Текст книги "Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья"

– Поехали! – гаркнул он, закидывая длинные ноги в черных высоких сапогах на подножку и садясь в кабину.

Черный грузовик закряхтел, выбрасывая в воздух клубы тяжелого едкого дыма, зашуршал шинами, распугивая зевак и прохожих, и тронулся вдоль вокзальной площади, оставляя за собой черное бездыханное тело собаки в луже густой красной крови.

6.6.

Старая скрипучая кибитка тащилась по заснеженной ухабистой дороге, то и дело останавливаясь на крутых подъемах. И тогда тяжелые, местами сильно стертые колеса словно вздрагивали, слабо цепляясь за землю, увязали в снегу и начинали жалобно скрипеть, пытаясь удержаться. Кибитка замирала, слегка покачиваясь туда-сюда, словно раздумывала: вверх или вниз? И когда уже сила притяжения становилась неодолимой и тянула деревянный тяжелый зад повозки под гору, колеса делали последние усилия и, скрипнув тоскливо, принимались медленно вминать рыхлый снег, слегка кривуляя из стороны в сторону, пытаясь удержаться и не сдать назад.

Обычно в этот миг, когда, казалось бы, вот-вот деревянные колеса не справятся и понесут вниз, под откос, разлетаясь вдребезги и вываливая из повозки все, что в ней лежало, он с трудом приподнимал перевязанную голову, словно пытаясь хотя бы взглядом вцепиться в деревянные борты. И когда унылый бело-сизый ноябрьский пейзаж снова принимался двигаться медленно и, слегка подрагивая, а круглый серый круп старого тщедушного осла, напрягаясь, из последних сил подавался вперед, ронял голову и, почти не моргая, смотрел в колыхавшуюся от сильного ветра парусину над собой.

Этот путь был долог и мучителен. За спиной оставались жалкие остатки некогда доблестной 1-ой Кавказской армии, еще несколько лет назад наводившей ужас на турков, яростно бившей их за царя и Россию под Эрзерумом и Саракамышем. Теперь это была армия жалких бродяг, ходячих покойников с выпадавшими зубами и кровоточащими деснами, пораженными цингой, голодных и измученных изнурительной войной. Серьезных боев не было уже несколько месяцев. Обе армии – русская и турецкая – несли колоссальные потери от бушевавшего в солдатских землянках тифа и цинги, от сводящего с ума голода, от которого то чудились какие-то запахи, то возникали потасовки между озлобленными людьми. Отдельные части еще продолжали стоять на своих позициях, но редели на глазах. Какие-то должны были помочь британцам в Персии. Но большая часть 1-ой Кавказской армии уходила на север. Солдаты и офицеры, измученные войной, покидали ряды и уходили прочь, в надежде добраться домой, разбредаясь с оружием и прихваченными патронами. И только одному Богу было известно, во что могла вылиться вся эта бездна не учтенного оружия на дорогах неспокойного Кавказа.

Где-то далеко, в Петрограде, давно рухнула монархия, не стало царя. Жалкие попытки нового Временного правительства начать наступление в Европе и на Кавказе, потерпели неудачу. Тревожные слухи доходили о том, что и Временное правительство не удержалось, сметенное новой, тревожной силой большевиков. Еще при Временном правительстве в армии начал царить хаос, а с приходом к власти большевиков, с самого начала выступавших за немедленное прекращение войны и поражение собственного правительства, остановить развал военных частей было уже невозможно. Он с ужасом вспоминал, как солдаты один за другим отказывались нести службу. Слышал, что в 19-м Туркестанском стрелковом полку солдаты начали брататься с турками, складывая оружие. А из его 13-го Кавказского стрелкового полка почти триста солдат бросили товарищей, оставили свои позиции и с оружием в руках самовольно ушли в тыл. Русская армия редела и умирала на глазах таких как он, офицеров. Что он мог сделать? У самого руки тряслись от холода и усталости, от грязи и ран нарывало и чесалось все тело. Простреленная рука никак не могла зажить и страшно ныла, особенно теперь, когда наступили холода. Здесь, в Елисаветпольской губернии, зимы стояли снежные и холодные, особенно в горах. От холода зуб на зуб не попадал, а обессиленное израненное тело с трудом могло найти в себе силы, чтобы согреться.

Кибитка снова вздрогнула и замерла.

Мурат медленно приподнял голову, уставившись в круглый серый зад осла. Ну же, братец, поднажми!

Старый ослик, подгоняемый таким же старым и седым армянином в утепленной душегрее и почти седой бородой, жалобно закричал. От его истошного вопля стало неловко. Его тощая маленькая туша внушала жалость. Мурат сильнее оперся на израненную руку, пытаясь понять, в чем дело. Старик стоял возле осла и трепал его за серую шею, тихо на армянском уговаривая скотину поднажать и не упрямиться. Ослик дернулся раз, два, и снова телега жалобно скрипнула и, покачиваясь от заносов по снегу, поползла на холм.

Как он оказался в этой кибитке, он толком не помнил. Помнил лишь, что, когда съели последнюю обессиленную лошадь, и вышла из строя последняя горная пушка, солдаты его батальона стали уходить. Сначала крадучись, ночью, мимо постовых, которые подчас замерзали насмерть к утру. А потом и открыто средь бела дня. Он пытался держать. Грозил трибуналом, расстрелом, но все понимали, что в новых условиях все его угрозы были не страшнее детского лепета. Доблестный стрелковый полк погиб не геройски в битве с неприятелем, его подкосили и уничтожили вши, цинга, голод и пагубная агитация. Сам Мурат пытался держать крошечную высоту, что им удалось занять и периодически обстреливать из оставшихся винтовок позиции турок. Со своей высоты им хорошо было видно, как турки тоже мрут от холода и голода, как по ночам из лагеря оттаскивают подальше окоченевшие трупы и скидывают их в низину, в надежде, что снегом присыплет от шакалов и лисиц. Как также на заснеженной равнине давно не было ни одного обоза с провиантом и подкреплением. Война превращалась в изнурительное ожидание собственной мучительной голодной смерти.

Однажды, с трудом разлепив сонные глаза, он заприметил, как остатки его солдат, прижавшись к заснеженным камням, пытались скрыться, прихватив оружие. Продрав глаза, умыв лицо снегом, он двинулся за ними, пытаясь нагнать и образумить. А очнулся уже в здесь, на дней старой скрипучей кибитки…

Не так он себе представлял свою военную карьеру. Отправляясь в 1914 году на Кавказский фронт, он был уверен, что вернется героем. Хотел, чтобы им гордился старый отец, малютка сын и любимая жена. Не вышло. Он жалко и постыдно покидал свою позицию в старой армянской повозке.

Когда начало смеркаться, поднялся сильный ветер со снегом. Сквозь дырявые борты ветер отчаянно врывался внутрь, свистел и жутким холодом обдавал тело сквозь сильно потертую офицерскую шинель. Мурат кутался в кусок овчины, что лежала тут же, но он был короток, очевидно, с молодого барашка, так что полностью укрыться не получилось бы при всем желании.

Добравшись до высокой скалы уже под покровом густой черной восточной ночи, старик остановил кибитку и отвязал осла. Удерживая его за веревку, ногами в стоптанных бурках распинал снег, пытаясь отрыть траву, что наросла по осени. Ослик благодарно завопил и уткнулся мордой в снег, слизывая его и копытами откапывая подмерзшие травинки и стебли.

Вскоре затрещал костер, выбрасывая вверх клубы дыма вперемежку с мелкими яркими искрами. Оранжевые отсветы отражались на многовековых камнях отвесной скалы. Откинув старую парусину, старик взглянул на Мурата и молча сунул ему в рот фляжку с водой.

– Благодарю, – Мурат приподнялся на одной руке, пытаясь придерживать овчину, спасаясь от разыгравшейся бури. Вода была ледяной, но пить хотелось страшно. Жадно схватился пальцами в обтянутую кожей фляжку, запрокидывая ее сильнее, пытаясь насытиться. Старик недовольно что-то проворчал, с силой отнял воду и отошел к огню.

Поджав под себя ноги, Мурат пытался согреться, кутаясь в кусок овчины. Тепло от костра попадало на лицо, но до тела не доходило. Руки и ноги безудержно тряслись от холода. Казалось, что его конечности промерзли до самых костей, и согреться он уже не сможет никогда.

Старик снова подошел к нему и на этот раз сунул ему меж пальцев руки пару сухарей, и ничего не говоря, сел к костру, длинной палкой шевеля головешки.

Сухари были знатные из грубой муки с отрубями. Кусочки крупы приятно размякали в обильной слюне. Их хотелось разжевывать снова и снова, наслаждаясь мучнистой кашицей. Глотал медленно, дозировано, чтобы на дольше хватило, чтобы обмануть голодный измученный мозг. Под треск огня и от первой за несколько дней еды во рту щеки запылали, а глаза стали слипаться – не разлепить.

…И вот он – уже маленький мальчик на коленях у матери. Как он счастлив, сидеть в ее мягких объятиях, уткнувшись в ее высокую крупную грудь, которая так вкусно пахнет молоком и едва уловимым запахом Персидской сирени! Этот запах детства был столь очевидным, столь явственным, что на какое-то время показалось, что только он реален и мамины объятия. Что не было и нет никакой войны, что это лишь страшный детский кошмар, от которого так приятно было пробудиться и оказаться в маминых руках…

Оглушительный свист и неясный грохот разрезали пространство. Открыв глаза, уставившись в темноту, долго не мог понять, что происходит. Вокруг слышались какие-то голоса и звуки, но спросонья усталый мозг не сразу распознал их, с трудом выделяя слова, ржание лошадей и выстрелы. Мурат напрягся, вслушиваясь и пытаясь понять, что происходит за тонкими стенками кибитки.

– Давай, старик, все, что есть! Не упирайся. Осла заберем. Добрая скотина. Открывай повозку! – густой мужской голос командовал снаружи. Речь была растянутая, на местный манер, хоть и говорил по-русски.

Мурат попытался приподняться, опираясь локтями в дно кибитки, и стараясь выглянуть сквозь приоткрытую парусину. От остатков костра шел слабый свет. Толком ничего не разобрать. Тем временем голос настойчиво повторил:

– Открывай повозку! Что там? Золото персов, что ли? – и еще несколько голосов захохотали.

В следующую секунду парусина взметнулась вверх, и внутри арбы стало заметно светлее. Мурат в полулежащем состоянии с перевязанной головой, в превратившейся в лохмотья офицерской шинели предстал перед тремя бородатыми в высоких бурых папахах горцами. Двое были в темных черкесках, один – в укороченном полушубке с серым мехом.

– Руки вверх! – скомандовал снова густой мужской голос, и черное дуло винтовки мелькнуло в полутьме, целясь в Мурата в упор. Он сразу понял, что голос принадлежал самому крупному из мужчин в полушубке с лентой патронов на груди.

Мурат с трудом вынул из-под овчины совершенно окоченевшую от холода простреленную правую руку, опираясь на здоровую левую. Очевидно, вид его был столь жалок, что дуло быстро опустилось, а горцы переглянулись, поглядывая на Мурата.

– Русский? – спросил человек в полушубке.

Мурат кивнул, не до конца понимая, чем могло грозить это признание в новых условиях.

– Катился бы ты к своим, русский! – человек презрительно ткнул в него штыком винтовки, а потом поддел овчину кончиком и откинул ее в сторону, очевидно, пытаясь удостовериться в том, что он не представлял угрозу. Окинув презрительно его рванную и прорезанную в нескольких местах грязную шинель, скользнул взглядом по галунам и погонам. – Офицер?

Мурат снова кивнул.

– Что ж ты, офицер, армию свою бросил? – человек с винтовкой усмехнулся. – Или разбежалась твоя армия?

Мурат молча смотрел на него, прикидывая в уме, что чисто внешне говоривший был с Кавказа, а русская речь выдавала в нем если не офицера, то унтер-офицера. Двое других молчали, периодически перекидываясь незначительными фразами на смеси русского и местного татарского языка.

– А ты? – спросил Мурат, посмотрев на него в упор. – Где твоя армия?

Человек в полушубке поправил мохнатую бурую папаху и усмехнулся, снова ткнув штыком винтовки в Мурата.

– Теперь у нас своя армия. Я дома!

Мужчины переглянулись. Один из них, что был постарше и с седоватой бородой в черной черкеске и накинутой поверх плеч меховой накидке, с двумя лентами патронов крест на крест склонился к человеку в полушубке и что-то шепнул. Тот кивнул и неожиданно ниже склонился к Мурату, вглядываясь в его лицо.

– Не больно ты похож на русского. С Кавказа?

– Из Баку, – сухо произнес Мурат. – Так что я тоже дома.

– Да ну? – человек в полушубке усмехнулся, показывая крепкие белые зубы. – Дома, говоришь? Это, смотря, на чьей ты стороне. Так на чьей ты стороне?

– На стороне России, – произнес Мурат, сжимая кулак левой руки, чувствуя, как от холода пальцы сводит.

– России? – мужчины захохотали громко и неприятно, а человек с седой бородой с сильным татарским акцентом произнес:

– Тогда ты не дома. Здесь нет теперь России.

– Кончать его надо, – бросил зло третий человек с длинными черными усами в темно-бордовой черкеске. Этот был моложе всех и все больше молчал, недоверчиво глядя на Мурата, держа наготове винтовку. – Офицеров в первую очередь кончать надо.

– Слыхал? – снова усмехнулся Мурату человек в полушубке, кивнув в сторону своего молодого товарища. – С офицерами теперь не церемонятся. А все потому, что веры вам нет. Вот ты – родился и вырос здесь, вскормлен Кавказом, а как собака, предан России. А нет ее больше, России-то. Пришло время о своей земле подумать. Разве не так?

– А чья же теперь эта земля? – спросил Мурат, с усилием удерживая себя затекшей рукой, чувствуя, как горечь сковывает горло. – Татар? Грузин? Армян? Как делить будете? Или кто сильнее, тот и заберет? Может, туркам отдадите? А? Тем, кто ваших товарищей убивал? Валяйте! Или англичанам поклонитесь? Валяйте! Да только под Россией вы людьми были, а теперь друг против друга пойдете, утопите Кавказ в крови, и сами в этой крови утонете. Валяйте!

– Кончать его надо, – угрюмо повторил самый молодой с длинными усами и медленно перезарядил винтовку.

– Погоди, Мустафа, – рукой остановил его человек в полушубке и низко склонился к Мурату. Мурат видел, как блестели белые глазницы его глаз в темноте, как красные воспаленные жилки окутали их – признак бессонных ночей или тяжелых дум. – Дитя рождается в муках, иной раз мать гибнет, рождая новую жизнь. Вот и сейчас: без крови и страданий новый мир не построить. И твоя задача определиться, на чьей ты стороне. Из уважения к своим предкам, к этой земле надо строить новое будущее. В Баку тебе делать нечего. Там хозяйничает Баксовет11
  Баксовет – Бакинский совет, орган советской власти в Баку в 1917—1918 гг., который возглавил Сурен (Степан) Шаумян, назначенный Лениным чрезвычайным комиссаром на Кавказе. Он и еще 25 бакинских комиссаров в сентябре 1918 года были расстреляны под Красноводском. В Баксовет входили большевики, левые эсеры и представители дашнаков.


[Закрыть], дашнаки22
  Дашнаки – обиходное название представителей Армянской революционной партии «Дашнакцутюн». Была создана в 1890 г., выступала с позиций армянского национализма, борясь за экономическую и политическую независимость Турецкой Армении. В 1918—1920 гг. стала правящей партией в Республике Армения.


[Закрыть] да большевики. Офицеров царской армии там не жалуют. Идем с нами. В Гянджу33
  Гянджа – город у подножия Малого Кавказа, в царской России носил название Елисаветполь.


[Закрыть]. Если будем медлить, то грузины и армяне весь Кавказ приберут к рукам. Уже во всю формируются их корпуса. Создадим свой корпус, который будет защищать интересы Азербайджана. Соберем силы, обучим людей и пойдем на Баку. Вернем себе наши земли, наши дома, наших женщин! Решай здесь и сейчас. Мустафа ждать не любит, – с этими словами он выпрямился, отступая в сторону, так что Мурат в упор столкнулся в холодным невозмутимым взглядом Мустафы, который совершенно невозмутимо держал винтовку на изготовке.

Воцарилось напряженное молчание. Старая кибитка, продуваемая со всех сторон сильным ветром, поскрипывала и вздыхала, словно старая нянька Амина в далеком Майском, как когда-то в детстве, когда он мальчишкой бился в лихорадке. Тогда несколько дней и ночей его одолевал страшный бред, он метался по постели, убегая в кошмарных сновидениях от сказочных чудовищ, которыми так пестрели старые татские сказки. Он любил эти сказки и боялся их. Он любил эту землю. Здесь был его дом! Где-то там, на берегу Каспия, в родовом имении деда подрастал его сынишка, которого он помнил совсем крохой на руках Марго. Марго! Сердце заныло протяжно и тоскливо. Сколько лет он не видел ее! Как он мечтал зарыться в ее белую грудь и, прижимая к себе ее мягкое теплое тело, просто дышать ею! Как они там? Как сказал этот человек? Там хозяйничают дашнаки и большевики? Эти выродки, что своей агитацией развалили армию, превратив ее в стадо баранов, забывших про доблесть и честь, поправших присягу, предавших все, что только можно? Разве можно пустить их в свой дом? Разве можно отдать им на растерзание свою землю? Допустить, чтобы они хозяйничали здесь? Нет!

Мурат с усилием поднялся сильнее, опираясь на здоровую руку, нимало не смущаясь направленного на него дула винтовки, и произнес:

– Какую же силу вы представляете?

Человек в полушубке усмехнулся.

– Национальный совет Азербайджана при Закавказском комиссариате44
  Закавказский комиссариат – временное коалиционное правительство Закавказья с участием грузинских меньшевиков, правых эсеров, армянских дашнаков и мусаватистов, заседал в Тифлисе, образован в ноябре 1917г.


[Закрыть]. Мы за независимую автономную республику Азербайджана и разгон большевиков. Так ты с нами, офицер?

– Значит, в Баку теперь заправляют дашнаки и большевики?

– Да, но кроме Баку нигде у них поддержки нет. Мы собираем армию и скоро вышибем их с наших земель, – темные зрачки воспаленных глаз в упор смотрели на него, как и черное дуло винтовки.

– Армию? – произнес Мурат с горечью. – Армии больше нет.

Человек в полушубке снова усмехнулся.

– Мы призываем местных, кто готов защищать свою землю.

– Местных? Они безграмотны и ни слова не понимают по-русски.

– Вот поэтому нам нужны грамотные офицеры. К тому же среди мусульман мало кто поддерживает большевиков. Так что армия будет, ее лишь нужно обучить.

Мурат несколько секунд пристально смотрел на человека в полушубке. Вообще-то его отчаянно гнало домой желание быстрее увидеть семью, обнять жену и сына. Но хотел вернуться героем, победителем, а не так, офицером разбежавшейся армии. К тому же, если теперь там утверждаются большевики, вряд ли ему удастся так просто миновать их. Однозначно придется принимать чью-то сторону. И уж лучше тогда сторону тех, чьи цели совпадали с его целью: вернуть себе родную землю. Потому Мурат подался вперед, с трудом протягивая израненную руку, и произнес:

– Если ваша цель – выбить из Баку большевиков и националистов-дашнаков, то подполковник от артиллерии, командующий батальоном 13-го Кавказского стрелкового корпуса Мурат Кадашев-Ашаев в вашем распоряжении, господа.

Человек в полушубке сделал шаг вперед, принимая его руку для рукопожатия, и бросив взгляд на посиневшие пальцы, рукой показал Мустафе опустить винтовку.

– Ашаев Мурат-бек?

Мурат кивнул.

– Мое почтение памяти вашего деда, – произнес человек в полушубке, пожав его синие пальцы. – Подхорунжий бывшего 18-го Кавказского стрелкового полка, Ибрагим Вахитов. Теперь командир взвода двести девятнадцатого полка при армии Закавказского комиссариата. Ваша рука, подполковник, паршиво выглядит.

Он еще несколько секунд сверлил Мурата взглядом, наконец, выпрямился, и многозначительно взглянул на товарищей. Затем скомандовал:

– Фархат, распрягайте лошадей и на караул. Мустафа, распорядись, чтобы накормили путников, и помоги уважаемому офицеру лечь у огня. До утра далеко, околеет к дьяволу. Утром двинемся в путь.

++++++

Вечерело. Из узкого окна гарнизонной комнаты для офицеров он наблюдал, как тяжелая черная ночь опускалась на узкие улочки древнего города. Где-то тявкала собака. Кое-где горели тусклые фонари. В маленькой скромной комнате было прохладно и сыро, словно на улице. Старенький стол с парой ящиков в углу, длинная узкая жесткая кровать с плоской подушкой, да кособокая тумбочка для всякой мелочи – вот и все убранство. И все же лучше, чем еще месяц назад в сырой землянке под Эрзерумом. В это время вряд ли кто-то сунется на улицы города, это было небезопасно. Елисаветполь, или, как называли его кавказские татары, Гянджа, находившийся между двумя враждующими лагерями – Закавказским комиссариатом с центром в Тифлисе и Баксоветом во главе с большевиками в Баку – и сам напоминал карту военных действий. Приток Куры, река Гянджачай, что резала город вдоль, была негласной границей между армянской и татарской, как позднее стали говорить азербайджанской, частями города. Мост через реку представлял собой пограничный пункт, пересекать который этим двум народностям было опасно для жизни. Сообщение между частями города происходило благодаря посредничеству живущих тут же евреев, русских, да немногочисленных греков. Напряжение витало в городе постоянно. Он ощутил его, как только добрался сюда с небольшим отрядом мусульман, верных партии Мусават и нацсовету Азербайджана Закавказского комиссариата. В городе постоянно вспыхивали потасовки, бесчинствовали мусульманские банды, нападая на продовольственные магазины и станции, грабя не только мирных жителей, но и солдат и офицеров.

И хотя в городе стоял 219-ый Кавказский полк, кроме громкого названия от него ничего не осталось. Теперь это было сборище вооруженных озлобленных людей, не имевших с прежней армией ничего общего, но продолжавших носить старую форму и названия старых формирований, а для местного мирного населения ставшие настоящим бедствием. Они слабо подчинялись командам, самовольно покидали казармы, провоцируя стычки между местными на бытовой и национальной почве.

Мурат задернул тонкую штору и лег на жесткую постель, как был, в военной форме. Вынув из-под подушки маленький томик стихов Низами, принялся читать в тусклом свете керосиновой лампы.

За те несколько недель, что он провел здесь, многое случилось. Много раз благодарил небо за то, что тогда в кибитке их настиг мусульманский отряд Вахитова, а не одна из тех банд местных татар, что теперь терроризировали местные селения и совершали без конца набеги на станции Закавказской железной дороги. Он был наслышан об их бесчинствах и очень переживал за старика-армянина, что спас его от смерти, увезя в тыл в своей старой телеге. Ему удалось узнать у подхорунжего Вахитова, что старика отпустили с миром на подступах к Гяндже. Мурату хотелось его разыскать и отблагодарить, но найти его в большом городе было неосуществимой затеей.

По приезду в Елисаветполь с отрядом Вахитова, Мурата определили в Елисаветпольский гарнизон, где после беседы с начальником последнего В. Н. Гусаковским, ему, наконец, стало понятно, зачем он понадобился. Многие поддерживали идею создания мусульманских частей для защиты интересов партии Мусават и интересов кавказских татар в Закавказском комиссариате, где сейчас доминировали грузины-меньшевики во главе с Ноем Жордания. А для того, чтобы создать такие части, в основном состоявшие из малограмотных мусульман, нужны были опытные офицеры. Настоящей угрозой порядку были спонтанно возникавшие местные банды, занимавшиеся грабежами и разбоем. Часть из них еще с октября начали привлекать в армию, но по большому счету, вооруженные и мало управляемые, они были предоставлены сами себе. Многие из них мало понимали, за кого пришли воевать, практически не говорили на русском, не владели навыками армейской службы, совсем не разбирались в партиях и новых политических силах. Но их объединяла идея стать хозяевами этих земель, что обещали им мусаватисты, призывая создать независимый Азербайджан. Эти мусульмане-добровольцы представляли собой скорее туземное ополчение, нежели регулярную армию с четкой дисциплиной и выучкой. Вот для этого офицеры и были нужны. А те из них, что знали мало-мальски местный татский, как Мурат, тем более.

Правда, израненная гниющая рука не давала покоя. К тому же раненый или безрукий он был бы мало полезен для новой армии. А потому за него сразу взялся старый доктор-еврей в круглой шапочке на самой макушке и длинной острой бородкой. Его маленькие шустрые глазки сквозь круглые тонкие очки то и дело озадаченно осматривали гниющую руку Мурата. Его морщинистое смуглое лицо начинало быстро кивать, от чего бородка нервно подрагивала, а сам доктор, засучив рукава, совершал какие-то манипуляции: то прикладывал какие-то повязки, то скоблил выступавшие капли гноя, то прижигал рану, от чего противно щипало аж до кости. Но Мурат терпел. Уж больно хотелось верить, что рука оживет, а местами посиневшие участки кожи снова порозовеют. Слава Богу, ампутировать руку не стали. Но, как сказал доктор, часть кожи потеряет чувствительность и шрам останется глубокий. Да и Бог с ним, думал Мурат. Лишь бы не калекой и стрелять могла! Однако заживала все равно медленно и постоянно немела. Особенно ночью. Иной раз просыпался от того, что совсем не чувствовал своей руки. Холодный пот прошибал его. Он принимался ее ощупывать левой рукой, щипал и кусал. И когда начинал ощущать боль, успокаивался. Нужно было время, говорил на утро доктор, когда Мурат описывал ему свои ощущения. Но времени не было. Формирование первых мусульманских частей шло полным ходом. Как он мог быть командиром и инструктором от артиллерии, если сам не мог стрелять? Поэтому Мурат усиленно заставлял свою руку работать, тренировал ее и пристреливался, пытаясь заставить непослушные пальцы вспомнить, как оно – давить на курок и держать рукоять пистолета или винтовки. И когда впервые попал в банку, то радовался, как мальчишка. Правда, глубоко в душе, не напоказ, сохранив невозмутимый вид вблизи солдат. Лишь довольно провел пальцами по усам и, сдунув порох с дула, сунул пистолет в кобуру.

О формировании Мусульманского корпуса говорили много, особенно здесь в Елисаветполе, где особую роль играло азербайджанское национальное движение. Его формирование было возложено на генерала от инфантерии М. А. Пржевальского. А на днях Мурат узнал, что командующим Мусульманским корпусом был назначен генерал Али-Ага Шихлинский, тот самый, генерал от артиллерии, под командованием которого Мурат воевал в боях на Волчих горах и защищал 3-ий форт Порт-Артура артиллерийским огнем во время Русско-Японской. Мурат знал, что Шихлинский сам был с Кавказа, родился в селе Газахлы Елисаветпольской губернии, недалеко от Гянджи. К тому же генерал был известен своей требовательностью и бескомпромиссностью. Будучи артиллеристом, он часами проводил в окопах, самолично руководя постановкой артиллерийских орудий. Вплоть до начала Великой войны он руководил Офицерской артиллерийской школой в Санкт-Петербурге, которую сам же закончил с отличием. Однако старые раны и годами накопленные болезни от сырости и простуженных ног вынудили его проситься уволиться в резерв и вернуться на Кавказ. Но его опыт и знания нужны были как никогда. И вот, прибыв в Тифлис, Али-Ага с удивлением узнал, что на него возложена миссия возглавить Мусульманский корпус.

Если честно, то эта новость обрадовала Мурата. Он горел желанием лично встретиться с генералом, вспомнить былые дни на Дальнем Востоке. Да и, что греха таить, Мурату хотелось узнать личную позицию Али-Ага о том, что теперь происходило и в России, и на Кавказе. Однако случая отправиться в Тифлис пока не представилось, но сам факт участия в создании Мусульманского корпуса его прежнего командира заставило Мурата поверить в правильность своего решения остаться здесь и приложить руку к созданию новой армии.

Его радовали возложенные задачи навести дисциплину и обучить вновь прибывших добровольцев обращению с оружием. Приступив к своим прямым обязанностям, Мурат оказался в своей стихии, понятной, четкой, не требующей мучительных раздумий. Эта понятная задача вселяла уверенность в том, что он на правильном пути и что путь домой близок.

Правда, на днях очередная неожиданная встреча заставила снова с тоской вспомнить дом и родных. Здесь, в Гяндже, во время совещания мусаватистов, куда были приглашены и гарнизонные офицеры, обсуждался вопрос Мусульманского корпуса, обострения разногласий с большевиками в Тифлисе, когда в начале декабря 1917-го там силами Закавказского комиссариата был захвачен оружейный Арсенал и разоружены большевики, входившие в исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Все понимали, что эти события превращают политическую борьбу между партиями в вооруженную. Вот тогда он неожиданно среди мусаватистов столкнулся с Асланом Сафаровым. Правда, не сразу его узнал и с удивлением разглядывал его арахчын, темно-синий бешмет и жилет сверху.

Увидеть здесь свояка Мурат был чрезвычайно рад, надеясь, что и Маша с ним. Вид Аслана в национальной одежде, а вовсе не в деловом европейском костюме, как Мурат привык его видеть еще с мирных времен, изрядно удивил его. Видя его удивление, Аслан только улыбнулся и, похлопав себя по жилетке, сказал, что теперь он принципиально носит национальную одежду, потому что его цель – добиться независимости Азербайджана. Когда Мурат спросил Сафарова про сестру, тот как-то смутился, отвел взгляд и бегло сказал, что она с детьми осталась в Баку, наотрез отказавшись уезжать из своего дома. А он, Аслан, уже несколько месяцев проживает в Тифлисе и в Елисаветполь приезжает частенько по вопросам Мусавата, а потому приглашает Мурата к себе, обещая познакомить со своей новой семьей. Это заявление свояка тогда возмутило и даже оскорбило Мурата. Но Аслан лишь в упор посмотрел на него и заявил:

– Я звал Машу с собой, но она не поддерживает Мусават и идею создания независимого Азербайджана. Наши разногласия зашли слишком далеко. Теперь у меня новая семья, мусульманская, которую, к сожалению, я не могу перевезти в Тифлис, по разным причинам. Видите ли, я вхожу в комиссариат, я – уважаемый человек. Я, поверьте, готов жизнь положить на то, чтобы моя родина стала независимым процветающим государством. Как истинный мусульманин, я готов взять на себя заботу и о Марии Павловне, и о Лейле. Но ваша сестра столь бескомпромиссна, даже в ущерб самой себе, что даже слышать ничего не хочет. В итоге все так. Для всех – я женатый человек, чья семья в городе, где хозяйничают большевики. А Лейла и сын здесь, подальше от политических разборок и дрязг.

Возмущение и гнев от обиды за свою сестру и ее детей были так велики, что Мурат даже не счел нужным уважительно с ним проститься. Тогда он лишь презрительно смерил его взглядом и бросил:

– Зря она вас простила тогда. Горбатого могила исправит.

Потом у себя, в гарнизонной комнате он много думал об этом, с тоской и восхищением соглашаясь, что Маша была действительно чрезвычайно бескомпромиссной. Пока еще доходили письма от Марго на фронт, она много писала про сестру, что та взялась за благотворительные сборы и вступила в Дубровинский союз, помогавший русской армии и русским семьям в Баку, оказавшимся из-за войны в тяжелом положении. Он был даже удивлен и восхищен тем, что и супруга, его прекрасная, неземная, словно райская птичка, Марго последовала ее примеру и принялась проводить благотворительные вечера для раненых. И еще больше негодовал на Аслана за то, что оставил Машу и детей в такое сложное время.

Строчки стихов начали медленно расплываться под напором сна, как вдруг в дверь постучали.

Не сразу открыв глаза, Мурат прислушался. Стук повторился.

Опустив ноги на пол и сунув книгу под подушку, Мурат встал и одним движением открыл дверь.

В дверях в темноте казарменного коридора стоял Ибрагим Вахитов с винтовкой наперевес и быстрым жестом показал Мурату: собирайся. Темная черкеска и волосы делали его почти незаметным в темноте, и только белые зрачки глаз в упор смотрели на Мурата.