Текст книги "Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья"

– Гришенька, – прошептала она совсем тихо, коснувшись рукой его спины.

Он нервно дернул плечом и глухо процедил:

– Лучше бы я издох, чем вот так лежать перед тобой. Уйди, прошу тебя!

Не помня себя, она ушла. Как шла темными грязными улицами, не помнила. Только всю ночь не могла сомкнуть глаз, глядя в старый побеленный потолок. Тело не слушалось, пробиваемое странной, непреходящей дрожью, словно какие-то силы бились в ней, пока она вспоминала изуродованное тело и непропорциональной длины ногу. Хватала себя руками, пытаясь унять отчаяние и страх. Боролась сама с собой, не понимая, что было сильнее. Тяжесть обиды за его предательство ядом ползла по венам, от чего было тяжело дышать, пот выступал на лбу. Закрыв глаза, она вспоминала его губы и жар их ночей, от чего сердце яростно просыпалось в груди. Но его раны и увечье вызывали паралич, и она сама корчилась в постели, поджимая под себя ноги, вцепившись в себя руками, стеклянными глазами глядя в одну точку, прислушиваясь сама к себе. Что это? Расплата за все ее грехи? Наказание? Насмешка судьбы? Или ее подарок, божье прощение, которое она уже и не чаяла получить? Разве не его возвращения она ждала все это время!? Она и признаться себе не могла в этом, но ждала, отчаянно, смиренно, тайно, сквозь обиду и боль, сквозь уколы собственной гордости. Ждала всем израненным сердцем даже тогда, когда уже и надежды не осталось. И вот он жив. Жив! Страшно? Отчаянно страшно! Ей никогда не было так страшно. Могла ли она осмелиться и взять на себя заботу о нем? А если не сможет? А если переоценит свои силы и свою ЛЮБОВЬ?

Единственное, в чем она была уверенна в своей жизни, так это в своей любви. Она снова и снова вспоминала момент, когда узнала звук его голоса. И лишь удивлялась, почему не узнала его по изгибу подбородка, по тонким грязным пальцам. Но его голос она точно не могла ни с кем спутать. В тот самый миг вся жизнь пронеслась у нее перед глазами. Она помнила все, связанное с ним в мельчайших подробностях. И помнила ту душераздирающую пустоту, когда его не стало в ее жизни. Она помнила тот день, когда застала его с Бэтси. И это снова и снова причиняло невероятную боль. Почему? Зачем? Однако мысль, что он жив, что он здесь была намного сильнее. Сердце ее, болезненно ухнув, вдруг словно запустилось с новой неистовой силой, оживая и распускаясь, словно отошедшая от долгой зимы, почти погибшая ивовая ветка, пустившая почки. Кажется, именно этот голос когда-то спас ее от самых страшных мыслей, едва не заставивших ее броситься в пучину Каспия. Она боялась своей слабости и неумелости, она боялась того, что им может не хватить ее денег и тогда ей придется работать еще усерднее и больше. Она боялась, что не сможет без слез смотреть на его израненное изуродованное лицо и никогда уже не увидит его красивых глаз. Но знала, что никогда не перестанет его любить. Этого страха не было.

Наутро она пришла вновь. И днем. И в каждый свой перерыв снова и снова сидела у его кровати и, держа за шею, поила его водой. Он сначала не двигался, не поворачиваясь к ней, а потом, мучимый страшной жаждой, приподнимался и пил быстро и молча. Потом сразу отворачивался, показывая всем видом, что ей лучше уйти. Она стала хлопотать, чтобы ему чаще меняли бинты и обрабатывали отрезанную ногу, пропадая у его кровати. За это доставалось от начальницы по мастерской, но это теперь ее не волновало. Она без конца обивала порог ординаторской, пытаясь выяснить у доктора, что с его головой. Седой с морщинистым лицом доктор долго искал его в списках, потом сказал:

– Рядовой Бочкарев подорвался на мине на управляемом им бронеавтомобиле у деревни Потоки. Ногу оторвало сразу, а лицо получило множественные ожоги.

По словам доктора, основной задачей медперсонала было не допустить гангрены на оторванной ноге и сохранить ему зрение, но в условиях нехватки лекарств это было почти фантастичным.

Она знала, куда обратиться и кому стоило дать денег, чтобы достать необходимые медикаменты. Да, ей пришлось подтянуть связи покойного мужа, обратиться к Тихонову-Савицкому, провести с ним ужин, в течение которого он без конца склонялся к ее ручке и противными влажными губами лобызал ее. Ей пришлось терпеть его вздохи и признания, сидя с каменным лицом в ресторане, пока он крутился вокруг нее, без конца шепча ей в ухо: «Моя богиня!», чтобы в один прекрасный момент поставить заветную коробочку с лекарствами на стол доктора. А пока ждала лекарства, вдруг ощутила, что небо стало грандиозно высоким и голубым, а рутинный труд в мастерской в нескольких метрах от его больничной кровати уже не казался таким тяжелым. Она бежала на работу с утра со всех ног, неся в руках завернутые кусочки мягкого испеченного Нино хлеба, с большим трудом раздобытое мясо, сушеный урюк, с трудом раздобытые сигареты.

Поначалу он все так и лежал к ней спиной, накрыв голову обеими руками, поджав к груди ногу, делая вид, что спит. Но она снова и снова садилась рядом, совала ему в рот мягкий домашний хлеб, зажигала сигарету и подносила к его плотно сжатым губам. На запах сигарет он сдавался, с трудом приподнимался на кровати, не позволяя ей помогать себе и не поворачивая перебинтованную голову к ней. Нервно подрагивавшими пальцами брал сигарету и с плохо скрываемым наслаждением затягивался, молча, тяжело дыша, выпуская дым в сторону. Она с замиранием сердца следила глазами, как привычным движением его длинные загрубевшие с черными ногтями пальцы подносили сигарету ко рту, а его губы знакомо вытягивались, втягивая в себя дым. Столько раз она наблюдала за этим в той прошлой жизни! Ком подкатывал к горлу. Иногда он протягивал ей тлеющую сигарету и жестом показывал в сторону соседней койки. Ольга понимала – вставала и давала затянуться солдату без рук. Взгляд того оживал, глаза суетливо следили за красным огоньком на конце сигареты, он жадно затягивался – раз, два, и благодарно выпускал дым в сторону.

Пару раз она пыталась расспросить Гришу, как он оказался на фронте. Он долго и упорно молчал, отворачиваясь. А в один из дней, наконец, сухо бросил, протягивая ей крошечный окурок:

– Меня схватили, когда я пытался бежать из Астрахани. Выбор был невелик. Либо каторга, либо война. Лучше бы я отправился на каторгу! – с горечью закончил он, отворачиваясь, и накрыл голову подушкой.

Она смотрела на него с тоской, прекрасно понимая его горечь. В эти дни по амнистии Временного правительства с каторги он вернулся бы живой и невредимый! Желая сменить тему, она рассказала, что ушла из дома Пурталесов и живет теперь в маленьком домике, и каждый день ходит в мастерскую чинить армейскую одежду.

Он повернул к ней голову, словно не веря своим ушам, потом снова накрыл ее руками и произнес:

– Значит, она все-таки выставила тебя на улицу?

Ольга накрыла его руки своими ладонями, чувствуя, как он напрягся от ее прикосновений, и прошептала, склоняясь к самому лицу:

– Я ушла сама. Мне не нужен ее дом и их деньги.

Он горько сжал зубы, от чего желваки забегали на его лице, а потом зло бросил, отворачиваясь:

– И как тебе живется в нищете?

– У меня есть все, что нужно, и даже то, о чем я только могла мечтать, – она ласково коснулась его плеча и подалась слегка вперед, желая поцеловать его в шею. Но он вдруг резко обернулся и, одергивая плечо, глухо спросил:

– Все, о чем только могла мечтать? Значит, ты вполне счастлива? Так и будь счастлива! Зачем ты таскаешься сюда?!

Она видела, как напряженно замер кадык на его шее, как плотно сжались его губы, а голова замерла, обращенная в ее сторону. Невыразимая любовь и сострадание поднимались в ней, глядя на него, но его слова заставили сжаться ее сердце. Отчетливо в памяти всплыла та сцена в его комнате и полуголая Бэтси. И страшная боль опять поползла, как змея, по жилам. Ольга опустила руки и тихо спросила:

– А ты был счастлив со мной, Гриша?

Он нервно повел головой, желваки сильнее забегали на открытой части шеи, а пальцы рук с силой сжали простынь.

– Ответь, Гриша, – умоляюще прошептала она.

Он молчал. Только видно было, как тяжело поднималась его грудь, и нервно бегал кадык на шершавой шее.

– Зачем ты спрашиваешь? Неужели ты сама не знаешь? – проронил он едва слышно.

– Зачем же?.. – она осеклась, не в силах произнести что-то еще, чувствуя, как ком подкатил к горлу.

Он мучительно накрыл голову руками и тяжело застонал.

– Неужели ты не понимаешь? Я хотел спасти тебя от нищеты. Ведь она хотела тебя лишить всего. Я думал, если ты все потеряешь, то буду не нужен тебе! Разве я мог тебя обеспечить как Пурталес? Все из-за тебя! Все! Я ненавижу себя за это! Я убеждал себя, что стоит мне захотеть, и я все прекращу. Я же свободный! Да, особенно теперь, когда я сам и посать не могу сходить! – он горько усмехнулся. – Но, оказалось, что я просто идиот. А теперь еще калеченный идиот! И уже ничего не вернуть. Ничего! – он судорожно подтянул единственную ногу, пытаясь перевернуться на бок к Ольге спиной. – Ты должна уйти! Не приходи больше! Не выйдет ничего! Прошу тебя, ради всего, что было, не приходи больше! Никогда!

Слезы текли и текли по ее щекам, пока она продолжала сидеть на краю его кровати и вглядываться в изгиб его подбородка, в выглядывавшую кость ключицы, в острый, нервно вздрагивавший кадык. Горечь, с которой он клял свою судьбу, сжимала ей сердце. Она попыталась дотронуться до его спины, но он нервно одернул все тело, сильнее забиваясь в угол кровати. Она отказывалась верить в то, что он смирился и прекратил бороться.

На следующий день, в воскресенье, в свой единственный выходной, она решилась на отчаянный шаг и пришла в госпиталь с Анечкой. Малышка в нежно-розовом платьице и такой же панамке, что Ольга перешила из собственного платья, сидела у нее на руке, большими темными глазками озираясь по сторонам и периодически пугливо прижимаясь к матери щекой. В госпитальном коридоре было довольно оживленно в дневной час. По коридору то и дело переносили раненых, быстрым шагом ходили сестры, мелькая длинными белыми косынками. Его кровать была пуста.

Прижимая к себе дочь, Ольга некоторое время стояла в нерешительности, гадая, куда его могли перевезти. Когда в коридоре показалась сестра с белой металлической тележкой с лекарствами, то, проезжая мимо его кровати, взглянув на Ольгу, она заморгала глазами, потом отвела взгляд и перекрестилась. Краска отхлынула от Олиного лица, она вцепилась в руку сестры и закричала, совершенно теряя разум:

– Что? Что стряслось?! Где этот раненый?!

– Так это, – сестра подняла на нее глаза, – ночью пытался удушиться…

– Что?! – ноги ее подкосились, вцепившись в ближайшую кровать рукой, крепче прижала к себе малышку и в истерике закричала: – Где он?! Проводите меня к нему! Я хочу его видеть! Где он?!

На ее истерику прибежали еще сестры, пытаясь ее успокоить, но Ольга металась по коридору, пытаясь найти Гришу, не замечая, что малютка на руках тревожно захныкала, глядя на рыдавшую мать. Одна сестра обхватила ее за спину и повела вон из коридора, говоря осуждающе на ходу:

– Негоже здесь шуметь. Многим из них и так не сладко, вы еще шумите…

– Проводите меня к нему. Я должна видеть его, – выла Ольга, пытаясь удержаться на ногах, не веря в то, что снова могла его потерять, и не заметила, как ребенка подхватила вторая сестра, пытаясь успокоить малышку.

– Да жив он, откачали, – сказала другая сестра, подводя ее к большим двойным дверям со стеклом, на которых висела надпись «ПЕРЕВЯЗОЧНАЯ». – Кто вы ему?

Ольга подняла на нее огромные несчастные глаза.

– Жена. Кто же еще? Прошу вас, я должна его увидеть.

– Жена? – она с нескрываемой жалостью оглядела ее с ног до головы и прошептала: – Посидите. Я узнаю, можно ли вам войти, – она тихонько постучала и заглянула внутрь сквозь приоткрытую стеклянную дверь, что-то тихо кому-то сказала. Через пару секунд обернулась к Ольге и, прикладывая палец к губам, мягко произнесла: – На пару минут. Доктор осматривает его раны. Можете войти.

Подхватив дочь, она вошла, чувствуя, что ноги совершенно не слушались, а сердце гулко билось в груди от мысли, что Гриша, ее Гриша, всегда такой сильный и смелый, отчаянно желавший бороться и идти до конца, вдруг решил свести счеты с жизнью. Она боялась входить, думая, что стала причиной его отчаянного поступка. Ведь он сам вчера сказал, что она была всему виной. Но когда увидела его изуродованное голое тело, лежавшее на кушетке без одежды и без бинтов на лице, сердце ее дрогнуло и быстро-быстро забилось где-то в самом низу. Снова противный страх засосал под ложечкой, пока ее красивые серо-голубые глаза испуганно бегали по оторванной ноге, где теперь видны были заживающие, но еще кровоточащие рваные раны, по его изуродованному с облезлой кожей лицу. Способна ли она вынести это? Хватит ли у нее сил?

Военный доктор стоял, обернувшись к ней, наблюдая, как затрясся ее подбородок, от чего Ольга с силой прижала ладонь к лицу, с усилием заставляя себя смотреть на него, не отводя взгляд. Затем доктор взглянул на малютку и жестом показал сестре накрыть его изуродованное тело простыней. А потом он взглянул на Григория и вдруг мягким, отеческим голосом заговорил:

– Ну, ты, брат, даешь! Разве можно так поступать с собственной женой? Мало нынче вдов? Негоже так, Гришенька, надо быть сильным до конца. Ты же герой! Первым прорвал оборону неприятеля на своей бронемашине. Орден вот-вот придет, а ты в петлю. Не надо больше вдов, дорогой, слышишь меня? – и уже глядя на Ольгу, добавил: – Проходите, сударыня, проходите, привыкайте, вам теперь на это все время придется смотреть, – он мягко поманил рукой ее к себе.

Она была бледнее больничных простыней, стоя у самой кушетки над ним, пытаясь отвернуть головку малышки от его лица, боясь ее напугать. Лицо Гриши, его красивое, такое любимое лицо, все было покрыто красной ожоговой коркой. Щелки глаз были зажаты опухшими красными волдырями, от чего глаза были совершенно не видны. На голове местами совсем не было волос, а там, где были, торчали обгорелыми клочками. Оба уха тоже были покрыты кровавыми коростами.

– Его бронемашина под взрывом перевернулась, и его окатило горящим топливом, – пояснил доктор, видя шок на Ольгином лице. – Слава богу, быстро сообразили и сбили пламя песком. Но…

– Глаза, – тихо прошептала Ольга, дотронувшись до Гришиной руки, накрытой простыней. Он ощутимо дрогнул от ее прикосновения, напряженно прислушиваясь к их голосам.

– Волдыри спадут, но вернется ли полностью зрение – неизвестно. Он реагирует на свет, но пока очень слабо, – также шепотом сказал доктор. – И по поводу лица. Часть ожога сойдет, останутся шрамы, готовьтесь к этому. Возможно современное лечение, но это где-нибудь во Франции, а не здесь… Крепитесь, как было, уже не будет, – он с грустью посмотрел на нее.

Но она не смотрела на доктора, а с замиранием сердца смотрела на то, как Гриша повернул голову от его слов, а губы пытались изобразить усмешку, когда он зло произнес:

– Слышала? Как было, не будет! Надо было издохнуть! – кадык его нервно задрожал.

– Тише, тише, – похлопал его по руке доктор и, взяв Ольгу под руку, отвел ее в сторону. Стоя у окна, он несколько секунд смотрел в ее блестящие от слез глаза, а затем осторожно положил свою морщинистую руку на плечо и тихо, вполголоса произнес: – Вы должны быть честны перед ним и перед собой. Поверьте, брать на себя заботу о человеке в таком состоянии, огромная ответственность. Вам нужно все взвесить. Нельзя дать ему надежду, а потом струсить. Вы можете уйти прямо сейчас. Мы что-нибудь придумаем, подготовим все необходимые документы, ему будет назначено пособие. Может, у него есть еще родные?

Ольга закрыла глаза, быстро смахивая слезы, и глубоко вздохнула, крепче прижав к себе дочь. А потом в упор посмотрела на него и прошептала:

– У него есть родные, доктор. Это жена и дочь, – с этими словами она решительно развернулась и двинулась к кушетке, сильнее обнимая Анечку, заставляя себя смело смотреть на Григория.

Доктор отошел к высокому окну, присев на белый подоконник и закурив, наблюдая за тем, как Ольга вплотную подошла к Грише. Страх перед тем, что он мог снова попробовать покончить с собой, давил сильнее всего. Касаясь его руки, она склонилась к его уху, покрытому ожоговой коростой, и быстро зашептала:

– Все будет хорошо, Гришенька. Не оставляй меня одну. Вместе мы справимся со всем, слышишь? Ты нужен мне, больше воздуха, больше света дневного, не гони меня, не гони меня, милый мой, – голос ее дрожал, а сама она корила себя за то, что все эти слова были не те, слабы и неубедительны.

– Справимся? – он снова повернул к ней свое покрытое ожогами лицо. – Ты не понимаешь, что говоришь. Я калека, слепой, безногий калека! Зачем я тебе? Красивая, молодая, ты будешь сидеть у моей постели? Или искать утешения на стороне? Зачем такая жизнь? Да лучше издохнуть! Это было бы лучше всего! Не делай вид, будто тебе плевать на мои раны и увечья! Будто ты сможешь с этим жить! – голос его сорвался на крик, от чего малютка резко вздрогнула и жалобно заплакала, цепляясь за мать. Ее жалобный плач заставил Гришу замереть от неожиданности и замолчать. Израненное лицо уставилось в сторону раздавшегося плача, а руками он тяжело оперся о кушетку, пытаясь приподняться и понять, что это был за звук. – Кто это? – произнес он дрогнувшим голосом.

– Наша дочь, Анечка, – голос ее дрожал от рыданий, сковавших горло, и сквозь слезы она лишь видела, как побледнели его губы.

– Дочь?

Ольга осторожно взяла ладошку малютки и коснулась ею его подбородка и шеи. Он поднял руку и в воздухе попытался найти ее ручку. Анечка прижималась к Ольге, с опаской поглядывая на него. Когда же Ольга вложила крошечную ладошку в его ладонь, он на мгновение замер, пальцами дотрагиваясь до ее пальчиков, потом коснулся рукой тонкого платья, крошечного ушка и маленькой кружевной панамки.

– Сколько ей? – прошептал он сдавленно с явным недоверием.

– Год и два, – отозвалась Ольга, притягивая малышку к себе, от чего Анечка обняла ее и крепко прижалась к груди.

– Это, правда, моя дочь? – он был глубоко потрясен, от чего губы его неожиданно задрожали, а рукой он продолжал водить в воздухе, пытаясь дотронуться до малышки, при этом наклонял голову в сторону, стараясь уловить ее тихие всхлипы. – Она боится меня, – с горечью прошептал он, опуская руку и отворачивая в сторону изуродованное лицо.

Заметив знак доктора, что пора поторопиться, Ольга посадила малютку Грише на живот и с силой сжала его руку. Склонившись к его лицу, она в отчаянии произнесла:

– Она привыкнет, Гриша! И будет счастлива от того, что ее отец жив. Пусть он слепой калека, пусть его лицо в ожогах, но я хочу с ним прожить бок о бок всю оставшуюся жизнь, хочу, чтобы наша дочь знала своего отца! Ты думаешь, я не понимаю тебя? Нет, Гриша, я знаю, как это жить с израненной душой и разорванным сердцем. Ты можешь прогнать меня и дальше жалеть себя и лезть в петлю. Но если так, то ты погубишь не только себя. Ты погубишь и меня, Гриша. И нашу дочь. Мне нет жизни без тебя, Гриша! Послушай меня! Ведь ты – борец, смелый и отчаянный. За это я тебя и полюбила. Мой Гриша найдет в себе силы поверить в мою любовь! Прошу тебя, любимый, доверься мне. Позволь мне быть с тобой, – слезы снова потекли из ее глаз, скатываясь ему на шею.

Григорий повернул к ней голову, а рукой несколько раз коснулся ее, пытаясь подобраться пальцами к лицу. Когда его пальцы коснулись ее мокрых щек, она обхватила его ладонь рукой и прижала к своим губам, покрывая ее поцелуями. От этого подбородок его сильнее задрожал, а из узкого отверстия обожженного глаза стекла крошечная слеза, от чего он торопливо отвернулся в сторону. И только дрогнувшим голосом едва слышно прошептал:

– Забери меня отсюда, Оля…

6.3.

Холодный ветер и противный моросящий дождь заставляли ускорить шаг. Вечерело. А значит, надо было поторопиться. С наступлением темноты лучше было не появляться на улицах Царицына. И в прежние-то времена городские власти постоянно подвергались нападкам из-за плохого освещения, а теперь и подавно уличные фонари стали редкостью, а работающие – тем более. Скоро стемнеет, и грязные, заплеванные семечковой шелухой мостовые станут безлюдны и темны. Свет от окон не спасал, потому что все больше жителей держали запертыми ставни, боясь грабителей и хулиганов, которыми город теперь просто кишел, после проведенной еще весной амнистии.

Сильный порыв ветра ударил в лицо. Кутаясь в воротник серого осеннего пальто, придерживая рукой маленькую фетровую шляпку, Ольга снова обернулась. Кажется, этот человек в темной фуфайке и сильно втянутой в нее шеей, преследует ее от самого трамвая. Пытаясь сохранить присутствие духа, она постаралась естественно ускорить шаг, но не заметила лужи и вскрикнула, став в нее невысоким черным ботинком. Чувствуя, как противно захлюпала внутри него вода, быстрее пристроилась за парой женщин, шедших впереди, с облегчением заметив, что мужчина свернул в другую сторону и скрылся из виду. И все равно идти одной вечером было отчаянно страшно. Да и город знала плохо, что заставляло нервничать и постоянно вчитываться в названия улиц и номера домов. Но некоторые дома не имели ни того, ни другого, еще больше заставляя нервничать.

Главное управиться за час и вернуться. Нельзя, чтобы Гриша что-то заподозрил. Не забыть еще купить чего-нибудь съестного, а то будет задавать вопросы, рассердится. Надо спешить!

В это время года, в конце сентября, Царицын ей не нравился. Она здесь бывала с мужем, и не раз. Но тогда все было по-другому. Их возили в дорогом автомобиле до Общественного собрания, в здание Городской думы и театр. Теперь все было иначе. Эти несколько дней, что они находились здесь, снимая на окраине маленькую комнату в ожидании решения своего вопроса, казались вечностью. Старая Нино померла еще месяц назад. Долго кашляла и худела, в конце концов, испустила дух. Теперь без нее в чужом городе приходилось считать каждую копейку и с еще большей тоской отдавать соседке за помощь с Анечкой, когда приходилось уходить надолго, оставляя их с Гришей вдвоем. По правде сказать, она и подумать не могла, как быстро тают деньги! Много приходилось ходить пешком. Трамвай и пролетка – лишь в особом случае. А еще была проблема хлебных карточек. Грише, как вернувшемуся с войны, полагались карточки, но и их получить было не просто в чужом городе. А им с Анечкой они не полагались вовсе. Это в Астрахани она числилась в штате госпиталя, а здесь приходилось туго. В первый же день пребывания здесь, когда она пыталась сторговаться с мешочником, которых здесь было особенно много, у нее вытащили кошелек. Благо там было немного денег, да астраханские карточки, которые здесь цены не имели. Но сам факт, что среди бела дня на виду у огромного количества людей у нее вытащили кошелек, вселял панический страх. Теперь ей казалось, что карманники и воришки на каждом углу только и поджидают ее.

А как бранился Гриша!

Ольга невольно улыбнулась, переступая очередную лужу. Сначала он назвал ее безголовой и неприспособленной к этой новой жизни. Потом зло несколько раз стукнул по столу, негодуя, что не смог защитить ее. А потом…

Дыхание перехватило от нахлынувших чувств! Потом он обнял ее и снова долго-долго целовал. Она отвечала ему с закрытыми глазами, как делала теперь, не в силах смотреть на его ожоги, и невероятное желание вновь поднималось в ней. Кажется, она стала любить его еще больше! Ночи с ним и тепло его тела снова вернули ее к жизни. Да, теперь это были другие ночи: без страха разоблачения, без сумасшедших экспериментов, ограниченные в движении, но более нежные и долгие. Замерев на его груди, разметав золотистые волосы, она то и дело целовала его, ощущая, как медленно приходило в норму его сердце. Он курил, выпуская дым в сторону, обхватив второй рукой ее спину, и молчал. Но она знала, о чем он молчал. Она это чувствовала. Особенно, когда он вдруг прижимался своим обожженным лицом к ее волосам и с дрожью вдыхал ее запах. Сладкие мурашки пробегали по ее телу от этого красноречивого молчания. Она лишь с блаженством прижималась лицом к его шее и тихо шептала:

– Любимый мой… Единственный мой.

Отгоняя нахлынувшие чувства, Ольга встала на Елизаветинской улице, где на удивление горели сразу несколько фонарей, а окна гостиниц там и тут манили приятным желтым светом. Ольга смотрела на трехэтажное здание гостиницы «Националь». Любовь, что наполняла ее сердце, толкала без раздумий сделать шаг в ее сторону и тут же мучительно останавливала. Лишь бы Гриша не узнал. Нельзя, чтобы он узнал!

А если узнает? Ведь он будет задавать вопросы. Вдруг догадается?

Страх противно расползался внизу живота, отдаваясь в ноги.

Но ведь по-другому никак. Им нужны документы на выезд. К Грише начало возвращаться зрение, и доктор Степанов из госпиталя утверждал, что во Франции ему смогут помочь еще больше его восстановить. Уехать из Астрахани было проблематично. Знакомые посоветовали попробовать через Царицын. Поэтому надо, чтобы не узнал. Уж она постарается.

Глубоко вздохнув, Ольга решительно перешла улицу и потянула за кованую ручку высокой тяжелой двери.

На первом этаже гостиницы размещался ресторан, окна которого, декорированные кремовыми шторами, гостеприимно приглашали зевак заглянуть и отведать горячительных напитков – не на каждый кошелек, но на любой вкус. Местечко пользовалось спросом.

Они как-то с Пурталесом бывали здесь, в той, прошлой жизни. Тогда здесь играла арфистка и выступал какой-то нудный местный купец. Ольга тогда еще подумала, что кроме толстого кошелька, в этом зануде нет ничего мужского. Не то что в ее Грише! Снова что-то заволновалось внизу живота. Ради него она готова на все!

Окинув взглядом пространство некогда приличного заведения, которое было залито электрическим светом, ароматами еды, алкоголя и дымом сигарет, сразу бросились в глаза перемены. Как и прежде, первый зал, что занимал большую часть, был заставлен в три ряда небольшими столами и венскими стульями с круглыми спинками. Но теперь за некоторыми из них сидели матросы Волжской флотилии. Их черные кителя и полосатые тельняшки сразу бросались в глаза, как и довольно громкая ругань и пьяный хохот. Прежде в подобных заведениях невозможно было встретить нижних чинов, зато теперь они вели себя, как хозяева.

Заметив их, Ольга невольно выше приподняла воротник пальто, отворачиваясь. Слава богу, догадалась спрятать волосы. Ее сила и слабость была в красоте. Прежде эта красота ей служила верой и правдой, но теперь в новой жизни и когда у нее был Гриша, она ей только мешала. Излишнее внимание со стороны посторонних мужчин теперь вызывало неприятные чувства, даже отвращение. Если эта пьяная компания начнет приставать, она точно не сможет вовремя вернуться.

Чуть поодаль сидели совсем обрюзглого вида мужики с грязными бородами. Стол их был пуст, если не считать граненых стаканов и бутылки из зеленого стекла. Таких компаний было больше всего – грязные и дурно пахнувшие мужики тащились в некогда приличное заведение для того, чтобы утолить свою жажду. В условиях действия сухого закона и категорического запрета на продажу алкоголя и самогоноварения желающие выпить могли найти горячительное только в таких местах. Они напивались быстро, потому что на закуску денег не хватало, спуская все заработанное и, понуро опустив головы, вели свои пьяные беседы. Этих еще быстрее обошла стороной, боясь, что среди них в любой момент могла завязаться драка.

В глубине, за кованой решеткой, обвитой зеленым плющом, и входом, укрытым тяжелой бордовой портьерой с бахромой, что скрывало эту часть от основного зала, размещалась зона для лиц иного рода. Ольга быстро пересекла ресторан, радуясь, что матросы не заметили ее, и, войдя в малый зал, бегло оглядела расставленные столы, покрытые относительно чистыми скатертями. Здесь гостей было немного. Под приятную мелодию патефона на мягких велюровых диванах и креслах темно-зеленого и нежно-коричневого цвета ужинали уважаемые люди, кому это еще было по карману: еще державшиеся на плаву купцы и держатели продуктовых лавок, может, пароходчики и владельцы складов, что в тяжелое время промышляли контрабандой и спекуляциями. Наверняка, здесь мог себе позволить отужинать и известный на весь город доктор Базель с супругой, лечивший добрую половину города от сифилиса и гонореи, и чья реклама «украшала» чуть не каждую газету города. Однако, нужного ей человека не было.

Вздохнув, Ольга поискала глазами часы в зале, не найдя, подозвала жестом официанта. Щуплый, лысоватый официант расплылся в противной улыбке, когда она спросила:

– Простите, у меня назначена встреча с господином Мясниковым. Он здесь?

– Нет-с, но Эдуард Лаврович частый гость в нашем заведении. Вы можете посидеть и подождать его, – с этими словами он еще шире улыбнулся, вручая ей бархатную, кое-где заляпанную жиром, папку меню, и показал на крайний столик.

– Благодарю, – с досадой произнесла Ольга и присела на угол велюрового дивана, кусая губы. Честно говоря, тратиться на ресторанную еду не входило в ее планы. Да и ожидание это могло затянуться. Что она скажет Грише?

Раскрыв меню, она долго скользила по нему глазами, пытаясь выбрать что-то попроще и подешевле, чувствуя, как официант, стоя в нескольких метрах подле бархатной портьеры, наблюдал за ней, готовый подскочить и принять заказ. Черт, когда денег в обрез, эти заведения вызывают жуткую неловкость! Дабы отвязаться от его назойливого внимания, Ольга заказала чай с самой дешевой булочкой, смерив официанта взглядом своих красивых глаз, от чего он сам смутился и, быстро раскланявшись, удалился. Закинув ногу на ногу, Ольга принялась ждать, нервно постукивая пальцами по столу и разглядывая шумную компанию господ за соседним столом.

За ним, довольно массивным и большим, окруженным диваном и креслами, сидели трое мужчин. Стол был уставлен блюдами и бутылками с вином. В центре стола красовался запеченный осетр, обложенный зеленью и лимоном, рядом дымились поджаренные колбаски и отварной картофель под укропом, тут же стояли моченые яблоки и соленые грибы под сметаной. Сразу три бутылки хорошего французского вина были откупорены. Все это изобилие в условиях всеобщей нищеты невольно заставляло еще внимательнее разглядывать тех, кто сидел за столом.

Два господина расположились на диване. Первый, довольно тучный и уже в возрасте, в дорогом расстегнутом пиджаке, с лысоватой головой, покрытой испариной, уплетал соленые грибы, от чего его усы и квадратная борода были испачканы сметаной, которую он периодически оттирал салфеткой, попивая вино. Второй господин развалился, закинув нога на ногу и покручивая свой ус. Он был чуть старше среднего, имел довольно приятную наружность, клинообразную бородку, глубоко посаженные темные глаза. Отменный костюм темно-синего цвета и золотая цепочка часов, свисавшая из кармана, также выдавали в нем человека обеспеченного. Он вальяжно покачивал закинутой ногой и пару раз с любопытством взглянул в сторону Ольги. Третий вызвал невольные опасения. Закинув ноги в высоких черных сапогах из свиной кожи на соседний стул и скрестив руки на груди, он сидел в глубоком кресле с теми, кого в последнее время клеймили нелестным прозвищем «буржуи», а сам был в военной форме и бушлате с красной лентой на плече.