Текст книги "Тайна зеленой таблички. Исторический детектив"

Глава 8

– Уточки… – еле слышно прошептала Катя, отвечая на укоризненный взгляд Лыкова, который, открыв хлипкую калитку, застал ее стоящей посреди двора.

– Что – уточки? – не понял Сергей.

Он тревожно озирался по сторонам, хотя в сгущающихся сумерках разглядеть что-либо в саду, окружавшем дом, было невозможно.

– Я только вышла загнать уточек, – объяснила Катя, доверчиво глядя на него заплаканными глазами.

Они вошли в дом, состоящий из сеней и двух небольших комнат, бедно обставленных, но чисто прибранных. Взглянув на белевшие на спинках стульев и стареньком диване салфетки с выцветшей вышивкой, историк почувствовал, как сжалось его сердце, – когда-то это было увлечением и его матери, и воспоминания о детстве всегда вызывали в его памяти большой круглый стол в гостиной, покрытый белоснежной скатертью с аккуратно вышитыми на ней яркими анютиными глазками.

Тем временем Катя приготовила чай и села за стол напротив. Сергей как-то по-новому увидел ее: в тусклом свете люстры пережившая потерю единственного близкого человека девятнадцатилетняя девушка сегодня выглядела старше своих лет, черты лица обострились, опущенные уголки обычно улыбающихся губ придавали ей строгий вид. Он даже несколько растерялся, не зная, с чего начать разговор.

– Похороны состоятся послезавтра, – прервала молчание сама Катя. – Вы придете, Сергей Владимирович?

– Конечно.

– Я так благодарна, что музей взял на себя организацию похорон и все расходы. Мирра Георгиевна мне позвонила, сказала, чтобы я не беспокоилась.

– Мы тебя не оставим, Катюша… – убежденно сказал историк, потом, помолчав, осторожно спросил. – Ты вчера вечером или сегодня никого из наших не видела возле своего дома?

– Нет, – удивилась Катя, – но я и не могла. Мирра Георгиевна сказала, что полиция была у вас почти весь день и сотрудников просили никуда не уходить.

– А ты одна была в доме?

– Нет. Когда мне сообщили… – голос девушки дрогнул, но она взяла себя в руки. – Когда из полиции пришли, у меня как раз была соседка, тетя Тая. Она со мной почти весь день провела, спасибо ей. Потом подруги прибежали, я ни минуты не была одна.

– А вчера, когда бабушка не вернулась с работы, ты что подумала?

– Но я вчера в ночную смену была.

Лыков кивнул, он знал, что Катя работает диспетчером на городской железнодорожной станции и два раза в неделю у нее бывают ночные дежурства.

– Утром в восемь примерно вернулась, смотрю – бабушки нет. Я решила, что она, может, в магазин ушла – она ведь такая неугомонная… была, – с трудом добавила девушка. – Правда, я удивилась, что она уточек не покормила, но как-то не придала значения. Я их выпустила на пруд, а сама прилегла, устала после смены. Проснулась – смотрю, уже почти двенадцать, а бабушка так и не появилась. Тут я забеспокоилась, и только собралась в музей позвонить, как пришел следователь… Костин, кажется, и сказал…

Ее голос прервался. Сергей подлил ей чаю и придвинул поближе чашку.

Катя сделала глоток и, посмотрев на него, добавила:

– Он тоже меня спрашивал, не видела ли я кого-нибудь из музейных работников.

Историк почувствовал некоторую досаду – Костин определенно двигался в том же направлении, на шаг опережая его.

– Кому могло понадобиться убивать ее, Сергей Владимирович? За что? – с горечью воскликнула Катя.

Стараясь подавить в себе ощущение неуместной ревности к следователю (в конце концов, это же не его профессия), Лыков мягко, стараясь не испугать девушку, сказал:

– Катенька, ты извини, если я своими вопросами причиняю тебе боль, заставляя вновь переживать это страшное событие. Понимаешь, твоя бабушка, вероятно, погибла потому, что знала нечто опасное для человека, который совершил кражу в нашем музее. И если она этими сведениями поделилась с тобой, ты должна мне об этом рассказать сейчас же, чтобы мы могли защитить тебя.

Катя внимательно смотрела на него выразительными карими глазами, в которых ясно читалось недоверие.

– Понима-а-ю, – медленно протянула она, – хотя нет, не понимаю.

Девушка решительно тряхнула головой, отчего небрежно собранные на затылке волнистые каштановые волосы рассыпались по плечам:

– Она мне ничего такого не говорила. Да и что бабушка могла знать? Она же простая уборщица, без всякого образования, даже читала по складам.

– В субботу, насколько я понял, она была утром в музее…

– Да, бабушка купила новую лестницу, а то наша деревянная уже совсем старенькая, ступеньки проваливаются, и она боится каждый раз, что я шею себе сверну, когда собираю персики… то есть боялась… Она хранилась у нее в чулане, потому что магазин рядом и ей рабочий из магазина донес до музея, а она договорилась с Русланом – охранником, который живет через два дома, что он на машине ее привезет.

– Но почему в субботу? Разве нельзя было в рабочий день?

– Ну, наверное, можно, но бабушка торопилась. Она говорила, Мирра Георгиевна недовольна, потому что не положено посторонние вещи держать…

– И во сколько привезли лестницу?

– Ой, я точно не вспомню, где-то полдевятого, может, минут двадцать, на машине же быстро.

– А ты не помнишь, в тот день бабушка вела себя как обычно, тебе ничего не показалось странным? Может быть, ей что-то показалось странным? – Лыков сделал ударение на слове «ей».

Катя задумалась:

– Честно говоря, я ее не очень внимательно слушала, потому что записалась в парикмахерскую на девять и спешила. По-моему, ничего особенного.

Сергей вздохнул с сожалением, но Катя вдруг продолжила:

– А вот в понедельник она пришла с работы сама не своя. Я тогда думала, что это из-за кражи. Когда она мне рассказала, я тоже была в шоке. Но теперь, после ваших слов… Не знаю, может, я начинаю додумывать, но помню, она была какая-то беспокойная и задумчивая одновременно. И еще кое-что: у бабушки была привычка постоянно бормотать себе под нос – я уж и не вслушивалась, потому что это обычно было такое старческое ворчание ни о чем. Так вот во вторник она, когда вернулась после беседы со следователем, – ее ведь тоже вызывали, мне-то сказала, что она ничего не знает, поэтому ее долго не держали. Но вечером, когда уже стемнело, я вышла снять белье и услышала бабушкин голос. Она закрыла уток на ночь и возвращалась в дом, разговаривая сама с собой по привычке. Правда, очень тихо, но, мне кажется, она говорила: что же мне теперь делать?.. если человек не виноват?.. подведу под монастырь… Хотя в последнем я не уверена. При чем тут монастырь?

– Это поговорка такая, – сказал историк.

Он воспрянул духом, почувствовав, что на верном пути. Значит, Клара Миктатовна действительно видела вора, и это был сотрудник музея, иначе ее не мучили бы сомнения. А раз так, Катя неминуемо становилась следующей мишенью. Сергей еще раз предостерег девушку и спросил, нет ли у нее знакомой, у которой она могла бы провести сегодняшнюю ночь, пообещав, что с завтрашнего дня ее будут охранять.

К идее охраны Катя отнеслась скептически, но сказала, что, узнав о несчастье, ее пригласила к себе пожить ближайшая подруга, которая должна зайти за ней в девять часов, а за утками пока присмотрит соседка. Лыков дождался прихода Зои (так звали Катину подругу), посадил девушек с Катиными вещами, которые она наспех собрала, в свою машину и отвез в центр города, где была квартира Зои.

Потом он поехал к начальнику охраны. Выслушав его соображения по поводу грозящей Кате опасности, Александр Ремизович пообещал принять меры, но сообщить, что конкретно собирается делать, отказался.

Когда историк вернулся домой, часы показывали полночь. Но ему даже в голову не пришло лечь спать. Вместо этого он, включив настольную лампу, уселся за письменный стол, положил перед собой чистый лист бумаги и сосредоточился на решении вопроса, который звучал совершенно чудовищно: кто из работающих с ним бок о бок коллег является на самом деле вором и безжалостным убийцей? В список подозреваемых Сергей в первую очередь включил тех, кто был в приемной, когда Клара Миктатовна разговаривала с Верой. Это были сама Вера, Валера Кичин и Андрей Шубин. Поколебавшись, он добавил и Беллу с Ларисой Викторовной, так как они могли слышать разговор из коридора.

«Хотя женщин, очевидно, следует сразу исключить, – подумал он. – Медэксперт отметил, что уборщица умерла после первого же удара, второго не было: маловероятно, чтобы женщина могла нанести удар такой силы. Остаются двое – сын директора и Шубин. Кто из них?»

Сергей вспомнил сказанное Катей о боязни ее бабушки подвести кого-то «под монастырь», как она выразилась:

«Больше это подходит к Андрею – молодому перспективному сотруднику, чью карьеру могло навсегда перечеркнуть подозрение в воровстве, даже если оно впоследствии оказалось бы ложным. Это важно – она не была уверена в его виновности. К тому же Валера не имел возможности перерезать сигнализационный провод во время установки сейфа – ведь он появляется в музее лишь при отце, а директор был тогда в командировке».

Он подчеркнул фамилию Андрея жирной линией и начал составлять второй список, в который попали все, кто находился в музее в среду – день убийства уборщицы. Кроме уже перечисленных в первом списке здесь оказались директор, Игорь Баков и Мирра Георгиевна.

Помедлив, он поставил жирный знак вопроса против фамилии охранника.

«Он заслуживает внимания даже больше, чем Шубин, поскольку дежурил в субботу, когда тетя Клара что-то заметила. Андрея тогда никто не видел – очко в его пользу. Суббота нерабочий день, так что его появление вызвало бы удивление у охранника и он не стал бы молчать. С другой стороны, сигнализация не работала с понедельника и Шубин мог остаться в пятницу в музее, совершить кражу ночью и утром проскользнуть незамеченным мимо поста охраны, пока Руслан передавал дежурство Игорю. Они ведь при этом оба на какое-то время заходят в свою комнату, я сам это видел, когда, бывало, рано приходил на работу. Об этом известно всем сотрудникам, и Андрею в том числе, так что ему нужно было лишь хорошенько рассчитать время. Возможно, именно в этот момент Клара Миктатовна случайно выглянула из подсобки и увидела его. Это объясняет, почему она не рассказала об этом сразу: до того как стало известно о краже, она считала, что тот просто зашел по делу. А потом начала терзаться сомнениями. Возможно, у нее возникла мысль, что она обозналась, – если она видела его уже входящим в холл, со спины, – в памяти историка возник длинный музейный коридор, слабо освещенный тусклыми лампами. – А может быть, в коридоре вообще свет был выключен. Немудрено, что пожилая женщина колебалась, боясь ошибиться и подставить невиновного человека».

Итак, первая версия как будто начала складываться. Но Лыков не видел главного – мотива, по которому Шубин – человек, как он знал, очень честолюбивый, вероятно, видящий себя в будущем на посту директора музея, вдруг пустился бы во все тяжкие – пошел на кражу, не говоря уже об убийстве. Представить себе причину, которая толкнула бы пунктуального, расчетливого Андрея к столь безрассудным, как считал историк, действиям, он не мог.

«Впрочем, – сказал он себе, – я ведь общаюсь с ним только на работе и не знаю, как он проводит свободное время».

Именно выяснением этого вопроса Лыков и решил заняться прямо с завтрашнего дня. Однако его планам не суждено было сбыться. Утро пятницы началось для него со звонка из Москвы. Это был его хороший знакомый – Владимир Комов, старший научный сотрудник Института археологии Академии наук.

– Привет, старина, – раздался в трубке его насмешливый бас. – Что там у вас за фантастические выдумки с каким-то кинжалом? Будто бы лезвие сделано из высокопрочной стали, когда земляне еще и железо-то как следует не научились получать. Маленькие зеленые человечки с Марса подбросили, а?

– Не думаю, что этот кинжал сделан на Марсе, – не поддержав игривого тона приятеля, сдержанно ответил Лыков.

– Да брось, – прогудел Комов, – знаем мы ваши доморощенные сенсации.

Сергей молчал.

– Слушай, неужели действительно что-то стоящее? – тон собеседника стал серьезным. – Трудно поверить, но я знаю, тебя на мякине не проведешь. Собственно, я звоню, чтобы предупредить: ваше сообщение такого шухера наделало – на той неделе мы к вам целой гурьбой нагрянем, так что готовьтесь.

– Что значит гурьбой?

– Значит крутая комиссия из профессоров и академиков во главе с самим Полыниным. Кроме маститых ученых приедут, конечно, ребята из металлографической лаборатории, ну, и мы, грешные, до кучи. Будем проводить повторную экспертизу вашего шедевра на предмет датировки. Так сказать, «суд у Царских ворот», как говорили древние.

Глава 9

– Суд у Царских ворот! Суд у Царских ворот! – зычный голос глашатая, стоящего на верхней площадке центральной башни дворца, предназначенной для объявления времени суток и царских указов, гулко разносился в предрассветном воздухе.

Зинар, прислонившись к каменной стене дома, вслушивалась в леденящие ее сердце слова и не могла сдвинуться с места. Со вчерашнего утра, когда Алаксанду был заточен в дворцовую тюрьму по обвинению в убийстве царевны, она впала в какое-то оцепенение. Ни урезонивания отца, ни утешения Гисахиса не вызывали у нее никакой реакции. Она молчала, отрешенно глядя перед собой, и, казалось, не видела и не слышала тех, кто пытался с ней говорить.

Глашатай продолжал кричать, созывая общину. Зинар наконец с усилием отлепилась от стены и, двигаясь как сомнамбула, направилась к тропинке, с восточной стороны огибающей дворец. Начинало светать, и девушка отчетливо видела силуэты людей, группами и поодиночке идущих в том же направлении.

Обширная площадка перед Львиными воротами, где проходили судебные разбирательства особо важных дел, по которым требовалось решение царя, быстро заполнялось народом. Свободной оставалась лишь центральная часть, оцепленная воинами. Помимо кинжала за поясом туники каждый из них был вооружен боевым топором с изогнутым топорищем и рифлеными насечками на обухе. Из неприметной узкой двери справа от главных ворот двое слуг вынесли кресло из лахманта1919
  Лахмант (хат.) – слоновая кость.


[Закрыть] с высокой спинкой, инкрустированной золотом, подлокотники которого были украшены львиными головами из хафальки. Трон поставили перед воротами на покрытый темно-красной шерстяной тканью деревянный помост, развернув его так, чтобы царь, исполняющий роль верховного судьи, сидел лицом к народу. Вблизи трона сразу за оцеплением расположилась плотно стоящая группа людей дворца, среди которых Зинар увидела Тамаса, приветливо помахавшего ей рукой. Она закусила губу и отвернулась.

В этот момент глашатай протрубил в рог, и под постепенно стихающий гул толпы в центр площадки один за другим стали выходить участники процесса. Первыми появились жрецы в длинных белых одеяниях и высоких цилиндрических головных уборах. Со степенной важностью поднявшись на помост, они заняли его правую сторону. Следом вышли старцы-уашебу в плотно сидящих круглых шапочках и полотняных красно-коричневых плащах, в руке каждый держал посох с закругленным концом. Представители общины стали с левой стороны помоста. Пожилой человек с глиняными табличками и тростниковым грифелем быстро прошел на место, предназначенное для писца, ведущего протокол судебного заседания.

– Это же Хамурави. А почему не Гисахис? – услышала Зинар сзади недоуменный женский голос.

– Он будет участвовать в процессе, – ответили сразу несколько человек.

Снова раздался пронзительный звук рога. После третьего сигнала створки ворот дрогнули, затем бесшумно отворились, и во внезапно наступившей тишине показался жезлоносец Хари в желтой одежде с золотым штандартом – двухголовым харасом в руках. Следом медленно шел царь в одеянии верховного судьи. Поверх светлой льняной туники он был завернут в доходящую до лодыжек пурпурную накидку из тонкой шерсти с бахромой, конец которой, пропущенный под правой рукой и перекинутый через левое плечо, скреплялся на груди золотой брошью в виде головы быка. На ногах царя были высокие узорные башмаки с загнутыми вверх носами, в правой руке он держал скипетр из хафальки с навершием в виде фигуры бога-меча, окруженного четырьмя львами.

Едва завидев фигуру царя, община принялась дружно приветствовать своего государя традиционным сакральным восклицанием:

– Аха! Аха!

Под ликующие выкрики Табарна вышел из ворот, и множество драгоценных камней, украшавших его островерхий головной убор, весело заискрились на солнце. Но сердца людей, не видевших своего повелителя со дня гибели царевны, дрогнули от жалости – волосы, волнами спадавшие на плечи из-под царской тиары, были абсолютно белыми, а неподвижное лицо напоминало ритуальную маску. Табарна выглядел постаревшим на десять лет, но поступь его была тверда, а взгляд непроницаем, как и прежде.

Поднявшись на помост, жезлоносец отступил в сторону, царь прошел вперед и стал перед троном лицом к народу. По знаку Хари на помост поднялся старейшина хаппиры Каум.

Он поклонился жрецам, которые в ответ склонили головы, затем уашебу, также ответившим поклоном, после чего обратился к жезлоносцу со словами:

– Они готовы, они готовы!

Хари стал перед царем и объявил:

– Они готовы, они готовы!

Табарна сел на трон, положив справа от себя скипетр, и протянул руки для омовения. Один из слуг подставил под руки царя широкую плоскую чашу, а другой стал осторожно поливать их из золотого узкогорлого кувшина чистой водой с кедровой эссенцией. Совершив омовение, царь вытер руки полотенцем, после чего двое людей дворца накрыли его колени узорной тканью.

По знаку жезлоносца на середину помоста вышел Вашар с керамическим сосудом в виде льва, выполненного чрезвычайно искусно, – с клыкастой пастью, круглыми глазами и гривой, изображенной завитками красно-коричневой краски по желтоватому фону. Поставив сосуд с чистой водой на бронзовую подставку, он взял из рук подошедшего жреца бога Грозы каменную ладьеобразную чашу, над которой вился тонкий дымок, и осторожно поставил рядом.

Подготовив священные сосуды с водой и огнем, перед которыми должны приносить клятву участники суда, главный жрец воздел к небу руки и заговорил торжественным речитативом:

– О великий Вурункатти, пастырь человечества, господин страны Хатти, вдохновенный вершитель справедливости. О небесный бог Солнца Эстан, ты встаешь из-за моря и всходишь на небо и неутомим ты в своем судилище. О могущественный бог Грозы, каждый день ты вершишь суд над человеком, собакой и диким зверем. О царица неба и земли солнечная богиня Вурусему, ты покровительствуешь смертным. Тысячу богов и богинь страны Хатти мы созвали на совет, пусть они видят и пусть они слышат и пусть они будут свидетелями в том, чтобы исполнились справедливые законы, которые они установили и дали стране истинное счастье и доброе управление!

На этом ритуальные процедуры закончились, и Каум наконец начал процесс:

– В двадцать первый год царствования Табарны, во второй день месяца Грозы у Царских ворот слушается дело медника Алаксанду, обвиняемого в убийстве царевны Кутти, дочери царя страны Хатти.

Каум встал перед троном лицом к Табарне и, держа шестигранную серебряную табличку так, чтобы лучи солнца косо падали на ее поверхность, начал зачитывать текст наказа царю:

– О, господин мой Табарна, могущественный правитель страны Хатти. Предки наши, говорившие: не пристрастен тот, кто богат в своем доме, он владыка вещей и не нуждается, постановили передать верховный суд в руки царя. Следуй же заветам отцов. Суди согласно законам, не делай различия между сыном дворца и простолюдином. Справедливость владыки – это праведность сердца: остерегайся наказать несправедливо, не причини страдания невиновному – да будут любить тебя люди, да будут помнить тебя за твою добродетель. Вынеси честное решение, не делай правое дело неправым, а неправое дело правым, поступай справедливо. Пусть правда придет на свое место, а неправда будет устранена!

Каум умолк, и после нескольких мгновений томительного молчания заговорил Табарна – ровным, до странности лишенным эмоций голосом:

– Я скажу о том, что перед моим лицом. Я достиг старости. Все время моего правления благая сень была распростерта над страной. Мудростью, дарованной мне великим Вурункатти, добротой – даром бога Солнца Эстана и могучим оружием, врученным мне богом Грозы, я искоренил междоусобицы и избавил людей от страха. Но теперь злое дело свершилось в моем дворце. Боги были неблагосклонны и не отвели руку преступившего закон. Да будет проклято его имя! Пусть человек, который обретет сегодня судебное дело, получит по справедливости: если он заслуживает смерти, то пусть он умрет, если он невиновен, то пусть будет свободен. Именем богов страны Хатти клянитесь говорить правду.

Зинар смутно слышала, как приводили к присяге и заслушивали показания свидетелей – вратарников, служанки царевны Хапати, металлургов… Она не смотрела на свидетелей, ее взгляд был прикован к тому краю помоста, где, окруженный четырьмя стражниками, стоял Алаксанду. Он был бледен, но спокоен, даже нежно кивнул ей, когда их взгляды встретились. Алаксанду тоже не вслушивался в показания, он рассеянно скользил взором по толпе, как будто чего-то ожидая. Между тем обстоятельства складывались явно не в его пользу.

– Медник Алаксанду единственный, кто проходил на половину царевны между временем, когда от госпожи ушел писец, и половиной девятого, когда она была обнаружена умирающей, – уверенно заявил один из людей ворот.

– Я видел вечером, как Алаксанду возвращался из дворца очень взволнованный, – рассказал Куванна, работающий в соседней меднице. – Я стоял у входа в свою мастерскую и хотел с ним поздороваться, но он прошел очень быстро, что-то бормоча себе под нос, и даже не заметил меня.

– Я только прибежала с кухни, куда меня послала госпожа сказать Суве, чтобы приготовил к завтраку сок из персиков, как пришел медник Алаксанду, – тараторила Хапати, захлебываясь словами и переводя быстрый взгляд с царя на Каума и обратно.– Я доложила госпоже, она сказала – пусть войдет, а мне велела сбегать в кладовую за розовым маслом. Я побежала, но кладовщика Ципадани не было на месте, мне пришлось ждать, пока он придет, а когда я вернулась – застала уже господина Табарну и Гисахиса. Они стояли над мертвой госпожой, я закричала от ужаса…

– Могу я задать вопрос свидетельнице? – внезапно раздался тихий голос Гисахиса, прозвучавший умиротворяюще после пронзительного речитатива служанки.

Зинар не видела, как он подошел. Она взглянула на Алаксанду и заметила, что он оживился с приходом друга.

Табарна кивнул, и Хапати перевела взгляд на писца.

– Когда госпожа велела тебе сбегать на кухню, ты сразу выполнила приказание или задержалась?

– Я всегда сразу выполняю приказания моей госпожи, меня никто никогда не обвинял в нерадивости… – зашлась от возмущения служанка.

– Я не обвиняю тебя, ты могла задержаться по уважительной причине – поправляла головной убор или еще что-нибудь, – настаивал Гисахис.

– Почему ты спрашиваешь об этом? – обратился к нему царь. – Какое это имеет значение?

– Когда я был у царевны, за мной прибежал вестник и я поспешил к вам. Выходя из горницы, я заметил, что за дверью гардеробной царевны, которая находится напротив, мелькнул край полотна, по цвету похожего на тунику Хапати. Я тогда решил, что она… – писец на миг замялся, – не сразу пошла на кухню.

– Это неправда, я ни на один миг не заходила туда, – закричала Хапати и начала плакать.

Каум строго прикрикнул на нее, она замолчала, но продолжала всхлипывать.

– Ты хочешь сказать, – проговорил царь, поразмыслив, – что кто-то подслушивал твой разговор с… Кутти? – царь произнес имя дочери с видимым усилием. – Но свидетели показывают, что после твоего ухода никто кроме медника не заходил на половину царевны.

– Этот человек мог прийти раньше меня и прятаться среди одежды.

– Но он все равно не смог бы выйти незаметно. Ведь после того как… – царь снова запнулся, – покои царевны были окружены воинами и люди Васти проверили все помещения.

– Я думаю, он успел выйти до этого. Когда мы с вами вошли в горницу царевны, дверь в ее опочивальню еще качалась на оси – значит, кто-то только что выбежал оттуда.

– Это невозможно, мы увидели бы его.

– Нет, если он пробежал в противоположный конец коридора к черному ходу через ткацкую мастерскую.

– Но никто из работниц не заявлял о том, что видел постороннего, – вмешался Васти, внимательно слушавший писца. – Мы всех опросили.

– Но ведь после шести вечера они не занимаются рукоделием и находятся в своей комнате. К тому же, – Гисахис посмотрел на царя и медленно добавил, – я не думаю, что это был посторонний.

– Кто-то из людей дворца… – тяжелым голосом проговорил царь.

Стоявшие вокруг трона придворные возмущенно зашумели, а в толпе, тесным кольцом окружавшей помост, раздались одобрительные крики.

Каум предостерегающе поднял руку:

– Тишина! Тишина!

– Что скажете вы, люди богов и уашебу? – спросил царь, посмотрев на своих советников, стоящих по обе стороны помоста.

– Наши голоса разделились, – первым ответил Вашар, – но в большинстве мы все же склоняемся к тому, что Алаксанду виновен: о нем точно известно, что он был там, а был ли другой человек… сомнительно. Гисахису могло просто показаться, что он видел край чьей-то одежды. И главная улика – окровавленный кинжал – был найден возле дома медника.

– У нас тоже нет единого мнения, – подал голос глава уашебу Цитхария. – Не можем поверить, что это кровавое дело сделал Алаксанду, которого мы все знаем как доброго человека. Но как тогда объяснить, что кинжал, которым было совершено убийство, найден в кустах тамариска рядом с его жилищем и исчезли старинные серьги, переданные ему царевной? Если он невиновен, пусть даст ответ на эти вопросы.

– Слово обвиняемому, – Каум повернулся к Алаксанду. – Клянись богами страны Хатти говорить правду. При ложном показании будут бесплодны все твои добрые дела, с черепком в руках пойдешь ты за милостыней в дом врага.

Алаксанду облизнул пересохшие губы и заговорил глухим охрипшим голосом:

– Клянусь жизнью своей и благоволением тысячи богов и богинь страны Хатти, я невиновен в смерти царевны! Я пробыл во дворце очень недолго – отдал царевне серьги, а она похвалила мою работу и положила их на плоское блюдце из лахманта, стоящее на столе.

– Их там не обнаружили, – сурово сказал мешеди.

– Я не знаю, кто их взял и кто подбросил кинжал, – Алаксанду взглянул на царя и в отчаянии воскликнул. – Поверьте, у меня не было причины убивать царевну! Из-за каких-то сережек? Да зачем они мне?!

– Возможно, царевна узнала о тебе кое-что, – многозначительно посмотрев на медника, ответил Васти.

Но Алаксанду непонимающе пожал плечами, на его лице было написано недоумение.

– Я могу доказать, что Алаксанду невиновен, – снова вмешался Гисахис и обратился к царю. – Позвольте, господин мой, еще раз опросить вратарников.

Табарна дал разрешение, и оба стражника вышли вперед.

– Сколько прошло времени между уходом медника и нашим появлением?

– Не могу точно сказать, но немного, – ответил один.

– Больше чем требуется для того, чтобы дойти от фонтана в центральном дворе до покоев царевны, или меньше?

– Думаю, больше.

– Вспомнил! – вдруг воскликнул второй вратарник. – Когда медник вышел из покоев царевны, с башни как раз объявили восемь часов пополудни.

– В восемь вечера я входил в ваши покои, – писец посмотрел на царя, – и пробыл у вас треть часа, я заметил это по песочным часам, что стоят у вас на столе. После этого мы вместе с вами отправились на половину царевны. До ее покоев, конечно, близко, но мы немного задержались, поскольку в тронном зале вы дали несколько указаний Антухсе. Входя в горницу Кутти, я услышал, как с башни объявили половину девятого. Значит, с того момента, когда Алаксанду покинул дворец, прошла уже половина часа. А когда мы нашли Кутти – простите, господин мой, мне придется сказать то, что причинит вам боль, – кровь из раны на шее царевны текла как ручеек и была ярко-алого цвета.

Лицо царя словно окаменело.

– И что из этого следует? – спросил он глухим голосом.

– Из этого следует, что убийца нанес удар только что.

– Не понимаю.

– Позвольте, я покажу, – Гисахис сделал знак рукой, и из толпы на помост поднялся Сува с заколотым козленком в руках, за ним шли Антухса и Урду.

– Ровно половину часа назад в присутствии двух свидетелей Сува заколол козленка, – писец показал на рану на теле животного, из которой медленно сочилась темная густая кровь. – Смотрите, кровь, которая в первые мгновения была жидкой, теперь загустела и стала липкой.

– Как можно сравнивать царскую дочь с каким-то козленком?! – возмутился стоящий рядом с троном Тамас.

– Но кровь у людей и животных течет одинаково, – возразил Гисахис. – Впрочем…

Пожав плечами, он подошел к одному из воинов в оцеплении и что-то тихо сказал. Тот, удивленно взглянув на него и, чуть поколебавшись, вынул из-за пояса кинжал и протянул ему. Писец решительно полоснул кинжалом по своей левой руке у локтя, и из раны заструилась алая кровь. Община зашумела, послышались взволнованные голоса женщин.

Гисахис, стиснув зубы и чуть морщась от боли, встал так, чтобы рану мог видеть царь.

– Довольно, – решительно сказал Табарна, – ты убедил меня. Такой же была кровь моей дочери, значит ты прав – медник не мог убить ее.

Пока писцу, сошедшему с помоста, накладывали на руку повязку, царь тихо дал какие-то распоряжения Васти, затем взял в правую руку скипетр и встал.

– Слушайте суд царя! Слушайте суд царя! – объявил Каум.

– Объявляю мой суд. Медник Алаксанду чист перед богами. Он должен быть освобожден. Тот же, из-за которого погибла царевна, человек, заслуживающий смерти, будет в розыске, пока его не найдут и не приговорят к колесу. Он не уйдет от возмездия. Боги требуют мести, боги знают преступника и покарают грехи его кровью!

Судебное расследование завершилось. Под сочный низкий звук вновь зазвучавшего рога все разом заговорили, задвигались. Община шумно приветствовала освобожденного из-под стражи Алаксанду, который, растерянно улыбаясь, подошел к Гисахису. Зинар, не помня себя от радости, подбежала к любимому. Но они не успели ничего сказать друг другу – разгневанный поведением дочери Вашар схватил Зинар за руку и дернул с такой силой, что она чуть не упала.

– Идем! Дома я с тобой поговорю! – прошипел он со злостью.

Алаксанду потерянно смотрел ей вслед, но его со всех сторон окружили коллеги-медники, радостно пожимая руки и хлопая по спине.

В этот момент к Гисахису, которого плечистые люди орудия оттерли в сторону, подошел Васти и вполголоса пригласил на совещание к царю.

– Через четверть часа. Прошу не опаздывать, – строго добавил мешеди.