Текст книги "Наследники Византии. Книга третья"

Глава 15 Дороженьки не тори, худой славы не клади

«На алый цветок летит мотылек»

Русская народная пословица

Не прошло и месяца, как Михаилу с Великих Лук снова пришлось ехать в Москву. Муроль Сухой, будто застоявшийся конь, разошелся, и гнал ввысь костры и городни, и требовал от Воронцова не задерживать его с материалом, с людьми.

А где взять сверх положенного? В Приказах на Михаила Семеновича и так уже косоурились – мол, не один ты такой, сколько ныне крепостей и городов возводится! Но Воронцов был не из робких, и не из стыдливых: засел в Москве, в Приказы как на службу ходил, сам брался съездить и на конезавод и в кирпичные мастерские.

И так сталось, что Михаил Семенович стал часто заезжать к Годуновым. Тянуло его в их неказистую избушку как на аркане. Евдоха была рада гостю. Она видела в Мише старого знакомца, соседского родича, такого близкого на чужбине, где остались они с Олечкой одни – одинешеньки. Да и к тому же нечаянную заступу и оборону – знатного покровителя. У Евдокии Петровны даже и мысли не явилось простой, обычной в таком случае, о том, что Михаил – молодой неженатый мужик, а Ольга – невеста на выданье. Для Годуновой её дочь и сын Великого рязанского боярина были столь неравны друг другу, что тебе ястреб и малая воробышка. Эта вельможная птица может заклевать серую пичужку, а уж никак не женихаться к ней. Но дурного в Михаиле Евдоха не видела. Знала ведь его с самого детства, да и отца его видала, боярина Семена Ивановича, – в такой семье не может народиться злое семя!

Михаил и сам бы удивился, если бы понял, что мать и дочь уже все о нем знают. И про Наливки, и про подвиги ратные, и про отца… Вроде и не рассказывал ничего, а так – слово за слово, что с Костромы еще, что ветром занесло, что и по глазам видно.

– Ничего, – говорила добросердечная Евдоха, – вот отец женит тебя на красивой боярышне рязанской али на тутошней, на московке. Наделит добром. Будет у тебя тогда дом свой и дети…

А Михаил? Плохого на сердце не держал. Разве он так, зря ездит? Помощь его здесь вон как нужна. И ни разу с пустыми руками не явился: то пригнал телегу дров с торга, то ржаной муки воз, да и так приезжал всегда с тороками полными снеди. На Ольгу он даже и не глядел. Конечно, она и похорошела и расцвела – годы эти пробежали для девки, что лето для яблока: в июне еще комочек зеленый, а уже к сентябрю румяная, брызжущая соком мякота. Но этого как бы и не увидел Михаил. Ольга оставалась для него спокойной рассудительной девчушкой из той прежней жизни, в которую ему не было возврата.

Вот раз только…

Снег завалил Москву. На этом белом батисте птички протоптали узоры, будто воздуха искусные швеи вышивали. Воронцов явился с лучами вечерней зорьки: через улицу серой утицей, через сад перепелкою, через широк двор красным кочетом, а в высок терем добрым молодцем.

У Годуновых во дворе лопата по снегу еще не гуляла. Всё настежь. Где тот Алалыка шатается? У Михаила уже давно чесались руки перетянуть ногайкой нерадивого холопа. Воронцов по-хозяйски вошел в избу…

– Я б тебя не трогала. Но поглядит кто – паутина по углам…

Олечка стояла на лавке и старалась стукнуть животину ветошкой. Оно – малое, кривоногое – залезло в щелку.

– Ты с кем гово…

Девушка от неожиданности вздрогнула, пошатнулась на лавке и… ноги б переломала к радости чертячьей – Воронцов успел подхватить её, поставил на пол.

Ольга села на лавку, сердце сумасшедшее колотилось, сказала с запинкой:

– С пауком…, – и, подумав, добавила, – всякая тварь угодна Богу «…и Тя поет вся тварь во веки веков…» Василий Великий рече…

– Василий Великий! – Михаил со злостью глянул на неё.

Еще руки ощущали изгиб её стана, как держал сейчас.

– Читаешь много! – буркнул он опять, – замуж никто не возьмет!

И распалившись неясно отчего, стал вдруг её отчитывать:

– Как вы с матерью живете! Как монашки какие!

Нёс что попало. Сам понимал, что назвать Евдоху, у которой через каждое слово нелепый глагол, монахиней, глупо. Но слов не подбирал! Хотелось орать, гневать на эту болтунью синеглазую, паучью подружку, книгочтийку – за все! За то, что хороша она как в сказке, за то, что не замужем, что недоступна и невинна…

– Отчего тебе мать жениха не ищет? Так в девках засидишься! Дом раскрыт… ни запоров… Москва это! Народу шаталого… зайдет любой, сотворит с тобою ни Бог весть что…

* * *

За эти несколько недель Михаил успел и амбар Годуновым поправить и столбы у крыльца поменять, и залатать прохудившуюся крышу.

Стук молотка был слышен еще от ворот… Ольга Афанасьевна вышла из возка, и, придерживая рукою край парчового сарафана, нерешительно остановилась, глядя на Воронцова, который распластался на пороге, подбивая низ входной двери войлоком. Михаил посмотрел на Ольгу, мотнул головой. В зубах он держал маленькие гвоздики и прошипел что-то вроде:

– О… бж… ди…

«Ну, зачем он опять приехал!» – Олечка закусила губу, подумала было уйти на поварню. Но она вернулась из царского дворца, и на ней был дорогой наряд – не дай Боже его испачкать! За все эти меха, шелка и атласы Годуновы уплатили половину денег с костромского дома!

А у Евдохи уже во всю жарко горела печь, мать стряпала для «Мишеньки» пироги с творогом.

– Ну, что там? Во палатах-то? – вопросила она, мельком взглянув на дочь и продолжая суматошно бросать творожники на лопатку.

Ольга стояла прямая, рассерженная, сдвинув лёгкие полукружья бровей, бросила резко:

– Юрий Константинович прошал: отчего ты замуж меня не выдаешь.

В сенях мерно тюкал топор, и Воронцов что-то отрывисто приказывал Алалыке.

– Юрий Константинович… Сабуров что ль? Отец Соломониды? А ты чего?

Евдоха моталась от печи до стола – творог потек и, пригорев, задымился на всю горницу.

– Сказала о Полеве…

Ольга уже пожалела, что затеяла эту молвь.

– Ну и верно. Миша вон говорит, уж, может какие полки и по домам распустят. Приедет Иван, тогда и за свадьбу.

«Миша!» – Оленька со злостью притопнула ногой. Неужто, мать по старости или по дурости не понимает, не видит, что эти наезды холостого чужого молодца позорят их дом?! Это добро еще, что живут они отшиблено, вокруг всё люд чужой… А если узнает кто из родни, или из Сабуровых? Наплетут же Бог весть чего, ославят на всю Москву…

У Годуновых посты соблюдались некрепко. Евдоха могла позабыть когда среда, когда пятница, или в самую Страстную седмицу заставить домашних доедать остатки масла: «Его еще день подержи – и выбрасывай! Вот это грех! Пост – он для богатых». Вот и сегодня была пятница, а Евдокия Петровна собралась угощать гостя творожными пирогами.

Переодевшись, Оленька вышла к столу; не замечая Воронцова, куснула прямо с лопатки горячий запашной творожник и села за пяла. Ей доставляло неописуемое удовольствие исподволь глядеть, как тысяцкий мучается над полной тарелью, не зная как отказаться от скоромного и не обидеть хозяйку. А Евдоха до своей стряпни была ох как липуча и настырна! Наконец Михаил резко встал и, пока Евдокия Петровна еще таскала последние пироги из печи, стал натягивать на плечи соболью епанчу.

– Кудась? Я для кого пекла? Кто есть будет?

– Мог бы… остался… теть Евдокия… Вкусно пахнет. К Аристотелю нужно успеть.

– Ты ж баял – весь день пустой!

– Забыл…

Михаил уже крестился на образа, когда настырная Евдоха стала совать ему пирожок прямо в рот:

– Ешь! У нас полдня провозился, к Аристотелю тому поедешь, они ж, нехристи, не накормят.

Оля, смеясь, прикрыла рот ладошкой. Так забавно было глядеть, как мать подпрыгивает до высоченного тысяцкого и тыкает ему пирожком в бороду, а Воронцов воротит от неё лицо.

– Опоздаю, Евдокия Петровна, ты мне с собой… по дороге поем.

Евдоха сдалась, как князь Острожский на Ведроше. Быстро собрала узелок и всучила эту объемную кладь, протекающую сквозь платок жиром и медом, Воронцову. И тот, поклонившись прилепо Ольге Афанасьевне, поехал со двора не зная, куда теперь ему деваться.

Прав Нил Сорский, говоря: «Вы, змеи двуличные! Боитесь в постный день оскоромиться, а не боитесь лгать, творить неправду и всякую скверну».

* * *

К вечеру посыпал снег. Он падал на землю быстрым и частым дождем и тут же таял.

– К утру подморозит, – сказала Евдоха.

– Хоть бы засыпало! К тараканьему двору не придет ехать.

– И то…

Евдоха перекусила нитку и положила новую сорочку в дочкину укладку с приданным. Дунула лучину и стала уминаться рядом с Олечкой на постели своим топким мягким телом.

– Мам…

В темноте девичье сердечко опять как-то нехорошо заныло, тревога навалилась, будто тяжелое беличье одеяло. Ольга крепче обняла рыхлую материнскую спину, уткнулась носом в Евдохины волосы и от защекотавшего в ноздрях запаха, такого родного, своего, ей стало и вовсе не по себе. Тяжко… хоть беги вон из дома, кричи, зови кого… только бы не этот сумрак, давящий со всех сторон.

– Мам… не надо, чтобы он к нам больше в дом приходил…

Евдоха сонно пошевелилась:

– Тошно ему здесь на Москве-то, от того и ездит. Один он тут. Как по пословице, знашь? «На чужбине и кумова собака близкая родня».

Глава 16 Предназначение женщины

«… Как по левой руке – пустырь

А по правой руке – монастырь»

Анна Ахматова

Почти два столетия высилось в Кремле прямо напротив великокняжеских палат Ордынское подворье. Здесь жил баскак, который приглядывал за Московским Великим князем и доносил ордынскому царю обо всем, что творится в русском улусе. И уже умалилась Орда, а Русь окрепла и ощетинилась грозными полками, а Ордынское подворье все еще торчало в Кремле, как гнойный прыщ на лице. И осторожный Иоанн не решался сковырнуть застывшую, привычную опухоль. Но София Палеолог став русской Великой княгиней, не стерпела такого надзора и отправила к любимой жене царя Ахмата посольство с богатыми дарами и письмом: «… видела я сон. Вельми почитаемый всеми православными святой Николай велел мне построить на месте Ордынского подворья храм». Татары давно знали силу русских святых, явленную многими чудесами. Ханша не посмела возражать.

Так на возвышенном месте, на Крутицах, в начале Соборной площади появился обширный храм святителя Николая Мир Ликийского. Благочестивая дочь византийских императоров украсила его иконами в драгоценных окладах, пеленами и всякими церковными узорочьями. Вскоре среди московского люда сложилось убеждение, что молитва в этом храме дает хороших женихов и супружеское согласие в замужестве. Ведь святой Николай спас трех девиц от разврата, наделив их приданным, и вот София – грекиня, почитая Божьего угодника, уже имеет многих чад и благоволение мужа. Чудный храм на Крутицах стал женским храмом. В Москве его называли «Никола Льняной», потому что женщины приносили сюда в дар лен и пряжу.

И священник, служивший в этом храме, был необыкновенный, славный красноречием и заботливостью. Он умел терпеливо выслушать своих прихожанок, дать добрый совет и наставление.

По заведенному обычаю и царские дочери часто приезжали сюда…

Стоял редкий в эту теплую зиму денек – ясный, морозный, и звонкий. Народ, завидев царских дочерей и невестку, снимал шапки, кланялся. Наливковцы плотным кольцом огородили церковную паперть.

Александра Иоанновна, Феодосия Иоанновна, крошка Евдокия Иоанновна, Соломонида Юрьевна…

Второй дочери Софии Александре исполнилось семнадцать лет. Вдумчивой Олечке Годуновой все время казалось, что Александра Иоанновна живет в каком-то разломе, страдании… Любой случай, касаемый вражды её матери и Елены Волошанки вызывал в Александре болезненную гримасу. Она остро переживала разлад в своей семье, не желая понять, что её отец, мать, брат Василий-Гавриил и племянник Дмитрий – не просто родная кровь, а владыки мира.

Пятнадцатилетняя Феодосия же, напротив, была резва, шаловлива. Она и сейчас напрасно старалась, подражая старшей сестре, сосредоточенно вкладывать в грязные руки нищих мелкие монетки. Хотела проникнуться состраданием к лохматым побирушкам – и не могла. Слишком грело сегодня солнышко, слишком блестел снежок – губы сами так и вздрагивали в улыбке. При взгляде на царевну Феодосию, Годуновой вспоминались её синички в Костроме. Каждую зиму паслись эти резвушки в годуновском саду. Оля и обрезки свиного сала для них таскала и зерна сыпала щедро, так что к весне лесные гостьи, возвратившись в свою глухомань, пугали сородичей лоснившимися боками. Царевна Феодосия напоминала Ольге такую синичку. Она тоже была облой, с пушком на выпяченных щеках и остреньким маленьким носиком; глаза – черные пуговки, и ходила быстро – быстро, будто летала.

Началась обедня. На серебряном поддоне горело множество мелких свечей. Если смежить веки, то огоньки разлетаются в стороны тысячью искр. А откроешь глаза сильнее – поглядишь в самую глубину огня – и будто червленые волны бушуют вокруг. Все стали креститься и Ольга привычно сотворила знамение, потом перевела взгляд от свечей на большую икону Благовещенья, где прядущая пурпур Мария держала в руках алую нить – символ прядения из материнской крови нового существа. К Пречистой Деве склонялся Архангел Гавриил чудно похожий на Воронцова.

– Что есть женщина?! Девица ли, мужняя жена… Это сокровище Господне! Жена подчинена мужу, но посмотрите, как много искреннее и стремительнее тянется её сердце к Богу, чем огрубевшее мужское сердце! – так отец Евгений начал свою проповедь.

Царевны и все сопровождавшие их женщины, отстоявши долгую службу, вдруг встрепенулись, невольно придвинулись к алтарю. Отец Евгений уже много лет служил в этом «бабьем» храме. Его проповеди трогали до слез и знатных боярынь и простолюдинок.

– Господь щедро оделил душу женщины своими дарами, – атласным негромким голосом говорил отец Евгений, – у женщины зоркий, всё замечающий взгляд. Для чего? Чтобы увидеть нужду ближнего и помочь. У неё острый ум – чтобы лучше устроить эту помощь для ближнего, у неё мягкое сердце… Для чего? А что мы видим? Этим зорким взглядом женщина находит у ближнего недостатки, сплетничает и осуждает! Свой ум она направляет на лукавство, подбивает мужей на дурные дела. А мягкое её сердце… О, Господи! В нем копятся постоянные слезы, глупые обиды, жалость к себе.

Хорошо говорил батюшка – философ. Оля подумала, что сидя в Костроме, никогда не услыхала бы она таких красивых рассуждений. Где вычитал? Или сам сочинил? Может тоже чудовский завсегдатай, любомудр?

Каждая из женщин и девиц, слушавших эту проповедь, если не решалась слова пастыря примерить на себя, то уж точно находила всё, о чем он говорил в других женках. Несколько боярышень тихонечко всхлипывали, Соломонида Юрьевна набожно и часто крестилась, отгораживая себя от всего дурного, и только царевна Александра Иоанновна стояла прямая, трепещущая, будто принимала на себя все эти обвинения.

Отец Евгений скорбно помолчал, опустив голову, давая время и прихожанкам обдумать слышанное.

– Ищите Бога в своей душе! – воскликнул он вдруг раскатистым голосом, – рвите сорняки дьяволовы, заглушающие дары Господни! Неужто, вы хотите погрести себя в холодных радостях сего века? Все земное мимолетно, недолговечно, как опадающий цвет. Как же вверять себя ему? Отдайте сердца свои Господу!

Когда закончилась проповедь, царевна Александра с сестрою и невесткою остановились около отца Евгения и о чем-то пытливо выспрашивали его. Иные женщины разбрелись по храму, ставили свечи, болтали в притворе. А Олечка Годунова задержалась около греческой иконы «Оранта», украшенной сканной перевитью. Вообще, иконы здесь были все искусные, с крупными выписными ликами, а то и вовсе необычные, как эта «Оранта» – «Нерушимая стена». Пресвятая дева в ярко голубом одеянии молилась, подняв вверх руки. Голову и плечи Богородицы покрывал тёмно-вишневый, почти коричневый убрус. И всё это на солнечно-желтом доличье с искрящимися от нимба алыми языками пламени. И красиво, и даже страшно как-то.

Ольга то отходила от иконы, то приближалась к ней, потом стала глядеть со стороны, и невольно приблизившись к алтарю, услыхала разговор отца Евгения с царевной Александрой Иоанновной.

– Апостол Павел без всякой двоякости говорит нам: «Между замужнею и девицею есть разность. Незамужняя заботится, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом, а замужняя заботится о мирском – как угодить мужу. Посему, кто выдает замуж девицу, тот хорошо делает, а кто не выдает – делает лучше».

– Значит, Бог хочет от девицы не думать о замужестве, даже если воля родительская… – требовательно вопросила царевна Александра.

– Господь – превысшее, мирское – низшее, – отвечал отец Евгений.

– Кто же тогда детей рожать будет?! – Ольга и сама не уразумела, как это у неё сказалось.

Она прикрыла уста ладошкой, но уже и царевны, и Соломонида Юрьевна обернулись в её сторону, удивленно глядя на дерзкую. Годунова вся залилась ярко – малиновым румянцем, соображая, что нужно поклониться пониже, да отойти подальше. Но Александра Иоанновна поманила её рукою и, когда девушка подошла, царевна спросила:

– Как ты молвила?

В душе царской дочери полки сомнений и рати страхов воевали друг с другом. Как за соломинку хваталась она за какое-нибудь событие или нечаянное слово, видя в этом знамение своей судьбы.

* * *

Вечером, дома, в их маленьком домике, в уютном бабьем куту у горящей печки, Олечка штопала дырку на сарафане и думала о счастии и несчастии, о царевне Александре, о женской доле в монастыре или в семье. Ей показалось, что она что-то нашла, нащупала… был бы только покой в душе… тишина… А как обрести этот покой?

Глава 17 Рождество на Рязани

«Что посеет человек, то и пожнет»

Послание апостола Павла к Галатам 6,7

Зима эта выдалась теплая, разляпистая. Даже иные медведи в берлогу не полягали. Подходило Рождество. Иван Никитич уже не по раз говорил своему дворскому: «Ну держись! На этот год ряженые двери снесут!». И ворчал как будто, и кряхтел по-стариковски, и радовался. Сколько лет прожил один, как выпь на болоте. И вот, надо же, послал ему Господь на старости лет утешение. И года не прошло, а Михаил стал для Ивана Никитича родным, близким. Старый боярин нетерпеливо теперь дожидал племянника с Великих Лук, расспрашивал, старался чем помочь. Могли они иногда и ночь напролет просидеть балагуря о воинских делах, о достоинстве того или иного оружия. Тогда молодел старый боярин – будто вновь он бесстрашный могучий воевода, а в вышине только господни звезды, а вокруг мужичий соленый дух ратного стана, поле, ветер, война…

Но на Рождество Михаил собрался ехать на Рязань. Иван Никитич огорчился, но не мог же он запретить племяннику повидать отца, мать, братьев… И скрепя старческое сердце, Иван Никитич сам отправился с Илюшкой – дворским на торг. Долго выбирал для Анны самого дорогого шелку у краснобородых персов. Были куплены подарки Федору, Ванечке, Ульянии и Насте. Семену Ивановичу боярин передавал в дар семейную икону новгородского письма.

Чем ближе был день отъезда, тем мрачнее становился Михаил. Иван Никитич, видя это, начинал сетовать на погоду, на раскисшие и с морозом превращающиеся в каток дороги.

– Ладно, коли доберешься цел. А как обратно? Ведь к Крещению тебе опоздать никак нельзя… надо быть при государе. Крестный ход и все…

– Погляжу. Выеду заранее…

Иван Никитич смотрел, смотрел на это и велел домашнему дьяку переписывать письмо к рязанскому брату. К простым приветствиям и пожеланиям Иван Никитич добавил большой рассказ о строительстве Великих Лук: выхвалял Мишку, будто товар на ярмарке. С тем, перекрестив, и отправил, почти насильно повелев Михаилу взять с собой двоих холопов для бережения в пути.

* * *

И все-таки Михаил застрял по дороге. На Рязань он добрался только ко второму дню Рождества, когда ворота воронцовского подворья были распахнуты настежь и каждый нищий побирушник, скиталец ли, тянулся сюда принять из рук благочестивого боярина одежду и пищу.

Михаил вошел в дом. Вся гридница была полна народу. Из сеней Михаил увидал, как заботливо отец утирает рот лохматому старику, руки и лицо которого обсела страшная короста. Вон и Ванечка подает какой-то замотанной женке молока. Мать и Настена резали хлеб у стола. Ульяна, невестка, помогала подняться мальчонке – калеке. Немой, он замахал руками, заревел что-то. Ульяна была без живота. Да и пора уж ей разродится, если считать с той зимы… Без разрешения отца Михаил не смел писать матери и брату Федору, и Анна Микулишна не решалась отправить весточку на Москву. Поэтому Михаил ничего не знал о домашних новостях. Ульяния как раз вышла в сени, захлопотанная, уставшая, и аж ойкнула, неожиданно увидав перед собой деверя. Застеснялась, поклонилась.

– Племянник у меня? Племянница? – спросил Михаил ласково, старясь ободрить заробевшую невестку.

Ульяния вздрогнула. Откуда-то появился Федор, и по каменному лицу брата Михаил понял, что сказал что-то ненужное.

– Выкедень был, – Федор опустил глаза и как-то боком, сухо обняв брата, поцеловал его мимо щеки.

– Прости меня. Я не знал.

Ульянии уже не было в сенях.

Братья вошли в гридню, и Михаил поклонился отцу, потом матери. Боярин поглядел на сына как на чужого.

* * *

Так и прошло это Рождество в отчем доме. Еще свозили подать, Федор уехал в вотчины, Семен Иванович что-то решал с ключником, принимал дьяков, купцов, но в воронцовских хоромах было пусто и тихо – словно тут лежал покойник. А покойник был он – Михаил.

Даже Настенька теперь, при отце, не решалась открыто заговорить с Михаилом. Ванюша глядел скоса, словно удивляясь, что «этот брат» опять появился у них в доме.

Вечером Михаил забрел в Хозяйскую, где Анна Микулишна хлопотала с Аннушкой и Фотей. Девушки, увидав барчука, поспешно ушли. Тихо трепетал огонек у свечи, перемигиваясь с лампадкой. И образ святой Параскевы то покрывался густой синевой, то озарялся ярким золотистым маревом.

Мать поставила еще две чаши со стола на поставец. Тень её, как крылья, двигалась по стене.

– Мама, может мне не нужно приезжать?

Анна Микулишна взмахнула руками – крыльями.

– Господь тебя упаси! Что ты…

– От моих приездов всем тут плохо.

– Хочешь, что бы тебя с песнями встречали?

– Мама…

– Трудно простить обман, Миша. Отец умер в тот день, когда узнал, что ты можешь так лгать!

Боярыня присела на край лавки, печальная и усталая. И душу бы свою отдала, чтобы помочь ему, но не знала чем – такому большому, взрослому. Он и отроком всегда сам отвечал за свои шалости перед отцом, никогда заступы не просил. А сейчас…

– Смирись, – сказала тихо, – знаю, тяжело тебе… один, на чужбине, ни кола, ни двора. Моли Господа! И я молю.

* * *

В тот же вечер дверь в изложницу Михаила неожиданно отворил Ванята. Стоял на пороге в белой ночной рубахе, и вдруг протянул брату небольшую книжицу.

– Заходи. Это что?

Михаил еще не спал. Даже не раздевался. Склонившись у свечи, читал латинскую повесть Энея Сильвия о взятии Царьграда турками. Ванечка уселся на лавку напротив.

– Вот. Отец Алипий будет после Святок прошать. Здесь…

Мальчик указал место в книге в самом начале. Это была греческая грамматика.

– Он мне говорит: «Вот твой брат». Ты! Ну… добре учился, а ты…

Михаил улыбнулся. Языки давались ему легко, и у отца Алипия (учителя греческого) он был любимцем.

– Стар уже отец Алипий? Так же все время губы облизывает?

Ванюша удивленно поглядел на Михаила – для него не существовало «нестарого Алипия».

– А Курица говорит, – торопясь сказать все, выпалил мальчик, – что… ну, греческий тот зачем! Мы ершей пошли ловить, он говорит, я же не в иноки пойду или, ну батюшкой… да?

Михаил подумал, что он ничего не знает о жизни брата. Не знает его друзей, игр, учебы…

– Ершей ловите на Гнилом Крюку?

Ванятка опять удивился – где же еще можно ловить ершей?

– Отец тебя отпускает?

Для маленького Миши это всегда было горем – все шли на Подол или за ершами, а то и в лес, и только ему не дозволялось уходить с домашнего подворья. Ваня, будто не расслышал вопроса, полез под стол оправлять длинную ночную рубаху.

– Ну, давай грамматику твою. Ты же Воронцов, Иван Семенович. Курице, может, греческий и ни к чему, а тебе надо знать всенепременно.

* * *

В этот свой приезд Михаил вдругорядь не смог увидеть крестного. Владыка Рязанский и Муромский объезжал свою епархию и даже Рождественскую литургию правил в Старой Рязани. Михаил понимал, что епископ своей духовной властью пытается скрепить Рязанское княжество, упорно разваливающееся на два куска. Феодор Третной, не получив под племянником Великого княжения, теперь злобно тянулся к Москве. А Державный его приваживал: приглашал в походы на Литву, отдавал щедрую долю награбленного.

Что ж… Везде земное, суетное…

Михаил со стыдом ощутил, что обрадовался отъезду крестного. С отцом Алексием пришлось бы говорить по всей правде, а Господня правда требовала смирения – ожидать прощения за грех и уповать на милость отца и господина своего. Михаил искренне жаждал отцова прощения! Но и жить только этим он не мог…

* * *

День выдался ветреный, ясный. По небу кургузыми овчинками тянулись облака. Отец, забрав с собой Федора и Ивана, уехал к Великому князю. И мать, и сестра, и невестка, все были чем-то заняты – в хорошем дому не бывает дня без работы. И только Михаил, гость, из утра читал Энея Сильвия, грыз коржики с миндалем, принесенные милой Аннушкой, потом вышел на гульбище, чисто выметенное от снега – он хотел в Москву!

Заботы московские стали его заботами… «Как-никак окольничий царский» – усмехнулся про себя. Москва уже проросла в нем, пустила корни.

И воеводства он станет добиваться!

Строительство городов, крепостей возлагалось на воевод. А это был чин высокий и доставался он людям родовитым и по немалым заслугам. Воеводство – это кормления, села. Михаил уже думал об этом, но вроде все было недосуг, и потом, кого просить: Щеню? Холмского? Якова Захарьевича Кошкина? После опалы Патрикеева все трое считались Большими воеводами.

Так же надо будет выбрать время и заняться основательно новгородскими селами, что получены с чином тысяцкого. Пока по его просьбе Иван Никитич послал туда своих тиунов. И дом бы купить.

Михаил улыбнулся неведомо чему. Потянулся, вдохнул полной грудью теплый ветер. Со стороны заднего двора вдруг кто-то болезненно вскрикнул. Минут через пять крик повторился. Михаил отложил Энея Сильвия, перескочил через обочину.

На заднем дворе зрелище было мирным: у амбаров Архип Конище и старый дядька Приселок, помогая друг другу, ладили упряжь; Ивашко, дворовый холоп, колол дрова, а двое его отрочат помогали родителю, укладывая чурочки в поленницу.

И тут же пьяный Прохор Намин у всех на глазах стегал плетью своего сына Андрея – злобно, яростно, поддавая ногой в живот, в лицо. Андрей, скорчившись, лежал на земле, обхватив голову ладонями. Сквозь его пальцы сочилась кровь. И голова была рассечена – красная жижа, волосы с куриным пометом смешались в один кудель.

– Архип! Что вы сидите? – заорал Михаил, – он же его убьет!

Конюх равнодушно, с усилием затянул кожаный узел, сплюнул:

– Отец сына учит. Чего ж?

Михаил одним рывком перехватил руку Прохора, вырвал плеть.

Андрей был уж и вовсе без движения.

– Приселок, принеси воды!

Его старый дядька нехотя оторвался от работы и пошел на поварню. Навстречу Приселку вышла Анисья, что-то недовольно буркнула. Вдвоем с Архипом Михаил дотащил Андрея до людской, стал смывать грязь – Намин застонал.

– Вы как звери, – сказал Михаил, – чего вы его не любите?

– А ты его любишь, господине? – отвечал Конище недовольно.

Михаил поглядел на Архипа:

– Так это из-за меня?

Конище молча, резко, рванул кусок холстины, чтобы перевязать Андрею голову. Михаил сходил к матери за мазью на целебном медвежьем жиру. К его приходу Намин очнулся и теперь с тревогой и мукой в глазах следил как ловко барчук смазывает ему рассеченные места, обматывает их чистой тряпицей.

Андрея уложили в людской, укрыли тулупом – отлежаться маленько, да дождаться, пока Прохор проспится: пьяному ему на глаза попадаться было нельзя. Уже во дворе, Архип не удержался и сказал:

– Зряшно ты, гаспадине, это. Пускай бы и падох. Ему б так, может, и легче было. Его же все ненавидят тут. Все ж знают!

– Архип! Кто отцу врал?! Кто в Наливки пошел?! Ни он бы сказал, так все одно открылось!

– Так пусть бы и не он! Добрый ты, Михаил Семенович…

Еще два дня унесло протяжным южным ветром. Михаил пришел к матери и сказал, что завтра из утра поедет. Анна Микулишна растерялась. Пять дён… И не видела его совсем, всё что-то делала, возилась. Да и не сядешь ведь – не поставишь его рядом, не будешь держать, как на цепи. И опять теперь на год, а может и совсем… Собирая всю себя в кулак, крепилась: не плакать, не думать о страшном.

И вдруг её как по лицу хлестнуло:

– Ты едешь от того, что надо, или же…

Михаил виновато и ласково поглядел на мать. Глаза его, такие серые-серые, глубокие, родные глаза.

– Мамо! Мне и вправду следует ехать. Мне в Сочельник нужно быть у государя. Вся Большая Дума… Я буду приезжать как только смогу…, – Михаил запнулся, – может быть, когда-нибудь отец меня простит.

И в голосе была безнадежность.

* * *

После ужина Михаил стоял посторонь, ожидая, когда Федор, Ванята, Ульяния, Настя не получат отцовского благословения и не уйдут из гридни.

– Я поеду завтра до рассвета.

Семен Иванович молча глядел на сына.

– Возьмешь с собой Андрея, – вдруг сказал он.

И возразить было нельзя. Зачем ему Намин?! Да и тащить сейчас его, искалеченного, больного – лишняя обуза в тяжелой дороге.

– Хорошо.

Боярин больше не сказал ни слова, не подал для целования сыну руки.