Текст книги "Бутырка"

На следующий после обыска день, 19.06, старшой заказал всю камеру с вещами, то есть предупредил, чтобы мы собирались и были готовы к переезду в другую камеру в течение 2 часов. Он сказал с большим сарказмом, что для нас готовится особая камера, из чего я сделал вывод, что ничего хорошего ждать не следует.

Когда вещи были собраны, и прошло часов пять, старшой подошел к нам и предупредил, что переезд переносится на завтра, – распаковывайте вещи. Сама по себе процедура упаковывания-распаковывания вещей целой камеры весьма трудоемкая, отнимающая много времени. Мы решили, что над нами просто хотят поиздеваться, завесили шнифт простыней, чтобы камеры не было видно из глазка, и сели пить чай. Через какое-то время, как мы и предполагали, старшой подошел вновь и на этот раз дал нам 15 минут на сбор вещей. К его удивлению, мы были собраны, номер не прошел. Перевели нас в соседнюю камеру, № 40.

Она была рассчитана на четырех человек, а нас было пятеро. Я сразу же обратил на это внимание, и пока мы делали несколько ходок за вещами, я имел возможность пообщаться со старшим. Я сказал ему, что нехватки мест в тюрьме нет, поэтому решение переселить нас в 4-местную камеру незаконно. Более того, новая камера не соответствовала никаким санитарным нормам: на пол – видимо, за несколько часов до нашего переезда – накидали и размазали, как масло по хлебу, свежий цемент. Раковина сильно текла, то есть вода просто уходила не в водопровод, а на пол. Старшой спросил меня – означают ли мои замечания, что я не подчиняюсь. Видимо, это и был основной мотив администрации – провокация неподчинения. За неподчинение можно автоматически получить 15 суток карцера, что в мои планы не входило, и что особенно нежелательно при отъезде на этап: это единственное взыскание, которое может негативно сказаться на начальном этапе пребывания в лагере.

Я ответил, что подчиняюсь любому решению, но ставлю в курс, что при свидетелях обратил внимание на незаконность действий, а исполнение незаконных приказов есть уже нарушение законов со стороны старшого. Я отметил еще, что наступающие выходные не являются препятствием для перевода нас либо по разным камерам, либо в другую камеру большего размера, тем более что в тюрьме всегда есть дежурный оперативник, который и решает все вопросы. Старшой сказал, что лично он все прекрасно понимает, но ему отдали такой приказ, и я должен знать, кто, – начальник тюрьмы. А еще он сообщил мне доверительно, что пока я буду в Бутырской тюрьме, у меня постоянно будут проблемы. Нового он мне этим ничего не открыл. Тем не менее, я объяснил ему, что непосредственное начальство его просто подставляет, и посоветовал все сделать по закону. Он обещал, что утром (а все происходило в 11 вечера) он пригласит дежурного оперативника и поставит его в известность.

Эта камера оказалась самой маленькой из всех четырехместных камер, в которых мне приходилось бывать здесь. Штукатурка темно-коричневая, вся осыпается, и сквозь нее, над дверным проемом, проступает православный крест, судя по всему, выведенный здесь кем-то еще в сталинские времена. Сама камера не просто грязная, а очень грязная. Мыть полы при сыром цементе – вещь невозможная, поэтому очень пригодились газеты, которые я все это время не выкидывал, а складывал в отдельную стопку. В результате мы застелили пол газетами в несколько рядов, газеты же постелили и в основание матрасов на шконки, чтобы не испачкать цементной пылью и матрасы, и постельное белье.

Стол в камере напоминает о школьных годах, когда старшеклассники садятся за парты первоклашек. Я лично за стол никак не поместился. Обнаружил на дверях стандартную тюремную надпись: «Не подходить к дверям ближе, чем на 2 метра». Надпись рассмешила: дело в том, что моя шконка начиналась сантиметрах в 20 от тормозов (двери) и упиралась в стол. При этом длина шконки – не более полутора метров. То есть, согласно этой инструкции, вставать со шконки, а также сидеть за столом, было запрещено – так как это менее 2 метров.

Вообще, трудности сплачивают коллектив, ребята прекрасно поняли, что все эти неприятности выпали на нас из-за отношения ко мне. При этом они меня поддержали. Мои сокамерники приготовили свежий чифирь и мы выпили его, как полагается, из одной кружки, сопровождая каждый глоток отзывами в адрес местной администрации. Перед отходом ко сну мы определили, кто из нас не будет спать до утра.

Утром, действительно, пришел дежурный оперативник, а после обеда мы уже вчетвером переехали в новую камеру № 61. Наш пятый сокамерник переехал в другую камеру. Номер 61 оказалась четырехместная, небольшая, но с новым ремонтом. И там – самые длинные и удобные шконки в тюрьме, это первые кровати на Бутырке, на которых можно спать комфортно. Окно в нашей камере, как практически везде на Бутырке, расположено достаточно высоко, поэтому я занял верхнюю шконку, вплотную прилегающую к окну, чтобы было удобнее читать. Вид из окна порадовал: он был во внутренний дворик тюрьмы, и прямо на меня смотрела колокольня с позолоченным куполом (см. Приложение 4), вдоль дорожек разбит газон, а вечером включались фонари. Этот вид из окна, пожалуй, лучший в тюрьме. Из-за близости храма и приятного вида из окна я назвал этот уголок Бутырки Остоженкой.

С другой стороны, из-за расположения с этой камерой невозможно было наладить «дорогу». Это означает, что нас «заморозили».

Несмотря на приличные бытовые условия, у меня не было сомнений, что приключения только начинаются.

Сегодня ко мне подошел воспитатель и ознакомил меня с приказом начальника СИЗО В. Комнова об объявлении мне выговора. Так как этот воспитатель знал меня хорошо, то он дал мне ознакомиться и с документом, который стал основанием для вынесения взыскания. Это был рапорт старшого по фамилии Седунов о том, что я после отбоя перекрикивался с арестантами из соседних камер (прим. жены: несмотря на «заморозку», я знала о событиях практически день в день – см. пост). Выговор был объявлен мне с нарушением ст. 39 ФЗ № 103, где, в частности, говорится: «До наложения взыскания у подозреваемого или обвиняемого берется письменное объяснение… В случае отказа от дачи объяснения об этом составляется соответствующий акт». Естественно, никто не подходил брать у меня никаких объяснений, более того, эти нехорошие люди даже поленились составить «соответствующий акт». Я поставил свою подпись, что с приказом ознакомлен, и сразу же сел писать жалобу на действия администрации СИЗО в прокуратуру г. Москвы в соответствии с той же ст. 39 ФЗ № 103. Забегая вперед, отмечу, что до момента отъезда из Бутырки на этап я не получил из спецчасти исходящего номера своей жалобы, что может говорить только об одном: ее никто никуда не отправлял (прим. жены: спустя полтора месяца я пыталась найти в Бутырке следы этой жалобы моего мужа, оставляла заявления – мне никто даже не ответил).

Сразу же после этих событий нас вывели на прогулку. Старшой, открывший камеру, сказал мне: «Тебя отправят на подводную лодку (одно из названий карцера или кичи), еще один рапорт – и поедешь». Я спросил этого старшого: «Ты будешь писать?». Он ответил: «Я – нет. Но всегда найдется тот, кто напишет».

30.06.09

Прошедшая неделя была богата на события разного рода. На следующий день после объявления мне выговора новый старшой спросил меня – я ли автор текста, появившегося в интернете. Я ответил – да, я. «Молодец, – сказал он, – правильно все написал, держись!». Было приятно услышать это от человека в погонах, а, главное, как минимум еще один старшой не будет писать на меня всякий бред.

На проверке я спросил у медика, могу ли я попасть на прием к стоматологу, а если да, то на чье имя писать заявление. Он ответил, что стоматолог меня примет завтра, никаких заявлений писать не нужно, а мою фамилию все в Бутырке и так знают. Ну что же – очень приятна и неожиданна такая отзывчивость.

Стоматолог принял меня на следующий день и поставил мне пломбу. Кабинет стоматолога оборудован современной техникой, отношение – как к обычному пациенту, уважительное. Могу констатировать: медицинская часть за последние два месяца изменилась до неузнаваемости. Впрочем, мне жена передавала, что после публикации кого-то там по медицинской части посадили. А медик, мужчина, который последние два месяца приходил к нам на ежедневные проверки (к сожалению, забыл его имя), был отзывчив на просьбы о медицинской помощи и выдавал все необходимые моим сокамерникам препараты (естественно, в рамках финансовых возможностей Бутырки).

В пятницу я вне графика был назначен дежурным. Это очень плохой знак, так как в случае обнаружения в камере запрещенных предметов ответственность несет дежурный. Внеплановое дежурство означает только одно: сегодня будет обыск. Он начался сразу после проверки, и на этот раз замначальника тюрьмы в нем участия не принимал. Офицер, проводивший обыск, был разговорчив. Дело в том, что все арестанты, кроме дежурного, выводятся из камеры, а дежурный отвечает на все вопросы, ну и вообще, отвечает за все. Проводивший обыск сотрудник поинтересовался: за что я, собственно, сижу. Я в двух предложениях обрисовал картину. Он резюмировал: как я понимаю, говорит, ст. 159 часть 4 – это как раньше за торговлю валютой?

В конце обыска он отметил: эта первая камера, где я не нахожу никаких запретов, нет даже заточки, а чем вы продукты режете? Я ответил, что согласно соответствующей инструкции, старшой нам ежедневно выдает нож под роспись. Чего, кстати, не знают и многие бывалые зеки – обязаны выдавать, и заточки не надо.

Выходные были спокойные. Я с моим сокамерником, дагестанцем, практиковался на прогулке в приемах вольной борьбы, которыми он отлично владеет.

В понедельник ко мне пришел адвокат. При выходе из камеры старшой, который отводит к адвокату, должен по инструкции провести досмотр вещей и документов, которые заключенный берет с собой. Старшой прекрасно знал содержание моей папки, которую я всегда беру с собой, однако на этот раз он решил чуть ли не рентгеном просветить каждую бумажку. Документов много, мы стояли долго. Проходивший в это время мимо старший офицер сказал старшому: «Чего ты его обыскиваешь, у него ж все в голове».

Поднявшись к адвокату, я подробно рассказал ему о вынесенном мне выговоре и попросил его проверить поступление от меня жалобы в прокуратуру. А во время прогулки, в тот же день, ко мне подошел сотрудник режима и показал мне еще один рапорт еще одного старшого о том, что я в нарушении внутреннего распорядка в 21.10 спал на своей шконке. Поскольку отбой по распорядку в 22.00, то это нарушение.

Я попросил сотрудника режима подойти к камере, чтобы забрать у меня объяснение, сразу после прогулки. Я хотел, чтобы он видел все своими глазами. Дело в том, что старшой, писавший рапорт, не мог вообще видеть меня, поскольку моя шконка из шнифта не просматривается. Даже не видно, есть я в камере или нет. Это стало возможным потому, что в нашей камере – по правилам – санузел должен быть отделен перегородкой от остального пространства, но это не всегда бывает. И сами заключенные сооружают кабинки из сшитых между собой простыней, которые крепят на самодельные веревки, а их уже крепят к стенам камеры с помощью клея, сделанного из хлеба и сахара. Старшие закрывают глаза на эту самодеятельность, понимая, что в маленьких камерах – таких, как наша – невозможно построить нормальную перегородку между санузлом и остальной камерой. То есть имеющаяся перегородка-простыня загораживает для старшого обзор как раз той части камеры, где находится моя шконка, – и проверить это просто, достаточно заглянуть в глазок.

Тем не менее объяснение я написал, выговор мне все равно объявили, а мои жалобы в прокуратуру, судя по всему, просто никто не отправляет.

04.07.09

Только что к нашей камере подходил старшой и сообщил, что через несколько часов меня заберут на этап. Так что Бутырская эпопея подходит к концу. Насколько я знаю, вчера в очередной раз в Бутырку приходила жена, ей отказали в свидании, сказав, что приговор мне еще не пришел. И я, и она, и адвокаты, и все в Бутырке знают, что приговор пришел неделю назад, и ее не могут не пустить, – но не пускают. Да мы и не рассчитывали – на законы здесь все плевать хотели.

Приходила большая проверка (я насчитал пять подполковников), и один из них ловким движением руки нашу шторку, загораживающую санузел, порвал. Мы ее тут же, после ухода проверки, восстановили.

Встретил я и старшого Сергея, который был автором последнего рапорта на меня. Он мне подтвердил: была дана команда – написать, он и написал. «Да, я не видел твоей шконки, – сказал он мне, – но раз ты не за столом, который я вижу, значит, ты спишь, а если ты читаешь, ты должен читать за столом». Я открываю закон и показываю ему абзац: «Камеры СИЗО оборудуются столом и скамейками с числом посадочных мест по количеству лиц, содержащихся в камере». В нашей миниатюрной камере за столик умещаюсь либо я один, либо два небольших человека, а в камере нас четверо, мы и едим-то по очереди. Старшой говорит: «Обращайся к тому, кто тебя посадил, менты сажали, вот пусть они и создают условия, а мне ментовские законы не указ». Я тут переворачиваю закон, который цитировал, обложкой к нему – это приказ Минюста РФ № 189 от 14.10.2005 г. «Об утверждении правил внутреннего распорядка следственных изоляторов уголовно-исполнительной системы». Это, говорю, не ментовской закон, а ваш, минюстовский, а ты и твое начальство и на него плевать хотели.

Плевать на закон в 4 километрах от Кремля, здесь их даже не читает никто. Посмотрим, что будет дальше.

Зов предков

Несколько философских соображений о деньгах, адвокатах, читателях Slon.ru, и пара слов для юноши, обдумывающего житье

Дневник жены

Все кому не лень отмечают год кризиса в России, – а лениться вроде многие перестали. У нас с мужем кризис случился на несколько месяцев раньше, и то, что произошло потом в России, нас уже почти не коснулось. И это – большой плюс. Зная бизнес мужа, его несбывшиеся девелоперские и инвестиционные планы, а также его характер, мы оба понимаем, что, наверное, мы бы все потеряли самое позднее к Новому году, и как каждый из нас это бы пережил, неизвестно. Думаю, у нас в отношениях возникли бы серьезные проблемы.

С момента публикации этого дневника не ходила смотреть комментарии – ну, только если друзья и коллеги пересылали что-то интересное, зная, что я комменты не читаю. Не читала из-за трусости, или, скорее, из-за того, что и так негатива хватало. Вот только сейчас выборочно посмотрела, одним глазом, очень аккуратно.

Что почем

Поразило, в общем, одно – про деньги. Про то, что они у нас были. У кого их не было, нет и не будет – не читайте дальше.

Да, за выкуп мужа из тюрьмы в июле прошлого года генерал-посредник Пал Палыч Ш., как позже выяснилось, известный спец по таким делам, потребовал полтора миллиона долларов – за то, что мужа выпустят, а потом еще полтора – за то, что закроют уголовное дело. Посредника этого привел начальник службы безопасности компании мужа, полковник СВР в отставке. Мне трудно было ему не поверить – наивная была. Собрала меньше этих полутора, предоплату, отдала – теперь твердо знаю, что это обычное дело, так происходит со многими обезумевшими женами, и этого делать ни в коем случае нельзя. Слетаются стервятники, которые на самом деле ничего не решают. Но поразило отношение многих читателей к сумме. Хотела бы остановиться чуть-чуть на этом. В июле прошлого года миллион долларов стоила средняя «трешка» в неплохом районе Москвы. У меня была не средняя «трешка», плюс дача (сейчас нет ничего). Теперь вопрос: вот вы, например, столкнулись с киднеппингом. Или на голову вашему близкому человеку падает кирпич – но вы за деньги можете кирпич остановить. Или вылечить тяжелую болезнь, хотя шансов мало. И цена вопроса – ну, ваша квартира, например. Вы что, не отдадите? За то, что у вас есть один шанс – может, из сотни – что вот отдадите, и все закончится хорошо? Не попытаетесь? Тогда лучше скажите об этом вашим близким прямо сейчас. Да, миллионы людей не имеют никаких дач-квартир, живут себе в съемных, и вы проживете, если вам кажется, что этот шанс есть. Или вы в милицию пойдете жаловаться – на генерала, на сенатора, на следственный комитет? Уж лучше сразу в Кащенко. Мне казалось, что шанс есть. Его, на самом деле, не было. Тюрьма – это болезнь, это кирпич, но, скорее, киднеппинг. Я все равно никогда не пожалею, что попыталась.

Даже если не давать никаких взяток (что невозможно, иначе ваш близкий будет раздавлен, а уж здоровье потеряет точно), не забудьте про расходы на адвокатов. Это адские деньги. В первые часы после ареста мужа я подписала контракт с самыми-самыми лучшими, да еще и с правильными питерскими корнями. За первый месяц их работы мне был выставлен счет – 30 тысяч евро, с небольшим хвостиком. И за второй столько же, и за третий. Надо сказать, что уже к концу первого месяца работы эти адвокаты мне аккуратно начали говорить, что угроза заказчика, сенатора – посадить мужа на 8 лет – вполне реальна. Я не верила – хотя бы потому, что дело чисто арбитражное, что у жены сенатора, которая писала заявление на моего мужа, нет и не могло быть никаких документов, подтверждающих ее права на спорные акции, к тому же вся история перехода собственности хранится в уважаемом депозитарии. Адвокаты тактично и очень терпеливо два месяца объясняли мне, что это ничего не значит. Что я зря трачу огромные деньги, которые мне еще пригодятся. В итоге они познакомили меня, почти насильно, с другими адвокатами, куда более бюджетными, и очень, очень толковыми. Все равно это дорого. Это в два раза больше моей зарплаты, весьма приличной даже по докризисным временам. А еще надо кормить мужа в тюрьме и содержать семью.

Всем адвокатам я рассказывала про взятку. Они выспрашивали подробности и говорили – зря. В том смысле, что надо было дать не этому, и не так, и не тогда. Но теперь чего уж.

Что удалось получить за деньги, потраченные на адвокатов:

1. Год жизни. Мосгорсуд, не изменив приговор, изменил срок, снизил на год. Теперь не 8, а 7 лет.

2. Адвокаты собрали все документы о невиновности мужа и о фабрикации дела следствием. Сейчас все это никого не интересует. Но я верю, что рано или поздно они пригодятся.

3. Впереди Верховный суд, впереди Страсбург. Мы приготовились к последующим этапам.

…Уже год мы вместе с банком пытаемся продать заложенную недвижимость – пока не получается. Банк попал вместе со мной. Я очень сочувствую банку и стараюсь изо всех сил найти покупателя; проценты по кредиту платила первые два месяца, потом все стало понятно – и мне, и банку: наступил сентябрь-2008. Сейчас вроде покупатели оживились. Может, расплачусь с банком: мы за этот год успели несколько раз посудиться (добавьте к гонорарам уголовных адвокатов и адвоката гражданского), договорились (спасибо адвокату, на хороших условиях), подписали «информационные письма», что я нахожу покупателя (добавьте риэлтора), а покупатель расплачивается с банком (добавьте содержание дома на Рублевке, он ведь заложен, то есть платежи мои). Хвала банку – оказался вменяемым. Средний банчок, очень плохо пережил кризис, так что понимание было достигнуто. А мы с мужем быстро достигли понимания, что больше никогда не будем обзаводиться собственностью в России – никакой. В особенности заводами, их акциями, или домами на Рублевке – этого больше нет, и не надо этого больше никогда. Гиблое место.

Про людей и физкультурников

Вот, кстати, прекрасный итог минувших полутора лет. Мне очень жаль, что я не верю в бога, и, как я ни старалась, до сих пор искренне не получается – а вот муж поверил. И благодарен ему, что тот прервал его прошлую жизнь, безумный разгул и потребительскую булимию. И дал ему возможность понять и осознать многие важные вещи. И дал ему время почитать Лескова, Достоевского, Гете – и Библию, конечно. А до тюрьмы детективы читал. Теперь еще мечтает о Прадо, Уффици и д`Орсэ. А до тюрьмы он как минимум четыре раза в год ездил в куршавели-шамани-ишгли. Чертовы пафосные физкультурники.

Друзей с Рублевки у нас больше нет. И это тоже прекрасный итог полутора лет. Ведь можно же было прожить жизнь вместе с ними, рядом с ними, и не знать, что никакие это не друзья. Впрочем, вру: нам сильно помогал и помогает один наш сосед (ну, бывший уже). Думали – сосед, а оказалось – друг. Жаль, что мы никогда уже не сможем приехать к нему в гости: невозможно видеть дом напротив, который мы строили с прицелом на то, что здесь будут жить наши прапраправнуки, и они будут целоваться под деревьями, которые посадили мы.

Потеря тех, кого считал друзьями, – это хорошо. Счастье – находить друзей в людях, которых считал приятелями. И это тоже есть. Через Slon.ru нас с мужем разыскал его однокурсник, много лет назад они вместе учились в университете в США. Он гражданин Украины, успешный финансист, долго работал в Латинской Америке. Я помогла ему связаться с мужем, тот был потрясен и несказанно счастлив: говорит, что Л. (однокурсник) взял над ним своеобразное шефство, снабжает его всеми последними финансовыми исследованиями, каждый день высылает ему на подпольный телефон свежую информацию, рвется сам приехать. С сегодняшнего дня это можно устроить: муж получил в колонии «зеленую бирку», то есть облегченный режим содержания, и теперь ему в два раза чаще можно пересылать официальные посылки и ездить на свидания. Мы с Л. уже договорились, когда мы поедем вместе. Я совсем не знаю Л.: видела его один раз мельком после свадьбы. Как же мы бываем близоруки. Или дальнозорки.

А еще муж получил письмо от одного читателя Slon. ru. Это молодой, пытливый и сообразительный парень из Сибири, компьютерщик, он в несколько ходов разыскал мою почту, и я дала ему адрес зоны. И рассказала, что муж, по моим ощущениям, не очень-то верит в то, что существует Slon.ru, и что здесь действительно есть его – наш общий – блог, и что его читают. Когда в течение полутора лет не видишь ничего, кроме решетки и «Первого канала», начинаешь, наверное, все более сомневаться в существовании разумной жизни. Владимир – так зовут этого парня – написал и отправил мужу заказное письмо. Так муж его неделю читал мне по телефону каждый вечер: советовался, как лучше отправить ответ, волновался, разберет ли Владимир его корявый почерк, по сто раз переспрашивал, как его этот парень нашел, восхищался его вопросами о жизни, и тем, какие же у нас в стране живут замечательные, образованные, неравнодушные люди… Кстати, примерно вот в этот момент я поняла, что муж здорово отстал от жизни: например, он ничего не слышал о «Твиттере». Оказалось, что про многие вещи трудно объяснять на пальцах. А ведь муж до ареста жил с компьютером в обнимку и показывал мне много интересных штучек.