Текст книги "Тайна перстня Венеры"

Эфес, I век н. э.

Народная молва ничуть не преувеличивала: истинные бои – совсем не гладиаторские. Настоящие сражения ведутся за гладиаторов. И еще можно поспорить, кто опаснее – вооруженные мужчины или распаленные похотливой страстью женщины!

Феликс вздохнул и поморщился. Очень болит прокушенное львом плечо. Кажется, все, какое только есть на свете страдание, сосредоточено в растерзанной до кости пылающей ране. Теперь бы спрятаться в темной комнате, попытаться забыться сном, не думать про боль, кипящую под пропитанной терпкой мазью повязкой. Но разве о желаниях раба спрашивают? Ланиста распорядился прийти сюда, в просторный зал, освещенный горящими факелами. Здесь собрались состоятельные горожанки и гладиаторы. Первых намного больше, чем вторых. Подле каждого возлегающего на ложе мужчины стоят три-четыре женщины, которые, потягивая вино из кубков, без устали состязаются в остроумности беседы и лукавых взглядах. Наверное, если огонь погасить, здесь все равно будет светло от горящих вожделением женских глаз. Вход на такой ужин стоит дорого, и женщины прекрасно знают, что не всякой представится возможность отдаться гладиатору, можно заплатить кучу денег – и ничего не получить взамен. Но все равно каждый вечер во время проведения игр, закрыв лица остроугольными капюшонами, они летят сюда, как мухи на падаль. А кто же они, если не охотницы за падалью?! Должно быть, им нравится искать случая обнять мужчину, который уже на следующее утро окажется в других объятиях, последних, смертельно холодных. Может, матроны даже наблюдают за этим с трибун? И с удовлетворенной улыбкой опускают большие пальцы вниз, призывая меч в ту грудь, которую еще недавно покрывали поцелуями?..

– Какой же ты красавчик! Жаль только, очень бледный. Но ведь лев повредил лишь плечо, а все остальное как, в порядке? Ну, не молчи же! Расскажи, страшно было, когда зверь бросился на тебя? Я присяду рядом? Не возражаешь, красавчик? А ведь я сидела на трибуне, видела, как несладко тебе пришлось. Жуткое зрелище. С какой-то молоденькой рыжеволосой красавицей даже истерика случилась. Ты заметил, как она горстями швыряла сестерции? Разбрасывала монеты направо и налево, только бы тебя пощадили…

Феликс, чувствуя тяжелый, приказывающий взгляд ланисты (он якобы оживленно беседовал в отдалении с какой-то недовольной женщиной, но при этом внимательно наблюдал за всем происходящим в зале), облизнул пересохшие губы и честно попытался промычать в ответ хоть что-нибудь. Но звуков своего голоса не услышал. Почувствовал только, что язык стал горько-соленым.

– Да у тебя, я смотрю, лихорадка, – разочарованно протянула незнакомка. Ее лицо дрожало и расплывалось в зыбком тумане, однако Феликс все же понял: девушка хорошо сложена и красиво одета в короткую тунику из золотистой переливающейся парчи, перехваченную широким золотым поясом. – Ты ни на что не годен, а жаль. Теперь понятно, почему у твоего ложа никого нет. А я-то обрадовалась, думала, вот удача, такой красивый – и один. Что ж, пойду дальше искать свое счастье, времени до рассвета остается все меньше. Ты мне очень понравился, милый. Ты такой славный! Но тебе теперь нужна не женщина, а отдых!

Он хотел сказать вдогонку ее хрупкой фигурке:

«Принеси вина. А еще лучше – воды. И пить, и смочить лоб».

Не вышло даже разомкнуть рта. Только пот с лица, кажется, покатился еще сильнее; в глазах потемнело. И пришло очень отчетливое ясное понимание: умирает.

Так вот ты какая, смерть.

С тенями на белоснежных стенах, чуть чадящими факелами, длинными столами, уставленными изысканными яствами. Вон какие яблоки красивые виднеются на блюде, румяные, горкой, и под их тонкой полупрозрачной кожурой, должно быть, полно сладкого освежающего сока. Уставшие гладиаторы, как покойники, обессиленно раскинулись на ложах, облепленных пиявками-поклонницами. Женское вожделение, словно неспокойное море, жаркими волнами плещется по залу.

Не страшно.

Нет, пожалуй что, совсем не страшно.

Острые клыки льва, тяжелая когтистая лапа – вот тогда предчувствие смерти выстудило душу таким ледяным медленным ужасом, что даже непонятно было, что лучше – страшный мучительный огрызок жизни или темное небытие.

Сейчас же – это совершенно ясно – не страшно. Просто краски, звуки и запахи становятся все более и более приглушенными. Боль и жар погрузились в вязкий туман, чуть рассеялись в нем.

Начало конца.

Умирание.

Расставание.

Все же случилось. Происходит. Теперь.

Феликс, с огромными усилиями подняв нераненную руку, отер лицо и вдруг улыбнулся. Внезапно ему пришло в голову: а что, если после смерти он увидит богиню? Ту самую прекрасную богиню, с ярко-рыжими пламенеющими волосами и кругленькими розовыми щечками, которая неторопливо шла мимо клетки перед тем, как его поволокли на арену к свирепому льву?.. В ее лице, живом, меняющемся, красивом и притягательном, было что-то невероятно чистое, светлое. Глаза смотрели с непостижимой лаской, всезаполняющим умиротворением. В женском взгляде такого обычно нет и в помине, значит, красавица была богиней, недоступной, прекрасной, манящей.

«Но даже если и не выйдет увидеть ее там, в другом мире, – Феликс случайно коснулся пальцами края туники и вздрогнул: чистая, одетая перед самым ужином, она уже вся промокла от пота, – я все равно буду счастлив. Не знаю почему, но мне кажется: те мгновения, когда глаза наши встретились, были самыми важными в моей жизни. Хорошо, что они случились. За какие-то секунды я выпил все счастье, какое только может быть, и познал абсолютную чистую совершенную красоту».

Путаются мысли. О чем же они были? Ах, да.

Умирать не больно.

Глубокий темный колодец.

Лететь туда даже приятно: черный покой, стремительное падение, нет тела, мыслей, ничего уже больше нет.

У смерти нежные руки. Они касаются лба, подносят ко рту губку с прохладной водой, гладят волосы.

У смерти красивый голос.

– Все будет хорошо, Феликс. Ты скоро поправишься. Врач приготовил новую мазь для твоего плеча и дал порошков от жара.

Наверное, смерть не любит открытых глаз – больно, жжет, кажется, никогда не приподнять уже тяжелых, как каменные глыбы, век, но…

Какое же потрясающе красивое у смерти лицо! То самое, божественное: добрые глаза, румяные щечки, озабоченно прикушенная губка…

Ты прекрасна, смерть!

Феликс собирался сказать ей об этом. Приподнялся с неимоверным трудом на дрожащих локтях, слабо улыбнулся и напряженно замер.

В тени, за спиной богини стоял какой-то мужчина в бедной грубой некрашеной тунике. Богиня тоже обернулась, взметнула стаей медных локонов, но бедняк уже бросился прочь, исчез, словно бы его никогда не было в этом темном прохладном покое…

Эфес, май 2009 года

– Город Эфес был впервые основан на берегу залива в месте, где река Кючюк-Мендерес впадает в море. Но потом почва, принесенная водой, заполонила залив, город был перенесен на юго-запад от реки, на склоны горы Корессос…

Вздрогнув от неожиданности, я проснулась и испугалась одновременно. Усиленный микрофоном голос гида Боры, вспомнившего-таки на подъезде к Эфесу о своих обязанностях, завибрировал по салону автобуса, как мощные раскаты грома.

– Доброе утро, дорогая! – приветливо улыбнулся сидящий рядом Дитрих. И чуть поморщился: сгоревшая, как у всех рыжеволосых, белая кожа щек сковывала привычную мимику. – Надеюсь, ты хорошо отдохнуть!

Глядя на его искреннюю, почти детскую радость, отражающуюся в увеличенных линзами глазах, я чувствовала себя совершеннейшей стервой. Вчера в порыве эмоций этот человек услышал от меня столько! «Твоя поклонница чуть не укокошила меня с ребенком! Почему ты трусливо прячешься, а не ставишь ее на место! – кричала я и даже пыталась съездить Дитриху по физиономии. Он, коварный обольститель судмедэкспертов и склонных к рифмованию психопаток, ловко уклонялся. – Хорошо придумал, чуть что – то под пальму присесть, то под стол залезть. Ты мне скажи, неужели все бюргеры такие? Я не понимаю, ты мужчина или как? Проблемы надо решать лицом к лицу! Блин, ты подумай, что могло бы случиться! Меня бы убили какой-то мусоркой! Нормальный финал жизни – мусорным баком да по моей гениальной башке! А если бы Егор пострадал?! Ладно, тебе меня не жаль ни капельки – но ребенок-то в чем перед тобой провинился?!» В общем, Остапа несло, поорала я от души, всласть, с энтузиазмом, восстанавливая за счет чужих нервных клеток собственные. Дитрих – сама любезность – стоически все это выслушивал. Дождавшись, пока я устану бушевать, он взял меня под руку и повел в бар. «Выпьем вина и успокоимся», – думала я, едва поспевая за широкими шагами немца.

Но Дитрих не собирался садиться за единственный свободный столик, стоявший возле роскошного белого рояля. Быстро осмотрев холл, очкарик потащил меня в угол, битком забитый людьми. Через полминуты я уже изучала растерянное лицо Ванессы.

Хороша… Величественная, в красивом переливающемся платье, натуральные светлые вьющиеся волосы чуть вытянуты феном, от этого прическа кажется особенно пышной. Изысканный макияж, сладкие восточные духи. В общем, пока рот не откроет – и не скажешь, что клиническая идиотка.

Мне хотелось обрушить на ее голову поток ругательств. Но то ли я растратила весь словесный пыл на ни в чем не повинного Дитриха, то ли большие голубые глаза Ванессы смотрели на меня с какой-то уж очень искренней симпатией. В общем, к моему собственному огромному удивлению, вместо того чтобы продолжить ор, я поинтересовалась:

– Почему у вас такое оригинальное имя? Французские корни?

Женщина мягко улыбнулась, отодвинула свой стул:

– Здесь есть немного места. Может, если Дитрих принесет пару стульев, мы сумеем разместиться за этим столиком. Вечером в лобби-баре всегда многолюдно. Свободных мест уже почти нет… Очень хорошо, что вы ко мне подошли. Дело в том, что я как раз и собиралась извиниться перед несчастным героем моего творчества. И перед вами тоже – я так понимаю, вы вместе. Представляю, как неприятно, когда к твоему спутнику демонстративно пристают! Но вдруг вы сможете меня понять. Знаете, я – актриса. В основном играю театральные роли, в кино у меня была пока всего лишь пара работ. Кстати, поэтому и Ванесса – типаж внешности у меня стандартный, славянский, свое имя распространенное и заурядное. Так я решила придумать хотя бы оригинальный псевдоним. И знаете, что я поняла: все-таки влияние имени на судьбу человека огромно. Меня Ванессой по моей просьбе все начали называть – друзья, родные, коллеги. И через какое-то время я стала… другой породы, более интеллигентной. Когда отсматривала видеоматериал со своим участием (актеры часто снимают свои спектакли на видео: находясь на сцене, сложно дать объективную оценку работе), мне хотелось прыгать от радости! Появилось то, чего никогда не было и в помине, – изысканность, манерность… Но вот теперь мне предстоит сыграть абсолютно нетипичную роль. Это будет экранизация книг моей любимой писательницы, и мне особенно важно, чтобы все удалось…

Когда Дитрих раздобыл пару стульев, я уже была влюблена в Ванессу по уши. Подумать только: нам нравится одна и та же писательница – Мария Брикер! И скоро по ее романам снимут сериал! Скорее бы! Если не смогу посмотреть сериал по телевизору – так на дисках куплю! Как же можно пропустить экранизацию самых современных и остроумных детективов!

– А кого вы будете играть? – я просто умирала от нетерпения разузнать подробности. – Может, Алю из «Мятного шоколада»?

Задавая вопросы, с трудом удерживалась от того, чтобы не расхохотаться. Романы Брикер наполнены сногсшибательной иронией. После чтения ее книг у меня прекрасно чувствуются мышцы пресса. И иногда я бужу своим неконтролируемым хохотом спящего Леньку.

– Следователя Зотову! – отозвалась Ванесса и сделала знак официанту, а потом показала на бокал с еще не допитым коктейлем. Темноволосый юноша понимающе кивнул. – Режиссерское видение роли отличается от писательского, он изначально искал значительно более молодую, чем описывает Брикер, актрису. Вы помните, как бесподобна Зотова?! За словом в карман не лезет, спит с гантелькой, все время готовая дать отпор посягателям на ее женскую честь. Этот персонаж нарушает привычные каноны и правила. Она может позволить себе сделать все, что угодно. Я чувствую, что внутренне я совершенно другая, не столь свободная. У меня нет такого опыта – совершать эпатажные выпады. И вот я решила потренироваться. Меня совершенно не смущает, что я – публичный человек, и кто-то узнает меня во время моих дурацких выходок, может рассказать журналистам. В нашей среде такое правило: пиара много не бывает, главное – чтобы имя-фамилию правильно указывали. А так – пусть говорят, пишут и думают все, что угодно!

– Как я понимать, стихи есть, любовь ко мне – нет? – уточнил Дитрих, не без разочарования поглядывая поверх очков на раскрасневшуюся Ванессу. Рыжий изменник! – Ваш стихи была ре-пе-ти-ци-я для синематограф?!

Ванесса покачала головой:

– Как же без любви! Без любви ничего не бывает! Конечно, вы мне понравились! А что касается стихов, то идею для тренировки-импровизации мне подсказала одна критическая статья на романы Брикер. Журналистка, ясно, была полной идиоткой. Когда я читала ту рецензию, мне казалось, что она посвящена книгам какого-то другого автора. Я подумала: «Интересно, что это за баба такая, которая не головой, а попой думает?» Набрала ее фамилию в поисковике и выпала в осадок. Все эти высокохудожественные образы, которыми я эпатирую здешнюю публику, придуманы не мной. Оказывается, глупые статьи – только вершина айсберга. Большую часть времени дамочка посвящает «поэзии». И все эти сногсшибательные метафоры в контексте ее стихоплетства звучат без тени иронии.

– Неужели? И писающие ивы, и груди-яичницы?!

– Ага, ага, – закивала Ванесса и сделала глоток красно-зелено-желтого коктейля. – Я себе файликом ее бред скачала, сейчас вот при его помощи в роль вхожу. У меня до съемок как раз еще месяц, успею приготовиться к сумасбродным выходкам. Вообще всегда стараюсь получить хоть какое-то представление о людях тех профессий, которые мне предстоит изображать. Например, за судьей, ведущей процесс, наблюдала. И знаете, что меня поразило? Судья зачитывала приговор и под столом все на ногти свои посматривала, оценивала качество маникюра. Преступника на зону отправляет – и ноготками любуется, я никогда до такого бы не додумалась! Мне надо видеть самых разных людей, испытывать разные эмоции. Театральные роли – это прекрасно. Я обожаю зал, сцену, запах кулис. Но вместе с тем театр – это камерность. Со временем весь репертуар становится таким знакомым, как собственные платья. Появляется привычка, автопилот. Мне бы хотелось больше сниматься в кино. Кинороли дадут мне возможность реализоваться, дышать. Знаете, так плохо, когда не завален работой. У меня ломка. Я хочу всего: сцены, экрана, телепроектов, интервью – всего, побольше и без хлеба! Проклятый кризис! Все рухнуло! Вы не представляете, как сильно он отразился на нашей сфере: количество снимаемых картин сократилось втрое…

Прекрасная собеседница, умная, умеющая и увлекательно рассказывать, и внимательно слушать, она не просто восхищала. Ванесса завораживала. Беседа с ней превратилась в потрясающий спектакль. Серьезно, иногда я ловила себя на мысли, что нахожусь в зрительном зале. Меняющаяся мимика, какие-то незначительные штрихи, особенности взгляда и интонации – и перед тобой уже сидит совершенно другой человек. Я так увлеклась, что только после полуночи вспомнила: надо же расспросить актрису о том, что произошло, когда на территории отеля отключили свет.

– Я действительно находилась на той площадке, – простодушно призналась Ванесса. – Готовилась к очередной серии «марлезонского балета». Очень всегда боюсь шуметь, долго настраиваюсь. Покуриваю – хотя и вредно это для здоровья, конечно. В общем, выкурила сигарету, покричала чудные стихи… Дитрих, Наталия, вы не обижайтесь, но я еще пару раз поприкалываюсь, чувствую, я не от всех внутренних барьеров пока освободилась. Мне же очень важно, чтобы роль получилась убедительной! Опять покурила – все-таки стыдно мне еще в глубине души эпатировать публику. А потом свет выключили.

– И все? – уточнила я, хотя и по лицу Ванессы было понятно: молодая женщина совершенно искренне рассказала обо всем, что знает. – Вы не бросали мусорный бак вниз – может, случайно как-то так вышло? Вы могли его задеть нечаянно, он был плохо закреплен и рухнул вниз… Пожалуйста, будьте со мной откровенны, это очень важно. Тем более никто ведь не пострадал.

Ее большие глаза вмиг стали и вовсе громадными.

– Наталия! Вы что, думаете, кто-то сбросил эту штуковину вниз сознательно?! Да она сама оторвалась. Может, прикреплена была плохо! Ваша страсть к детективам делает вас такой подозрительной! Да зачем надо мусорный бак вниз швырять?! И кому?! Это же так опасно, людей можно покалечить, если не убить!

Сначала мне показалось: виновный человек не может возмущаться так искренне. Но потом я вспомнила, что рассказывали Вероника и Андрей («за секунду до того, как погас свет, она тушила об урну окурок…») – и сомнения затерзали меня с новой силой. Ванесса же полностью отрицает, что временной промежуток был таким минимальным. И что это может значить?..

Актриса… Она же актриса, причем какая! Преотличная! Только что я словно побывала в театре – передо мной пронеслись и следователь Зотова, и вредная журналистка, и еще вагон и маленькая тележка разных персонажей. Каждый из них был так убедителен даже в своей мимолетности! А что, если Ванесса на самом деле играет? Притворяется? Что-то скрывает?..

Однако если она не психопатка, влюбленная в Дитриха, как я думала раньше, то ей нет никакого резона пытаться проломить мне череп. И Егорка, очаровательный малыш, конечно же, никак не мог насолить Ванессе. А больше там в радиусе падения металлической конструкции никого не было.

Да, Андрей и Вероника сказали, что видели Ванессу возле злополучной урны, – но она же этого и не отрицает. А время… Или Яковлевы что-то перепутали, или просто кто-то что-то забыл, не разобрался, понял по-своему. Вот и все, никакого криминала.

Итак, разобрались. Случайность. Неприятная, досадная – но случайность…

Я так увлеклась беседой о книгах, кино и расплющенной мусорке, что спохватилась лишь тогда, когда в баре выключили электрическое освещение.

Сквозь огромные окна в холл ударили мощные потоки восходящего солнца, и вся наша троица, не сговариваясь, одновременно восхищенно охнула.

Вид из окна открывался великолепный! Курчаво-зеленые горы, синее море под одеялом белой сонной дымки, еще тронутые розовым редкие облачка, бирюзовое зеркало бассейна… В этом сочетании красок было столько умиротворения, так много гармонии, что от восхищения жизнью у меня заняло дух, а грустные мысли испарились. И я подумала, что если реинкарнация есть, то я хочу быть сочно-зеленой пальмой, которая всегда будет видеть безмятежную синь неба и каждый день станет принимать душ из яркого солнца и свежего игривого ветра…

Если бы не Дитрих – конечно, я бы проспала выезд на экскурсию. Но мой верный паж заботливо разбудил меня, потом сбегал в ресторан за коробочками с завтраком. Увидев, что у меня слипаются глаза, прекратил восхищаться проносящимся за окном пейзажем и деликатно умолк.

Теперь, глядя на его искреннюю улыбку, мне вдруг захотелось расплакаться.

Похоже, судьба перепутала. Прислала мне по ошибке прекрасного мужчину. А та женщина, которой предназначен Дитрих, теперь, бедняжка, страдает от одиночества.

– Так как порт Эфеса был полностью засыпан почвой, принесенной рекой Кючюк-Мендерес в начале Средних веков, Эфес уменьшился и утратил свой статус портового города и торгового центра…

Слушая гида, я смотрела в окно, и мне казалось, что время стремительно перематывается в обратном направлении. По обе стороны дороги располагались цветущие зеленые сады, кое-где глаз выхватывал яркие красные пятна – турчанки в традиционной одежде занимались деревьями. И все это было точно так же много веков назад, и есть теперь, и будет, наверное, еще очень долго. Как по-своему прекрасны эти простота, неприхотливость и предсказуемость жизни…

Зафилософствовавшись, я не заметила, как Дитрих отошел в туалет. Оглянулась на «закуковавший» вдруг телефон, и…

Он просто лежал на сиденье – черный добротный телефонный аппарат с загоревшимся экраном, высвечивающим квадратик непрочитанной, только что пришедшей эсэмэски…

Я знала телефон немца как свои пять пальцев, потому что у меня последние годы были аппараты только этой марки. Я вообще поняла, что есть мобильники красивые и есть мобильники работающие. По приемлемой цене совместить и первое, и второе, как мне кажется, нельзя, поэтому я выбираю не дизайн, а надежность, и в этом мы с бюргером схожи…

Сиденье, располагающееся напротив нашего, через проход, было не занято. Сзади – я украдкой оглянулась – тоже никого нет, мы с немцем, не сговариваясь, выбрали в автобусе практически самое уединенное место, как «ряд для поцелуев» в кинотеатре. Впереди сидели туристы, но они внимательно слушали гида. Никто не обращал на меня ровным счетом никакого внимания, и тогда…

Мои пальцы в полсекунды нашли папку со входящими сообщениями.

SPASIBO TEBE ZA KLASSNIJ SEX!!!

Как же больно, когда неожиданно и изо всех сил бьют молотком по голове…

Когда Дитрих вернулся, я так же невинно смотрела в окно и внимала рассказу Боры. На сиденье немца, совершенно в том же положении, как и был оставлен, лежал телефонный аппарат. Не хватало лишь маленькой детали – прочитанной эсэмэски, которую я, сдерживая слезы и одновременно проклиная себя за дурацкую мелодраму, удалила.

Мне было так противно, так гадко, что я второпях даже не успела посмотреть, с какого номера она пришла. И теперь безумно себя ругала.

А может, это расписалась какая-то его давняя русскоговорящая подружка? Ну, вдруг они встречались раньше, давно, в прошлой, докурортной жизни? И вот теперь она, вспомнив непонятно с какого бодуна приятные минуты, просто захотела еще раз ему нежно сказать «дас ист фантастиш!».

Ведь не мог же он, проторчав со мной всю ночь в баре, глядя на меня с преданностью собаки, заботясь обо мне, как о малолетнем дитятке, потом отправиться за приключениями? Ведь он же уверял: ему нужна только я. И что он с удовольствием примет наши дружеские отношения, потому что лучше хоть что-то, чем вообще ничего…

Зачем врать?! Зачем ему было врать?!

– Я принес тебе воды, – улыбнулся Дитрих, протягивая мне маленькую бутылочку минералки. – Я взять холодной, из холодильник, но у водителя есть теплый тоже. И если ты хотеть – то я с удовольствием сходить еще.

– Не надо теплый, – машинально повторила ошибку я, открывая воду. – Мне сейчас как раз надо охладиться!

Щеки пылали. Обида? Да! Она звенела во мне натянутой струной, готовой вот-вот лопнуть, разразиться слезной истерикой, выстрелить очередью упреков.

Когда-то, еще до знакомства с Леней, на первом, что ли, курсе мединститута, у меня был кавалер, который угощал мороженым, водил в кино, дарил цветы. Высокий красивый мальчик – я охотно подставляла губы под его поцелуи, мечтая, что уже скоро мы будем не только целоваться. На экране моих фантазий все время показывали фильмы с нашим участием. Вот он знакомится с моими родителями и говорит о нашем желании пожениться. Вот свадьба, какое роскошное у меня платье. Ребенок, маленький, красивый, наш. Вот…

В общем, там было много всякого разного, кроме одного – застывшего, заевшего, невыносимо надежно впаянного в мою память кадра, где любимый целуется с лучшей подругой.

Не знаю, зачем мне морочил голову он.

Не понимаю, почему подруга так поступила.

Как человека прямого, прямолинейного, откровенного, меня вся эта история выбила из колеи. И даже теперь, через миллионы лет любовей, счастья, горестей, мне больно называть имена тех людей.

Я вижу себя, высокую рыжеволосую девушку, рыдающую в туалете мединститута, неумело затягивающуюся вонючей сигаретой, представляющую свое застывшее тело в гробу – и ни в чем не находящую утешения.

Я вижу ту Наталию.

Хотя смотрю на уже показавшиеся вдалеке величественные белые руины античного Эфеса…