Текст книги "Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья"

Саша с детьми так и сидела на полу на кухне под столом до самой ночи, боясь выходить наружу, боясь возможных осколков, не желая пугать дочь и сына. Здесь же, навалившись на стену спиной, вынув грудь, налившуюся молоком, кормила Ванечку, наблюдая за тем, как Катюшка, прижавшись к ней, жевала с уголка булку ржаного хлеба. Саша хотела выползти и нарезать хлеб, но Катюшка перепугано вцепилась в нее руками, и Саша бросила эту затею, лишь крепче прижав к себе дочь и целуя ее в волосы.

Последние залпы стихли к пяти утра. Установившаяся тишина даже заставила Сашу очнуться от тревожного сна и долго прислушиваться. Спустившись с кровати, на которой в обнимку спала с обоими детьми, желая защитить их, подошла к окну, стараясь не шуметь. Вглядываясь в начинавшее светлеть небо, Саша видела, как со стороны центра Казани дым все еще медленно поднимался над городом темными столбами. Пережитое накануне пугало и заставляло не высовывать нос на улицу в течение всего следующего дня. Только через день Саша набралась смелости и вышла в город, взяв с собой обоих детей, не решаясь больше оставить их одних. Если суждено погибнуть, то уж лучше всем вместе, чем оставлять их на произвол судьбы одних, решила она.

Прижимая к груди сына, который лежал, подвязанный длинным шарфом, перекинутым через плечо, Саша держала Катюшку за руку, быстро и опасливо двигаясь в направлении продуктовой лавки. В городе было привычно людно и шумно, как обычным днем, и только куча битого стекла под ногами и неуютные выбитые окна в некоторых домах напоминали о Казанской катастрофе. Стоя в очереди, Саша слушала то, о чем болтали люди, обсуждая произошедшее. Кто-то говорил, что возле склада с боеприпасами загорелись дрова, что и стало причиной пожара. Другие рассказывали, что их родственники от страха умудрились спрятаться в соседних селах, на вроде Воскресенского, кто-то в панике умудрился добежать аж до Лаишево! Третьи тут же добавляли, что видели несколько человек, лишившихся рассудка. Было много раненых и погибших. Вселяя еще больше страха, кто-то болтал, что на Воскресенской и Большой Проломной взрывной волной разрушило несколько домов. Но тут же нашлись те, кто усмехались и со знанием дела уточняли, что не домов, а только углы домов пообтесало несколькими взрывами.

А через несколько дней вся Казань хоронила своего героя, генерал-лейтенанта Всеволода Всеволодовича Лукницкого, начальника Порохового завода, того самого, который однажды приезжал в дом Бессоновых накануне войны. По словам очевидцев, он ценой своей жизни бросился на горящий завод, где уже никого не было из работников, отрыл дренчерную систему, созданную специально на непредвиденный случай, и с ее помощью принудительно смог затопить цеха и склады с боеприпасами. Глядя на то, как вверенное ему предприятие пожиралось огнем и водой, двумя неудержимыми стихиями, он истекал кровью из оторванной взрывом руки. От потери крови он и умер того же числа, 14 августа 1917 года.

6.2.

Возвращаться сюда поздним вечером мимо шумных компаний, распевавших революционные песни или пьяных, выяснявших отношения, смачно сплевывая на землю и матерясь, мимо проституток с яркими губами, которые уже не смотрели на нее с опаской, а лишь коротко кивали в знак приветствия, стало ее маленькой, ни с чем несравнимой радостью. Она шла, уставшая и голодная от тяжелого дня в мастерской при госпитале, в которой с утра до вечера латала и перешивала на немецкой швейной машинке солдатские гимнастерки, штаны, мундиры и шинели. Эту одежду снимали с раненых и убитых, стирали в огромных чанах, сушили в ангарах, нещадно нагревавшихся под астраханским солнцем, а затем отправляли в мастерскую чинить. Чинить приходилось много. Гимнастерки и штаны не имели некоторых пуговиц, имели следы порезов и порой лопались по швам. Даже толстые шерстяные шинели были сплошь с глубокими прорезями от штыков и дырами от пуль. С шинелями возиться приходилось дольше обычного. Тяжелая, колючая, толстая материя тяжело входила под лапку, игла то и дело застревала. Требовалась сноровка и терпение, чтобы залатать такую прорезь. К концу дня пальцы не шевелились, а подушечки на них стали такими шершавыми и нечувствительными, будто к ним что-то прилипло.

Пурталес помер еще зимой 1916 года, отписав по завещанию все свое имущество на жену и дочь. Дохаживая последние месяцы, Бэтси стала совершенно невыносимой. Истеричная и капризная, изводила слуг, мотала нервы Ольге, шантажируя ее тем, что в любой момент могла передумать и не отдать ей ребенка. Она терпела. Молилась и терпела, надеясь, что все-таки желание избежать лишних хлопот и проблем, так или иначе связанных с незаконнорожденным ребенком, восторжествуют, и Бэтси выполнит свое обещание. И вот, когда малютка появилась на свет, Бэтси лежала в своей постели взмокшая и красная от усилий, с растрепанными во все стороны волосами, и совершенно равнодушно смотрела на дитя, которое пищало рядом с ней, вытягивая беспомощное личико в поисках груди. Ольга стояла рядом, собирая окровавленные тряпки, с трудом сдерживая себя от порыва подхватить малышку и убежать с ней прямо тут же. Глядя на Бэтси, она подошла ближе, коснулась ее лба рукой и тихо спросила:

– Ну, мы пойдем?

Серые блеклые глаза устало закрылись, губы ее дрогнули.

– Уходите.

Она снова и снова вспоминала этот момент. Еще глядя на падчерицу, лежавшую неподвижно на кровати с закрытыми глазами, боясь ее спугнуть, разбудить, боясь, что она может передумать, Ольга подхватила малютку, кутая ее в белую пеленку, и, не говоря ни слова, торопливо вышла из комнаты. Уже через час, давно готовившаяся к этому событию, она с девочкой на руках и старой грузинкой Нино навсегда покинула дом Пурталеса.

Да, она к этому готовилась. Еще накануне нашла кормилицу, пышногрудую киргизку, которая за сущие копейки готова была выкармливать ее дитя. Все то, что ей отписал муж, она переписала на Бэтси, как и договаривались. Кроме личного счета Ольги, на котором лежали деньги, переданные ей в качестве приданного. За десять с лишним лет брака она лишь пару раз снимала средства оттуда, пока функционировал ее кружок, а потому там накопилась приличная сумма по меркам мирного времени. Теперь же, в условиях затянувшейся войны, этот счет уже не казался столь большим. И все же это были те деньги, которые ей пригодились. На них она и сняла маленький одноэтажный дом на окраине Астрахани, подальше от благополучных и роскошных домов, где ее знала каждая собака. Здесь, среди узких улочек и маленьких грязных домишек, где кипела совсем другая, простая и тяжелая жизнь, легко можно было затеряться и начать все заново.

Она изменила все. Вся та роскошь, в которой она жила всю свою жизнь, осталась в прошлом. Это был сознательный выбор. Она не взяла ничего из дома Пурталеса, кроме ребенка и пары украшений, подаренных матерью. Устраиваясь в мастерскую при госпитале, что был в паре кварталов от ее дома, она назвалась Ольгой Бочкаревой. И с этим именем началась ее новая жизнь.

Поднявшись на крыльцо, Ольга быстро постучала, прислушиваясь, не плачет ли ее Анечка. Нино открыла быстро, приветственно кивнув и отходя вглубь. Домик имел всего две комнаты и маленькую кухню. Но им и не надо было больше. В маленькой комнате жила старая грузинка, а в комнате побольше ютилась Ольга с Анюткой. Каменный дом был хорош тем, что держал прохладу. Небольшие окна выходили на узкую грязную улочку и были занавешены кружевными занавесками. В большой комнате на узорчатом ковре перед узкой кроватью играла малышка. Заслышав Ольгины шаги, она некрепко поднялась на ножки и, держась за стеночки, опасливо передвигаясь, двинулась в коридор. Ольга уже стояла в проеме, склонившись и протягивая к ней руки, улыбаясь и радуясь ее первым шагам. Анечка сделала последний рывок и, на пару секунд зависнув в воздухе, не держась ни за что, вдруг отчаянно переставила ножки и весело засмеялась, когда Ольга подхватила ее за подмышки и быстро подняла вверх, целуя в розовые щечки и темноволосую макушку.

– Здравствуй, доченька! Здорово у тебя получилось, а? Скоро наши маленькие ножки будут бегать быстрее всех! – она обнимала и целовала малышку, прижимая к себе, а девочка блаженно хватала ее за шею, прислоняя головку к плечу.

Крошечная кухня имела небольшую, на татарский манер, печь, пару шкафчиков на стене, рабочий стол с двумя дверцами, да небольшой круглый стол с парой стульев у окна. Цветастая скатерть покрывала круглую столешницу, а на тарелках лежала долма.

– Как у нас дела? – спросила Ольга, слегка чмокнув старую грузинку в лоб и усаживая дочь на колени. Вручив малышке вилку, с улыбкой наблюдала, как малютка принялась хозяйничать в ее тарелке, отчаянно втыкая зубцы в овощи. Нино тяжело села на стул, обмахивая себя кухонным полотенцем. Ее морщинистое лицо и многочисленные седые пряди в волосах вызывали грусть. Нино сильно сдала в последнее время, годы брали свое.

Она сама вызвалась уйти с Ольгой из дома Пурталесов. Оно и понятно, Бэтси терпеть ее не могла, как и все, что напоминало об Ольге. Добрая и мягкая грузинка была неспособна конфликтовать и отстаивать свое место в огромном доме. Да и к чему старой одинокой женщине бороться с заносчивой девчонкой? К тому же Нино прекрасно понимала, что Ольге, решившей полностью изменить свою жизнь, понадобится помощь. Честно говоря, Нино в душе радовалась, что теперь они жили в этом маленьком домике втроем. Уборки было немного, а все свое время она могла посвятить столь долгожданной малышке. Нино знала, что это была за девочка. По ее мнению, из Бэтси не могла выйти хорошая мать. А вот ее рыбка, Ольга, уставшая от одиночества, заслужила это материнство.

Обычно вечерами, сидя за одним столом, они делились новостями. Ольга рассказывала, что наши войска опять отступают, что офицеры, которых она встречала в госпитале, ходят понурые от того, что в армии после революции полный разлад. Солдаты бегут с поля боя, пьянствуют и отказываются идти в атаку. Нино качала головой и добавляла свою порцию новостей, что слышала на базаре. В городе снова бабы пытались разгромить продуктовую лавку после того, как приказчик, спустя два часа после открытия, заявил, что муки больше нет. С весны перебои с хлебом стали постоянны, потому что катастрофически не хватало пароходов. Во время очередного массового собрания недовольных астраханцев толпа штурмом захватила винные склады. Солдаты, которые поначалу пытались защитить имущество, в конце концов, плюнули и присоединились к погромщикам: принялись выкатывать на улицу бочонки с вином, откупоривать их, и в итоге перепились все до одного.

Никогда вопросы продовольствия не волновали Ольгу, как теперь. Она и подумать не могла прежде, что простым людям постоянно приходится думать о еде. В то время, как в доме Пурталесов и соседних домах местных богатеев, столы ломились от яств, а во время войны многие из них цинично сокрушались, что забыли, когда в последний раз ели настоящие французские устрицы и отменный швейцарский сыр, простые люди голову ломали, где достать обычного хлеба или хотя бы муки. Теперь, работая бок о бок с самыми обычными женщинами, она много раз слышала истории о том, как зарвавшиеся купцы до последнего придерживали продукты, не отпуская их в продажу, надеясь на повышение цены. Такие, как ее покойный муж, владельцы транспортных барж и пароходов, возившие продовольствие, беззастенчиво скрывали его от голодавших людей. Во время очередной реквизиции на пристани общества «Волга», членом правления которого при жизни был и Пурталес, в складской лавке были найдены несколько центнеров мясных продуктов, грибов и сливочного масла, которые от долгого хранения попросту сгнили! Управляющий лавки лишь ехидно разводил руками и цинично заявлял, что это их дело, когда хотят, тогда и продают.

Слушая эти истории, Ольга не могла избавиться от ощущения, что и ее руки запачканы в этой грязи. И если прежде она и не задумывалась, откуда в их доме в самый разгар войны было дорогое вино, хорошее мясо, фрукты из враждебной Турции даже во время боев на Кавказе, то теперь она оказалась по другую сторону баррикад, осознав весь фарс сложившейся системы. Даже после свержения монархии бесчинства дельцов никуда не исчезли. Новые люди, пришедшие к власти, с одной стороны, вводили принудительную реквизицию излишков, но, с другой, заискивали и подчас вели тайные переговоры с теми же дельцами и спекулянтами. Ольга, в свою очередь, вполне могла воспользоваться связями мужа для того, чтобы обеспечить себе сносное существование. Но отныне сама мысль идти той же дорогой, что и прежде, вызывала в ней отвращение. В конце концов, говорила она себе, человек рожден не для того, чтобы есть, а для того, чтобы жить в гармонии с самим собой. Да и, что греха таить, в Астрахани в избытке водилась рыба, масло, даже установленная в мае 1917-го норма выдачи хлеба по карточкам, была выше, чем в Москве и Петрограде. Поэтому кланяться в ножки знакомым мужа, а уж тем более плакаться на свою судьбу она не собиралась. Маленькая девочка, в жилах которой текла Гришина кровь, стала для нее смыслом к существованию. С ней она не могла быть прежней: заносчивой, капризной, избалованной и слепой. С ней хотелось быть настоящей, человечной, честной, а главное – достойной называться ее матерью.

То, что в ее малышке на половину текла кровь Пурталеса и его дочки, ее не беспокоило. Она не хотела об этом думать ни на секунду. Ведь мать не та, что родила, а та, что вырастила. Бэтси была лишь необходимым сосудом, скорлупой, в которой зародилась жизнь Анечки. На этом ее функция закончилась, к счастью для Ольги. Глядя в ее темные глазки, вдыхая запах ее маленького, такого мягкого и беззащитного тела, она впервые чувствовала, как в ней нуждались, как безусловно ее любили! И все же Ольга с сожалением подмечала, что малышке передалась от Бэтси ее нервозность и истеричность. Анечка была очень пуглива, часто вздрагивала по ночам и просыпалась, а потому, желая ее защитить от всего, Ольга спала с ней в одной постели, окутывая ее мягкими белыми руками, прижимая к своей пышной теплой груди. Под тихое посапывание малышки Ольга засыпала безмятежно и счастливо, радуясь тому, что жизнь ее обрела этот простой и понятный смысл.

++++++

Работу в мастерской она выбрала для себя сознательно. Шить Ольга умела еще с институтских времен. Эта работа была куда менее тяжелой в моральном плане, чем работа в госпитале. Сюда шли те, кто боялся крови, кто падал в обморок при виде отрезанных конечностей, да и те, кто мог долго и упорно работать руками. Ольга могла, как оказалось.

Погруженная в тяжелые мысли, руки ее проворно делали то, чему она научилась еще в Тифлисе. На ее рабочем столе, где в центре блестел верхней частью черный изогнутый корпус швейной машинки с большим стальным маховым колесом и деревянной ручкой, справа лежала стопка отремонтированных армейских гимнастерок, а слева – гора тех, что требовали починки. Точно такие же столы тянулись слева и справа, спереди и сзади, и за всеми сидели женщины, стрекоча машинками, латая армейскую одежду. Приводя в порядок одну за другой военные рубашки, распарывая пришедшие в негодность швы, она порой натыкалась на удивительные вещи в районе воротника или с внутренней стороны нагрудного кармана. На одних там были вшиты записки, размякшие и пришедшие в негодность от стирки. И Ольга догадывалась, что когда-то это были молитвы и заговоры от пуль на поле боя. На других – вшитые деревянные иконки, потемневшие от времени, с затертыми краями от долгой носки. Встречались и монеты, и кулоны, и другие обереги. Эти вещицы сложно было идентифицировать с владельцем, но Ольга их собирала в отдельную коробочку, которую держала под столом возле швейных инструментов, не решаясь выбросить.

От многочасовой работы в одной позе спина сильно болела, как и шейно-плечевой пояс. Всем женщинам полагались небольшие перерывы, во время которых можно было выйти из мастерской, пройтись, подышать, наскоро перекусить. Ходили по очереди, не больше 7 минут. Свою очередь пропустить было нельзя. Занятым работой женщинам некогда было вертеть головой, а потому принято было по возвращении коснуться следующей в очереди рукой. Еще один плюс работы в мастерской – это молчание. Ольге нравилось, что под стрекот швейных машин говорить было практически невозможно, а, значит, никто не мог сбивать ее со своих собственных мыслей и лезть с расспросами в ее израненную душу. Никогда не имевшая подруг, она легко обходилась без них и теперь.

Маша Кильдеева, что сидела справа от нее, бесшумно прошла по проходу между столами и, усаживаясь за работу, коснулась Ольги рукой. Она как раз пришивала последнюю пуговицу к очередной гимнастерке, откинувшись на стул и наматывая нитку поверх иглы. Кивнув Маше, отложила шитье и встала. Тело отозвалось повсеместной болью во всех членах от долгого сидения. Разминая шею, сводя и разводя лопатки на спине, Ольга вышла сразу на улицу, доставая приготовленные ржаные сухари из кармана фартука. Здесь, в тени, у здания мастерской стоял большой чан с водой и несколько жестяных кружек. Набрав воды, отошла под крону раскидистой ивы, что спускала свои тонкие гибкие ветки с длинными узкими листьями к самой земле, за которыми можно было скрыться от всех на несколько минут. Старалась ни с кем не говорить и не встречаться глазами. Свои роскошные волосы отныне прятала под застиранной косынкой, а похудевшее тело – под скромным рабочим серым платьем с темным фартуком. Здесь, под ивой было ее любимое место. Прислонившись к одному из изогнутых шершавых стволов, скрытая в тени ветвей, она жевала сухари, запивая водой, наблюдая за суетой, царившей возле ворот госпиталя.

Госпиталь размещался слева от хозяйственных помещений. Сразу за ним шла прачечная и сушка, а затем – швейный цех. Грузовые автомобили и телеги, кряхтя и вздымая пыль, подъезжали друг за другом, свозя все новых и новых несчастных. В последние дни приток раненых резко вырос. Слава богу, больных тифом и другими инфекциями сюда не привозили. Но глядя на сестер, которые с утра до вечера ходили между коек и таскали несчастных, Ольга невольно им сострадала и удивлялась их стойкости. Порой, когда еще оставалось время, она подходила к воротам и долго смотрела на тех, кого привозили. Лежавшие на носилках мужчины, с перебинтованными конечностями и головами, вызывали острую жалость. Страшно было представить, как в этой жаре прели их раны под тугими повязками. Больно было смотреть на их иссушенные губы, которые еле слышно шептали:

– Пить…

Тут же замечала, как подбегали сестры с мокрыми тряпками, обтирали им губы, пытались кружками влить в их рты хоть сколько-то воды. Обычно в такие моменты она отворачивалась и медленно уходила обратно в цех, в шум машинок, сквозь который не было слышно криков из операционной и стенаний больных.

Очередной грузовик с ревом завел свой мотор и, подняв облако пыли вверх, проехал мимо, покачивая из стороны в сторону своим кузовом, на котором зиял красный крест в белом круге. Ольга видела, как у ворот на носилках лежал последний раненый, дожидаясь, когда за ним придут санитары. Но санитары почему-то долго не шли, и раненый лежал всеми покинутый один одинешенек под нещадно палящим солнцем. Его вид был страшен и печален. Голова перемотана наполовину, так что большая часть была скрыта под бинтами. Одна нога была согнута в колене, а вторая… Ольга приподнялась на цыпочки, пытаясь разглядеть, и резко отвернулась. Второй ноги не было. На искалеченных она до сих пор не могла смотреть. Все нутро сжалось, к горлу подступила тошнота. Глубоко вдыхая воздух, отступила на несколько шагов в сторону, пытаясь скрыться от ворот госпиталя, прячась за изогнутыми шершавыми стволами ивы. Пытаясь отогнать страшные мысли и картины, она невольно думала о том, что, если ногу оторвало сразу, значит, придут штаны с оторванной штаниной. А может, не сразу, значит, началась гангрена, и ногу ампутировали уже после. Тогда где-то в чане снова и снова будут кипятить и стирать одежду с гниющих тел. От нестерпимой жары голова начала гудеть. Допив последние капли воды, Ольга быстро направилась в мастерскую, не оборачиваясь.

Уже вечером, после смены, проходя сквозь коридор госпиталя, в котором по обе стороны впритык друг к другу стояли кровати с солдатами, Ольга слышала, как сестры в углу шушукались, тяжело вздыхая:

– Снова наступление, значит, будет еще больше. Когда уже будет конец? Уже и мужиков не осталось, призывают шестнадцатилетних! Столько людей погибает, а им там, все мало. Господи, я смотреть не могу на этих мальчишек!..

Стиснув зубы, Ольга ускорила шаг. Не было сил слушать эти причитания. Вот откуда эти новые раненые! Газеты писали, что войска Юго-Западного фронта начали штурм австро-венгерских и немецких позиций в Восточной Галиции. Первые же незначительные успехи были представлены, как грандиозное наступление Временного правительства. Но ожесточенные бои, в ходе которых на передовую бросали резервы из безусых новобранцев, редели на глазах. Результат этого наступления был на лицо: сотни израненных бойцов корчились теперь здесь в нестерпимой жаре, изнывая от гниющих ран на своих телах. А сколько еще осталось там, навсегда!

– Пить! Прошу, пить, – кто-то тронул ее за подол юбки, от чего Ольга невольно вздрогнула и опустила глаза на вцепившуюся в нее мужскую руку с грязными ногтями. Беспомощно оглядевшись в поисках сестер, Ольга с досадой заметила, как обе сестры удалялись в противоположном направлении. Снова бросив взгляд на сжимавшую край платья руку, Ольга взглянула на ее обладателя и снова вздрогнула. Ей показалось, что это был тот самый несчастный, которого она видела во время перерыва. Он лежал в грязной нательной рубахе, под мышками почти коричневой от пота и грязи. Сквозь ворот была видна шея с нервно бегавшим кадыком, покрытая испариной. Голова была перебинтована так сильно, что виден был только рот и едва ноздри носа. Эта небольшая открытая часть его лица вызывала глубочайшее сострадание и жалость. Губы были покрыты коростами и кусочками обветренной шелушащейся кожи, над ними и на подбородке темная щетина уходила смятыми влажными волосками к шее. Бинты возле губ были желты и мокры от пота. Тяжелый запах исходил от них и вызывал удушье.

– Пить! Пить! – губы его еле двигались, иссушенная кожа в углах рта так сильно напрягалась, что, казалось, еще одно усилие – и она просто лопнет и засочится кровью.

– Погоди, сейчас, – Ольга осторожно и с опаской потянула свою юбку, высвобождаясь из его руки, и быстро направилась в противоположную сторону к чану с водой.

Присев перед несчастным на край кровати, закусывая губы от брезгливости и тошноты, которую вызывал запах нечистых бинтов и грязного тела, она просунула руку под его шею, пытаясь приподнять его голову и подставляя к губам холодный край кружки. Раненый жадно принялся хватать воду, капли струйками потекли по подбородку, скатываясь к шее. От вони, исходившей от его бинтов, нестерпимо кружилась голова и свербело в носу. Сколько дней, недель они прели и гнили на нем?!

Она чувствовала, как напрягалось его тело, и дрожали руки, которыми он опирался о кровать, пока пил растрескавшимися губами и громко надрывно глотал, тяжело вздыхая. Когда в кружке совсем не осталось воды, он несколько раз кивнул, благодаря ее, и, отстранившись, повалился на тонкую подушку. Больше он не двигался и не заговаривал, только несколько раз облизал повлажневшие губы, поворачивая перебинтованную голову к стене, слабо и беспомощно поджимая к животу единственную ногу. Вид у него был совершенно жалкий и безнадежный. Глядя на него, Ольга невольно подумала, что уж лучше бы конец, чем вот так мучиться истерзанной в клочья недобитой душе.

Ольга продолжала сидеть, не решаясь подняться, и только когда поняла, что сидит прямо возле оторванной ноги, вскочила, словно ошпаренная. Панический страх, ощущение гадливости и непреодолимого отвращения вызывали головокружение и противную дрожь в пальцах. Нервно оглядываясь, пыталась прийти в себя, но взгляд упорно натыкался на искалеченные мужские тела, которые длинными рядами тянулись вдоль обеих стен коридора. Прямо напротив одноногого солдата лежал другой несчастный – без обеих рук. Он молча смотрел на нее не моргающими глазами. И от безнадеги, читавшейся в них, мороз шел по коже. Чуть дальше лежал совсем молодой юноша с перебинтованной рукой по самое плечо. Он мотал головой из стороны в стороны, видно, в бреду. Слева, сразу за одноногим, полусидя лежал другой несчастный с жестким каркасом на шее и перемотанной верхней частью головы. И так, куда не глянь, по всему коридору, словно страшный конвейер смерти где-то изрядно работал, рубая и кромсая в клочья молодые здоровые тела! Смотреть на это не было сил. И скрывшись за дверью санузла, Ольга долго и тщательно мыла кружку, прежде чем вернуть ее к чану. Пока отмывала ее, словно после прокаженного, стыдилась смотреть себе в глаза в запотевшее зеркало, но ничего не могла поделать со своим малодушием и страхом. Господи, как бедные сестры целыми днями ухаживают за этими несчастными?! Уходя прочь, она не смогла заставить себя снова пройти мимо его кровати, чтобы еще раз окинуть взглядом его перебинтованную неподвижную голову и разной длины ноги, а скрылась через другой ход.

На следующий день чувство жалости взяло вверх, и прежде, чем приступить к работе в мастерской, Ольга набрала воды в кружку, вошла в госпитальный коридор и встала, как вкопанная, схватившись за стену. Кровать, на которой вчера лежал одноногий солдат, была пуста! Почему-то слезы стыда и отчаяния хлынули из ее глаз. Ноги подкосились, и Ольга тяжело села на край опустевшей койки, пригубив холодной воды, пытаясь успокоиться. Мысль о том, что несчастный умер за ночь, а она смалодушничала и сбежала вчера, причиняла почти физическую боль.

Оттерев слезы, она подняла глаза на противоположную кровать, холодок прошел по спине от неподвижного, не моргающего взгляда безрукого солдата. Он все так и лежал и, не шевелясь, смотрел на нее. Жив ли он? Просто уйти Ольга не смогла. Тронув его за плечо, ощутила мороз по коже, когда его взгляд сфокусировался на ней. Ольга молча выпоила ему всю воду, с усилием стараясь не смотреть на места, где прежде были руки, и с тяжелым сердцем ушла работать.

Но вечером ноги сами привели ее в коридор. Став в дверях, она долго смотрела на покачивавшуюся воду в кружке, не решаясь взглянуть на опустевшую кровать. А когда, наконец, перевела взгляд, сердце ее почему-то подпрыгнуло от радости – одноногий раненый лежал на прежнем месте! Набравшись смелости, она села возле огрызка ноги, придерживая его шею рукой, поила его водой, заметив, что бинты и рубаха были застираны, но свежи. Он пил жадно, не останавливаясь, хватаясь одной рукой за холодный металл кружки, от чего его пальцы то и дело касались ее руки. То, как жадно он пил, словно это было единственное, что отныне ему было нужно, вызывало неудержимую жалость и слезы. Ольга даже украдкой радовалась, что не видела его глаз. Наверное, смотреть в глаза такому несчастному было бы просто невыносимо. Когда кружка была опустошена, он снова лег и, отворачиваясь к стене, едва слышно прошептал:

– Спасибо, – однако, такое душераздирающее равнодушие было в этом глухом голосе, что Ольга, тяжело вздыхая, невольно отвела взгляд. – Где мы? – проронил он вдруг, все также не поворачивая головы.

– В Астрахани, в госпитале, – тихо проговорила Ольга. – Принести вам еще воды?

Он неожиданно снова обернулся и не сразу с усилием спросил:

– Вы – сестра?

– Нет, я…я швея, – отозвалась Ольга.

– Швея? – голос его странно дрогнул. – Дайте вашу руку, – прошептал он вдруг, и когда она протянула руку к его руке, он неожиданно обхватил ее пальцами и поднес к едва выглядывавшим из-под бинтов ноздрям. Пару раз вдохнув запах ее кожи на запястье, он вдруг еще тише прошептал: – Как вас зовут?

– Ольга… Бочкарева Ольга Павловна… Хотите, я буду приносить вам воду?

Но он вдруг выпустил ее руку, сильно замотал головой, потом тяжело протяжно заныл, накрывая ее руками, словно от нестерпимой боли, всем корпусом отворачиваясь к стене, помогая единственной ногой.

– Принести еще воды? – громче спросила она, не понимая, что с ним.

– Нет! – процедил он вдруг, а затем громко и зло закричал: – Убирайтесь! Уходите! Оставьте меня! Уходите! Ничего мне не надо!

Этот голос, прорвавшийся вдруг из недр израненного изуродованного тела, заставил ее вскочить. Бледнея и не веря сама себе, она вглядывалась огромными блестящими глазами в перебинтованную голову, очертания подбородка, заросшего щетиной, в судорожно сжимавшие голову пальцы, корчившееся тело, не замечая, как слезы потекли по ее щекам, а губы задрожали, пытаясь выговорить:

– Гриша?.. Гриша?

От ее голоса тело его еще страшнее задрожало, забилось на смятой больничной койке. Руками он сжимал свою изуродованную голову, болезненно поджимая под себя единственную ногу, дергаясь всем телом, словно хотел отползти прочь, скрыться от ее глаз, и только жалобно заунывно нечеловеческим голосом стонал:

– Уходи… Уходи…

Она бросилась на колени перед кроватью, схватив его за руку, пыталась распрямить пальцы, вглядываясь в них, в форму ладони, в кривившиеся губы, желая удостовериться, что это действительно был он. Из глаз текли слезы, когда она пыталась коснуться губами его руки, с ужасом снова и снова вглядываясь внахлест стянутые бинты на его голове и лице, через которые едва были видны ноздри и потрескавшиеся дрожащие губы.

– Уходи! Уходи! – надрывно кричал он, пытаясь вырвать свою руку, прижимая к голове подушку, пытаясь спрятаться от нее.

– Гриша, прошу тебя, скажи, что это ты. Гриша! – она снова хватала его ладони, целовала их, гладила его плечи, тянулась к его перебинтованной голове, пытаясь коснуться губами его подбородка и шеи и сквозь слезы все шептала: – Гриша, скажи, что это ты!

Раненый корчился на кровати, тяжело и мучительно стонал под ее поцелуями, пытаясь оттолкнуть ее, отползти, толкаясь одной ногой, нервно мотал головой, сдавленно выговаривая сквозь тяжелое дыхание:

– Уйди! Оставь меня! Не надо меня жалеть! Убирайся!

Сомнений не было, это был он! Поняв это, Ольга припала всем телом к его кровати и затряслась в безудержных рыданиях, дрожащими мозолистыми от долгого шитья пальцами водила вдоль его оторванной ноги, не решаясь ее коснуться, совершенно не замечая того, как ее красивое лицо сводило от боли. Гриша продолжал корчиться, пытаясь отползти на другой край кровати, но вскоре его худое, угловатое тело затихло, лишь мелкая дрожь пробивала его. Пытаясь ее унять, он обхватил себя тощими руками, с силой вцепившись грязными пальцами в потную, местами сильно истлевшую рубаху. Подняв к нему мокрое лицо, она видела, как он тяжело и судорожно вздыхал, раздираемый не то яростью, не то отвращением к себе.