Текст книги "Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья"

Никита сделал шаг в его сторону и, поймав руку Григория, негромко произнес:

– Добрый вечер. Никита Васильевич Шацкий, я – друг вашей семьи, – голос его стал глух. Никита перевел взгляд на Ольгу, которая в некотором замешательстве во все глаза смотрела на него. – Ольга Павловна сказала, что вы собираетесь в Европу? – добавил он, снова переводя взгляд на калеку, не вынимая своей руки из его ладони.

– Друг? – переспросил Григорий, нервно передернув плечами и шеей. – Откуда вы? Что она вам пообещала за помощь? – он выпустил его руку и судорожно принялся водить рукой в воздухе, явно пытаясь отыскать Ольгу.

Она быстро приблизилась, обхватив его за торс, и тихо заговорила, боясь разбудить ребенка:

– Успокойся, Гриша. Мы давно знакомы с Никитой Васильевичем, он знаком с моей Сашей. Помнишь мою сестру?

– Александра?

– Именно. Ложись, милый, прошу тебя, твоя нога опять начнет кровить, ложись, – она пыталась потянуть его на диван, но он с силой упирался о спинку стула, снова поворачивая голову в сторону Шацкого. Ольга неловко взглянула на Никиту.

– Это мой муж, Григорий Иванович, – сказала она тихо, продолжая держать Григория за торс. – Он подорвался на мине, в автомобиле. За свою отвагу получил орден. Он герой, да, Гриша? Ты – мой герой?

– Она верит брехне врачей, что мои глаза и лицо можно вылечить, – не отвечая ей, довольно грубо произнес Григорий, усаживаясь обратно на стул, отворачиваясь от гостя. – Втемяшила себе в голову, что во Франции могут сделать операцию. Может, мне и ногу новую вырастят? – он поднял лицо в ее сторону, и едкая улыбка устрашающе исказила его. – Если вы и, правда, друг, скажите ей правду. Объясните, что это брехня! Пусть оставит меня в покое и живет нормальной жизнью, – голос его стал резким и громким, от чего Ольга похлопала его по спине и тихо попросила:

– Тише, родной мой. Анечку разбудишь, – бросив на Никиту взгляд, она с плохо скрываемой неловкостью спросила: – Будете чаю?

Никита, с мрачным лицом глядя на все это, покачал головой. Хмель окончательно выветрился, его лицо и взгляд были чрезвычайно напряжены, пока он наблюдал за Ольгой, когда она не видела, потом переводил взгляд на одноногого калеку. Григорий все больше и больше злился, не сильно церемонясь в присутствии постороннего, отталкивал ее руки и говорил:

– Не надо жить бесплотными надеждами! Мне и так тошно, еще ты со своими идеями. Как мы там будем жить? Я тебя спрашиваю! На что? На улицу пойдешь? Торговать собой? А мне как жить с этим? Лучше уж здесь, на родине, издохнуть, чем там жрать булки, которые ты купила, продавая себя!

– Тише, тише, – шептала Ольга, пытаясь обнять его и притянуть к себе его руки. – Там хорошие больницы. Хорошие врачи. Они помогут. Ты снова будешь видеть. Гриша, надо верить…

– Не будь дурой! – ворчал Григорий, отворачиваясь от ее поцелуев и отстраняясь от ее объятий. – Все это стоит огромных денег. Вот во что я верю. Тебе надо подумать о себе и Анечке. Этим твоя голова должна быть забита!

Он тяжело отвернулся. Ольга быстро подошла к столу, где стоял старый примус, разожгла огонь и поставила чайник, в упор взглянув на Шацкого. Он стоял на расстоянии руки, не спуская с нее глаз. Ольга достала из шкафчика чистое полотенце и, смочив его в ведре с холодной водой, протянула Никите. Он принял и, оттирая кровь с губы и лица, прошел в сторону Григория.

– Послушайте, – Никита присел на соседний стул, от чего Гриша неловко повернул голову в его сторону. – Григорий Иванович, в Европе есть хорошие врачи. Здесь вы обречены, тем более в нынешних условиях. А там у вас действительно есть шанс.

– Вот видишь! – Ольга быстро подошла и, обняв Гришу сзади за плечи, благодарно взглянула на Шацкого. – Никита Васильевич много, где бывал. Он знает, что говорит.

– Пусть так. На что? Врачи, клиники, дорога – это деньги! Когда ты поймешь, что в этом мире без денег ничего не бывает, – он тронул рукой ее волосы и, прижавшись к ней изуродованным лицом, мягче прошептал: – Оленька, чудес не бывает. Тебе надо подумать о себе и Анечке. Со мной все кончено.

– Не смей так говорить! – вскрикнула Ольга, в отчаянии толкая его руками в спину. – Не смей! – из глаз ее потекли слезы, от чего она резко отвернулась, не желая, чтобы их увидел Шацкий, пытаясь взять себя в руки, оттирая щеки, но было видно, как затряслись ее плечи от всхлипываний.

Никита тяжело смотрел на Григория, разглядывая чудовищные ожоговые шрамы на его лице, короткую часть оторванной ноги, к которой топорно была приделана деревянная культя. Ольга снова развернулась, обхватывая руками Гришу за плечи, и уткнулась лицом в его темные, местами еще растущие клочками волосы, и, глядя на Никиту, тихо прошептала:

– Понимаете теперь?

Он долго смотрел на нее и Гришу, молча, машинально покручивая черную пуговицу пальто. Его темные глаза скользили по ее красивым серо-голубым глазам, по выбившимся золотистым прядям волос вдоль лица, по линии шеи, переходящей в покатые, заметно похудевшие плечи, некогда сводившие с ума стольких мужчин. Он вдруг вспомнил тот вечер в Майском, когда впервые увидел ее рядом с Сашей. Она тогда показалась ему пустой и заносчивой, что-то змеиное было в той, другой Ольге, отравленное и отталкивающее. Теперь перед ним стояла совсем другая женщина. Несмотря на усталость и худобу, и первые морщинки у глаз, взгляд ее был нежен и прям, пока она обнимала шершавыми ладонями своего изуродованного нареченного, словно ей была теперь известна какая-то тайна. Она давала ей силы и надежду, наполняла ее глаза какой-то иной красотой – красотой любви и поразительной смелости. Однако рядом с ней изувеченный калека внушал еще большую тоску и сожаление.

Никита тяжело сглотнул, снова скользнув глазами по топорно примотанной деревянной культе к огрызку ноги, и решительно встал.

– Григорий Иванович, рад был познакомиться. Ольга Павловна, проводите меня. Мне пора, – с этими словами он снова скользнул взглядом по ее глазам, надевая шляпу, и быстро шагнул в сторону двери.

– Всего доброго, – бросил Гриша довольно сдержанно, держа Ольгу за руку и слегка склонив голову в бок, прислушиваясь к шагам гостя.

Никита, стоя у самой двери, терпеливо ожидал, когда Ольга, целуя Гришу, подойдет.

– Ольга Павловна, я глубоко сожалею за все гадости, что наговорил вам, – тихо, чтобы Гриша не слышал, произнес Никита, с досадой на себя глядя ей в глаза.

– Не стоит, – она мягко улыбнулась, тревожно бросая взгляд на мужа. – Вы правы, я не должна была туда приходить.

– Не ищете встреч с Мясниковым. Поверьте, это плохо закончится. Положитесь на меня, я попробую вам помочь.

Она вскинула на него глаза, не в силах скрыть удивление. Но столкнувшись с его прямым и уверенным взглядом, пару раз торопливо кивнула, чувствуя, как щеки невольно вспыхнули не то от благодарности, не то от хрупкой надежды. Ее прекрасные серо-голубые глаза прямо и без смущения смотрели на него. И вдруг Ольга осторожно взяла его за руку и тихо прошептала:

– Послушайте, Никита, мы с вами мало знакомы, но мне очень знаком ваш раненый взгляд. Поверьте, обида – это змея, которая своим ядом отравляет нашу жизнь. Я знаю, она причиняет страшную боль, сердце истекает кровью, капля за каплей. И, кажется, что спасение в том, чтобы скорее не осталось нисколько. Мы сами ковыряем эту рану больше и больше, предаваясь болезненным воспоминаниям и горечи, – она вдруг иначе улыбнулась ему, кротко и даже ласково, и сильнее сжала его ладонь. – Но если найти в себе силы и простить, по-настоящему, всем сердцем, то обида отступает, и сердце наполняется жизнью, которая очищает душу и возвышает нас над самыми, казалось бы, непреодолимыми обстоятельствами. Обида не сделает вас счастливее, ни здесь, ни там. Только любовь заставляет нас жить, слышите? Надо простить. И поверить. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Он некоторое время молча смотрел на нее, затем неожиданно притянул к себе обеими руками, обнимая и прижимая ее плачущее лицо к своей груди, невольно вдыхая запах ее волос. Он чувствовал, как тихо подрагивало ее тело, пока она пыталась взять себя в руки, и видел, как Григорий тяжело повернул голову в их сторону.

– Как странно, что мы сегодня с вами встретились, Оля, – произнес он тихо. – Вы сильно изменились. Откуда вдруг в вас столько смелости? – он невольно с сочувствием взглянул на Гришу, который вполоборота сидел на стуле и напряженно прислушивался к тому, что происходило у него за спиной.

Она едва заметно улыбнулась, отстраняясь от него, и тихо отозвалась, смахивая слезы:

– А чего мне бояться? Все самое страшное я уже пережила. А потом, – она мягко ему улыбнулась, – все мои молитвы были услышаны. И теперь я точно знаю, что Бог со мной. Он защищает меня, не дает сбиться с пути. Вот и сегодня… Знаете, раньше я как будто жила в темноте и сама была слепой. А теперь я впервые в жизни так остро ощущаю Его присутствие, – она положила обе руки на его грудь и глядя ему в глаза, добавила: – Послушайте свое сердце, и вы тоже Его почувствуете… Я должна идти, Никита Васильевич, – прошептала она тише. – Не возвращайтесь к тем людям. Берегите себя.

+++++

Когда за ним закрылась дверь, Ольга быстро приготовила чай, оттирая слезы. Потом поставила две чашки на стол и пылко обняла Гришу, покрывая поцелуями его шею и щеки. От того, что он был рядом, от того, что сорвалась встреча с Мясниковым, и она осталась Грише верна, почему-то гулко чеканило сердце, и слезы облегчения снова и снова катились по щекам.

– Я люблю тебя, – шептала она сквозь слезы. – Как же я люблю тебя, Гриша!

Григорий неловко подался в сторону, отстраняясь от нее и, стараясь говорить безразлично, спросил:

– Все-таки, кто этот Шацкий? Ты… была с ним?

Ольга тревожно метнула на него глаза. Ей всегда в такие минуты казалось, что он видит ее насквозь. Его голова замерла в томительном ожидании, устремив обезображенное лицо в ее сторону. Ей казалось, что если он и не видел, то слышал малейшее биение ее сердца и слишком взволнованное дыхание. Не спуская с него глаз, Ольга поднесла руки к лицу, пытаясь понять, пахнет ли от нее чужими мужчинами. Сердце яростно колотилось, боясь того, что все произошедшее этим вечером станет известно Грише. Если он хоть что-то заподозрит, то убедить его в том, что она осталась ему верна, будет непросто. Не учуяв ничего, она нервно сцепила пальцы своих рук, пытаясь унять мелкую нервную дрожь, и тихо произнесла:

– Ты мне должен верить, Гриша. Мне никто не нужен, кроме тебя.

Кадык на его шее нервно дрогнул, и одной из рук он неловко попытался взяться за стол, очевидно, чтобы подняться. Но ни руки, ни ноги не слушались. Оставив эти жалкие попытки, он отвернулся, раздраженно чеканя пальцами по столу, и глухо спросил:

– Кто он? Скажи правду. Какой бы она ни была.

– Мне нечего скрывать, – она тронула его за плечо. – Он – отец Сашиной дочери.

– Правда? – едва заметное облегчение послышалось в его голосе, когда обезображенное ожоговыми шрамами лицо снова повернулось к ней. – Почему же он здесь, а не с ней?

– Он не может ей простить ее ошибки. Надеюсь, он все-таки переступит через свою гордость и обиду, и они тоже будут счастливы, – Ольга с грустью вздохнула, садясь рядом и беря двумя руками чашку с чаем, чувствуя, как усталость этого дня накатывает на нее. В животе тоскливо заныло. Она вспомнила, что ничего так и не купила к столу.

– Да, всему виной наша гордость и страх, – вдруг тихо произнес Григорий.

Ольга вопросительно подняла на него глаза, не до конца понимая, что он имеет в виду. В комнате было сумрачно, особенно от темных стен. Слабый огонек керосинки с трудом освещал половину стола и Гришино лицо. Он сидел неподвижно, устремив изувеченное лицо в ее сторону.

– Больше всего на свете мы боимся краха собственных надежд… Послушай, – он дрогнувшими пальцами почти безошибочно нашел ее ладонь и крепко сжал, – я знаю, как тебе тяжело. Возиться со мной, крутиться, пытаясь прокормить меня и Анечку. Оля, я не хочу быть для тебя обузой. Будь честна передо мной. Я знаю, что ты устала. Оставь меня. Уезжайте с Аней. Я тебя пойму. Поверь, я переживу это. Сейчас пока я еще смогу это пережить. Но с каждым днем мне все тяжелее… – он еще сильнее сжал ее ладонь, чувствуя, как задрожали ее пальцы. В следующую секунду она обхватила его шею второй рукой и прижалась мокрой щекой к его обожженной щеке.

– Ты не должен бояться, Гриша, – сдавленно прошептала она. – Мне не нужна другая жизнь, с другим человеком. Поверь мне!

– Гораздо проще поверить в то, что мы у истоков нового мира, – он усмехнулся, отстраняясь от нее, и, притянув ее ладонь к губам, долго молча целовал ее пальцы. – Помнишь, – вдруг насмешливо спросил он, – как я отвергал брак и семью? – она в ответ лишь пожала его пальцы, тоже невольно улыбнувшись. – Ты сейчас ему представила меня своим мужем… Как это странно. Знаешь, я всю жизнь боялся этих цепей, боялся, что не справлюсь с собой, что буду зависеть от тебя, что предам тем самым своих товарищей и свои идеи. Мои товарищи… – он с горечью покачал головой, как будто погрузившись в воспоминания. – Тогда ведь, когда пытался спастись от полиции, я прибежал к ним, думал, помогут, подскажут, как быть. Но им не нужны были проблемы, так что пришлось выбираться самому. Не вышло, – он усмехнулся, тяжело проведя рукой по лицу. – Знаешь, когда я понял, что все это вздор?

– Когда? – тихо отозвалась Ольга, чувствуя, как сердце почему-то гулко и быстро застучало в груди: он ведь никогда не говорил о своих чувствах.

Гриша подался вперед, упершись локтями в стол и уронив в ладони усталую голову.

– Я бился в огне, пытаясь отползти подальше от броневика, чувствовал, как кожа моя горит, словно бумага, мне казалось, что мясо кусками отваливается от костей, а воздух наполнился запахом паленого мяса и волос. Тогда я подумал: вот сейчас обуглюсь, как головешка, издохну, и тело мое даже некуда будет отправить. Да, на краю смерти я думал вовсе не о новом мире, а о том, что за свою жизнь не нажил ни жены, ни детей… а ведь у меня была ты… – он обратил к ней свое лицо и еще тише произнес: – Но я сам все испортил… И я вдруг испугался, что никому даже в голову не придет уведомить тебя о моей смерти. Да и захочешь ли ты знать об этом? Я представил, что закопают меня какие-то чужие люди. И сгину я, как был, безродный, никому не нужный, словно и не было никогда Гришки Бочкарева. Такая дрянная тоска накатила! Так паршиво стало на душе при мысли, а вдруг это, правда, конец? Вдруг после смерти действительно ничего нет? Ты не представляешь, как пусто и страшно сделалось внутри. Как так? Совсем ничего?.. И так захотелось, чтобы Он все-таки был. Не может не быть, думал я! Не может быть, чтобы все мои мысли, идеи, чувства просто исчезли. Пусть лучше меня будет ждать Суд, пусть Он припомнит мне все мои грехи, но это будет не конец, не кромешная тьма могильной ямы, а что-то еще. И я стал думать о Нем. Я лежал на земле и просил Его дать мне еще один шанс все исправить. Я начал хвататься и цепляться за эту треклятую жизнь, не желая истлеть до костей, не желая лежать в безымянной могиле! Так захотелось оказаться возле тебя, хотя бы на миг еще раз услышать твой голос и почувствовать тепло твоих губ, – голос его дрогнул, он судорожно сглотнул. Спустя время еще глуше произнес: – А когда понял, что жив, ей-богу, я струсил. Я был уничтожен и все думал, зачем мне такая жизнь?! Сотни, тысячи каких-то непонятных звуков, безумный многоголосый мир вокруг меня, который живет своей обыденной жизнью! А я не вижу ничего! Я слышал, как тарахтели пулеметы, как пели птицы, как шуршали шины госпитальной машины под моим искореженным телом, и с досадой думал: к чему все это теперь? Зачем Он дал мне эти пустые надежды? Мне казалось, что это Его насмешка. И мне уже не хотелось бороться, я не понимал, зачем на меня тратят время сестры и доктора, зачем они дают мне эту надежду? Кусок мяса, который еще продолжает мучительно думать и тратить ресурсы. К дьяволу такую жизнь, думал я снова и снова, – он снова замолчал, тяжело дыша, будто все сказанное заставляло его вновь переживать те страшные дни и ночи. Неожиданно опустил одну руку на стол и слегка повернул к Ольге лицо. Она молчала, не в силах сказать хоть что-то, лишь по ее щекам тихо катились слезы, пока она смотрела, как сильно подрагивали пальцы его руки на столе. Гриша сглотнул и тихо прошептал: – А потом… кажется, сперва я уловил твой запах, а может, услышал твой голос? Спросишь, что я почувствовал? Я и сам не понял. Но от этой надежды меня будто шарахнуло током. Я помню, как закружилась моя голова, как сжалась глотка, как на мгновение меня парализовало полностью. Я вслушивался и не мог понять: мне кажется или ты, правда, была рядом? – он смолк, снова закрывая руками лицо, наваливаясь спиной на спинку стула. – Теперь я знаю, что это было самое страшное испытание в моей жизни. Сколько всего я передумал за дни и ночи, пока ты ходила за мной. Как я боялся надеяться и все прислушивался: пришла ты или больше не придешь? Как я клял свою судьбу, как я проклинал самого себя за то, что не выкрал тебя у Пурталеса, не позвал тебя за себя, не сделал ничего, чтобы наша с тобой жизнь пошла совсем другой дорогой! Я готов был убить себя за это. Да я и попытался… А знаешь почему, Оля? – она лишь молча накрыла ладонью его руку, не в силах что-то сказать от душивших ее рыданий. – Потому что самое тяжелое – это поверить другому человеку, как самому себе. Я долго не мог тебе поверить. Я искал причины, объяснения, почему ты ходишь ко мне. Я списывал все на жалость, на собственную убогость, но гнал от себя мысли о том, что ты просто можешь меня любить. Даже теперь, я слышу тебя, твое дыхание, и постоянно ловлю себя на мысли, что боюсь, безумно боюсь поверить в это… Я и тогда-то не мог в это поверить. Красивая, богатая, что ты нашла во мне, бедном бондаре, помешанном на революции? А уж теперь-то… И все же многое изменилось. Теперь я способен признать, что нуждаюсь в тебе. И не потому, что сам не могу толком ходить и видеть. А потому, что, когда тебя нет рядом, я словно заново ощущаю, как тело мое горит и мясо отваливается от костей, снова и снова. Прежде я думал, что это слабость, что не должно зависеть от другого человека. Гордец! Теперь я знаю, что это. Только сознание того, что ты есть, заставляет меня цепляться за эту жизнь, тренировать глаза, заставлять себя вставать, превозмогая боль. И теперь я точно знаю, что Он есть. И мне не надо никаких доказательств. Он в тебе, во мне, и в нашей Анечке, всюду. Он вернул мне тебя…, – он вдруг подался вперед и накрыл ее ладонь своими подрагивающими пальцами, и на его обожженном лице появилась едва заметная кривая улыбка. – Оля, я люблю тебя… Вообще-то это все, что я хотел тебе сказать.

10 октября 1917 года на вокзале Царицына Ольга Павловна Бочкарева, ее муж Григорий Иванович Бочкарев, ветеран войны, и их дочь, Анна Григорьевна Бочкарева с документами на выезд из страны, подписанными исполкомом Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов г. Царицына, стояли на многолюдной площади вокзала. Сильный степной октябрьский ветер трепал Олины золотистые волосы, спрятанные под шляпкой, которую постоянно приходилось придерживать рукой. Григорий сидел в коляске, которую где-то раздобыл Шацкий. Он несколько часов инструктировал Гришу, как с ней управляться и крутить колеса руками, за что Ольга особенно была ему благодарна. Анечка в теплом пальтишке и милом беретике с белым помпоном сидела у отца на руках и вертела пугливо и любопытно головой из стороны в сторону.

Шацкий в темно-сером длинном пальто и черной фетровой шляпе, высоко поднимая воротник от ветра, держал небольшой саквояж, придерживая Ольгу за локоть. Рядом у его ног на грязной площади перрона развалился Шоулан. Высунув длинный розовый язык, он то и дело водил мощной мордой из стороны в сторону, наблюдая за суетой вокзала. Никита напряженно вглядывался в окна поезда, затем внимательно посмотрел на Ольгу и негромко сказал:

– В этом саквояже все необходимое. Там деньги и бумаги. Лучше ехать через Румынию, там – через Грецию в Швейцарию. Доберетесь до Цюриха и можете выдохнуть. Швейцария нейтральна в этой войне. Обратитесь в Национальный банк с теми документами, что я подготовил. По доверенности вы сможете распоряжаться моими средствами. Будьте предельно осторожны, если эти документы пропадут, восстановить их не получится.

Она смотрела на него блестящими глазами, бросая взгляд на Григория и дочку.

– Вы уверены, что все получится? Нам удастся спокойно пересечь границу? Мне так страшно…

– Вам надо быть сильной, – Никита сильнее сжал ее локоть, внимательно и ласково вглядываясь в ее глаза. – Все документы у вас на руках. Если поедете через дружественные страны, то все получится. Оснований для задержания нет. Но осторожность и внимательность не повредит… А еще помните, что многие двери открываются перед красивой дамой. Я уверен, что у вас все получится.

Ольга вцепилась в шляпку рукой, чувствуя, как от сильного порыва ветра та стремительно поднялась на ее голове.

– А как же вы? Надеюсь, мы увидимся в Европе? – она сжала его руку, с надеждой вглядываясь в его лицо.

Никита неожиданно широко улыбнулся и, потрепав за ухо Шоулана, произнес:

– Возможно, дорогая Ольга Павловна. Но для начала я все же решил отправиться в Казань, да, бандит? – Шоулан отчаянно замахал хвостом, поднимаясь на все лапы и пытаясь лизнуть его руку. Никита же улыбающимися глазами посмотрел на Ольгу. – Я уже купил билет. Мы отправимся сегодня же, последним поездом.

– Вы правильно делаете! – Ольга пылко обеими руками схватила его за ладонь и дружески сжала его пальцы в перчатке. – Прошу вас, передавайте Сашеньке привет. Не оставляйте ее больше. Мне так будет спокойнее, – она взволнованно и совершенно счастливо смотрела на него, неловко принявшись сильнее моргать, чувствуя, как слезы снова накатывают на глаза.

– Не беспокойтесь. Вы мне преподали отличный урок, – Никита притянул к губам ее руки в перчатках. – Но сейчас главное, чтобы у вас все получилось. Я вам оставил несколько адресов моих хороших знакомых в Швейцарии и во Франции. Свяжитесь с ними, как приедете. Они вам помогут и с жильем, и с клиникой.

В это время раздался громкий шум вырывающего из сопел пара, от чего Анечка вздрогнула и сильно заплакала. Ольга торопливо взяла ее на руки, ласково погладив Гришу по плечу.

– Спасибо вам, господин Шацкий, – прошептала Ольга, дрогнувшим голосом, быстро смахивая слезу рукой и смущенно взглянув на него, прижимая к себе ребенка. – Вы – хороший человек. Будьте счастливы!

– Постараюсь, Оля, – он усмехнулся. – Позвольте, я попрощаюсь с вашим мужем, – с этими словами он подошел к коляске, протягивая руку Григорию. – Григорий Иванович, счастливого пути. Надеюсь, дорога не будет слишком мучительной.

Григорий поднял на звук его голоса голову, почти безошибочно найдя рукой его руку, и крепко ее пожал.

– Благодарю вас, Никита Васильевич. Я не особо верю в чудеса, но, если Олю это сделает счастливой, я готов помучиться. Мы в неоплатном долгу перед вами.

– Не думайте об этом. Неизвестно, когда я доберусь до Швейцарии, а значит, мои средства рано или поздно могут пропасть. Почему же не пустить их на дело? В конце концов, не в деньгах счастье.

– Да? – Григорий усмехнулся. – Но без них никуда.

– Ерунда. Берегите Ольгу, Григорий Иванович. И берегите себя. Даст бог, увидимся, когда вернетесь в Россию.

Поезд медленно набирал обороты, погружаясь в клубы пара, с грохотом увлекая за собой скрипучие, разношерстные вагоны. Какие-то еще сохранили блеск прежних времен, другие были безжалостно перекрашены в темно-зеленый цвет военного времени. Ольга стояла у окна купе, не решаясь прижаться лбом к грязному стеклу, с трудом выискав Шацкого на перроне среди прочих людей. Она отчаянно помахала ему рукой, не сразу заметив, как четверо военных в длинных шинелях и серых каракулевых шапках с красными лентами, расталкивая людей, окружили Никиту, направляя на него штыки винтовок. Ольга испуганно прижалась к стеклу, когда раздался оглушительный выстрел, пытаясь разглядеть, что происходит, но поезд стремительно увозил ее и ее семью в новую жизнь…

– Гражданин Шацкий? – произнес один из красногвардейцев, направляя винтовку со штыком на Никиту.

Придерживая воротник пальто и еще вглядываясь в уходивший поезд, Никита обернулся, усмехнувшись блеснувшему рядом с лицом лезвию штыка, и невольно отступил назад.

– Да, чем обязан?

Шоулан вскочил и отчаянно залаял, тревожно бросаясь из стороны в сторону, пытаясь защитить Никиту. Но военные, выставив вперед ружья, плотным кольцом окружили Шацкого.

Оглядывая их, Никита с усмешкой столкнулся глазами с довольным лицом Ростоцкого.

– А, Ростоцкий! Твоих рук дело?

– Пасть заткни! – грубо бросил Ростоцкий, держа на изготовке пистолет, и скомандовал красногвардейцам: – Взять его! Он открыто напал на комиссара Красной гвардии и отнял табельное оружие. Кроме того, есть сведения, что гражданин Шацкий поддерживает контрреволюцию, и связан с корниловцами.

– С кем? – Шацкий рассмеялся, но тут же кулак Ростоцкого оборвал его смех.

Пес злобно зарычал и бросился на Ростоцкого, всей своей огромной массой пытаясь сбить его с ног. В ту же секунду совсем близко раздался выстрел, и еще через мгновение Шоулан пронзительно и жалобно заскулил, падая на грязную, заплеванную семечковой шелухой брусчатку. Ростоцкий стоял, широко расставив ноги, держа пистолет перед собой, и со злой усмешкой смотрел на корчившуюся в конвульсиях собаку. Мимо быстро проходили люди, бабы испуганно крестились, бросая взгляды на вооруженных людей.

– Мразь! – Никита в бешенстве подлетел к Ростоцкому и со всего маху врезал ему в челюсть, от чего комиссар грязно выругался, отлетая на подкосившихся ногах в сторону красногвардейцев, с трудом удерживая равновесие. В ту же секунду щелкнул затвор.

– Ни с места! – крикнул один из военных, невысокий и щуплый с мелкими темными глазками, перезаряжая винтовку и целясь в Шацкого. Второй и третий вмиг подлетели и пытались справиться с ним с помощью прикладов, нанося ему удары в спину и голову. Никита пытался оттолкнуть их, прикрывая голову второй рукой, но силы были явно не равны.

– Отставить! – ехидно бросил Ростоцкий, пару минут наблюдавший за всем происходящим, и вплотную подошел к Шацкому, ткнув холодным дулом ему в шею. – Не рыпайся, Шацкий, одно движение, и будешь кормить мух, как твоя блохастая псина, – и он прицельно сплюнул в сторону издыхающего Шоулана и оскалился, говоря: – А ведь ты, кажется, так хотел отправиться на фронт!

Чувствуя холод металла на своей шее, Никита вынужден был остановиться и с жалостью смотрел на умирающего пса, пока красногвардейцы суетливо вязали ему за спиной руки веревками. Бедняга Шоулан лежал, тяжело дыша и судорожно подрагивая задними лапами, еще пытаясь рыкнуть в сторону своих обидчиков. Черные круглые глаза медленно закрывались и открывались, а блестящие зрачки, совсем по-человечьи, виновато и грустно смотрели на Никиту. Пару раз он пытался встать на лапы, но безуспешно, лишь громко, надрывно взвизгивал и падал. Никита с горечью смотрел на верного друга, не сопротивляясь тугим узлам на своих руках, и только глаза его становились все темнее, а на шее было видно, как напрягался кадык, и желваки ходили ходуном.

Тем временем Ростоцкий, явно упиваясь своим положением, схватил его за волосы, от чего черная фетровая шляпа скатилась с затылка на грязную мостовую. Тут же один из красногвардейцев с истеричным смешком пнул шляпу в сторону, и она, подскочив пару раз на камнях, отлетела под колеса проезжавшей пролетки. Брызжа слюной, комиссар процедил Шацкому в самое лицо:

– Ты мне за все заплатишь! И лучше не дергайся, а то хуже будет!

– Какая же ты мразь, Ростоцкий! Всегда знал это, но ты превзошел сам себя, – произнес Никита, в упор уставившись на комиссара.

Тот лишь снова презрительно сплюнул и процедил:

– Недолго тебе осталось, Шацкий. И все твое золото тебе не поможет. Я уже распорядился, чтобы твой дом перевернули вверх дном.

Никита усмехнулся.

– Ты опоздал. У меня нет больше золота, – и, наблюдая, как с этими словами Ростоцкий прищурился, Никита с издевкой спросил: – Досталось тебе за потерю табельного оружия? Небось, обещал золота добыть, чтоб конфуз свой загладить, а? Так ведь нет его, золота-то, Сережа. Готовь сухари. Или как там у вас принято?

– Я тебя сгною! – процедил с глухой яростью Ростоцкий, приближая вплотную к нему свое раскрасневшееся с блестящими звериными глазами лицо. Схватив Шацкого за отвороты пальто, он со всей дури лбом ударил его в нос. Из носа Никиты выступила тонкой струйкой кровь, а губы Ростоцкого искривились в злобной довольной ухмылке. – Если золота не найду, то и тебя никто не найдет. Так и знай!

– Не найдешь, можешь мне поверить, – усмехнулся Никита, встряхивая головой, пытаясь привести в порядок гудевшую от удара голову, в носу противно засвербело и защипало.

Ростоцкий зло скалился. Дав знак красногвардейцам, чтоб они затолкали Шацкого в кузов, заскочил следом. Усаживаясь на деревянный грязный пол в модном на заказ пошитом пальто, опираясь спиной о металлическую стену фургона, Никита вопросительно смотрел на комиссара. Тот противно харкнул и сплюнул в сторону, бросая самодовольно:

– Тебе не стоило вставать у меня на пути. Я ведь никогда этого не прощаю. Теперь пришло мое время. И я буду давить всех, кто когда-нибудь вставал на моем пути.

– Твое время? – Никита усмехнулся, попытавшись о плечо оттереть кровь под носом. – Да, пожалуй, сейчас как раз время для всякой падали. Тебе ведь совершенно плевать, кому сраку лизать. Это у тебя хорошо получается… – в следующую секунду Ростоцкий в бешенстве с размаху ударил его рукояткой пистолета по голове, затем снова и снова. Потом принялся пинать связанного Шацкого ногами в живот и по спине, захлебываясь от ярости и цедя:

– Заткни свою пасть! Кончилось твое время! Еще захочешь моей милости! – он пинал его и пинал, целясь тяжелым сапогом в голову и живот, и, наверное, убил бы, если бы не двое красногвардейцев, которые заскочили в кузов и попытались комиссара обуздать.

– Хорош, товарищ комиссар! Не бесчинствуйте! – один из красногвардейцев в возрасте с длинными усами схватил Ростоцкого за плечо, пытаясь оттащить от Шацкого. – Зашибете, кого на фронт отправлять будем?

Ростоцкий в бешенстве замахнулся на красногвардейца, но тот и не дрогнул, от чего комиссар с досадой замер. Затем с паскудной улыбочкой еще несколько раз пнул неподвижное тело Шацкого, смачно харкнул на его темное покрытое грязью и мелким сором пальто. Наконец, одернул руку и выскочил на мостовую.