Текст книги "По лабиринту памяти"

«Психологов в России как нерезаных собак, подумала Мария. Открыто превеликое множество кабинетов их помощи, где тебя за энную сумму, вроде, и выслушают, и как бы, помогут. Выслушают ровно на ту сумму, которую ты им выложишь, но помогут ли? Нет, никогда бы не пошла Мария к ним. Даже бесплатно.

Чтобы камень с души человека снять, его понять нужно, болью его проникнуться. Для этого необязательно быть дипломированным специалистом, здесь можно быть простой, но искренне сопереживающей, пусть и совершенно безграмотной Машиной бабкой или кумой Фаиной, говоруньей бабой Нюрой или молчаливым дедом Санчей. Да, видать, перевелись они на земле нашей грешной, и такой психологической помощи сегодня не купишь ни за какие евро».

Мария включила бра, висевшее в изголовье, посмотрела на часы. Третий час. Глубокая ночь. Женщина погасила свет ночника и опять погрузилась в своё прошлое. Такое далёкое, но такое близкое. Она уже давно живёт только им, тем невозвратным счастьем.

***

Маше, действительно, стало легче – перестал давить её тот камень, сняли его с её души эти умудренные жизнью старушки. Боль все еще сжимала Машино сердце, но это пройдет. Вечного горя не бывает, так бабка сказала. А быть счастливой ей мама завещала.

Костя вынес в сенцы забытый всеми кош, аккуратно повесил на веревку возле печки банное Машино полотенце, сел рядом с ней, обнял за плечи и зарылся в её спутанные, так и не расчесанные после бани волосы. Они опять пахли земляникой.

Он достал из кармана свою расческу и, осторожно перебирая пряди, привел их в порядок. Опять обнял. Маша прижалась к его плечу и снова заплакала. Костя не успокаивал, он только молча гладил её по голове, как бабка.

А потом, встав перед ней на одно колено, стал вытирать её мокрое лицо своим носовым платком. Как тогда, на дне её рождения. Они оба подумали о нем, о том вечере, и Маша впервые за эти десять таких невероятно тяжелых дней улыбнулась. Улыбнулась сквозь слезы, неуверенно, робко, будто заново училась это делать.

Это не грех, что она улыбнулась Косте, и не предательство по отношению к маме – мама сама хотела, чтобы Маша была счастливой. Так бабка сказала.

Намывшись в своё удовольствие, бабка и кума Фаина возвращались назад. Умудрённые жизнью, они принимали смерть как ниспосланное Богом, который и отмеряет каждому свой срок на земле нашей грешной. Но слова Маши о руках её матери и той продавщицы не давали им покоя – было там два ну совершенно непонятных им момента, а подруги не любили, когда что-то непонятно.

Вот почему Машина мать стеснялась своих рук? Кожа не гладкая да не белая? Гладкие да белые руки у гулящих, а у работящих они всегда шершавые да потресканные. Вот ни бабка, ни кума Фаина никогда не стесняются своих рук, хоть руки их давно уже черные от въевшейся в них земли. Даже в бане не отмоешь. Когда девками были, в травах всяких запаривали, чтоб кожа мягкой да бархатной была, а замуж повыходили, не до того стало. Мужик не на руки твои бархатные глядеть будет, а на стол, на то, что и как ты ему приготовишь, да на твою работу.

– Может, у них в Сибири не так, может, как-то по-другому? Может, там мужикам надо, чтобы у их жёнок были гладкие руки? – предположила бабка.

– Нет, – твердо и бесповоротно отмела её предположение кума Фаина. – В Сибири тоже мужики не святым духом питаются. Чего Машиному батьке на руки-то жёнки таращиться? Заместо обеду что ль? Да и некогда ему такими глупостями заниматься. Ты сама слышала, что он одну работу кончает, тут уж другая рядом стоит, его дожидается. Глядь, и третья на походе. Да и жёнка его в вечной работе. Когда ж ей руки в травах-то парить?

Бабка согласилась. Тут не поспоришь.

Но был и второй момент. И уж очень интересен был он куме Фаине.

– Слышь, – обратилась она к бабке, – а что за молодица к им всё шастала, ну, с гладкими руками которая?

– Да продавщица какая-то.

– А чего она шастала-то? – продавщица чрезвычайно заинтересовала куму Фаину.

Во-первых, почему у неё гладкие руки? У их продавщицы Зинаиды руки, как и у всех в селе. Кроме магазинской «чистой» работы она и по хозяйству управу делает, и на огороде. Семья потому как… детки… мужик опять же. И вдруг куму Фаину осенило – мужик! Нет, чувствовала она, что без мужика здесь не обошлось, да бабка её всё с толку сбивала.

– Ну, может, они подругами были. Ты вот тоже ко мне шастаешь, – бабку продавщица пока не интересовала.

Это она-то шастает? Да ноги Фаининой больше в бабкином дворе не будет!

Кума хотела обидеться, однако желание докопаться до истины оказалось сильнее обиды.

– Но ты-то от меня рук не прячешь? – кума Фаина продолжала развивать втемяшившуюся ей в голову мысль о причастности к этому делу мужика.

– А чего мне их прятать? Да и тебе чего на них глядеть? Руки-то у нас одинаково чёрные, – бабка уже начинала сердиться.

Следующий вопрос кумы Фаины окончательно взбесил бабку:

– Слышь, а у тебя мужик есть?

– Совсем рехнулась на старости лет! Какой мужик? На мово Луку бумага казенная приходила! Память тебе, что ль совсем отшибло? Аль ты мне полюбовника какого приплесть захотела? – забесновалась бабка.

Но кума Фаина, предвкушая полную и безоговорочную капитуляцию бабки перед своей железной логикой, совершенно проигнорировала её эмоциональный взрыв.

– Вот! – она рубанула воздух рукой. – Потому что у тебя нет мужика, к тебе и ходят с такими же руками, как у тебя самой. Тем, которые с белыми да гладкими, у тебя делать нечего – мужика-то у тебя нетути. А сибирская продавщица к матери-то Машиной ходила, чтоб мужика у её увесть!

Бабка как-то не любила думать плохо о людях, даже о тех, у которых руки неработящие.

– Может, у её свой есть, зачем ей два-то? – неуверенно возразила она.

– А вот у Маши сейчас и спросим, хоть и так ясно, что свово мужика у ей нет, – кума Фаина решительно открыла калитку в бабкин двор. Они не заметили, как и когда прошли мимо дома самой кумы Фаины.

Маша подтвердила, что продавщица была одинокой, и, бросив на бабку торжествующий взгляд, кума Фаина пошла домой.

Бабка признала своё поражение, улеглась на полати и подумала с гордостью: ни у кого нет такой умной кумы и верной подруги, как у неё, бабки!

После ухода кумы Фаины, Маша и Костя перешли на «чистую» половину. Они уже выполнили бабкин приказ «повечерать» и теперь пили за Машиным рабочим столом чай. Настоящий цейлонский, сибирский, купеческий. В отличие от гурмана Алика, всеядному Косте было все равно, какой чай пить, но вот купеческий Косте почему-то совсем не нравился, однако он, чтобы сделать приятное Маше, расхваливал его и называл напитком богов.

– Послушай Маша, а я ведь совсем ничего о тебе не знаю, – вдруг произнес Костя и поставил пустую кружку на стол. Надо же, как бывает! Вот ничего не знает, а любит. Самому себе удивительно. – Расскажи о себе.

Маша зябко повела плечами. Она сидела в легком халатике и в тапках на босу ногу. В «чистой» половине хоть и было тепло, но прохладнее, чем в кухне.

Костя встал, взял со спинки кровати Машину теплую кофту, набросил ей на плечи и снова сел на прежнее место.

– О чем рассказывать-то? Биография, как у всех: школа, университет, теперь вот по направлению отработка.

– Лукавишь ты, Маша, лукавишь, – Костя улыбнулся и погрозил ей пальцем. – Отработка с университетским дипломом в сельской школе? Ты же сама выбрала нашу глухомань.

Маша не поддержала шутливого тона и ответила очень серьезно:

– А ведь ты, Костя, настоящей глухомани и в глаза не видал. Поезжай-ка на наш сибирский север, где на тысячи километров одна тайга, тайга. От селения до селения за двое суток не доберешься. А у вас вон три села в одно соединились. Мостик через канаву – вот и вся между селами граница. До райцентра пешком ходите.

– Но ты же не на севере жила, – не сдавался Костя. – И в Иркутске могла бы устроиться. Почему ты Белоруссию выбрала?

Долго объяснять, подумала Маша, потом как-нибудь. И метнула из-под ресниц лукавый взгляд:

– А я вишен никогда не ела, захотелось попробовать.

Костя улыбнулся и вступил в игру:

– Откуда ягодки-то берете, Мария Петровна? Снег на дворе, зима.

– Из бутыли, Константин Ильич, из той вон, – ткнула пальцем в сторону кухни.

– Ну, и как они Вам?

– Вкуснятина, – она зажмурилась и опять улыбнулась.

Второй раз за вечер и первый раз без слез.

Горе не может быть вечным. А молодость, она и есть молодость.

Вот так, то разговаривая о серьезных вещах, то разрешая себе немного пошутить, а то и просто молча, просидели они до третьих петухов. Пора расставаться.

Сейчас перед Костей была совсем другая Маша. Перед ним была маленькая девочка, на худенькие плечи которой свалилось большое горе. В простеньком халатике, в тапочках, с припухшими от слез глазами и чуточку покрасневшим носом, она не имела ничего общего с той, всегда модно одетой и очень красивой. Разве что только глаза. Но эта Маша была ему ещё дороже, потому что стала понятной, близкой и родной.

Костя взял её за плечи, прижал к себе и произнес:

– Я очень тебя люблю!

– Я тебя тоже, – ответила она.

Это было их первое признание в любви. Первое признание друг другу. Первое признание вообще. Ни он, ни она ещё никому не говорили этих слов.

Закрыв за Костей на задвижку дверь в сенцах, что делалось скорее по привычке, нежели по необходимости, Маша взяла с кухонного стола пачку цейлонского чая и положила её на полицу, деревянную полку с ширмочкой. Когда отец подселил эту пачку в её сумку, Маша не видела, иначе бы не взяла. В Сибири такой чай был дефицитом, впрочем, как и многое другое. Точнее, в Сибири дефицитом было всё. Белоруссия по сравнению с ней купалась в изобилии промтоваров и продуктов гастрономии. Чая было навалом. Разного. В том числе, и цейлонского.

Но если все другое было просто дефицитом, то цейлонский чай для сибиряков был дефицитом номер один.

Где умудрился отец его достать, так и осталось бы загадкой для Маши, но сейчас она поняла, что его принесла тетя Галя, та самая продавщица, чьи коварные замыслы, несмотря на срок их давности, были раскрыты талантливым детективом кумой Фаиной. Кума Фаина навела и Машу на верный след – чай, действительно, был от тети Гали.

Маша знала только про её ухоженные руки. Всю историю, главными героями которой были Татарникова Галина и Петр Гордеев, узнает уже Мария. Через двадцать лет.

Семья Татарниковых так же, как и баба Нюра со своим дедом Санчей, была в соседях у Гордеевых, только с другой стороны. Семья состояла из худого высокого деда Свирида – отца Галины, её самой, её сына Андрюшки и сибирской лайки Байкала.

Когда выпадал первый снег, дед Свирид и Байкал отправлялись в тайгу. Возвращались весной. Летом они присоединялись к бригаде заготовителей, наскоро сколоченной «Заготконторой», уходили к Саянам за ягодой и возвращались уже глубокой осенью с мешками, наполненными клюквой. Голубику и бруснику «Заготконтора» вывозила сразу на лодках по реке Зиме. Состав бригады менялся каждый сезон – редко кто выдерживал лишения таежной жизни. Постоянными числились только дед Свирид и Байкал.

В общем, соседями были, наверное, только Галина, или тетя Галя, как звала её местная детвора, и её сын Андрюшка. Права была кума Фаина, мужа у Галины, действительно, не было.

Вначале Галина не обращала никакого внимания на Петра. В ответ на приветствие деповского слесаря в промасленной робе интеллигентная, элегантная продавщица снисходила только до того, чтобы шевельнуть копной приколотых к голове чьих-то волос, называемой шиньоном. Она ждала принца. Ну, уж если принц не появится, то на худой случай, сойдет и весовщик из «Заготзерна» Антон Трофимов, имеющий «хлебную» работу, три фронтовых награды и одну контузию. Его Галина придерживала как запасной вариант.

Но настоящие принцы или обходили стороной их станцию Зима, или проскакивали мимо в вагонах поездов дальнего следования. Доморощенные принцы – уже и на них была согласна гордая Галина – выбирали себе принцесс помоложе, пусть даже и менее интеллигентных. Выбор для них после войны был ох как велик! Рейтинг Галины падал все ниже и ниже.

А после того, как её «запасной вариант» женился на неинтеллигентной и совсем не элегантной учётчице того же «Заготзерна», Галина поняла – это катастрофа!

Теперь, встречаясь с Петром, она не только здоровалась, но и спрашивала о его делах. Потом стала интересоваться его здоровьем, потом здоровьем его жены и дочери. С каждой встречей интерес к делам и здоровью все возрастал. Она уже не замечала ни промасленной робы Петра, ни отсутствия в нем интеллигентности.

Чтобы продлить одну из таких встреч, Галина даже рассказала ему смешную историю, как тетка Варвара, ну, та, у которой полгода назад внук утонул, два раза приходила купить рису и все два раза забывала дома кошелёк. В третий раз пришла хоть и с кошельком, но опять забыла его, только уже в магазине. Умора с этими старухами, правда?

Галина заливисто хохотала, широко открывая рот и запрокидывая голову, чтобы Петр смог полюбоваться золотой коронкой на втором зубе сверху.

Но Петр её тонкого юмора почему-то не понял, а в рот так и вообще заглядывать не стал. Он только вздохнул и пошел домой.

Почему вздохнул Петр, Галине было понятно: приходится ему, бедному, идти к этой сушеной тарани, когда рядом бюст шестого размера. Тут поневоле завздыхаешь. Поэтому и над Варварой не смеялся, что не вникал в смысл рассказанного Галиной – бюсты сравнивал, её и тарани.

По праздникам нарядные Петр и Аня садились на лавочку возле дома, и он разворачивал меха своей «Тальянки». К ним приходили баба Нюра с дедом Санчей и соседи напротив. Пели песни, частушки, даже плясали. Галина, ранее пренебрегавшая обществом соседей, теперь тоже стала приходить.

Маша очень любила, когда папа играл на гармошке, пел и озорно всем подмигивал: маме, Маше, деду Санче и даже Трезору, который тоже приходил послушать, как папа играет.

И надо же, чтобы его озорное подмигивание, посланное как раз Трезору, перехватила Галина и сделала переадресацию на себя. Она жеманно опустила глаза и прошептала на ухо соседке из дома напротив:

– Видать, Петр этот – кобель ещё тот!

Вроде и осудила, но явно с превеликой надеждой на то, что Петр, действительно, «ещё тот!».

Однако, «ещё тот!» никак не мог отважиться на открытое «кобелирование» с ней, потому что, как думала Галина, не верил в возможность такого счастья.

Еще бы! Кто она, и кто он! Попробуй, поверь!

Ну, не дурачок ли, умилялась она, видя, как Петр стал избегать их «случайных» встреч.

Начался период второго, более решительного наступления. Галина изменила стратегию и тактику, превратив себя из девушки о сорока почти годах в серьезную, деловую и озабоченную неустроенным бытом женщину, у которой без хозяина все в доме рушится. Перегорают пробки, плавятся розетки, козе нужно сделать кормушку и многое другое, что по силам только Петру.

Со своими проблемами она приходила к Ане, плакала и жаловалась то на одно, то на другое. Добрая Аня жалела её и отправляла Петра помочь несчастной одинокой соседке. Стиснув зубы, Петр шел – не мог же он пожаловаться жене на домогательства бесстыжей бабы!

Он молча устранял неисправности электропроводки и делал кормушки, матерился злым шепотом и награждал ни в чем не повинную козу и её блудливую хозяйку одними и теми же эпитетами.

О том, что Галина пытается разбить семью Гордеевых, знали все, кроме Ани. Может, это и довели бы до её ушей, да Петра побаивались. Узнает, кто его Аню расстроил, – голову оторвет.

Баба Нюра решила раз и навсегда прекратить поползновения Галины. Подкараулила её вечером баба Нюра, пригрозила клюкой и тем, что расскажет обо всем Свириду, её отцу. Свирид был из кержаков и придерживался законов старой веры. Пусть и не все законы он исполнял, но блуда бы в своем доме не потерпел.

Угроза, вроде, подействовала, однако ненадолго.

Через неделю Галина опять пришла с просьбой: на сей раз нужно было прибить к забору доску, которую выломала коза Милка. Петр пошел, посмотрел на сосновую плаху-пятерку, выломать которую не всякому бугаю под силу, тяжело вздохнул и принялся за работу. Галина и Милка стояли тут же. Галина грозила козе наказанием за хулиганство, а та с немым укором смотрела на хозяйку и неодобрительно качала головой.

Устал на работе, дома дел непочатый край, а тут… – злился Петр, с яростью вколачивая первый гвоздь.

И все бы ничего, и ходил бы он к этой… Аня же просит.

Да вот только истолковала Галина его тяжкий вздох как-то не совсем правильно. То ли придержать доску желая помочь, то ли помогая начать вожделенное «кобелирование», она навалилась на его плечо всем своим шестиразмерным бюстом и жарко задышала прямо ему в ухо.

Все, чаша терпения переполнена! Он отшвырнул Галину, повернул к ней своё белое от бешенства лицо, замахнулся молотком и, с трудом сдерживая себя, чтобы не ударить, яростно прошипел:

– Уйди…! И добавил очень неприличное выражение.

Бросив ей под ноги молоток, Петр пошел к своему забору прямо по грядкам.

Коза Милка посмотрела на него с явным одобрением и, пользуясь шоковым состоянием хозяйки, стала пощипывать на грядках сочную зелень.

После этого уже сама Галина избегала встреч с Петром.

А вскоре у неё появился на горизонте новый «вариант» в виде приехавшего из Кемерово лысоватого, изрядно потасканного Бори – уркагана.

Никто не знал, откуда у Бори такая авторитетная в определенных кругах приставка, но догадывались, что имеет он не совсем чистую биографию.

Как уж там получилось, однако вскоре этот Боря поселился у Галины и стал её мужем на целых полгода.

Потом из Кемерово приехала законная жена Бори и хотела увезти своего неверного уркагана домой, но на станции он от неё опять сбежал. Правда, к Галине уже не вернулся.

У Галины после их отъезда пропало золотое кольцо с рубином и серьги. Наверное, Боря взял на вечную память.

Кругом была права кума Фаина. Её интуиция и логика оказались на высоте. Правильно, за чем же еще ходить одинокой женщине с белыми руками к соседке, у которой руки работящие, если не за её мужиком?

В один из теплых весенних вечеров собрались на лавочке возле Гордевых все соседи. Была среди них и Мария, вернувшаяся в Зиму после аварии на Чернобыльской АЭС. Пришли баба Нюра со своим дедом Санчей – старые, но ещё крепкие. Сказывается в них сибирская порода. А вот Галина уже мало напоминала ту налитую здоровьем тетю Галю из Машиного детства, болела она последнее время.

Соседи вспоминали свою молодость. Много чего вспомнили. Баба Нюра вспомнила, как Санча к какому-то Матвею её все ревновал, как приносил ей первые подснежники, а в любви-то объяснился только после рождения Танчи.

Но сам дед вспоминать про это категорически не желал. Чтобы отвести от себя внимание, он толкнул свою старуху в бок и пробасил:

– Ты, это, про зменшшика Пётру бай лучче. Вон Марея, чай, не знат ишшо.

Вот баба Нюра и «пробаяла» эту историю про «зменшшика» Петра.

Все смеялись, Галина тоже. Только отец смущенно покашливал и чесал затылок. А восьмидесятилетний дед Санча, вековой молчун, совершенно неожиданно не только для всех, но и для самого себя, наверное, взял да и брякнул:

– Ты, это, Пётра, зря ушел тады. Галька – баба ядрена была. Я б остался.

Хохот сидящих на лавочке был слышен далеко за пределами их улицы. Прожившие почти полвека бок о бок соседи и не подозревали, что вековой молчун обладает не только недюжинной силой, но ещё и юмором

Баба Нюра погнала своего престарелого Дон Жуана домой, а сама всё оглядывалась на Галину. Черт её знает эту Гальку, молодая ведь! Всего-то семьдесят.

Вот, наконец, наступило утро. Мария сунула ноги в тапки и надела халат. Она любила его, этот халат, купленный у жителя Поднебесной, он был мягким и очень теплым. Оказывается, среди китайского барахла иногда попадаются и хорошие вещи.

Включила чайник. Сейчас она заварит «Принцессу Канди» и сделает себе настоящий купеческий чай.

На столе лежал журнал с кроссвордами. Если смотреть без очков, кроссворд похож на лабиринт. Была когда-то такая игра под названием «Выйди из лабиринта». Может, и сейчас есть, да Мария не знает.

***

Маша не могла «выйти» из лабиринта вот уже целых три дня. Проиграть Люде? Да ни за что! Люда тоже не нашла ещё выхода. Они с ней решили, что если до утра никто из них не выйдет, будет ничья, потому что завтра вечером приедет Костя и послезавтра Люда уже не поверит, что Маша одолела этот путь сама, без его помощи.

Костя как-то очень быстро «выходит» из лабиринта. Подойдет к столу, прищурится, посмотрит сверху вниз на него, на бедную Машу, заплутавшуюся в нем, а потом раз-два – и готово. Сначала он, не касаясь бумаги карандашом, «идет» по тропам. Потом, еще раз прикинув что-то, чертит красивые, идеально ровные стрелочки и – вот он, выход.

Технари, они и есть технари. Схемы там разные читают и сами чертят. Алику тоже, конечно, преодолеть этот путь раз плюнуть, не то, что им с Людой.

Маша вздохнула, отложила игру на вечер и вышла в сад. Весна. Апрель. Яблони и вишни уже выбросили зеленые листочки, а вот груша в самом конце сада что-то прихворнула, как говорит бабка. Скоро сад зацветет. Красотища! Маша уже видела, как цветут сады. Второй год как-никак здесь живёт. В Сибири тоже весной красота неописуемая! Одно цветение черёмухи с его дурманящим запахом чего стоит.

Весна везде прекрасна.

Но в Сибири ещё холодно. Когда Маша сказала бабке об этом, та ей предложила забрать отца сюда – чего ему, батьке Машиному, в этой Зиме одному мерзнуть? Хата большая, всем на первое время места хватит. А там батька и свою срубит. А не срубит, так пусть здесь и живет. Маша не сегодня-завтра до Кости переберется, бабка помрет. Кому хата останется? Хата крепкая, дед бабкин рубил. Для себя, на совесть. Все бомбежки выдержала. Правда, если бы бомба прямо на хату упала, тогда бабка уж и не знает, что было бы, да Господь миловал.

Хату она уже Маше отписала, после неё Маша хозяйкой тут станет. Бабка и в хате, и на этом свете – в гостях. Скоро домой поедет. Так что пусть батька смело едет. Она, бабка, не загостюется.

Маша сердилась, когда бабка начинала говорить о смерти, ругала её, хотя и понимала, что, похоже, и впрямь «не загостюется» – бабка давно уже была больна, только вот в больницу ложиться не хотела. Ответ у неё был один: от старости никто ещё никого не вылечил.

А отец в Белоруссию жить не поедет. Настоящий коренной сибиряк, он не приживется ни на какой другой, самой распрекрасной земле. Его корни в том суровом, неласковом краю. И родные могилы тоже там. Куда ж от этого всего? Ему нужна тайга бескрайняя да простор широкий, а не тридцать человек на одном квадратном километре.

Да чего греха таить, и сама Маша, глядя на бабкин сад, нет-нет, да и затоскует по своему саду, сибирскому, где сирень под окном её комнаты, где растут посаженные мамой кусты крыжовника, смородины, малины и облепихи, где возле калитки обязательная для всех сибиряков черёмуха.

Маша вспомнила, как они сажали эти кусты. Нет, не кусты, а тоненькие прутики, которые папа принес от дедушки Серафимыча и сказал Маше, что на прутиках потом вырастут ягодки. Папа лопатой выкапывал ямки. Мама опускала в них прутики и засыпала землей, а Маша их поливала из кружки водой. Папа ещё тогда Маше грядку вскопал, и Маша посадила горох. Сама!

Потом они все вместе пошли в кино. Папа нес Машу на руках и всем знакомым, когда те спрашивали, куда это семейство Гордеевых путь держит, отвечал:

– Да вот, решил их побаловать.

Говорил как бы обычным голосом, но Маша чувствовала, что он гордится, что у него есть мама и Маша.

Кино было неинтересное, и Маша его не запомнила. Маша только запомнила, как какой-то дяденька тетеньку носил на руках. Честно признаться, Маша не то чтобы не запомнила, она не видела кино, она заснула.

А папа запомнил. Он потом тоже захотел поносить маму на руках. Подкрался к ней сзади и поднял. Но мама почему-то стала вырываться и бить папу по плечу кулаком. Мама, наверное, заснула в кино раньше, чем Маша, и не видела, что та тетенька не дралась, а обнимала дяденьку за шею. Тогда папа обиделся, поставил маму на пол и покрутил пальцем возле уха. А мама почему-то стала смеяться.

В общем, взрослых Маша понимала пока еще плохо.

Она пошла на огород, посмотреть, не вырос ли горох. Нет, еще не вырос. Завтра вырастет, наверное. Ягодок на прутиках тоже ещё не было. Может, Маша мало их полила?

***

Милые сердцу картины далекого детства. Как хорошо, что у человека есть память, способная их воссоздать!