Текст книги "Наследники Византии. Книга третья"

Глава 12 Строительство Великих Лук

«… Все, что может рука твоя делать, по

силам, делай; потому что в могиле, куда

ты пойдешь, нет ни работы, ни

размышления, ни знания, ни мудрости…»

Книга Екклесиаста 9,10

Еще зимою по санному пути потянулись на Великие Луки обозы. Было завезено 14 700, а потом еще 10 000 кирпича, три тысячи бочек извести, 5 000 коробов песка. А там пригнали из Москвы рабочих лошадей, да народу – не просто мужиков, от сохи оторванных, а древоделей, каменщиков, кузнецов.

– Видно Михайло Семеныц не по гостям цю зиму шатался, – с одобрением сказал Умойся Грязью своему набольшему.

Сухой на это только крякнул, потер прыщ на носу.

Карп Сухой сам в эту зиму съездил в Москву. Был с Джованни у Аристотеля.

Так и пошло – поехало, покатилось с Божьей подмогой.

Воронцов явился на Великие Луки сразу, как схлынуло половодье и дороги только – только просохли. За разоренным городищем синели леса, с неба сыпались птичьи трели, погодка стояла чалая – снег да грязь. Тут на Михаила Семеновича и посыпалось – того нет, и этого недочет. Снова он ездил в Москву, возвернулся, привез что надо, опять в Москву ездил – теребил дьяков, пришлось даже Ивана Бельского просить своим именем племянника государева потрясти тягучее приказное болото.

В помощь по денежным расходам тысяцкому был даден дьяк Приказа Большой Казны Суморок Путятин. Много лет служил Суморок у Федора Курицына в Приказе Посольском, заведовал тратами на приём и житьё послов иностранных. Место это было маленькое, незаметное, жалованья чуть. Суморок приворовывал, конечно, и завидовал лютой завистью дьякам посольским. Те – белая кость – многие из знатных обедневших родов, за свое справное посольское дело получали из рук Державного немалые деньги. Федор Курицын дьяков посольских жаловал – и те были песьи преданы ему.

Путятин, хотя и не разбирался в тонкостях межгосударственных дел, не знал иностранных языков, не читал книг мудреных, мнил себя не хуже иных, и исподтишка злобился на Курицына. И вот святые угодники помогли – случай представился – Путятин подслушал разговор Курицына с одним из дьяков о датской принцессе Елизавете, порченной девице, которую сватали за Василия – Гавриила. Путятин донес о том Траханиоту.

Вот он – момент в жизни, который стоит только найти, схватить его, не побояться, а уж дальше поедешь с ветерком. Путятин получил от Траханиота такое награждение, что смог и сыну свадьбу сыграть, и еще про запас осталось. Правда, Курицын через некоторое время попёр Суморока из Посольского Приказа, но и тут Траханиот помог – пристроил Путятина и сына его Гришу в Казну. Тут уж не зевай. На таких вот назначениях, как строительство крепостницы, – только зажиток себе и делать!

И тут тоже повезло – строительство возглавлял ни воевода бывалый, а молодой неопытный тысяцкий. Некоторое время Путятин наблюдал за начальником своим: суетится тысяцкий, во всё сам влазит, с Сухим и Джованькой какие-то все мудрёные разговоры ведет. Даже в Москву по каждой надобности сам мчится: ей Богу, молодо – зелено, смех один! И калита у тысяцкого, видать по всему, лишним серебром не отягощена вовсе! Одет скромно. Ни перстней золотых, ни цепи венецианской, ни холопов многих. Стремянной ОДИН! Щуплый да жалкий, разве такие стремянные у знатных боярчат бывают?!

В общем, хоть Суморок Путятин и не был начитал в логике Демокрита, но вывод о Воронцове сделал правильный. И, не утруждая себя дальнейшими подходцами, подал Михаилу Семеновичу роспись расходов, увеличенную без стыда в три раза. Воронцов потер лоб, и как-то весело, совсем по-юному поглядел на Путятина:

– Не многовато ли будет, дьяче?

Суморок Григорьевич очень обрадовался этой улыбке тысяцкого. Он тоже так любил, по-честному, без уверток. Делать дело, так делать, а не ходить вокруг да около лисьими тропами.

– Нет, – отвечал дьяк серьезно, чтобы сразу утишить все опасения молодого неопытного, – ты уж на меня положись. Я всё и улажу, и никто знать не будет. Главное, дуром не переть, а так… тихо…

Путятин глядел на тысяцкого успокоительно, даже немного заносчиво, с высоты многих годов приказной работы. Одна мысль дьяческая решала, чем бы еще приободрить, успокоить юного, робкого тысяцкого, а другая подсчитывала барыши.

Воронцов молча взял старое гусиное перо, потряс чернильницу и, вымарав в грамотке путятинскую сумму, поставил правильную цифру.

Дьяк зыркнул на испорченную грамоту и злость его взяла – «ишь ты, боярчонок спесивый!».

– По правде, Михаил Семенович, жить, – сказал раздраженно, – палат каменных не нажить!

– Зато у меня подушка под головой не вертится.

Вот и врага себе заимел тысяцкий!

Но строительство шло. По замыслу Аристотеля Великолукская крепость должна была образовать два кольца укреплений – собственно «крепости» – земляного вала с высоким и широким острогом, с деревянными башнями (в них проезжие ворота) на углах, опоясывающей город по обеим берегам реки Ловать, и «Детинца» – внутреннего каменного укрепления, место для которого было избрано на левом берегу Ловати, напротив острова Дятлинка.

Строительство шло. Насыпали земляной вал, вбивали в образовавшийся вокруг крепости ров могучие деревянные сваи. Уже было намечено место для двенадцати башен, и в их основании заранее, тайно, стали прокладывать ходы для внезапных вылазок и разведки. Тут и Джованни не подвел – стал для муроля Сухого правой рукой. Видно недаром он был учеником Аристотелевым.

Строительство шло. Дьяк Путятин после того разговора старался не раздражать тысяцкого, усердно исполнял работу свою и терпеливо ждал, когда молодой рубака угомонится и надоест ему, ратнику, перечитывать ночами рябящие в глазах столбцы цифр. Откуда же было знать душе приказной, что Михаил Воронцов истинный сын Семена Ивановича, неустанного радетеля, полагавшего, что добрый начальник должен самолично знать и понимать каждую мелочь во вверенном ему хозяйстве. К тому же тысяцкий, чтобы пусто ему было, быстро уразумел, что все дела решаются не тут, на самом строительстве, а в Москве – матушке. И мотался туда частенько, найдя подходы и прикормив нужных людишек в Земском, да Холопьем Приказах, да в Казне, да на Пушкарском дворе, обойдя таким простым оборотом многоумного Путятина.

* * *

Щеня нагрянул с доглядом на Великие Луки нежданно – негаданно. Явился с толпою чиноначальников, псарей и собак, въехал в обезстененный город и сразу стал орать, всем недовольный.

Сопровождавшие воеводу тысяцкие, дети боярские, приспешники и холопы заполонили наместничий двор. Вышел навстречу Щене сам князь Андрей Федорович и по своей всегдашней манере всех любить, стал звать «света ясноглазого, Данилушку Васильевича» во хоромы свои. Щеня насупился косматым лешим, забурчал:

– Где этот? Воронцов где?

Петюнечка, Зайчишка и Жданчик по слову наместника кинулись искать. А промеж тем хлебосольный наместник усадил гостей за столы, потчевал.

Но Данила Васильевич опечалил Андрея Федоровича – не отпробовал всех яств. Спешно, дожевывая куски, за Большим воеводой вскакивали сопровождавшие его.

– Ну, пойдем, поглядим, что да как, – Щеня, будто вепрь, из под косматых бровей уставился на Воронцова.

Когда подъезжали к городу, Щене показалось, что сделано очень мало. Но теперь, проходя по возведенному валу, осматривая заложенные основания башен, становилось ясно, что работа совершена большая – и всего-то за несколько месяцев!

И, главное, крепостница была иная! Щеня, опытным взглядом военоначальника оценил и аристотелевский задум с нижними стрельницами и нырами. Между двумя башнями возводили городню. Сухой стал объяснять. Кто-то из воевод сказал:

– Дак на Выборге такое было!

Воронцов шел позади всех. Поддевал носком сафьянового сапога соломинки и камушки, словно все это его не касалось.

Наконец, оглядели и место будущего Детинца, где уже был вырыт ров под основание, высились горы кирпича, и тоже вовсю кипела работа. Щеня обернулся к Сухому, и сказал с насмешкой:

– Справно дело! Видно добро вас тут Михаил Семеныч блажит. Хорошо вам при нем зело. Вот и городня растет… А мне ж ты в лицо кричал: «не могу, не знаю»! Так как он вас? В рядок раком ставит и колышком своим тычет, али по одному в горенке где тишком имеет?

Щеня был знатный сквернослов. От его соромных речей, бывало, и матерые мужики алели. Сухой – муроль плюнул от такого стыда и пошел себе прочь под громкий хохот веселого воеводы.

Глава 13 Сестра богоизбранной царевны

«От Господа направляются шаги человека;

человеку же как узнать путь свой?»

Царь Соломон

Четвертого сентября совершился брак Великого князя Василия Иоанновича с девицей Соломонидой из рода Сабуровых. Митрополит Симон венчал молодых в Успенском соборе и «бысть радость великая, и в людях ликование».

Окольничий Михаил Семенович Воронцов присутствовал на великокняжеской свадьбе в числе иных царедворцев и был пожалован к столу.

Михаил снова приехал в Москву уже после Покрова, чтобы уточнить у Аристотеля некоторые расхождения в чертежах. Увидеть гениального мастера было сейчас не так-то просто. Чтобы Михаил делал без старых наливковских друзей…

Аристотель сильно болел. И по велению Державного мастеру отвели покои в самом царском дворце. А государев дворец – это святая святых, сюда так просто не придешь, не скажешь: «А ну, позовите-ка мне Аристотеля – фрязина».

Ветер полз по крышам кремлевских теремов. Михаил оставил коня с Никитой недалеко от храма Николы Льняного, а сам пешком пошел к кованной решетке царского дворца. Паренек из сотни Севки Юрьина провел Михаила Семеновича на задний двор, убежал и вернулся, сообщил важным шепотом:

– У государя.

– Я сожидать буду.

Наливковец пожал плечом: мол, что смогу, сделаю.

Поёжившись от пронзительного сырого ветра, Воронцов приготовился на долгое стояние, и скучающим взглядом стал смотреть, как суетливой мурашиной жизнью копошиться царское подворье. Как и в любом большом хозяйстве, здесь работали мастерские, различные службы, юрились холопы, что-то носили и сгружали с телег, распоряжались вездесущие дьяки. Вот прошли толпою иконописцы с подвязанными гайтанами волосами, с руками, измазанными въевшейся краской. Вот откуда-то с крыльца вывалился черный лупоглазый гусельник, он вел в поводу мухортого медведя, грызущего мосластую кость.

Царский деревянный дворец за собором Архангела Михаила представлял собой несколько отдельных хором, связанных между собой переходами и галереями. Особые палаты были у Царя Иоанна, особо жила царица София Фоминична с детьми, особо Великая княгиня Елена Стефановна с сыном. И у всех свой двор, свои бояре, дворские, ключники, свои службы и мастерские, свои дьяки, своя чадь.

К свадьбе для Василия Иоанновича и его молодой супруги возвели новые хоромы. Они светлели свежим деревом, с башенками, галереями, затейливой резьбой окон и дверей. У заднего крыльца для юной Соломониды была поставлена маленькая церквушка с чешуйчатыми деревянными куполами.

Михаил увидел, как из этой церквушки вышла девушка, перекрестилась, застегнула таусинный коротай. Вот обернулась, прошла чуть-чуть, сверкнув жемчужным начельником. Воронцов аж прищурился – быть не может! Ухватился руками за обочину крыльца, подался вперед. Глаза её…

– Господине! – наливковец не решился непочтительно тронуть окольничего за рукав, и стоял переминаясь, – Ждет же! Я еле его перехватил… муроля —то.

Михаил Семенович еще раз обернулся, стараясь получше разглядеть девицу.

– Господине… – уже с укором сказал служивый. Он распахнул дверь и стоял, придерживая дверное полотнище.

– Узнай… кто такая, – повелительно бросил ему Воронцов и быстрым шагом вошел во дворец.

С Аристотелем долго беседовать не пришлось. Муроль действительно был зело недужен, все время кашлял, утирал слезы, бегущие из красных воспаленных глаз. Он разъяснил Воронцову главнейшее, в чем сомневался Карп Сухой, и из-за чего, собственно, Михаил и примчался в Москву. Сказал, махнув дрожащей рукой:

– Доделает и сам теперь… Поймет.

Стороной в уме Михаила пробежала мысль, что Аристотель не жилец.

Когда Михаил Семенович вышел из царского дворца, молодой наливковец сожидал его тут же на крыльце. Сказал:

– Из Сабуровых. Родня. Зовут… забыл… как княгиню какую… что ль…

– Ольга.

– Да! Точно, – паренек с ухарской усмешечкой поглядел на окольничего, – я и где живет вызнал!

– Говори.

– В Замоскворечье, у Ильинской церкви.

* * *

А найти этот дом у Ильинской церкви оказалось без труда. Добрые люди указали, где поселились приезжие костромичи, и красных не то коней, не то верблюдов на воротах. Михаил хотел стучаться, но створа сама качнулась на верейном столбе и пропустила гостя. Воронцов спешился, привязал коня у крыльца, запер по-годному ворота.

– Эй, есть кто-нибудь! Хозяева…

Палевые листочки с кривой березы посыпались Михаилу на шапку. В сенях было темно, студено – не знаешь, куда и перекреститься. В потемнях Михаил нащупал дверную полсть, отодвинул – в горнице девка скребла пол. Стояла в раскорячку – подол крашенины подворочен, тонкая коса змейкой свешивалась на мокрые доски. Она обернулась, поднялась…

Сестра богоизбранной царевны!

Воронцов опешив от изумления забыл и поклон отвесить. У Ольги лицо тоже сразу запылало жаром, она рывком дернула подол, скрывая обнаженные ноги. Тут в сенях что-то громыхнуло, зазвенело, и голос Евдокии Годуновой раскатался длинной бранью о муже, и о Москве треклятой…

– Миша ле?! – изумилась, войдя, Евдоха.

Плат её сполз набекрень, в руках жёнка держала осколок от разбитого горшика:

– Чтоб той Москве, чтоб повыздыхали они тут усе… И тебя вон сюда сунули, как огурец в бочку. Ну, сидай, сидай, гость дорогой… Кормить нечем. Поскребушки у нас. Да накормим! Как нас нашел? Сиди… накормим.

И ушла. Ольга тоже куда-то исчезла. Михаил огляделся.

Это был дом из двух горниц, от простой избы он отличался лишь тем, что печь здесь топилась по-белому и имела грубу в задней хоромине, где спали хозяева, где хранились сундуки с добром. В первой же, большой горнице, где сидел сейчас Михаил, растянулся длинный стол о четырех копытах; к стенам были прибиты лавки; в бабьем куту у печи топорщилось рукоделье; на поставце стояло несколько глиняных тарелей и кувшинов – в общем, прельщаться нечем. Только возле кружала с мелким жемчугом Михаил увидел две большие книги, переложенные закладками-ленточками.

Евдокия Петровна принесла остатки полбенной каши, немного вареной телятины, горшик с маслом и длинный медный колупарь. Все это разом она прижимала к груди, покачивалась, и еле-еле донесла до стола.

– Хлеба! Хлеба! – закричала она вдруг, – хлеба-то забыла. Хлеб-то есть! Накормим!

Пока Евдоха бегала за хлебом, из задней горенки вышла Елена Афанасьевна. Она переоделась и была теперь в тонком кисейном сарафане, обшитом серебряной тесьмой. Волосы опрятно прибраны, уши скрыты под широким голубым бисерником. Постукивая крапошками, девушка ушла в угол за печкой, взяла кружало и стала перебирать мелкий речной жемчуг. А Евдокия Петровна кормила Михаила и рассказывала, что по зову родни Годуновы приехали в Москву к свадьбе Соломониды Сабуровой.

– Девиц своих собирали, – говорила Евдоха, – чтоб свои-то были около Соломониды. Обещали… о-о-о… Мы и дом в Костроме продали. Приехали!

Тетка Евдоха сплела руки под объемной грудью, вздохнула.

Но ни теплых мест, ни кормлений Годуновы не получили. Помытарившись в царственном граде, Афанасий Кириллович, «собачий сын» сказала Евдоха, собрался в обратную дорогу.

– Как раз и дани, корма Рождественские скоро, – поддакнул Михаил, которому стало неловко, что ему, стороннему человеку, простодушная Евдокия Петровна выкладывает семейные негоразды.

– Да, – опять вздохнула жёнка, – с первым санным обозом обещал съестного прислать. Дорога шитым полотенцем… Пусть едет. Бок о бок месяц в одних стенах… отвыкли мы от того. Поубивали бы друг друга.

Михаил постарался свести разговор на иное. Стал расспрашивать о Серафиме Назаровне, об Аверьяне и Никите, хотя уже знал от матери, что тетка Серафима оженила сыновей еще несколько лет назад, и у Аверьяна подрастал мальчик.

– У Аверьяна еще женка ничего, – сказала Евдоха, – а у Никитки злюща, что твоя Иезавель.

Годунова решительно соскребла с чугунка остатки каши, положила Михаилу на тарель последний кусочек телятины, что думала, было, приберечь им с Ольгой на утро, сказала:

– Ешь. Ты мужик – тебе надо.

* * *

Михаил вернулся в продуваемый всеми осенними ветрами дом Ивана Никитича, а на душе у него было какое-то такое чувство, будто он в детстве своем побывал. Запах годуновского жилья… ворчливый голос Евдохи…

– Что? Замытарили тебя приказные души? – дядька махнул рукою на обильно накрытый ради приезда племянника стол, – а я сожидаю тебя, сожидаю… нет и нет…

Михаилу стало неловко, но говорить Ивану Никитичу о том, что он заезжал к Годуновым, совсем не хотелось. В душе плескалось что-то теплое. Сказать об этом – потерять, рассыпать.

Пришлось сесть за стол, жевать сухую балашихинскую кашу, говорить о Луках, о недужном Аристотеле… Иван Никитич живо интересовался всеми делами Михаила, но увидел, что нынче племянник его где-то далеко. Или устал с дальней дороги, с сутолочного дня.

– Что? – Михаил очнулся, взглянул на смеющегося дядьку.

– Спать лягать пошли, говорю.

Иван Никитич кряхтя, стал подниматься и Михаил тут же кинулся, поддержал старика, и почтительно довел до изложницы.

А сам вышел на гульбище, что легким изгибом опоясывало дом. Стоял, ощущая ноздрями запах годуновского дома. Холодный ветер шевелил его кудри.

Чудно… воспоминания… детство… всегдашняя радость поездки в Кострому, беззапретная гульба с племянниками – все это как-то ворвалось в его безрадостную жизнь, осветлило душу.

Совсем рядом кто-то чистым и тихим голосом пел песню. Михаил перегнулся через обочину и увидал своего Никитку, который сидел под крыльцом, усердно чистил серебряные стремена и выводил нежно-нежно:

 
Ой по морю, ой по морю,
Ой по морю, морю синему
По синему, по синему,
По синему, по Хвалынскому,
Плывет лебедь, плывет лебедь,
Плывет лебедь – лебедушка белая…
 

Велика милость Твоя, Господи! И прекрасен мир, сотворенный Тобою…

* * *

В эти дни у Воронцова еще были дела в Земском и Разрядном Приказах. Побывав и там и там, Михаил вдруг решил, что нехорошо будет покинуть Москву и не заехать снова к Годуновым.

Гостя будто ждали. Евдоха топила печь, Олечка, подкатав рукава простой домотканой рубахи, усердно месила тесто – раскрасневшаяся, жаркая.

– Пот по спинке течет? – кричала девушке мать, – Нет? Вот как пот на попу капать станет – тогда тесто готово!

Евдоха усадила гостя в красный угол, а сама побежала за дровами, костеря на все лады непутевого Алалыку.

Михаил Семенович целомудренно отвел взгляд от хозяйской дочки. Прямо около его щеки с образов свисал вышитый убрусец. Желто-зеленый тонкий узор напоминал пожухлую траву, что простояла всю зиму под снегом и слабо пробивалась к солнышку.

– Когда это ты такие кудесы вышиваешь? – спросил, усмехнувшись, Михаил.

– У Соломониды… Юрьевны… – отвечала Олечка, прерывисто дыша, не оставляя своей работы.

Потом она расправила плечи, отерла рукою серебристые капельки со лба и испачкала мукою весь начельник.

– Там же иного делать нельзя… ни честь, ни что…

– Книголюбица? – Воронцов мельком взглянул на девушку и взял одну из примеченных им еще вчера книг с ленточками-закладками.

Это оказались части Ветхого Завета доселе не существовавшие в русском переводе. Только совсем недавно они были переведены с латинской vulgata стараниями архиепископа Новгородского Геннадия1616
  Сотрудниками Геннадия в этом деле были Дмитрий Герасимов и доминиканский монах, принявший православие – Веньямин.


[Закрыть]. Три книги Эздры, Соломонова Премудрость, Притчи, Книга Есфири красовались своей новизной.

«Надо же, живут так бедно, а такие дорогие книги уже купили» – подумалось Михаилу. Он раскрыл первый попавшийся лист и стал читать про себя, с радостью ощущая слаженный напев русской речи. Он и себе хотел заказать переписчикам в Чудовом этот перевод, но за мотанием по Приказам, за чертежами, за иными делами-заботами все как-то было недосуг.

– Я только Притчи читал, – сказал он Ольге, – и книгу Есфири… греческим.

– А Соломонову премудрость? – теперь уже и волосы, и нос – все было у Олечки в муке.

Думая о чем-то своем, она ловко отрезала маленький клаптик теста, задумчиво макнула его в желток, сказала вдруг:

– «От Господа направляются шаги человека, человеку же как узнать путь свой?»

Хорошо было ему тут. И не уходил бы.

Глава 14 С людьми

«Возлюби ближнего твоего как самого

себя»

Евангелие от Матфея 22,39

Вот и попала она к людям, которых так боялась. Как в черную яму упала. Из домашней воли, от бескрайней матушкиной любви да в тяжкие дубовые колодки: сиди целый день смирно, вышивай; иди, куда велят, сопровождать ли Соломониду Юрьевну в церковь или к свекрови-царице, или в Вознесенский монастырь. А вокруг шипение, пересуды, злость – каждая из старших родственниц норовит свою дочку выхвалить, поближе к Великой княгине приставить. И зависть, и ругань без конца.

В первый день возвернувшись из дворца, Оленька из каптаны вышла, покачиваясь, бледная-бледная. Алалыка на неё глядючи, замахал руками, завыл. Олюшка увидала мать и слезы, удерживаемые, горючие, хлынули половодьем:

– Они… они… съедят меня там скоро… Иным кости обглодают, оглянуться – а вот оно, свежее мясцо.

Евдоха сама чуяла, что отдала дочь, словно овечку волкам на съедение. Ни поддержки, ни заступы за ней, ни богатств, ни приданного… Ковыляя пошла в дом, потеряла на пороге лапоть. Дочкины слезы жгли душу. Стала снимать с поставца чаши, кувшины медные, швырять в сундук. Олечка, вбежавши в горницу, те чаши вынимала обратно.

Накричавшись, наплакавшись, обнялись мать с дочерью, сидели до поздних вечерен. Попасть в царский дворец – хуже, чем в холопство продаться. Оттуда так просто не сбежишь…

Но прошла неделя, другая… Человек все тщится озаботиться о себе сам. Иной раз в отчаянии кажется ему, что страшнее и горше уже ничего быть не может. А Господь по-иному рассудит. Ольга – Елена привыкла на княгинином дворе. То, что она была тут ничтожнее всех, спасало Годунову от язвительных попреков и зависти. Она не была причиною слез или чьих либо недовольств. Сидела себе в уголочке, вышивала, низила очи, подобно молчаливой сунамитянке, но все видела, и, имея тонкий развитый ум, обдумывала виденное, запоминала.

* * *

Это было такое в первый раз в русской истории, когда Великий князь взял себе супругу из самого простого дворянства. Княжна, или в очень редких случаях боярышня выходя замуж, приносила с собой прежде всего мощь и богатство своего рода. С ней приходили её бояре, её многочисленные слуги и холопы. А Соломониду Сабурову взяли во дворец голую и босую. Её отец даже не смел назваться тестем Василию – Гавриилу! Соломониду окружали такие же нищие и безродные родичи – приживалы, и Олечка про себя назвала это сборище «тараканьим двором». И правда, будто тараканы, обсели они всю женскую половину великокняжеского дворца, ползали, шуршали – всё о выгодных местах, о богатых замужествах, и прятались по щелям при одном появлении Великого князя Василия-Гавриила.

Еще чуднее было разглядывать пышный до нелепости, церемониальный и страшный в своей вражде и ненависти двор царицы Софии Фоминичны. Перед пытливым Ольгиным взглядом как будто разворачивалось полное ужасов повествование Григоры1717
  Никифор Григора – оставил описание правления некоторых императоров из рода Палеологов


[Закрыть]. Девушка наблюдая за людскими страстями, стала меньше бояться, а больше жалеть… «ближних», тех, кого Господь повелел любить как самоё себя.

Как-то на день прославления церковью святой Елены, царица София Фоминична с дочерьми, с молодою невесткою, с честными боярынями и боярышнями отправилась в Вознесенский монастырь. Эта женская обитель, воздвигнутая благочестивой вдовой Дмитрия Донского, находилась в Кремле, неподалеку от Спасских ворот и была для Великих княгинь и княжон вторым домом, духовным прибежищем.

И вот, перегородив всю Спасскую улицу, возки, колымаги, оббитые сафьяном или изузоренные резьбой, росписью многоцветной, остановились у высоких ворот с большой иконой, написанной по строгому византийскому канону: вверху Иисус Христос в окружении сияющей мандорлы, внизу Богоматерь, апостолы и «мужи в белом», возвещающие о Втором Пришествии.

Наливковцы, сопровождавшие царицу, резво слетели с коней, распахнули ворота. Через монастырский двор навстречу Софии Фоминичне торопливо шагала игуменья. Приветственные поклоны, лобзания, толпа черниц, нестройным пением выводящая: « Го-о-осподу слава…». Все следуют в храм Вознесения, идет обедня, потом молебен святой Елене, дабы укрепила она свою соименинницу королеву Польши и Великую княгиню Литовскую Елену Иоанновну в православной вере.

После церковной службы игуменья звала царицу к лобному столу. Вот тут-то приехала в монастырь боярыня Ирина Кошкина, жена Юрия Захарьевича Кошкина. Олечке Годуновой очень нравилась эта спокойная красивая женщина. Одна из немногих она с ровным величавым достоинством сохранила добрые отношения при двух враждующих Великих княгинях. Белая, как сметанка, как и все в роду Тучко – Морозовых полная, боярыня Ирина сумела не искупаться в грязной тине дворцовых пересудов, дрязг и сплетен. Все её заботы были только о горячо любимом муже и шестерых сыновьях. Вот и сегодня по велению мужа она поехала поздравить с именинами Елену Стефановну, а теперь, опоздавши на молебен, шла по трапезной Вознесенского монастыря в красивой шубе, крытой парчой с жемчужными кружевами. Шла мимо столов, мимо осуждающих глаз и злых помыслов – несла себя над всем этим.

Поклонилась низко, но степенно, Софии Фоминичне и сказала так:

– Со именинницей тебя, пресветлая государыня! Дай Боже ей там, в лютой земле латинской, во всем Господь вспоможение и заступление Пречистой Богородицы! Истинная подвижница наша, праведности образец – Елена Иоанновна! Материнское сердце всегда за детей своих кровоточит. Ах, государыня моя пресветлая, мне ли не знать… Господь всегда с тобою, избранной своею! И детям твоим Он Покров и Утешение.

Годунова с края стола следила за велеречивой умницей – боярыней. Как она смогла пройти по горящим головням и не опалиться! Лицо Софии Фоминичны, обвислое, морщинистое, под маской фряжских белил, все более добрело, обмякало. Гроза, готовая обрушиться на голову Кошкиной, прошла, и уже царица сама, дав волю воспоминаниям, стала рассказывать, как рожала первенцу свою – Елену, как тогда уже почуяло материнское сердце, что нелегкая судьба сожидает дитя её. Сидевшая подле матери княжна Александра Иоанновна, вторая дочь Софии, преклонилась к царице, взяла её дряблую тяжелую руку и стала покрывать каждый пальчик поцелуями. И юная Феодосия, вскочив будто пташечка, подбежала к матери и приникла головой к её коленям.

– Государыня! – воскликнула тогда боярыня Кошкина, – повести нам о зачатии Василия – Гавриила… как слушаю сей сказ, каждый раз трепет объемлет.

Ирина Ивановна сложила руки будто перед Причастием, вздохнула глубоко, а за нею и все боярыни и боярышни поспешили отложить двузубые вилочки и ложки, отереть опрятно руки и приготовились внимать рассказу царицы.

София Фоминична любила повествовать, как, желая даровать супругу сына, она пешком ходила молиться в обитель Троицкую.

– И вот… миновали мы уже село Климентьево и стали спускаться в долину… Вечер был, не так уж и жарко… солнце на закат.

– А день-то был жаркой, – старая Плещеиха осмелилась перебить государыню, – пекло, как в мыльне угарной!

София Фоминична резко кивнула.

– Уже были видны главы Святой Троицы… и воздух вокруг такой… будто в церкви… ладаном пахло. Обуяло меня тогда какое-то предчувствие, радость в душу вошла. Я пала ниц на колени… и все спутники мои так же…. Почувствовав незримое присутствие чуда… Мне казалось, будто невозможно его не видеть. Он шел от обители, в лаптях этих, как говорят всегда ходил… Будто живой, но и бестелесный. И свет от головы.

Царевны заворожено глядели на мать, сподобившуюся узреть великого угодника Божия.

– Затрепетала я, – рассказывала царица. Густой голос Софии Фоминичны звучал теперь возвышенно, надмирно.

Она всегда владела словом, умела заставить слушать себя.

– Святой Сергий держал на руках прекрасного, как солнце младенца. Угодник приблизился ко мне и вверг дитя в мое чрево.

В трапезной монастыря лежала благоговейная тишина. Боярыни и монахини сидели опустив головы, ибо всякий знал исход этой истории – через девять месяцев царица родила сына – Василия-Гавриила.

Люди… Люди…