали самой странной процессией, которую видел лес. Костлявая, будто смерть, Глаша, за ней – потирающая плечо Аксинья, следом Дема, мрачный и злой, впрочем, как и всегда, а за ним уже плелась Олеся, то и дело спотыкаясь босыми ногами о камни и кочки.
Поляна тонула в тишине, тишиной был заполнен и дом. Молча они поднялись по ступенькам, только под Лесей скрипнули доски пола. В этом же торжественном, мрачном молчании они и вошли в комнату.
Свет лился из окна, набирал силу. Пустующий без Демьяна стол, лавка, укрытая стеганкой, полки, мерцающие скляночками со снадобьями Аксиньи. И двое, скорчившиеся на полу. Олег беззвучно раскачивался – то склонялся над мертвой сестрой, то откидывался назад, страшно изгибая спину.
Что Стешка мертва, Леся поняла сразу. Еще до того, как разглядела темную лужу крови, растекшуюся кругом. Просто родник силы – молодой, робкой, женской, – перестал наполнять этот дом чуть слышным перезвоном. Теперь в нем осталось лишь рычание зверя, шелест рассохшихся старушечьих душ да плач Лежки, чуть различимый в тишине горя.
Первой опомнилась Аксинья. Она кинулась вперед, обошла кровавую лужу и след, что тянулся от нее к стене и обратно, принялась шарить на полках. Ее неуместная суета оживила Демьяна. Он было шагнул к брату, но дотронуться не решился, только присел на краешек скамьи, погладил рукой стеганку, задумчиво рассматривая ее, будто вспоминал, где видел раньше. Но если и мог Дема в этот миг думать о чем-то, кроме мертвой сестры, распластанной на полу, то дикий, первобытный крик, вырвавшийся из груди Глаши, спугнул все его мысли.
Старуха упала на колени там же, где стояла, ударилась лбом о пол, завыла, застонала и поползла к детям, разевая рот, из которого вырывался один лишь протяжный вой. Мгновение, и Глаша добралась до края кровавой лужи, но даже не заметила того, и прижала к себе Лежку, прерывая его бесконечное движение от сестры к сестре.
Так и застыли они, окаменевшие от горя, пока Аксинья судорожно искала на полках то, чего там не было.
– Сядь! – прикрикнул на нее Демьян, отрывая взгляд от покрывала. – Не мельтеши!
– Серп! – через плечо зашипела на него Аксинья. – Где мой серп?
Дема еще раз погладил стеганую ткань, будто та была живой, и медленно распрямил плечи.
– Он в лесу, Матушка. Кто пойдет к жениху своему долгожданному без подарочка? Вот и Фекла не пошла…
Аксинья отшатнулась, взмахнула руками, словно отгоняя прочь правду, да только так ее не изменишь.
– Что говоришь такое, волк ты паршивый… – начала она, но захлебнулась страхом и яростью.
– Тот, кто спит на дне озера, примет невесту свою, и кровь ее рода примет, и серп себе заберет. – От безразличного голоса Глаши веяло могильной стужей.
Леся с трудом отвела взгляд от ее сгорбленной спины, тяжело сглотнула, развернулась на голых пятках и побежала по коридору прочь. Туда, где за последней скрипучей ступенькой начинался лес. Туда, где прозрачные лучи рассветного солнца не вязли в луже застывшей холодной крови.
Черная лебедица
Поляша
Плач разносился по лесу, вторился эхом, множился им, обращался в пустое отражение самого себя, чтобы новая волна его родилась в глухой чаще в тот же миг, как утихла старая. Кто-то безутешно плакал, подвывал, хватал воздух, выдыхал его, не сдерживая отчаянных рыданий. С кем-то случилось горе, непреодолимое, страшное, темное. Кого-то оставили в беде, бросили обещавшие холить да лелеять. Кто-то остался один во тьме, и слезы его не могли утолить ни страха, ни боли, ни отчаяния.
Лес тревожно шумел, клонил тяжелые ветви, тянул их на зов плачущего, но как разобрать, где стенает тот, чьи стоны несутся сразу со всех сторон? Человек ли, звереныш, попавший в яму, да только плакал он будто из-под самой земли. Кому страдать в ней, влажной и холодной?
Лес не знал, да знала лебедица. Черной тенью скользила она над верхушками сосен, спеша к дому, который покинула мертвой.
– Не ходи, – уговаривали ее сестры. – Не ходи, неразумная.
А она лишь кусала губу, не чуя, как холодная кровь течет по подбородку.
– Куда ты, Полечка, пойдешь? – шептала ей Дарена. – Псы они злые, нелюди… Сыночка твоего у болота не отобрать. Сама сгинешь – будет кому прок?
Прижимала сестру к груди, гладила по волосам, а сама – холодная, как ключевая водица.
– Вот проснется нынче озеро, а тебя нет, что делать будем? – Белянка хмурила тонкие прозрачные брови, морщила лоб.
Как понять ей, не помнящей жизнь до смерти, чем терзается старшая сестра? Как объяснить несчастной девочке, которая и разум-то обрела, только отдав всю кровь свою молодую стоячей воде, что есть на свете и другие силы, кроме долга да служения?
– Если есть к кому лететь, милая, так лети. – Оленька опустила на руку сестры свою легонькую ладошку и прикрыла глаза – два озера, полных печали.
Молчала Сения, крупные слезы текли по ее щекам. Не замечая того, плакала маленькая Милка, очень уж не хотелось ей расставаться с любимой сестрой, а Поляша лежала на земле, там, где рухнула, как подкошенная, и не могла заставить себя подняться. Оглушительный плач разносился по лесу, плач сыночка ее, кровинушки. Сестры не слышали его, что им какой-то мальчишка? Он далеко, а озеро – вот оно, рядышком, спит, но в любой миг может пробудиться, и как берегиням без седьмой сестры его встречать прикажете?
Пятеро обнимали ее, пятеро уговаривали остаться, но лишь у одной сестры Поля могла спросить совета. Веста стояла поодаль, прислонившись спиной к березоньке, почти слившись с нею. Такая же, как она, тонкая, такая же бело-черная. Шесть белых берегинь призвал к себе спящей на дне, одну черную. И вышли у него одна черная, как смоль, лебедица и пять белоснежных. А шестая с изъяном – на белой грудке ее чернело иссиня-смоляное перо.
Случись что с Поляшей, Веста скинет белое одеяние и станет той, кем мечтается ей.
Холодный взгляд темных глаз пронзил Полину, по лицу сестры пробежала тень. Злость и ревность в ней боролись с долгом и честностью.
– Говори как думаешь… – попросила ее Поляша. – Мне нужно пойти. Если в доме хоть что-то еще хранит его тепло… Моего сыночка.... Я отыщу это, принесу сюда, вымолю его жизнь у болота. Я могу успеть! До полной луны седьмица… Успею!
– Успеешь, – кивнула Веста. Длинная коса, смоль с ледяными нитями седых волос, качнулась за ее спиной. – Если найдешь, если поспешишь… Но, ступив на землю рода, идти тебе обратно по лесу человечьими ножками по корягам да кочкам.
– Знаю.
– Лес тебя не примет, мертвая ты для него, он тебя проводил, он с тобой простился. Будет тебя и зверь хромоногий гнать, и осина столетняя упадет, чтобы путь твой преградить.
Поля тяжело сглотнула, пересохшее горло отдалось колючей болью. Под землей, в болотной топи надрывался ее сыночек.
– Знаю.
– Не обернуться тебе лебедушкой, пока не вернешься, пока ноженьки израненные в озеро не опустишь… А коль до седьмой ночи не возвратишься… Так лес тебе припомнит, что мертвая ты. Упадешь бездыханная да бескровная.
Оленька изо всех сил сжала ладонь сестры, зло обернулась на голос Весты.
– Что ж ты ее пугаешь? Не жаль совсем?
– Жаль мне тех, кто не выбирал свой путь. Кого силой привели, на колени поставили да горло вспороли. – Веста оставалась равнодушной, но березонька за ее спиной зашумела, закачалась без ветра. – Нас с тобой мне жалко. А сестрица сама в род пришла, душегубцу сына подарила. А теперь вот обратно просится. К живым.
– Прекрати… – Оленька поджала губы, отвернулась, прогоняя липкий след злых, правдивых слов. – Не надо так. Сестры мы.
– Сестры. – Веста глубоко вздохнула, усмиряя гнев, веточки березы в последний раз скрипнули и опали. – Потому и прошу сестру свою не творить беды. Оставайся, Поля. Время смутное, ты нам здесь нужна.
Но Поля ее не слушала. Всем телом, прижатым к земле, она чуяла, как волнует лес отчаянный плач покинутого ребенка. Ее ребенка. О чем говорить тут? Зачем спорить с безродными, бездетными да неживыми? Пусть и сестры они названные, но за лесом другая ее сестра отдала болотной твари рыжего мальчика. Не отменить этого, но, если поспешить, можно исправить.
– Простите, милые, – вздохнула Поляша, поднимаясь на ноги. – Нет у меня выбора. Я должна. – Задержала взгляд на Весте, замершей у березы. – А коли не вернусь к седьмой ночи, так тебе, сестра, наряжаться в смоль да темень.
Та глаз не отвела, только кивнула чуть заметно, мол, слова твои услышала и я, и сестры наши, и тот, что спит на самом дне озера жизни и не думает пробуждаться.
Поляша в последний раз обняла притихших берегинь, легонько поцеловала окаменевшую от горя Милку, сделала первый шаг в сторону, сделала другой… И вот уже взлетела над озерной поляной смоляная тень лебедицы, беззвучная в горе своем, сильная в праве решения.
Плач вел ее над лесом – все дальше от озера, все ближе к дому. Как отыскать в нем, враждебном и чужом, вещь, которая помнит тепло сыновьей ладошки, Поляша не знала, но продолжала лететь. Крылья становились все тяжелее, над глубоким оврагом Поля почти уже рухнула на землю не в силах совладать с недоброй волей этих мест, но дотянула до зарослей орешника. Когда ее ступни опустились на землю, боль пронзила Полю, будто тяжелая стрела, пущенная в упор.
Это лес отказывался принять ее, поминая, что мертвая она да оплаканная им.
– Ты уж потерпи, я ненадолго, – попросила его Поля и зашагала вперед – там лещина редела, уступая место родовой поляне.
Голые ступни полыхали холодным огнем, но что берегине боль? Что ей оковы старых законов? Почему мертвому не подойти к дому живых, если живые эти так легко отдают свою кровиночку мертвым? Поля шла вперед, властно расправив плечи, будто ей не страшно. Когда из-за колючих веток шиповника на нее зыркнули красные угольки глаз игошки, Полина скрипнула зубами, и тот скрылся, как не бывало.
– То-то же, – шикнула она, чувствуя, как маленькая победа над лесной нечистью возвращает ей толику сил. – Берегиня я, черная лебедица, кто мне здесь указ?
Лес ответил ей шумом листвы, ветер принес отголосок сыновьего плача. Поля стерпела удар и поспешила вперед. До поляны она добралась, почти ослепшая от боли. Земля резала босые ступни, впивалась в них сотней ежовых колючек. Как раненая волчица, Поляша ринулась к границе, очерченной стараниями Батюшки, но переступить ее не сумела. Забилась о невидимую стену, зашипела на нее, твердя проклятия, но лес остался лесом, а поляна – поляной. Даже дом, чернеющий впереди, не заметил изломанную горем фигуру той, с кем попрощался однажды.
– Болото вас сгнои! Нелюди, бесы коряжные! Ненавижу! – завыла Поляша и упала на колени.
Она могла рыдать, вторя плачу Степушки. Могла выть побитой лисой. Могла кричать, как сумасшедшие, что нет-нет, да приходили под сень леса, чтобы навеки остаться в нем, питая плотью своей корни вековых деревьев. Не могла лишь решиться и попросить помощи у того, кто ни в чем ей еще не отказывал.
Имя его горчило на пересохших губах. Зверенок ее, волчонок. Глупый мальчишка, недолюбленный, дикий, упоительно жадный до тепла. Демочка, Дема, волчонок ее, зверенок. Имя почти вырвалось из горла Поляши, когда от темноты дома отделился маленький комочек. Кто-то бежал, петляя, как заяц, от крыльца прямо к орешнику.
Поляша сглотнула слюну, в которую обратился непроизнесенный зов, вгляделась в рассветную мглу. Над вытоптанной травой стелился густой туман, влажно поблескивала роса. Бегущая – растрепанная и худая – смердела болотом, благоухала жизнью и неслась прочь от дома, то и дело поглядывая через плечо.
– Беги сюда, беги сюда, девочка… – беззвучно позвала ее Поля, и та, будто услышав, замедлила бег.
Ее грудь тяжело вздымалась, на бледных щеках горел румянец жара. Она уже не бежала – шла вперед, высоко подняв голову. Впереди высился рассветный хмурый лес. Ни тропы в нем, ни надежды.
Но надежда загорелась в Поляше.
– Стой! – крикнула она, поднимаясь с колен.
Тело скрутило огненной болью, но лицо осталось спокойным.
Девка застыла на половине шага, перевела взгляд от макушек вековых сосен вниз, встретилась глазами с Полиной, попятилась. Но куда отступать, если позади – утонувший в мертвой тишине дом, из которого так отчаянно бежала? Поля чувствовала, как разливается кругом страх. По нему девку было легко узнать – не по облепленным грязью коленям, не по волосам, превратившимся в спутанный колтун. По страху. Безумная, пришедшая в лес за погибелью своей. Еще одна жертва, ненужная спящему.
– Стой, неразумная, – проговорила Поля, делая осторожный шаг к девке. Та покачнулась, но не отпрянула. – Куда спешишь? Лес на рассвете голодный.
Девка повела плечами, будто не понимает речи, но страх исчез из ее глаз. Там вообще ничего не осталось – пустота, прозрачный свет, таким он бывает по весне, когда голые деревья напитаны соком, но еще не выпустили почки. Как и в них, что-то зрело в беглянке. Но что, Поля никак не могла разобрать.
– Не спеши в чащу, не спеши… – растерянно попросила она, зная, что слова ее должны дурманить, заговаривать, литься водой, лишать воли, полнить желанием.
Но как подступиться к той, в чьем взгляде весенний голый лес?
Поляша растянула губы в улыбке, заставляя себя видеть в девке лишь то, что в ней на самом деле было – худобу, болезненную бледность, безумие, страх. И никакого леса, откуда тому взяться?
– Тихо-тихо, слушай меня, просто слушай, – начала Поля, но беглянка шагнула вперед, удивленно подалась навстречу, покачала растрепанной головой.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
