Текст книги "Наследники Византии. Книга третья"

Глава 18 Мой дом – моя крепость

«… уподобится человеку безрассудному,

который построил дом свой на песке»

Евангелие от Матфея 7, 26

Ночью выпал молодой снег и лежал тонким слоем, будто подмастерья левкас разлили. Явился и сам изограф – господине Солнце. Расписал позолотой град Москву. Опять псари Ивана Никитича бражничали до утра, всю ночь на заднем дворе орали непотребные песни. И где только брагу берут? Или хозяина грабят с дворским во главе?

Михаил, как только возвернулся с Рязани, стал радеть о воеводстве. В Разрядном Приказе у него уже завелись прикормленные дьяки, обещали помочь со всей тяготиной. Но дело стояло за главным – о воеводстве перед царем должен был похлопотать Большой воевода. Конечно, Щеня был и начальником Воронцову, и он дал поручение о строительстве Великих Лук. Но Щеня никогда не станет просить за Михаила! Якова Захарьевича вообще не было в Москве. Холмский?! Только милостью и дружбою Василия Иоанновича нарекается Большим воеводой. Холмский – Большой воевода! Смех! Да и Михаилу до тошноты не хотелось кланяться Холмскому. И как тот еще примет его? Не заставит ли в сенях торчать? Да и будет ли толк от этого унижения?

А тут еще другое дело вышло. В утренней толчее перед Троицкими воротами Михаил случайно встретил Герасимова. Какие-то возы забили проход, сцепились колесами, вокруг них бегали мужики, тесня и конных и пеших к самому Судному Приказу. Михаил Семенович с толмачом отъехали посторонь, дожидая пока проезд не станет свободен. Перекинули накоротке о том, о сем. Герасимов, подхватив ручками брюшко, сказал, что едет смотреть дом – тут, неподалеку, в Занеглименье продает дом один владимирец.

– Дорого дерет. Хочу цену сбавить. Ну, не столкуемся, что ж – отказ не обух, шишек на лбу не будет. – Герасимов засмеялся, – А может, поедешь со мной поглядеть?

Михаил согласился.

Дом тот оказался не домом, а почти пустым местом после пожара. Только высокий частокол, не тронутый огнем окружал его. Высокие дубовые ворота, остатки нижнего яруса, служб… но само место было чудным – возвышалось как бы на небольшом бугорке; рядом струилась Неглинная, Кремль в двух шагах.

– Место красноликое! – сказал Воронцов.

– Тшь… ему не говори, – округлив глаза, шикнул Герасимов, – щас ругать станем.

И громко добавил:

– Погорело…

– Дак место продаю, не дом, – степенно отвечал хозяин.

Он вышел откуда-то из-за черного остова, позвякивая воротным ключом.

– А просишь как за дом! – взъярился Герасимов.

– Говорено уж о том, Дмитрий Иванович. Только из уважения к тебе и ждал сегодни. Уж найдутся покупцы… и поболе дадут.

Оба знали, что такое доброе расположение у самого Кремля стоит иных хором где-то на окраине, но Герасимов продолжал торговаться, хотя торгаш с него был никудышный.

Воронцов поддел сапогом талый снег – снеговые грудки с гарью опахалом разлетелись врозь. Оставив Герасимова спорить с владимирцем, он спустился вниз – тут, по-видимому, раньше стояли конюшни. Обошел остатки обгорелого амбара. Хороший двор. Если всё по уму устроить, да возвести высокие хоромы… Михаил мысленно представил себе дом, поменьше, конечно, чем родительские чертоги на Рязани, но с таким же великим и широким крыльцом, с парящим в воздухе гульбищем.

Долго в доме Ивана Никитича ему не захребетничать. Нужно ставить свое жилье. Дядька не вечен, набегут наследники. И так уж несколько раз заезжал сын родной сестры Ивана Никитича и недобро глядел на прижившегося рязанца.

Герасимов, смешно подпрыгивая, топтался – топтался вокруг владимирца, как петух возле курочки. Но владимирец не курочка, его не на-бешь.

Выехали с подворья, повернули обратно к Троицким воротам.

– А много не хватает? – Воронцов прикинул, чем бы мог помочь мудролюбу.

– Да… не по мне купля! Suum cuigue1818
  Каждому свое (лат.)


[Закрыть]. Муж великий Цицерон сказал. Так? Если и наскребу денег на подворье… А дом на что ставить?

И со спокойствием истинного философа Герасимов тут же отказался от задумки своей и стал рассказывать о виршах пиита Петрарки, что нынче привез ему в подарок боярин Ралев из Венеции.

– А ще бо не любовь, то что то может быть?

 
А ще бо не любовь, то что оно такое?
Добро? Но в ней же нищенская скорбь.
Зло? Да ведь и муки эти сладки, Боже!
Словутные стихары. Я перевел.
 

Они только миновали Судный Приказ. Воронцов неожиданно развернул коня, попрощался с Герасимовым, и поскакал вспять, оставив Митю в растерянности.

– А ще бо не любовь, то что то может быть? – повторил со вздохом философ.

Михаил вернулся к подворью владимирца и застал хозяина запирающим ворота. Они быстро сторговались. Узнав, что перед ним царский окольничий из рода Воронцовых, владимирец заговорил совсем по-другому, чем с Митей – толмачом. Клялся, что ему не к спеху, и угодливо соглашался взять половину денег.

– Остальные отдам, когда получу воеводство, – решительно сказал Михаил, – скоро.

Глава 19 Случай с Дмитрием Внуком

«Проходил я мимо поля человека ленивого

и мимо виноградника человека скудоумного:

и вот, все это заросло терном, поверхность

его покрылась крапивою, и каменная ограда

его обрушилась»

Притчи царя Соломона 24, 30

Так торопился, что у Спасских ворот чуть не позабыл шапку скинуть. Ложил бы опосля пятьдесят поклонов1919
  Спасские ворота Кремля почитались святыми. Не снявшего шапку при выезде из них (даже боярина!) толпа могла заставить класть пятьдесят поклонов перед образом Спасителя.


[Закрыть]. Воронцов ехал к великокняжеским конюшням, что раскинулись широко с лугами и пастбищами от самой Никольской улицы. Он остановился возле храма святых Фрола и Лавра. Храмы во имя этих мучеников возводили всегда в тех местах, где пребывала животина – лошади или рогатый скот. И хотя с Воронцовым было четверо конюхов, да и на своего Никиту он полагался надежно, Михаил зашел в Божий храм помолиться Фролу и Лавру о поспешении в выборе лошадей. Для строительства на Луках, по распоряжению из Приказа, Воронцов мог получить двадцать семь рабочих тягачей.

Выйдя из церкви и отправив конюхов с Никитой выбирать тягачей, Михаил Семенович сам пошел в ту часть государевых конюшен, где в тепле и неге содержались царские аргамаки. На этих красавцев всегда любо – дорого было посмотреть. Только чин окольничего давал Воронцову право пройти сюда. Он спешился у ворот и пошел меж длинных рядов конюшен как по лабиринту.

Здесь кипела работа. Мужики таскали саками сено, грузили кули с овсом; в большом котле грелась вода. Вдруг, мимо Михаила, чуть не задавив его, пронеслись три всадника. Воронцов отступил с дороги и тут же увидел, как из-за угла, в окружении небольшой свиты выехал Великий князь Дмитрий Иванович. Воронцов почти год не видал Дмитрия Внука и подивился перемене, произошедшей с ним. Всегда бледный, худощавый, Дмитрий Иванович еще более осунулся, тонкие белые пальцы еле сжимали поводья.

– Эй, ты! – один из Дмитриевых «молочших» дерзко подъехал к Воронцову, – На колени!

Вокруг все конюхи, мужики, холопы лежали ниц на снегу. Но Михаил был окольничий, Воронцов. Приложив руку к груди, он только степенно поклонился Великому князю.

– Да это наливковец, – сказал кто-то из свиты Дмитрия, – все они такие – наглецы!

– Голову обнажи перед Великим князем!

Тот же «молочший» подъехал вплотную к Воронцову и сбил с его головы опушенную бобром шапку. Шапка покатилась в растоптанную грязную жижицу.

В один миг Михаил выхватил саблю и молниеносно, как в бою, достал обидчика, ранив его в руку и опрокинув с коня. Взметнулись сабли. Воронцов видел каждого, только чуть отступил к стене, что бы не быть окруженному сзади. Еще поглядим кто – кого!

– Стойте! Не смейте! Не надо… – Дмитрий Иванович отпустил поводья, взмахнул рукою и еще раз крикнул, – Не смейте!

Тогда и Воронцов опустил саблю. Молча положил её под ноги великокняжеского коня. Михаил глядел в растерянное лицо Дмитрия Внука и понял, что убить его не посмеют. Тогда он поклонился еще раз, низко, в пояс, и сказал:

– Государь! Ты – самовидец. Я ни словом, ни делом не задел твоих людей! Я – окольничий из рода бояр Воронцовых. Этот человек, – Михаил кивнул на скорчившегося на земле «молочшего», который зажимал хлещущую кровью рану, – этот человек напал на меня на твоих очах. Дозволь просить у царя Иоанна Васильевича Божьего суда2020
  Божий Суд – Судебный поединок


[Закрыть].

Дмитрий Внук неуверенно глядел на смелого окольничего.

– Прости его… не надо… суда…

Воронцов склонил голову. Потом поднял шапку свою из грязи. Глядел вслед удалявшемуся Дмитрию Ивановичу и его свите. Или уж так непрочно чувствует себя сын Елены Волошанки или по характеру он таков?! Если бы Воронцов посмел столь дерзко поступить с кем-то из людей Василия – Гавриила или, не дай Бог, самого Державного, уже не шапка, а сам он лежал в этой луже с рассеченной головой.

* * *

Внук или сын? Сын или внук? Иван Никитич говорил, что боярская Москва никогда не поддержит сына зломысленной гречанки, Софии – отравительницы. Что как бы Державный не возвеличивал Василия – Гавриила, после смерти Иоанна, Софии и её сыну все равно не удержать власть.

А в Чудовом монастыре все только и мыслили о Третьем Риме, о Новой Византии, о преемственности Палеологов…

Михаил усмехнулся своим размышлениям: «Тебе – то что до этого, мелкая сошка?… Кого Господь даст – тому и будешь служить».

И все же волею или неволею он уже встал на одну из двух дорог – не перейти.

Глава 20 Охота Великого князя Василия Иоанновича

«… вера в звезды носит безбожный

и безнравственный характер»

Пико Мирандола

Через несколько дней Иван Никитич встретил Мишу с лицом, сияющим как золотистое доличье на новой иконе Дионисия, и повел племянника на псарню.

Валил легкий снежок. Истоптанный собачьими лапами наст в загоне был исчерчен желтыми полосами. Белели изгрызенные кости, стояли псари, угрюмо взирая на молодого господина.

– Звонку, её в перворядь! – крикнул Иван Никитич, перебивая заливистый собачий лай.

Молодые хорты дурачились, валили один другого. Звонка (и вправду голос её был слышен среди общего лая) отбрехавшись, ухватила жирный маслок и стала рычанием отгонять соперников.

Иван Никитич был без шапки, на плечи накинута старая шуба, а сам важен, доволен, речист. Любо было ему и своей сворой гордиться, любо и то, что жиревшие без полеванья псы наконец-то отведают живой охоты.

– Ладно… Василий Иоаннович …, – сказал боярин со старческим брюзжанием и неприязнью, – да ладно, охотник он знающий…

Ивану Никитичу не понравилось, что Великий князь Василий Иоаннович приглашал Михаила на охоту – спозаранку приехал бирюч. Не к тому берегу прибивался племяш.

Но великокняжеской милостью снехтовать не можно. И тут Иван Никитич расстарался: самолично выбрал лучших гончих из всей своры, назначил лучших псарей и борзятников. Кони отобраны выносливые, легкие. Приготовлены – сбруя, ошейники, ногайки, трещотки и все те сотни хитростей и мелочей, что составляют радость истинного охотника.

Весь этот блеск был нынче как-то и чужд Михаилу: он теперь привык обходиться малым. Но все же он был Воронцов. Он родился и вырос в этом мире богатства и чванства. Охотничий терлик на соболях с жемчужной расшивкой, сафьяновые зеленые сапоги, перчатки из лосиной кожи (запястье и зарукавье отделаны серебряной канителью) – все это только додало его породистой стати положенного величия. Как не бывает барс без своей роскошной шкуры, как ни живет кречет без лучистого оперенья.

Но только это было не его… Чужое… Будто краденное…

Михаилу не хотелось обижать заботливого дядьку, да…

– Я, видно, не охотник, Иван Никитич.

Михаил вяло подержал в руках нарядную свору и положил без внимания. Такие своры были роскошью: они плелись из шелка с золотыми нитями, украшались жемчугом и серебром.

Иван Никитич, заядлый некогда охотник, горячо заспорил:

– А удаль? А радость от удачи? Охота… это ж, эх! На коня уже еле сажусь, а то б…

Он не договорил, прокашлялся, стал махать рукою. Михаил улыбнулся:

– Мне удали на рати хватает. А удача – это ежели Сухой десятую стрельницу до весны возведет. Вот тогда душа моя порадуется. Николе святителю пудовую свечку поставлю.

– Дурень ты, – ласково засмеялся «дед».

* * *

Блистало солнце. Снег розовел по полям. Великокняжеская охота растянулась на несколько верст по звенигородской дороге.

Не озаботься Иван Никитич, Михаил гляделся бы бедным сиротою среди всех этих княжат и боярчат – разодетых, разубранных. Михаил с виду, по поличью здесь знал всех и близко не знал никого. Василия Иоанновича сопровождали дети знатнейших бояр, тех, кто уже понял, что Дмитрий Внук – хромой волк в стае, и его удел – скорая гибель. Так на сторону Василия – Гавриила открыто встал Яков Захарьевич Кошкин и нынче два его сына и племянник Роман Юрьевич были на этой охоте. Боярские дети, что помельче, мухами кружили около князя Холмского – по Кремлю от забора к забору уже давно ползали слухи о его скорой женитьбе не царевне Феодосии. Неожиданно приветливо с Воронцовым поздоровался Берсень – Беклемишев, обратился как равный к равному на латыни: «Охота услада для души».

– Эпикур сравнивает охотников с разбойниками, рыщущими по лесам и степям, – отвечал Воронцов негромко, по-русски.

Оба улыбнулись. Беклемишев выделялся среди этой хвастливой молодежи возрастом и заслугами своими. И Великий князь обращался с ним отлично от иных, уважительно подзывал несколько раз во время дороги, беседовал.

* * *

Трубили в рога сурначеи, псари и борзятники вели собак, красовались на аргамаках охотники. Великий князь Василий Иоаннович ехал впереди на тонконогом иноходце. Белый атласный зипун с обнизью из драгоценных камней, червчатая бархатная чуга с канительной нашивкой и жемчугом; шитый золотом по лазоревому полю кушак перехватывал тонкий стан царственного охотника. На голове у Василия Иоанновича была лазоревая же атласная шапка с собольим околышем и крупным диамантом на боку, который искрился звездочками на солнце. Василий Иоаннович имел при себе два длинных охотничьих ножа, продолговатый кинжал и топорик с рукоятью из слоновой кости. Вообще про Василия-Гавриила можно было сказать, что он рожден для охоты. Охота делала его творцом. Здесь никакие обстоятельства, чужие решения не мешали его возвышенной душе создавать, управлять, наслаждаться созданным. В охоте было все: и красота сотворенных Богом небес, лесов, рек и полей, и красота людская в искусной выучке собак, в слаженных действиях охотников, загонщиков, псарей и борзятников. И даже красота одежд и конского убранства… все это в высшей гармонии сплеталось меж собой, насыщало душу Василия-Гавриила восторгом.

Василий Иоаннович любил обставлять свои охоты с невиданной роскошью. Он сам распределял порядок, указывал псарям и загонщикам их работу. Как некое представление с началом, высшей точкой и концом разворачивалось это действо. И даже цепь наливковцев, окружавшая поле, как красные ягодки рябины на снегу, и даже вечерний пир в персидском парчовом шатре, огромном, как целый терем – всё это было выполнено по задумке и строгому плану Великого князя.

Более всех зайцев затравила нынче Рыжая – красивая огненная борзая с подпалинами. Собака принадлежала Роману Юрьевичу Кошкину. Ему и пожаловал первый кубок Великий князь. Обленившиеся без дела Воронцовские псы ничем не отличились в этот день. Михаил как-то об этом и не думал – глупо хвалиться дядькиным достоянием. А вот князь Василий Данилович Холмский места себе не находил. Его, только купленная, хваленая борзая, не принесла ни одного беляка! А отчего?

– День не тот! Коли луна в Тельце – охоты нет!

Чувствительный Роман Юрьевич Кошкин чуть не поперхнулся греческим вином.

– Но для Романа – то в Тельце или в корове – хорошая охота вышла, – грубо ответствовал Холмскому первенец Якова Захарьевича – Петр.

Толстый, небольшой, уже к сорока годам подбиравшийся Петр Яковлевич всё еще болтался с братьями и племянниками по молодецким охотам и пирушкам. Говорили, что он очень болен – прославленный отец его даже в походы не брал. Как уж там с телом, а в голове у Петра этого точно болячка сидела. Он вдруг стал неистово хохотать, поддразнивать Холмского, а Василий Данилович обиделся, призвал в судии Великого князя.

Пир шел своим чередом. Вносили перемены, вино журчало в кубках венецианского стекла, стоялые меда золотились в серебряных чашах, и дичь всякая, и заморские овощи прелестью своею радовали глаз. Разговор неторопливо плескался вокруг двенадцати созвездий и Луны, что обходя их по очереди «аки султан турецкий жен своих» дает каждому дню черный или белый окрас. Воронцов не знал, что в Москве сейчас все чли книгу «Аристотелевы врата, наблюдения по звездам и планидам».

Холмский испил уже несколько кубков, что-то бубнил себе под нос, сказал обиженно:

– Государь! Ну разве не прав я? В Тельце ведь ныне Луна?

Как ребенок капризный, ей Богу! Может за эту искренность, простоту и любил так Холмского Василий Иоаннович?! Прощал бесталанность его, пьянство. Великий князь улыбнулся примирительно, немного грустно:

– Будет тебе! – положил правую руку на руку Холмского, – Вот окольничий наш не предался унынию вовсе…

Все взоры обратились на Воронцова.

Как-то сразу у горла подперло. Воронцов смешался. Государь ведь не прошал у него ничего. Что надо делать? Встать, поклониться? Отвечать что-то? Что отвечать? Михаил чувствовал себя грубым воякой – македонцем посреди афинского двора. Да он таким и был: умел супротивника на поле ратном бить, умел тысячу свою в строгости держать, командовать, орать матерно… а мудрые книги, течения планет, космос… далеко это все осталось, где-то там, в рязанском отцовом терему.

– Значит есть день добрый для охоты, есть дурной? – с хрипотцой пробасил Беклемишев – Берсень, – Не хочешь ли меня, государь, прошать, что я о том думаю?

– Твоя мудрость всем известна, – мягко ответил Василий Иоаннович.

– Моя мудрость… А я без мудрствования вопрошу, – прямота эта Беклемишевская была каждому на Москве знама, – тебя во первой, Роман Юрьич, и вас, Яковлевичи. Вы – сыновья ревнителей православной веры, как вы слушаете такое и сидите, будто рот полон воды?! «Осла знать по ушам, медведя – по когтям, а дурака – по речам!» Так-то! «Аристотелевы врата» чтут… А вы Евангелие чтите, а там писано: «Ни един волос не упадет без воли Божией»! Ни един! Верить, будто человеческая судьба зависит от звезд и будто от их положения человек таков или иной, везет ему, горестен ли, день дурной – так подрывается вера в Промысел и всемогущество Божие, отнимается свободная воля у человека!

Роман Юрьевич еле дождался окончания этой громкой, яростной речи. И сам весь загорелся от неё – тоненький, красивый, в золотистом переливе своего дорогого наряда.

– Но не станешь ведь и ты отрицать, милосердый Иван Никитич, что от Луны зависят приливы и отливы, что растение тянется вверх на растущую луну, а в корешки на ущерб. То любому известно! Всякий смерд на Руси пойдет лук сажать коли…

Молодому боярченку было тесно за столом, хотелось стать где-то посреди княжеской Думы, ораторствовать…

– По то и верим книгам этим, мудрости эллинских философов!

Рядом со стройным Романом Юрьевичем Берсень был похож на темную толстую кучу перегоревшего хвороста, вздыхающую, уже остывшую.

– Человек чай не лук, чтоб по Луне расти, – раздалось откуда-то из нутра этой кучи, – душа в нем бессмертна, её по Луне не вытянешь.

– А какой день был по воскресенье этом, – неожиданно для всех спросил Великий князь.

Пьяный Холмский встрепенулся, стал считать.

– Луна в Водолее была, государь, – угодливо подсказал кто-то из боярчат.

– Что сие означает?

– Когда Луна в Водолее, человеку подобает с великим опасом совершать любое дело, ибо в такой день можно и самою жизнь свою потерять.

Великий князь в упор поглядел на Воронцова и спросил:

– Что ж ты, Михаиле, дни Луны не берешь в руководство себе?

В тишине замолкнувшего застолья эти слова звоном железным бряцнули над столом.

Михаил понял, что Василий Иоаннович знает о происшедшем на царских конюшнях. Он поднялся из-за стола, приложив руку к груди, поклонился государю своему. Не было теперь и пылинки смущения в нем, Воронцове.

– Правда бы да руководила помыслами и делами моими, Великий князь! О том только Бога молю.

«Светлый взгляд радует сердце, добрая весть утучняет кости» – в Притчах есть слово такое. По иному и не скажешь о том, что почувствовал Великий князь Василий Иоаннович при этих словах Воронцова.

Глава 21 Воеводство

«Трудящийся достоин награды за труды свои»

Евангелие от Луки 10,7

«Не забывай благодеяний поручителя;

ибо он дал душу свою за тебя»

книга Премудрости Иисуса, сына

Сирахова 29,18

Вышивка Ольге не нравилась. Великомученик Георгий выходил какой-то носатый, неприятный…

Царица София Фоминична вышивала по обету образ святого Георгия Победоносца для Успенского Волоцкого монастыря. Полотно было великое, оно занимало всю светлицу, и государыне в этой работе помогали княжны и боярыни «почтя за честь». Они, высокородные, шили лицо, руки, одежду святого; а таким, как Годунова, мелкотравчатым, достались ноги, камни и синяя гладь, должная означать море. Ольга как раз насаживала крупную жемчужину на коленку святого. Пришитые жемчужины полнили и распирали эти колени, и получалось, будто святой Георгий сейчас пойдет плясать в присядку. Ну, тут уж ничего не поделаешь: приказали шить жемчуг – шей жемчуг; прикажут отпарывать – отпорешь.

Оля полезла под полотно распутать нить, когда стукнули дверные петли, девицы стали кланяться, и мимо Годуновой прошествовали сафьяновые сапоги с отворотами, саженными темным аметистом. Ольга тотчас узнала голос Василия Иоанновича. Девушке было плохо слышно разговор между Великим князем и Софией Фоминичной – только отдельные слова. « А Вася?» – Оля уже ведала, что так по-семейному ласково государыня величает князя Холмского. «Воронцов», «гордый»…

– Гордых не надобно, – раздраженно сказала София Фоминична, – не захочет перед Васей шапки ломать…

Эти слова царицы Годунова услыхала уже выбравшись из – под полотна. Василий Иоаннович оглядел величавую вышивку, сказал:

– Колени что-то…

В тот же вечер Ольга рассказала об услышанном Воронцову, и вышло как-то сразу так, будто санные полозья салом смазали. Михаил уже несколько месяцев себе голову ломал над тем, как добиться положенного ему чина. А тут отбросил всякие сомнения и решился ехать к князю Холмскому.

* * *

– Не убоимся новгородцев – мятежников! За нас правда и Господь Вседержитель! Да и с обрыва!

Иван Никитич разошелся, рубил рукою, рассказывая, как москвичи бросались на конях в реку Шелонь с крутого берега и в глубоком месте. Дядька был одним из воевод того славного похода на Новгород.

…. О «воеводстве» давно надо было сказать Ивану Никитичу, но Михаил молчал из стыда: ишь, мол, какой прыткий! За двадцать только перевалило, а все получить хочешь – и окольничество тебе, и воеводство; не попридержал бы ты крылышки, голубок… Но раз уж завтра собрался ехать кланяться Холмскому, не сказать было нельзя.

– И не потонул никоторый! С такой – то высотищи…

Иван Никитич перевел дух, хотел еще что-то рассказать, но, присмотревшись к Михаилу, спросил:

– Ты никак у меня прошать чего хочешь? Чего заробел? Денег нать?

– Нет.

Михаил поспешно замотал головой. Замялся.

– Иван Никитич… я же имею право на воеводский чин теперь… Не осудишь?

Дядька подумал, вздохнул.

– Отчего ж? Ноне времена такие. Не как раньше… Боярского роду – так тебе и почет по роду, и места, и всё. Ноне сам не добьешься, оттеснят, станешь с мелюзгой всякой безродной наравне. Щеня – то что скажет?

– К Щене идти – можно и ног не топтать.

Тогда старый боярин удивился:

– А к кому? К Ваське что ль? Васька какой Большой воевода?

Михаил покраснел. Ложь и есть ложь. А Ивану Никитичу врать не хотелось.

– Я… люди подсказали… есть слушок… надо князю Холмскому поклониться.

Иван Никитич поднял седую, клоками висящую бровь:

– И не боишься через Щеню прыгать?

– Я разве делаю что-то не по чину?! – жестко отвечал Михаил.

Да, хватка у племянника была. Или так уж жизнь его приперла?! Кинул Семен родного сына в Москву, как в болото гнилое – утопнет, так утопнет, и хер с ним. Ан нет, этот барахтается. Живучий.

– Ладно, раз мыслишь так, поедем. Кланяться еще не хватало! Чтоб ты Ваське кланялся… ежели он память и совесть не пропил, – бурчал Иван Никитич, – ты того, наверное не знаешь, а мы с отцом его, покойным князем Даниилом Дмитричем большие сотоварищи были! Кто ему помог – когда донос Державному был, мол, хочет князь Холмский бежать в Литву… изменою. Все тогда отвернулись. Только ходатайством митрополита и моею порукою в двести пятьдесят рублей серебром спасли князя Даниила Дмитрича от темницы.

Михаил ничего этого не знал. А на другой день поехали к Василию Даниловичу Холмскому, и вышло все прилепо, почетно. Князь вышел встречать старого отцова друга и спасителя к самым воротам. А по дяде и Михаилу честь. Сидели за накрытым столом, помянули усопшего, пировали до поздних вечерен.

Через два дня окольничему Михаилу Воронцову, сыну Великого рязанского боярина Семена Воронцова, была сказана царская милость – воеводский чин.