Текст книги "Наследники Византии. Книга третья"

– Кому плохо?!

Это спросил Беклемишев, царский посол, дипломат. Иван Беклемишев – Берсень был годов тридцати, сын знаменитого Никиты Беклемишева осуществлявшего для Державного связь с Крымом. Иван Берсень по стопам отца успешно исполнял посольские поручения Державного и был любим царем, имел немалый вес в Государевой Думе. Он походил на молодого тощего медведя – густо покрытый волосом, топорщащимся в рукавах и вырезе рубахи. Михаил сначала подумал, что прозвище Берсень99
  Берсень (тюрск.) – крыжовник


[Закрыть] пристало к Беклемишеву за эту мохнатость. Но позже понял, что Беклемишев по норову своему был колюч, остер на язык, каждому колол глаза правдой.

– Кому плохо? – во второй раз спросил Берсень, поглядев в упор на Курицына, а потом вскользь на Волка, – А становись, Федор Васильевич, рачком, снимай портки, мы тебя посношаем! Тогда скажешь – плохо тебе аль нет?!

Воронцов еще секунду назад и представить не мог, что прегордый царский печатник может смутиться. От слов Берсеня всем стало противно – вот так, когда не в словесах, а на себе попробовать… Курицын передернулся брезгливо, дзюбый его нос стал больше, покраснел. Он собрался что-то возразить, но Берсень не дал ему.

– Да, скажешь ле – холопи. Что холопи! По-вашему брать, то у холопов и души нет… Ладно, Федор Васильевич, ладно… Тут спор особый. Но вот что я тебе скажу, милостивец мой. Грех, как вы говорите, мелкий, никому вреда не приносящий… Грех, он всегда грех! Грех – он никогда не бывает личным, он всегда рождает зло, отражается на тебе, на близких твоих и на иных людях. Из самого малого «невинного»

греха всегда вырастает большое зло!

Берсень замолчал. Ослабил ворот, расстегнув чудную пряжку в форме головы орла с высунутым языком, добавил тише:

– Ты все поясняешь нам, Федор Васильевич, как создать государство, такое государство, чтобы не было в нем зла. Чтем мы и Аристотеля об этом, и Платона. Римляне тоже хотели создать такое государство, чтобы каждый человек в нем был защищен от неправды, от разорения, от нападения врагов. И это надо. Мы, боярство, для того и поставлены Богом и царем, чтобы создать такое царство. Так. Но вот что мне на ум пришло…

Беклемишев посмотрел на Траханиота, на Герасимова.

– Будет ли человек счастлив без Бога?! По вашим десяти заповедям… В сытости, в довольстве, в мирной жизни… Ну разве неправду говорю? Сколько знаем – и в книгах чтем и так в жизни, окрест… Богат и достаточен – а что-то все дергается, ищет удовольствий, чего-то… Нет в душе покоя. А иной и в нужде, и в бедах – а сумел к Богу прилепиться – и такая чистота в нем, душевная тишина!

А ведь с Богом не соединиться по десяти заповедям, а только через Иисуса Христа и Его Завет. А Христа – то вы и отметаете…

Все молчали.

Нет, конечно, сейчас высокоумный царский печатник найдет и нужные слова и хитрые увертки, вспомнит нужную цитату из древних… Пусть…

На эти несколько секунд в келье Герасимова безраздельно царствовала ПРАВДА.

И Михаил не захотел больше слушать философских бесед, омрачать ум свой и душу. Он встал, в пояс поклонился Берсеню, поклонился Траханиоту, кивнул Герасимову, и, будто не видел иных соглагольников, натянул шубу и вышел вон.

Морозное высокое небо мигало звездами. Месяц тоже окоченел в вышине. Темнота закутала черным одеялом задворки Чудова монастыря.

Мудрствования философские, поиск истины… Михаилу как живой вспомнился князь Палецкий – Хруль, разговоры те… Лежал князь давно в гробу – голова отдельно, тело отдельно. Вспомнилась ворона в Юрьевом монастыре с крестиком на лапе…

Как эти умные, не плохие в сущности люди, живут без Бога?! Как они сами себя лишают Бога, а ищут добра? Не только для себя, но и для других…

Что Бог рядом, что вот он – здесь, Михаил знал так же рационалистически, как видел сейчас перед собой конюшню, железный щербатый засов.

Михаил вывел своего коня и выехал западными воротами монастыря.

Как эти люди не ощущают присутствия Божия? А он сам? В целодневных заботах, в латыни этой… вот только в церкви… или в долгой молитве. Как будто ты все бегал, бегал, что-то искал, на кого-то злился – и вдруг остановился, нашел, простил, возрадовался! Тишина и покой легли на сердце.

Глава 7 Большая Государева Дума

«Русский в словах горд, а в делах тверд»

русская народная пословица

Что такое Большая Государева Дума? Это Совет царя, состоящий из князей-бояр, бояр, окольничих и думных дьяков. Верхушка земли. Самая высшая знать московского княжества. С притоком под руку Иоанна Третьего князей и бояр из бывших удельных княжеств, Большая Дума превратилась в олицетворение царского могущества, утратила свою «думную» силу. Это сталось не только из-за властного единодержавия Иоанна Третьего, а потому что невозможно базаром решать государственные дела. Иоанн вырабатывал движение России с теми, кому доверял. А такая вот Большая Дума собиралась для приема послов, для утверждения общерусских решений.

Князья – бояре: Щеня – Патрикеев, Василий Холмский, Федор Бельский, Дмитрий Ростовский, Симеон Курбский. Бояре: Яков и Юрий Кошкины, казначей Иван Ховрин – Голова, начальник Земского Приказа Тучко – Морозов ….

Михаил вглядывался в эти лица, старался припомнить рассказы Плещеева об этих людях – историю рода, местнические счеты, родство. Сам Михайло Андреич сидел на нижних скамьях тоже в звании окольничего. Недалеко от него, тоже окольничий, – Берсень, кивал кому-то мохнатой головой. Воронцов остро ощущал свою молодость здесь – в окольничих сидели знаменитые ратными подвигами мужи, седатые старцы.

Дума поднялась. Бояре стояли в горлатных шапках (окольничие и думные дьяки входили в палату сразу с непокрытой головой). Все низким поясным поклоном поклонились государям. Иоанн воссел на престол. На два одинаковых престола поменьше Дмитрий Внук (одесную) и Василий – Гавриил (ошую). Все, кто хоть немного был знаком с постулатами христианства, должны были увидеть в этой троичности нерушимую связь неба и земли, Царя Небесного и царя земного.

Это, конечно, сразу и пришло на ум послу короля Венгерского и послу короля Польского, явившихся перед очами русского государя. В то время, три родных брата – Ягеллоны – занимали три престола: Польши, Венгрии, и Литвы. Александр Литовский просил братьев – королей ходатайствовать за него перед Иоанном. Кроме того, папа римский Александр Борджиа озаботился судьбою своего духовного сына и направил с послами письмо. С этого письма «святейшего папы» послы и начали свою молвь:

«Немилостивый род турецкий не перестает наступать на христианство и вводить его в крайнюю пагубу. Турки взяли уже два венецианских города – Модон и Корон в Морее, а теперь покушаются напасть на Италию. В таких обстоятельствах всем христианским правителям надобно быть в согласных мыслях. Общий поход христианских государей против турок задерживается единственно войною между тобою и Александром Литовским».

Венгерский посол говорил так:

– Если бы Александр Ягеллон взял себе жену у иного государя, то оттого бы была дружба и житьё доброе между этими странами. А что же творится? Ты – великий государь – воюешь с зятем своим и родной дочерью, отобрал у них уже всё государство. Верни князю Александру его отчины!

Михаил чувствовал, как липнет к телу взмокшая шелковая рубаха. Он невольно, прерывисто вздохнув, потянулся поправить тяжелый пояс из финифтяных пластин, повитых серебряной сканью. Волнение подпирало горло.

– А ежели не примешь нашего ходатайства, Великий князь, – венгерский посол посмотрел в сторону посла польского, ибо он говорил от двух держав сразу, – то братья – короли Ягеллоны станут войском помогать брату и княжеству Литовскому, из которого они все вышли.

«Война с Венгрией и Польшей» – пронеслось в мозгу Воронцова.

Тут по всем правилам огненного боя, после больших пушек вступили малые – Станислав Нарбут, чиновник Литовский, уточкой продвинулся к престолам Великих князей и растекся чистой латынью:

– Ты открыл лютую войну и пустил огонь в нашу землю, засел многие области Александровы и взял в плен гетмана Острожского и наших знатных панов, а они шли единственно для бережения литовских границ. Уйми кровопролитие! Большие послы литовские готовы ехать к тебе для мирных переговоров.

Михаилу казалось, что ему давит даже узел, в который были стянуты сзади рукава парчового охабня. Он украдом скосил глаза на Берсеня, на Плещеева – но все сидели беспристрастно и вовсе не волновались огненной речью литовца. Московская Дума потрясла сына рязанского Великого боярина мощью решаемых здесь дел. Эти люди, сидящие как истуканы в громоздких усыпанных драгоценностями и золотом одеждах, вершат судьбы мира. Мира не только между Волгой и Днепром, но и мира за Волгой – до далекой сказочной реки Амударьи, и мира за Днепром, и за Вислой, и за Рейном. Даже за Тибром и за Луарой откликнуться сегодняшние решения.

Воронцов поднял глаза и увидел посреди Грановитой Палаты Федора Васильевича Курицына. Государев печатник не держал в руках ни грамот, ни свитков, как баба – растеряха, собравшаяся на торг без корзины. Он стоял, разводил руками, и вздыхал. Четкая ясная латынь эхом раскатилась по палате:

– Господа послы! Многое тут вами сказано – нами слушано. Что же, начну от яйца… Каких городов и волостей требует назад Александр Ягеллон? Православные князья сами перешли под руку царя Иоанна, ибо в Литве им нет жизни. Русских князей, что держатся крепко православной веры, бесконечно принуждают к католичеству, римских божниц в русских городах понастроили. Православным утеснение во всем. А ведь Александр Литовский, беря в жены дочь царскую Елену, обещался не принуждать её к римскому закону и дать православным жить на своей земле в равных правах с католиками.

Воистину – «Кого Бог хочет наказать, того сначала лишает разума»1010
  Перефразированное выражение афинского государственного деятеля Ликурга (390 – 324)


[Закрыть]! Брат ваших королей, Александр Ягеллон, если будет и далее так поступать, лишит сам себя государства!

Курицын остановился. Дьяк Посольского Приказа прочел эту часть его речи на русском языке. Федор Васильевич стоял все это время, опустив голову, но с последним словом дьяка встрепенулся, будто крыльями взмахнул, и сказал:

– Если короли Венгерский и Польский хотят брату своему неправому помогать, то мы, уповая на Бога, по своей правде, против своего недруга хотим стоять. У нас Бог Помощник и наша Правда! – И с неподражаемым презрением добавил, – А то с кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!

Дума эта по воле царского печатника превратилась в торжество России. Даже Михаил, своими глазами видевший после Ведрошской битвы свою тысячу выбитой наполовину, и тот верил сейчас Курицыну. Перед его мысленными очами лежала на Митьковом поле мёртвая литовская рать, а над ней, в лучах красноликого солнца – русские витязи, все живые, целехонькие, попирают ногами гетмана Острожского.

Перемирие, которого добивались венгерский и польский послы, было очень нужно России. «Чтобы люди поотдохнули, да чтобы взятые города за собою укрепить: которые были пожжены, те заново оградить, посажать новых воевод, вывезти в глубь страны людей недобрых, а все взятые города населить своими людьми»1111
  Из письма Иоанна Третьего другу Менгли – Гирею, где Иоанн объясняет, для чего берет перемирие с Александром Ягеллоном.


[Закрыть]. Для этого требовалось хотя бы два – три года покоя. В Москве хорошо знали о пересылках между Александром Ягеллоном и магистром Ливонского ордена Плеттенбергом. Если эти две силы объединятся, то первыми под удар попадали Великие Луки – без крепости!

Но Курицын, как заморская птица – павлин, распускал хвост, сыпал фактами и угрозами вперемешку с цитатами из Цицерона и Августина Блаженного.

Воронцов слушал эту умную, цветастую, складную речь и с удивлением думал: «Вот ведь Господь наделяет такой безмерной мудростью еретика! Еретика, от которого отвернулись на небесах святые угодники, которого проклинают на земле праведные служители Божии. И куда Курицын направит эту мудрость? Ведь не только на устроение Отечества, но и на дела злые, на совращение христианских душ».

Михаил видел, с каким неудовольствием, а потом и злостью, слушали послы и литовский чиновник речи царского печатника. Брови венгерца гуляли вверх – вниз, он даже забыл про свое вежество! (дело неслыханное для посла!) И метнул в сторону Станислава Нарбута яростный взгляд – видно не обо всех тонкостях отношений с московским двором литовцы поведали венграм.

Курицын раздавил, смял все доводы противной стороны, будто краснокирпичной кремлевской стеной их накрыл. Князь Симеон Курбский, великий постник; низенький, умный Яков Захарьевич и брат его Юрий Кошкин… другие поборники неизменной христианской веры… все они благожелательно внимали Курицыну…

Что ж… Пути Господни неисповедимы. Разбойник исповедал Христа уже перед самой смертью своей, покаялся. И первым вошел в рай.

Послы обедали во дворце. Но, отпуская их, царь Иоанн Васильевич не подал им по обычаю руки для целования.

Глава 8 Дядя и племянник

«В чужом доме и стоять горбато,

и сидеть кривовато»

русская народная пословица

Прошло три месяца, как Михаил оселился в доме Ивана Никитича. Виделись дядя с племянником нечасто. Михаил то пропадал в Чудовом монастыре, то оббивал пороги Приказов, ибо начатое строительство Великих Лук требовало серебра, людей и много иного, чем так достославно управляли великокняжеские дьяки. В иное время, когда племянник бывал дома, он ходил к заутрене в ближайшую к Воронцовскому подворью Константино – Еленинскую церквушку, ежели успевал, то и к вечерне, снехтовав балашихинской стряпней; или разбирал всю ту же латынь, или мудрил над Аристотелевскими чертежами. Из наливковских друзей Михаила в дом Ивана Никитича заезжал только щеголеватый княжич Бельский, посидел чинно и убрался восвояси.

Ни одного дня Михаил не появился в доме дяди на хмелю, ни разу не попросил денег или породистых иноходцев для прогулочки молодецкой.

И верно, ежели тебя приняли в дом, соблюдай и ты вежество. Но такое нарочито монашеское житие племянника начинало злить старого боярина. Наливковские разгулы знала вся Москва. «Наливковец» – как тавро, туда ангелы чисты не попадают. А теперь его благообразный племянник выстаивает церковные службы по два раза на дню, подолгу молится у себя в опочивальне, да еще и пост держит так строго, словно на постриг собрался.

Шла первая неделя Великой Четыредесятницы. Иван Никитич сам никогда не был человеком зело набожным. В молодости он даже склонялся к ереси стригольников, но теперь, когда у же и глас Архангелов не за горами, утишился, обыденно ходил в церкву, молитвы читал. Ему уже много и не надо было. Конечно, все в Воронцовском доме соблюдали пост, но когда молодой здоровый мужик съедает ложку гречки на воде, а потом целый день в седле, в разъездах… Поневоле Ивана Никитича стали посещать нехорошие сомнения. И вот в четверг, когда Михаил, прочитав за столом «Отче наш» и даже не испив водицы, собрался к заутрене, боярин сказал:

– Если ты передо мной красуешься, то не надо. Я тебе не отец – строжить не стану. Что ты корчишь из себя херувима?

Михаил промолчал. Не знал что сказать. Так и ушел.

А Иван Никитич после того целый день гневал про себя, бурчал что-то под нос. И выходило как-то нелепо – чем попрекнул? Прилежанием к молитве и усердием церковным?

Мишка еще не вернулся, когда приехал Ваня Бельский. Грациозно слетел с коня, поднялся в хоромы. Все в молодом княжиче: и наряд с тонкими серебряными украсами (несмотря на Великий Пост!), и движения, и речь, сквозили величавой гордостью.

– А ты что же не в церкви? – буркнул Иван Никитич раздраженно, весь в давешней своей досаде.

– Я в воскресенье был, – легко отвечал Бельский, – а Мишка на заутрене? Где?

– Где?! Хоть бы к Благовещенью1212
  Благовещенский собор Кремля был домашней церковью царского семейства.


[Закрыть] уж ездил – напоказ. Государь бы заметил. Вон, здесь, рядом. У Константина и Елены.

Бельский так искренне и прилепо засмеялся:

– Напоказ он не может! Он и в Наливках каждый день в церковь ходил. Он не умеет по-иному. Это как… – княжич взмахнул перчатками, украшенными двумя крупными рубинами, – как…

Хотел подобрать слово красивое и ясное:

– Как мой отец всегда нам твердил: «Бельские – княжеский род». Ну и… Так и Мишка. Отец воспитал в нем прежде всего христианина, раба Божьего. Для него молиться – словно дышать, каяться и смиряться перед Господом.

Иван Никитич хмуро усмехнулся на балачки речистого княжича, не очень-то его слушал.

Но время шло, и все более привыкая к племяннику, Иван Никитич видел, что тот вовсе не ради его одобрения набожен; не хочет Михаил и показать себя лучше, чем есть. Он таков – весь на ладони. Но нету в Михаиле и простоты. Он умен и вельми начитан, упорен и деловит.

Кончался разрой, половодье. Скоро обсохнут дороги, и Михаил уедет на Великие Луки. Опять опустеет и состарится большой воронцовский дом.

Глава 9 В одиночестве

«Завистливый человек причиняет огорчения

самому себе, словно своему врагу»

Демокрит

Млея в теплом соку, гнуться верхушки деревьев. Ясно и томно трепещет птичий голк. Весна. Ольга, ловко орудуя топором, расколола еще парочку чурбачков, собрала дровишки и понесла в дом.

И дома хорошо. Тихо. Мать на торг с Нюшкой ушла, отец засиделся у дядьки Гриши. Два дня как отец явился в Кострому – два дня в доме крик и свары. Злоба и зависть прыгали и в самой Олечке, крутились бесенятами. Дядька Гриша выдал накануне замуж последнюю младшую дочь, да в какой богатый дом! Платье на невесте было красивое! Все в жемчугах и серебряном шитье… А теперь эти царские глядельщики, нагрянувшие в Кострому, переполошившие весь город. Вот и отец поэтому приехал, ходят теперь дядья взад и вперед, женки их, и у всех только и разговоров: «Антипина дочка – глаз не отвести, истинная царская невеста, а у Прова то? Да! Красавица!».

Как злили Ольгу эти разговоры! Она и сейчас мыла – мыла в мисе морковь, разросшуюся в стороны двумя хвостиками, очень похожую на расщиперившуюся девку, да и разорвала её пополам! А чего завистничать – то? По твоему же хотению мать всячески дурила, морочила головы и всем Годуновым, и Полевым, и дотянула до того, что Иван Полев, так и не обручившись, уехал на ратную службу.

Ольга достала вторую грязную морковь и бухнула её в мису. За Полева замуж выходить! Нищета подцерковная! Иным, значит, доходных да сундукастых, а мне этого… А кому-то, вишь, царской женой быть! Ольга швырнула третью морковь в воду, и грязные брызги окатили ей лицо.

Все они, Годуновы, были такие: гордецы, полагавшиеся только на свой ум; нелюдимы – сами в себе; много о себе мнили, много желали, и сами подчас не знали, чего хотят.

Олечка решила уже разреветься, но тут вошла мать, а с нею шумная тетка Серафима Назаровна. Соседка фыркала как лошадь, вздымала руки к потолку:

– Видано ли! Видано!

Вести этой поначалу и не поверили – нелепо как-то. Смерды на смердках женятся, дворяне на дворянках, а уж бояре и князья и того паче род свой блюдут: взять в жены неровню – великое бесчестье! Но глядельщики, присланные из Москвы, уже пятый день сидели на подворье у воеводы, и по указу царскому везли и везли к ним девок со всего костромского края.

– Красавиц из красавиц сыскивают! – охала тетка Серафима, – Так, гляди, наша Любка Новгородка царицей станет!

Евдоха с Серафимой Назаровной засмеялись весело, заливисто.

– Ан, была бы Любка царицей, кабы племянничек твой, Серафима, не попортил её!

И обе радостно невесть чему смеялись.

Любка Новгородка, некогда сама себя ославившая на всю округу, теперь благополучно вышла замуж, жила с мужем хорошо, двоих деток растила, и цвела нахально пышной бабьей красотой.

Елене Годуновой тоже предстояло завтра ехать пред очи царских глядельщиков.

* * *

– Византийская императрица Ирина, – зудел вечером дядька Гриша, – во годе 788 по Рождестве Христове, решивши женить своего сына Константина… девиц отбирали по росту, по размеру головы и ноги…

Ольга тоже чла в Византийских хрониках много историй о выборе невест для императоров. Так для Льва V1 «… дюжину девиц, избранных из нескольких сотен, оставили в одной из зал Магнаврского дворца. В ожидании прихода царя эти маленькие особы, очень возбужденные, пробовали отгадать, кто из них станет императорской невестой. Одна афинянка предложила сесть на пол и разуться…». Оленька живо представляла себе этот удивительный зал – палату, и себя на полу, босиком, в прекрасном наряде из парчи и шелка… Во всех этих бесконечных разговорах о смотре, о женитьбе Великого князя Василия – Гавриила, никто из родных даже слова не проронил – а если она, Ольга – Елена, станет царской невестой?! Мать вовсе спокойно собиралась завтра ехать на воеводский двор, только ворчала – время, мол, зря терять. Никто не считал Елену Годунову красавицей. Но и уродиной она не была!

* * *

Ясный пригожий месяц с язвительной насмешкой глядел на маленького скрученного человечка, покидавшего двор Афанасия Годунова. Дядька Гриша ушел, а Ольга понесла на поварню грязные тарели, не от того, что хотела матушке помочь, а просто вышла с теплым ветерком поздороваться.

Хорошо тебе, месяц! Вон какой ты красавец! Всю землю видишь… А тут от забора до забора сто шагов – просидишь так всю жизнь, света белого не знаючи. Не злись тут, не завидуй!

Перед Ольгой мысленно шествовали разные образы великих женок – умных, властных. И не все они были княжьих кровей. Будущая императрица Феофано вон и вовсе на улицах Царьграда телом своим торговала…

Ольга поставила тарели на землю – в руках тяжело держать – сама пристроилась спиною к нагретой за день солнцем стенке, засунула руки в рукава. Удивительно, что там, на старом заборе, где летом вились и медвяно пахли огурцы, когда-то сидел ОН. «Здрава буди!». Оленька улыбнулась. Тетка Серафима как-то не выдержала, обмолвилась о семейном горе, а теперь вот хвастала: «Тысяцкой ныне!». Нечастые упоминания Серафимы Назаровны о НЕМ всегда как-то пробирали Олечку щекоткой, будто изморозь по телу шла. Ей нравилось думать о НЕМ. Сын Великого боярина… знатнейшего рода Воронцовых… Эта его горделивая поступь, эта его суровая набожность… две его сильные длани… И были эти думы и сладки, и невозможны. И от того, что невозможны – еще более сладки. Никогда – никогда, ни даже в сказке, ни даже в песне не могли бы они стать мужем и женой. Скорее Волга высохнет до последней капли, чем сын Великого боярина возьмет в жены нищую дворянку. Это правдивая, жестокая жизнь, как в летописях, как в хрониках…

Скрипнула пустая кормушка. Предательницы, толстые синицы, с приходом похотливой весны улетали обратно в лес – отдаваться друг – другу, чирикать любовные песенки.

Гордость и обида, и зависть, и злоба, и уныние… и сребролюбие, желание красивых нарядов, дорогих мехов, и похоть – всё текло по сосудам Елены Годуновой, совокуплялось в её голодном сердце. И в голову толкались страшные мысли: может для того она и родилась на свет, стала умна, учёна, до сих пор и замуж не вышла… может для того и произошло все в Ипатьевском монастыре… Быть царицей! Прекрасной, могущественной… Она станет царицей! Гордый византийский обряд, когда царь, уподобившийся Богу, может своей властью вознести и очистить девицу самого захудалого происхождения, как сам Господь освящает всё, к чему прикасается. И еще обряд: снять крест с груди, положить под пятку. Она знает слова, ей кто-то нашептывает их в уши: «Отведу глаза стороною, закрою их серою пеленою…». И покажется она, Елена Годунова, завтра царским глядельщикам краше солнца ясного, нежнее зари небесной. Повезут они её в Москву, а все округ будут дивиться: как так быть может? Много девиц лучше есть…

Елена плотнее сдавила руки, сцепила пальцы до боли… Страх как всегда начинался где-то у горла – не давал дышать, врезался колючими занозами в шею. Сейчас начнет сильно болеть голова, будто в пытках опоясывают её железной холодной полосой, вставляют винт и скручивают – сильнее, сильнее, пока не треснет кожа. А по кругу несутся придворные церемонии, о которых много чла; толпы коленопреклоненного народа, золототканые наряды, царские венцы – ты бы смогла! Ты умна, ты хитра, Росией бы правила! Душу-то всего отдать… знаешь ты что о той душе? Где она у тебя? Мучает только несбыточными желаниями.

Было у неё уже такое искушение… Год назад мать сильно болела… Страх тогда взял Елену великий – остаться одной. Сразу вытолкают её дядья и отец замуж, за кого ни попадя, лишь бы с рук сбыть. И матушку так жалко было нестерпимо…

Перейти на ту сторону, сигануть с горы в тёмную пропасть… нет, не смогла.

Решись сейчас, решись… Сама всё сможешь, сама всё сделаешь…