Текст книги "Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р."

Как мать говорю и как женщина

Скакну немножко в далёкое от жестокого романса про Олю будущее. Берлин, конец 2019 года. И мне прямо вот здесь и сейчас до зарезу нужно узнать, помнит ли кто-то про Анджелу Дэвис. Нет, здесь-то помнят. Портрет Анджелы Дэвис и сейчас висит в парадном вестибюле Берлинского университета имени Гумбольдта на Унтер ден Линден – как заходишь, слева наискосок, а зайти туда может каждый.

А вот знает ли что-то об Анджеле Дэвис чудесная девушка Алина.

Мне всегда казалось, что выражение «тургеневская девушка» – оно такое, утешительное. Не от мира сего, коса через плечо, томик Баратынского в безвольно повисшей руке, услышав слово «жопа», уходит в комнаты и тихо стреляется. Не плачь, девчонка. Ты просто тургеневская, как Му-Му.

Алина приехала в Берлин из Москвы. Она очень хорошо училась в МГУ, а теперь не менее хорошо учится здесь. На вид совершенно тургеневская, но нет. Умная и своя. Может быть человек двадцати лет своим человеку за полтинник? Может, вот своя Алина.

Мы тут в Берлине с ней часто пересекаемся. И по делу, и просто так, с ней интересно. И вот встречаемся мы с ней на большой адвокатской конференции. Стоим, что называется, в кулуарах и изучаем работу шведского автомата по производству оладушек. Мощная вещь.

Подходит адвокат Илья Новиков, хороший человек.

– Оль, как вы книги в СИЗО передаёте?

– Смотря какой регион. Где-то через другие фонды или местную власть, если та в адеквате, или через местные медиа. Проще по интернету заказывать.

– А как в «Лефортово» передать?

– Да так же.

– А на английском?

– Ну ты задачи задаёшь. Никак. На иностранных языках – никак. Тюремщики же, типа, прочитать сначала должны, не содержится ли там крамолы или зашифрованного плана побега.

– А через посольство?

– Забудь. Хотя… Слушай, а давай они Анджеле Дэвис позвонят?

Черная пантера Анджела Дэвис, борец за мир и друг всех советских детей, скворечников и тюремщиков, охваченная ностальгией, передаёт свою библиотеку в дар СИЗО «Лефортово». Пусть попробуют послать подальше Анджелу Дэвис, проклятые прислужники империализма.

– А она жива?

– Да как огурец, я вчера её фотки смотрела, огонь! Модный левацкий профессор истории развития разума в Калифорнии – что бы это ни значило. Вот пусть посмотрит на развитие разума на отдельной взятой части суши.

– …А давай попробуем.

И тут мы оба внимательно посмотрели на умную Алину. Правда, умную.

– Алина, а ты знаешь, кто такая Анджела Дэвис?

Мы ж не просто так спросили, не ради интеллектуального превосходства, крайне сомнительного, кстати. Если мы сейчас для важного дела завяжемся с Анджелой Дэвис, это же надо публике всех возрастов объяснять, кто она такая. И сейчас мы как бы начали изучение целевой аудитории – я по крайней мере.

Алина густо покраснела, прижала к груди блокнот и чуть поддалась вперёд:

– Мне так стыдно, но я не знаю. Я обязательно прочитаю! Я вам обещаю!

Это, конечно, было совершенно необязательно, но очень мило. В общем, когда Алина начала отвечать, я уже полностью погрузилась в мрачные раздумья. Кто мы такие? Куда мы идём? Для кого я всё это пишу?

А, да, у меня есть справка. Это психогенная амнезия, дорогуша. Я просто всего этого не помню. Ничего, кроме Анджелы Дэвис и Фиделя Кастро, но они тоже много плутали и всё спрашивали примерно то же.

И если до этого я периодически вспоминала, как боролась за мир, то теперь пора вспомнить, как я боролась против.

Против дела мира, социализма и ненаступательного разоружения я выступила как-то внезапно для себя, но мне понравилось. Начало конца первой трети падения (правда, красиво? если вы вдруг задумались над этой формулировкой, не делайте этого) я встретила в Московском финансовом институте. К тому времени моё сознание было полностью разрушено творчеством Высоцкого и Галича и лицезрением первых клипов Майкла Джексона по видеомагнитофону. До перестройки оставалось совсем чуть-чуть, но кто ж знал, чего нам ждать. Умер Брежнев, умерли Андропов и Черненко, пришёл Горбачёв, и это было грустно – он был молодой. В общем, если б не ушёл в 1991-м, и в 2020-м мог бы нами править – чисто теоретически. Но мы пока ничего не знали про перестройку и привычно боролись за дело мира.

Галича мы знали хорошо. Боролись за дело мира, как положено, как и описал это наш дорогой классик:

О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира

 
У жене моей спросите, у Даши,
У сестре её спросите, у Клавки,
Ну ни капельки я не был поддавши,
Разве только что – маленько – с поправки!
Я культурно проводил воскресенье,
Я помылся и попарился в баньке,
А к обеду, как сошлась моя семья,
Начались у нас подначки да байки!
Только принял я грамм сто, для почина
(Ну не более чем сто, чтоб я помер!),
Вижу – к дому подъезжает машина,
И гляжу – на ней обкомовский номер!
Ну, я на крылечко – мол, что за гость,
Кого привезли, не чеха ли?!
А там – порученец, чернильный гвоздь,
«Сидай, – говорит, – поехали!»
Ну, ежели зовут меня,
То – майна-вира!
В ДК идёт заутреня
В защиту мира!
И Первый там, и прочие – из области.
Ну, сажусь я порученцу на ноги,
Он – листок мне,
Я и тут не перечу.
«Ознакомься, – говорит, – по дороге
Со своею выдающейся речью!»
Ладно – мыслю – набивай себе цену,
Я ж в зачтениях мастак, слава Богу!
Приезжаем, прохожу я на сцену
И сажусь со всей культурностью сбоку.
Вот моргает мне, гляжу, председатель:
Мол, скажи своё рабочее слово!
Выхожу я
И не дробно, как дятел,
А неспешно говорю и сурово:
«Израильская, – говорю, – военщина
Известна всему свету!
Как мать, – говорю, – и как женщина
Требую их к ответу!
Который год я вдовая,
Всё счастье – мимо,
Но я стоять готовая
За дело мира!
Как мать вам заявляю и как женщина!..»
Тут отвисла у меня, прямо, челюсть,
Ведь бывают же такие промашки! —
Этот сучий сын, пижон-порученец,
Перепутал в суматохе бумажки!
И не знаю – продолжать или кончить.
В зале вроде ни смешочков, ни вою…
Первый тоже, вижу, рожи не корчит,
А кивает мне своей головою!
Ну и дал я тут галопом – по фразам.
(Слава Богу, завсегда всё и то же!)
А как кончил —
Все захлопали разом,
Первый тоже – лично – сдвинул ладоши.
Опосля зазвал в свою вотчину
И сказал при всём окружении:
«Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему!
Очень верно осветил положение!»…
 

В институте мы тоже всё это уже умели, конечно. Это был Финансовый институт. Собственно, любые рассказы про картошку, сачки, сдачу экзаменов на шару и институтские пьянки сродни дембельским рассказам, то есть похожи один на другой как две капли воды. Когда это всё рассказывают свежачки свежачкам, это понятно и простительно. Потом им надоест, в их жизни случатся новые занимательные события, а ещё через несколько лет они обнаружат, что другое поколение рассказывает точно такие же истории. А друг другу они уже всё рассказали. Самый занудный человек в мире – кто не понял этого годам хотя бы к тридцати пяти.

Поэтому никаких институтских рассказов. Пропущу всё, кроме Жмурика. Жмуриком я назвала своего любимого кота, найденного в младенчестве на помойке в полудохлом состоянии. Зачумлённый котёнок вырос в справного кота, он прожил со мной долгую и счастливую кошачью жизнь. Назван он был Жмуриком по причине своего состояния в момент обретения нами друг друга и в честь морского кота из рассказов писателя Виктора Конецкого, коим я тогда увлекалась. И в какой-то момент моей жизни Жмуриков вдруг стало сразу два. И один из них был вовсе не симпатичный кот.

Называть старого институтского доцента Жмуриком было, конечно, жестоко и нетолерантно. Но тогда о толерантности ничего не слышали. На самом деле жестокосердные студенты, поколениями звавшие Жмурика Жмуриком, были виноваты в том не меньше, чем институтское руководство, которое было вынуждено держать в штате и отдавать сотни часов преподавания важнейшей дисциплины человеку крайне неумному и никак к тому не подготовленному. А что делать? Доцент Жмурик был старым и убеждённым коммунистом, а также старым контуженным солдатом. Он всегда ходил с крепко зажмуренными глазами и мог на несколько секунд открыть их примерно раз в полчаса, чтобы увидеть, кто списывает. Списывали примерно все, потому что к третьему курсу мы уже кое-что поняли. Мы поняли, что есть реальность, о которой мы мало что знаем, но о которой рассказывать нельзя. Жмурик преподавал предмет «Финансы капиталистических стран». Он не знал никаких языков и ни в одной стране сроду не был, но упорно всё это преподавал, поэтому все и списывали нужные ему ответы с лекции какого-нибудь особо усердного дружественного студента из Ганы: у всех остальных не находилось сил конспектировать горячечный бред. Даже в разоблачительной телепередаче «Международная панорама» можно было почерпнуть куда больше смысла.

Уволить его было нельзя, отбирать у себя часы он никому не давал, учеников не готовил, всю поросль вокруг себя уничтожал, молодые аспираты опасались связываться с темой, зная Жмурика. Поэтому спец он был один. Монополист. Он никогда не был женат, жил в многонаселённой коммунальной квартире в малюсенькой комнатке, где вместе с ним жило шестнадцать кошек. Их он последовательно называл именами президентов США вне зависимости от пола. Рубашек, костюмов (явно) и исподнего (с чего бы делать исключение) не менял, ибо рабочему человеку не пристало стесняться естества. Пах соответственно, причём издалека. Ему сто раз выделяли отдельную квартиру, но он отказывался по принципиальным соображениям – нас водила молодость в сабельный поход, вот и незачем на старости лет вводить в расход государство. Практически всю свою зарплату, удерживая себе на жизнь крохи, он ежемесячно торжественно переводил в Фонд Мира.

В общем, его послали нам всем за грехи наши. Прежде всего, я думаю, за многолетнюю дискуссию московской научной финансовой школы с ленинградской научной финансовой школой о природе функции тезаврации[1]1
  Тезаврация – изъятие драгоценных металлов, монет и банкнот из обращения с целью накопления, а не получения доходов; создание золотого запаса страны.


[Закрыть]. Московскую школу в моё время особо рьяно отстаивал профессор Соломон Аронович Раппопорт по прозвищу Самолёт Аэропортович Аэрофлот, а ленинградскую – товарищ Бирман, чьего другого имени я так и не узнала по причине приверженности московской школе (по месту прописки). В чём заключался спор о тезаврации, я тогда отлично помнила и разбиралась в тонкостях, мне было интересно – сейчас забыла, а гуглить лень, поскольку мой собственный жизненный опыт нынче говорит мне: «Оля, главное в тезаврации – кэш. Держи его поближе к телу и не делай резких движений». Точно помню, что ни московская, ни ленинградская школа мне такого не советовали, жизнь научила.

Кстати, Соломон Аронович Раппопорт задолго до славного конца родной советской власти научил нас одной важной штуке:

– Детки! – Дальше он сильно понижал голос: – Запомните. У вашего поколения не будет пенсий. – Дальше он научно объяснял почему и добавлял: – И не забудьте сказать своим детям, что у них тоже не будет.

Нам уже было понятно почему.

Кстати, ленинградская школа в лице товарища Бирмана была тихо солидарна в этом вопросе с позицией товарища Раппопорта.

Сейчас у меня будет тут очередная антирусская выходка. Даже сионистская. Хотя наш декан Борис Ефимович Супрунович очень осуждал сионистские выходки, я всё-таки скажу. У Жмурика была простая русская фамилия. Коротков, Кротов или что-то в этом духе, но он предпочитал, чтобы его называли «товарищ доцент». Товарищ доцент как-то сразу почуял во мне классового врага. Именно чутьём почуял, ибо наше общение я усердно сводила к минимуму.

Меня страшно интересовали финансы капстран – во-первых, потому, что туда ужасно хотелось попасть и было понятно, что вряд ли. Поэтому это даже во-вторых. Во-первых же было то, что я до Жмурика на лекции у кого-то молодого и продвинутого услышала историю про пластиковые деньги. Может, даже это был Самолёт Аэропортович, он был вечным кладезем мудрости, а также автором сборника задач по бюджетному учёту и отчётности – преинтереснейшая, надо вам сказать, и заковыристая штучка был этот сборник. Я помню этот полушёпот – а всё самое важное Самолёт Аэропортович рассказывал именно так:

– Дети, в некоторых капиталистических странах появились пластиковые деньги. То есть у вас в кошельке ничего нет. Только маленький кусочек пластика. В магазине вы можете им расплатиться, прикладывая к специальной кассе, и настоящих денег никто у вас не попросит. А если вдруг они вам нужны – подхо́дите к стене, там такое специальное маленькое окошечко, в нём прорезь. Суёте пластик, и вам выдают наличные, сколько нужно.

Ну нет, не может такого быть. Да, он долго и подробно объяснял про банковские счета, привязки, учёт и кэш, но это уже было не понять. Как это? Кусок пластика вместо денег. А главное – зачем? И хоть бы краем глаза такую волшебную стенку с прорезью увидеть. Такого даже в «Международной панораме» не показывали.

Но на тайных знаниях о пластиковых деньгах далеко не уедешь. «Финансы капстран» сдавать надо, и время пришло. Готовиться было бесполезно, Жмурик спрашивал не по учебнику – тонкому и бессодержательному, – а по своим лекциям, уловить смысл которых не удавалось ещё никому. Но сценарий был понятен: разоблачай и клейми.

Это, в общем, мы все уже умели.

Билет мне достался лёгкий – что-то там про бюджет США. Как отвечать, было понятно: «Американская военщина известна всему свету, как мать говорю и как женщина, требую их к ответу…» Хорошо бы добавить к Галичу немного актуальных цифр из газеты «Правда», откуда черпал свои знания Жмурик, и вперёд. Даже списывать не надо.

Кто бы мог подумать, что Жмурик на этом зарубит светивший мне красный диплом и все оставшиеся мне студенческие годы будет требовать исключить меня из комсомола, института и советской жизни, а отказать Жмурику в такой малости было сложно и никому не нужно, даже мне.

Это был отличный опыт, с тех пор всегда так делаю. Он бы, конечно, добился своего, просто всем внезапно стало уже не до него. Я провалила жмуркин экзамен через месяц после начала перестройки, а когда пришла пора меня распять, оказалось, что некому да и не за что вроде.

…В общем, начала отвечать я бойко, строго по Галичу. Но Жмурик хотел чего-то другого.

– Какая главная черта американского бюджета?

– Он милитаристский и дефицитный.

– А по сравнению с советским бюджетом?

Вот зря он это спросил. Мы уже знали правду. Не то чтобы нам её прямо говорили. Но мы начинали понимать всякие там соотношения.

– Советский бюджет направлен на развитие советского государства.

Это максимум, что я могла сказать. Но Жмурик хотел, чтобы я произнесла все слова про бездефицитность и мирную направленность советского бюджета. И здесь нашла коса на камень. Я почувствовала себя пионеркой на допросе в гестапо. Или даже так – пионеркой Валентиной перед смертью.

Смерть пионерки

 
Грозою освежённый,
Подрагивает лист.
Ах, пеночки зелёной
Двухоборотный свист!
Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата,
Крашеная дверь.
Тоньше паутины
Из-под кожи щёк
Тлеет скарлатины
Смертный огонёк.
Говорить не можешь —
Губы горячи.
Над тобой колдуют
Умные врачи.
Гладят бедный ёжик
Стриженых волос.
Валя, Валентина,
Что с тобой стряслось?
Воздух воспалённый,
Чёрная трава.
Почему от зноя
Ноет голова?
Почему теснится
В подъязычье стон?
Почему ресницы
Обдувает сон?
Двери отворяются.
(Спать. Спать. Спать.)
Над тобой склоняется
Плачущая мать:
Валенька, Валюша!
Тягостно в избе.
Я крестильный крестик
Принесла тебе.
Всё хозяйство брошено,
Не поправишь враз,
Грязь не по-хорошему
В горницах у нас.
Куры не закрыты,
Свиньи без корыта;
И мычит корова
С голоду сердито.
Не противься ж, Валенька,
Он тебя не съест,
Золочёный, маленький,
Твой крестильный крест.
На щеке помятой
Длинная слеза…
А в больничных окнах
Движется гроза.
Открывает Валя
Смутные глаза.
От морей ревучих
Пасмурной страны
Наплывают тучи,
Ливнями полны.
Над больничным садом,
Вытянувшись в ряд,
За густым отрядом
Движется отряд.
Молнии, как галстуки,
По ветру летят.
В дождевом сиянье
Облачных слоёв
Словно очертанье
Тысячи голов.
Рухнула плотина —
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой.
Трубы. Трубы. Трубы
Подымают вой.
Над больничным садом,
Над водой озёр
Движутся отряды
На вечерний сбор.
Заслоняют свет они
(Даль черным-черна),
Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина.
А внизу, склонённая
Изнывает мать:
Детские ладони
Ей не целовать.
Духотой спалённых
Губ не освежить —
Валентине больше
Не придётся жить.
– Я ль не собирала
Для тебя добро?
Шёлковые платья,
Мех да серебро,
Я ли не копила,
Ночи не спала,
Всё коров доила,
Птицу стерегла, —
Чтоб было приданое,
Крепкое, недраное,
Чтоб фата к лицу —
Как пойдёшь к венцу!
Не противься ж, Валенька!
Он тебя не съест,
Золочёный, маленький,
Твой крестильный крест.
Пусть звучат постылые,
Скудные слова —
Не погибла молодость,
Молодость жива!
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лёд.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Возникай содружество
Ворона с бойцом —
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.
Чтобы в этом крохотном
Теле – навсегда
Пела наша молодость,
Как весной вода.
Валя, Валентина,
Видишь – на юру
Боевое знамя
Вьётся по шнуру.
Красное полотнище
Вьётся над бугром.
«Валя, будь готова!» —
Восклицает гром.
В прозелень лужайки
Капли как польют!
Валя в синей майке
Отдаёт салют.
Тихо подымается,
Призрачно-легка,
Над больничной койкой
Детская рука.
«Я всегда готова!» —
Слышится окрест.
На плетёный коврик
Упадает крест.
И потом бессильная
Валится рука
В пухлые подушки,
В мякоть тюфяка.
А в больничных окнах
Синее тепло,
От большого солнца
В комнате светло.
И, припав к постели,
Изнывает мать.
За оградой пеночкам
Нынче благодать.
Вот и всё!
Но песня
Не согласна ждать.
Возникает песня
В болтовне ребят.
Подымает песню
На голос отряд.
И выходит песня
С топотом шагов
В мир, открытый настежь
Бешенству ветров.
 

Эдуард наш Багрицкий. Вот сколько лет прошло – клянусь, я чувствовала себя пионеркой Валентиной, я как-то всегда ею себя чувствую, спасибо большое, дорогой товарищ Багрицкий, за мою бесконечную агонию. Все мы выросли с пионеркой Валентиной в сердце. И вот теперь доцент Жмурик хотел, чтобы я соврала под присягой. То есть на экзамене. Дала показания против своей страны. Он хотел, чтобы я сказала, что страна здорова. Тогда как все мы знали – с цифрами уже, – что она больна. Её надо спасать. Ок, мы знаем про бюджет США, что он милитаристский и дефицитный, но пусть за то переживают в США. А я тут в СССР переживаю, что бюджет моей страны милитаристский, дефицитный и катится всё в тартарары.

Примерно вот это всё я сказала на экзамене Жмурику. Не про бюджет США. А как он хотел – про бюджет СССР.

Боже, какой был скандал. Жмурик сбегал и привёл за руку весь наличествующий состав комсомольского руководства, с коим мы все прекрасно были знакомы: задатки талантливых жуликов они проявляли уже тогда, но парни были ещё весёлые. Коммунистов тоже привёл, кого нашёл, но они нам и преподавали бюджет СССР и без меня всё знали про то, какой он миролюбивый и обильный.

Доставленные свидетели мычали и пытались смыться, а я торжествовала. Во-первых, все понимали, что́ я говорю, во-вторых, я была с пузом – на восьмом месяце и к тому времени потенциальная мать-одиночка. Идите, родные, исключите меня, когда вокруг непонятно что, но перестройкой, что называется, запахло, а в Финансовом институте трудились люди преимущественно чуткие.

Жмурик, конечно, вкатил мне два балла, а потом были бесконечные комиссии, из потенциальной матери-одиночки я стала реальной матерью-одиночкой, а перестройка с гласностью разгулялись не на шутку, и статьи про лукавые цифры нашей действительности попёрли со всех сторон.

Я мирно окончила институт, написала никому не нужную идиотскую диссертацию про особенности планирования в агропромышленном комплексе Народной республики Болгария и защитилась ровно с концом как планирования, так и Народной республики. У меня были стабильно плохие общественно-политические характеристики, но тогда это было скорее хорошо.

Потом мне написали про Соломона Раппопорта в Фейсбуке, под постом про Финансовый институт, и я даже подружилась с этим парнем, комментатором. «Соломон Аронович был мужем моей тети. Пару раз в году я к ним приезжал в гости. Замечательный был человек. А вы в курсе, что он был в Варшавском гетто? И бежал оттуда в СССР? А семья осталась там, и никто из них не выжил. Это тётя рассказывала, сам он на эту тему никогда не говорил. Сейчас очень жалею, что не расспросил его. У него ещё случилась любопытная история с братом.

Брат был старше него на десять лет, и в 30-х годах уехал из Польши во Францию. И больше о нём ничего не знали. А в 60-х годах он, тогда профессор психологии в Израиле, приехал на какую-то научную конференцию в Москву. Поскольку он знал, что Соломон бежал в СССР, он попробовал найти его адрес в адресном столе, которые тогда стояли по всей Москве. По ФИО и дню и месту рождения. И обнаружил, что его брат живёт в Москве. И они встретились.

Потом началась Шестидневная война, и все отношения с Израилем прекратились. А потом они встретились уже только в 90-х, после развала Советского Союза, когда они с моей тётей ездили к брату в Израиль. Брат приглашал его совсем туда переезжать, но моей тёте там совсем не понравилось (она русская), поэтому они остались в Москве.

А ещё он прошёл всю войну. Воевал в предгорьях Кавказа, Краснодарского края. В Финансовый институт поступил уже после войны и так там и остался».

К тому времени я уже знала, что люди, которым есть что сказать, обычно молчат. Мы за Соломоном чувствовали что-то такое, о чём сейчас можно сказать – мы чувствовали за ним Варшавское гетто. И войну от него чувствовали, и понимали, что фронтовики не выпячивают этого. И хорошо знают цену публичной борьбе за мир.

И ещё я вспоминаю одного человека в институте, который вовремя нам сказал то, что тогда мало кто знал. Шла лекция по информатике, нам её неплохо давали. Лекцию читала женщина, которой было всё равно. Без души читала. Она в этом явно понимала и явно собиралась валить – было уже можно, она просто ждала документы. Не помню, откуда я это знаю, но это чувствовалось, и она не скрывала. Потом она действительно довольно быстро свалила. Но пока она читала лекцию по информатике, и был конец апреля 1986 года.

Перемена. Мы с девчонками громко обсуждали нашу предстоящую поездку в Киев на Первомай: мы должны были приехать на два дня раньше. Каштаны, кофейни, Крещатик и всё такое. Я ехать не могла, у меня только родился сын, но обсуждению это не помешало: я мысленно была со всей кампанией и втайне надеялась, что мне удастся вырваться на пару дней.

В аудиторию на минуту раньше вернулась преподавательница. Майя, её точно звали Майя. Это всё, что я о ней помню, – еврейская фамилия, еврейское отчество, усталая блондинка за сорок, но ухоженная и хорошо одетая. Она прислушалась к нам.

Началась лекция. И она сказала:

– Я не должна вам этого говорить. Да пошли все к чёрту! Не смейте сейчас уезжать из Москвы. Сдавайте билеты. Никакого Киева. Следите за словом «Чернобыль». Сидите дома.

И дальше она рассказала, что знала.

Мы почему-то сразу поверили. Никто из нашего большого потока студентов не поехал тогда в Киев, Закарпатье, Львов, Могилёв и в Чернобыль. Мало тогда кто что понял, но билеты мы сдали все.

Спасибо, Майя.