Текст книги "По лабиринту памяти"

Тяжело досталась Маша маме, это было первое «ау» того купания. Аня двое суток не могла разродиться, и двое суток бегал вокруг старого деревянного здания Петр. Он матерился в бога, в черта и в медперсонал роддома. Он то затихал, то опять буянил, рвался к Ане и даже сам хотел принимать роды, доказывая старой санитарке, что так будет быстрее. Старая санитарка вызвала участкового.

Участковый был с похмелья. Петр сбегал в ближайший магазин, купил чекушку, поведал участковому о своем горе, и теперь они уже вдвоем бегали вокруг роддома. Сделав пару кругов, присели передохнуть. Хороший мужик, этот участковый! Сочувственный!

– Ты только вникни! Я заглянул в коридор, а они, в белых халатах которые, кофту какую-то рассматривают! И это в то время, когда моя баба родить не может! – негодовал Петр, выливая остатки водки в алюминиевую кружку. Её Петр взял «на время» по совету участкового в коридоре роддома – стояла на крышке бочки с привозной водой.

– На, дёрни!

Участковый дёрнул, вник, тоже осудил рассматривающих кофту в такой ответственный момент, посочувствовал Петру, вздохнул и пустился вслед за ним в очередной забег.

К великому счастью их обоих, Аня, наконец-то, разрешилась девочкой. Эту радостную новость вынесла на крыльцо та самая старая санитарка. Петр и участковый стали обнимать её и друг друга. Потом новоявленный отец захотел немедленно увидеть свою дочь и показать её участковому, теперь уже своему другу до гробовой доски. Он настойчиво требовал, чтобы его пропустили в роддом, грозился выломать дверь и даже пытался привести угрозу в исполнение.

Дверь была сделана на совесть и Петру не поддалась. Хитроумный план Петра проникнуть в здание через окно участковый решительно не одобрил, а также отверг очередную попытку достучаться через дверь до совести тех, «в белых халатах которые».

Он поставил на перила крыльца взятую «на время» кружку и увел счастливого, но ещё не совсем спокойного отца подальше от роддома.

В том же ближайшем магазине они купили ещё одну чекушку, поделились своей радостью с продавщицей и пошли в гости к другу участкового, тоже участковому, только на другом участке. Пусть и он порадуется, что у Петра родилась дочь!

***

Счастливый Петр ежедневно навещал своих «девок», а в день выписки уже с самого раннего утра сидел в тесном коридорчике и с нетерпением поглядывал на часы. Старая санитарка, та самая, принесшая ему радостную весть о рождении дочери, на сей раз принесла ему домашнюю булочку и стакан чая. Присела рядом. Петру было стыдно за то, что он тогда доставил ей столько хлопот, но женщина улыбнулась и сказала:

– И, милок! Да чего я тут за пятьдесят-то годков работы не насмотрелась! Всяко быват. Быват, и участкового зову, как вот с тобой тады. По 02 не звоню. Пошто вас, папаш будушших, радости-то лишать? Из 02 которые, ежлиф приедут, живо в кутузку свезут. Оне не Иван Иваныч, оне с вами не станут тут скакать. А хто вам в клетку весточку об дитятке вашем нарожжанном принесет?

Я, милок, Иван Иванычу звоню. На работу. Ежлиф там нет, домой звоню. Раньче-то, када у ево телефону не было, я пешком ходила. Он недалече живет, за углом. Один токо Иван Иваныч и бегат с тут с папашами полоумными. Када имя есть кому поплакаться, оне не буйствуют.

– А он не того? – Петр щелкнул себя по кадыку. – Не сопьётся?

Ему очень не хотелось, чтобы душевный, все понимающий Иван Иваныч спился, спасая «полоумных папаш» от клетки в кутузке, а то и от реального срока за хулиганство. Ведь неизвестно, как повел бы себя сам Петр, начни те, из 02 которые, скручивать ему руки и заталкивать в свою машину. Хотя почему неизвестно? Очень даже известно – в драку бы с ними полез! Вот тебе и небо в клеточку. А кто бы тогда сегодня забирал его Аню и доченьку? И как бы они потом жили без Петра?

Санитарка опять улыбнулась:

– Да он, милок, почитай, года три в рот не берет. Сердце у ево пошаливат. Водкой он вас, обормотов, отвлекат. Сначала намекат, мол, здоровье поправить надоти. Вот ты бегал в магазин? Бегал. Како-то время и прошло. Опосля разлить надоти, слова каки-то сказать, навроде тосту. Ты выпил, пошел языком молоть – пар-то маненько и вышел. А он выпил, аль нет, ты ж не видал. Не в стакан наливашь. Кружку-то люменеву я не запросто так на бочку-то ставлю. А пока ты нас, в белых халатах которы, костеришь, Иван Иваныч свою долю на землю-то и выльет потихонечку. Про жисть твою начнет расспрашивать, про работу, про отца и матерь.

Пока то, да се, бабенка, глядишь, и родит. А ежлиф сложности каки с ёй, я Иван Иванычу знак дам. Тады уж он буяна от нас подальче убират, к Серафимычу ведет. Тот тоже мильцинер, друг Иван Иваныча. Оне вместях воевали. У Иван Иваныча дома жена хворат, как вас туды-то? А Серафимыч одинокий, вся семья под бонбой осталась. Он потому из Курска сюды и приехал, что у ево, окромя Иван Иваныча, никого не осталось.

Оне вас, молодых папаш, так и называют – новорожжанны.

Твоя-то бабенка хоть и тяжёла была, да с Божьей и нашей помочью сама разрешилась. Дык опеть неладно – ты закуражилси. Дайте ему дитё, и всё! Тоже, поди, у Серафимыча очухалси? Вот и тебе баско, и ему не так худо. Все не один был.

Санитарка встала, потрепала Петра по волосам и направилась к дверям.

– Подождите, – подскочил Петр, – как вас зовут?

– Марья Харитоновна я, – ответила добрая старушка.

Всё, дочь назовем Марией, твердо решил Петр. Машей. А когда сын родится, будет Иваном. Второго назовем Серафимом, как Серафим Серафимыча. Только бы Аня согласилась.

Аня согласилась.

Когда через три года Петр привез Аню в тот же роддом, впрочем, другого-то и не было, и ждал появления на свет Ивана, он уже не бегал вокруг здания и не буянил, потому что усмирять его вызвали бы тех, «из 02 которые». Иван Иваныч умер. Не было и Марьи Харитоновны. Молодая санитарка в кокетливо повязанной косыночке сказала, что Марья Харитоновна то ли к дочке уехала, то ли умерла. Уточнять кокетливо повязанная косыночкой наотрез отказалась, потому что делать это она не нанималась, ей за это не плотют и, вообще, она не справочное бюро.

Петр пошел ждать Ивана к Серафимычу. Без чекушки. Просто, чтоб не так одиноко было.

А Иван не родился… Серафим тоже…

Это было второе «ау» того ледяного купания.

Мария перевернула подушку, поохала, пристраивая удобнее свои больные ноги, и сделала ещё одну попытку заснуть. Увы, опять напрасную. Воспользовавшись этим, память снова повела её по своему лабиринту.

***

В начальных классах она была почти изгоем. Разве могли не смеяться одноклассники с подачи Юлии Павловны, их первой учительницы, над Машиными вечно пачкающимися манжетами, её нелепыми тоненькими косичками-хвостиками и постоянными кляксами в тетрадях? Но особым предметом насмешек были теплые шаровары с начёсом, без которых в сибирские морозы просто не обойтись. У многих девочек имелись на этот сезон настоящие шерстяные рейтузы. Красивые! Но это было не всем по карману, да и достать такую роскошь можно было только по большому блату. Карман у Машиных родителей был тощий, а блата так и вовсе не было. Ни большого, ни маленького. От насмешек не спасало даже то, что училась девочка на «отлично».

В тот день их принимали в октябрята. Непривычно притихшие мальчики в начищенных ботинках и отглаженных гимнастерках. Девочки в белых фартуках и с огромными бантами. Все ждали того торжественного момента, когда старшая пионервожатая прикрепит им на грудь звёздочку с портретом маленького Ленина, после чего они пойдут указанной им дорогой в светлое будущее уже не просто мальчиками и девочками, а внуками Великого Вождя.

Маша тоже была в белом фартуке и с огромным бантом. Всё было хорошо. Но хулиган Генка Храмцов, по которому, как говорила Юлия Павловна, давно тюрьма плачет, толкнул девочку. Падая, она задела рукой чернильницу, которая скатилась прямо на белоснежный Машин фартук и сделала его наполовину фиолетовым.

Вот-вот должно начаться торжество, а тут такой кошмар в виде этой нелепой Гордеевой!

Разъяренная Юлия Павловна выдернула перепуганную девочку из-за парты и, со словами «ни богу свечка ни черту кочерга», затолкала её за пыльную ширму, прикрывающую наглядные пособия. Юлия Павловна была одним из лучших педагогов в их городке, всегда на всех торжествах сидела в президиуме, щедро делилась опытом работы с детьми, и Маша не имела права позорить её!

Звездочку прикрепит потом папа. К повседневному черному фартуку. Но о том, что Маша ни богу свечка ни черту кочерга, Юлия Павловна будет напоминать девочке постоянно.

***

Хорошо, что в их городке открылась новая школа и переполненная старая была переформирована! Хорошо, что Маша попала в новую! Хорошо, что Юлия Павловна осталась в старой, но плохо, что она калечила детские души до самой пенсии.

Нет, не плохо – страшно!

Мария перевернулась на другой бок и опять пошла вслед за памятью.

***

Всё изменилось, когда Маша после обучения у «одной из лучших» стала обучаться у самых обыкновенных, не титулованных учителей. Из их класса в 5 «Г» попали четыре человека. Светка Пуртова, у которой было «что там, что тут» (Юлия Павловна всегда на себе показывала, где у Светки находится это «там», а где – «тут»). Таня Серпухова, которая «смотрит в книгу, а видит фигу». Генка Храмцов, по которому «тюрьма плакала». И Маша – «ни свечка… ни кочерга».

Но у Светки учителя обнаружили разницу между «там» и «тут», Таня перестала видеть в книгах «фигу», и даже по хулиганистому Генке тюрьма перестала лить слёзы. Сама же Маша поняла, что за отличную учебу учителя могут ученика даже уважать! Не сразу, но удалось Галине Сергеевне, классному руководителю 5"Г», заставить девочку распрямиться и поверить в то, что она не гадкий утенок!

К тому времени, когда им вручали аттестаты зрелости, а Маше – еще и золотую медаль, она превратилась в хорошенькую сероглазую девушку с густыми пушистыми волосами цвета спелой пшеницы, уверенную в себе и своем будущем. В том, что это будущее будет прекрасно, сомневаться не приходилось: ведь сам Леонид Ильич сказал, что наша дорога – дорога к счастью.

Для Маши дорога к счастью, обещанному генсеком, началась с университета. Легко поступила, легко училась, легко защитила диплом.

А сейчас она, преподаватель русского языка и литературы, едет в одно из белорусских сёл сеять «…разумное, доброе, вечное». В отличие от своей первой учительницы, которая сеяла вражду между детьми, деля их на докрасна заласканных и опальных. Это её, Машин, выбор: и неведомая Белоруссия, и учительство.

***

Хорошее было время, подумала Мария, полное надежды, веры и любви. Молодость есть молодость, ей свойственно заблуждаться, ошибаться и быть при всём этом счастливой. Может, потому нам и кажется то время лучше сегодняшнего, что мы были молодыми? Наверное, да. Только вот почему-то у сегодняшних молодых нет той, нашей, надежды и веры.

Председательский «бобик» лихо развернулся перед крыльцом П-образного деревянного здания, и высунувшийся из машины шофер так же лихо отрапортовал стоящему на крыльце мужчине предпенсионного возраста:

– Принимай педкадру, Сергеич! Доставил в целости и сохранности. Откармливайте и воспитывайте.

Сергеич, оказавшийся школьным завхозом, не спеша подошёл к машине, помог вытащить из набитой всякой всячиной кабины небольшой чемоданчик, сетку с книгами, окинул взглядом хрупкую фигурку девушки и ответил:

– Ладно, езжай дальше, ботало!

И уже обращаясь к приехавшей, произнёс:

– Ну, пойдём с жильём определяться. Как зовут тебя, дочка?

– Маша… Петровна.

С жильём определились быстро – люди охотно брали на квартиру специалистов, потому что тех обеспечивали бесплатным электричеством и топливом в виде машины торфа на зиму. Довольно просторный дом был разделён на две половины: одна служила прихожей, кухней и спальней самой хозяйки, пожилой одинокой женщины, вторая половина называлась «чистой».

Незатейливая обстановка: стол в «красном» углу под иконами, убранными вышитыми полотенцами (набожниками), сундук (скрыня) под одежду, широкая лавка и две железные кровати с горой огромных подушек. Сундук, лавка и кровати накрыты домоткаными ковриками-пОстилками. На столе лежала новая клеёнка. Довершали интерьер половички, тоже домотканые, и особенная чистота, присущая только одиноким и очень чистоплотным женщинам.

Вот здесь и предстояло жить Маше, теперь уже Марии Петровне.

Завхоз договорился с бабкой, что Маша будет снимать жильё со «столом», то есть, питаться будет вместе с хозяйкой, и платить за всё будет двадцать рублей в месяц. Плата при зарплате в шестьдесят два рубля вполне приемлемая.

После всего этого Маше едва хватило сил умыться с дороги. Добравшись до кровати, она тут же провалилась в сон, даже не раздевшись и не дождавшись ужина.

***

Утро началось с голосистой петушиной побудки. Девушка вышла на крыльцо и удивилась теплу последних августовских дней – в Сибири в это время уже заморозки, а тут, хоть босиком бегай! Бабка приготовила завтрак, но Маша попросила чаю и была несказанно удивлена, что чай здесь не в чести и его заменяют взваром из фруктов или молоком. Взвар так взвар. Кстати, он не имел ничего общего с тем жидким мутным компотом из их студенческой забегаловки и очень понравился сибирячке.

Что ж, пора приступать к педдеятельности.

И потекли дни за днями, недели за неделями. Планы, уроки, тетради, совещания. Размеренно и однообразно. А в октябре…

А в октябре появился Костя…

Уроки в ту памятную субботу закончились рано, да и было их у Маши по расписанию только три. Собрала по-быстрому ученические тетради на проверку, положила их вместе с планами и пособиями в учительский портфель, именуемый модным словом саквояж, проверила, нет ли изменений в расписании уроков на понедельник, и заторопилась домой. В коридоре лицом к лицу столкнулась со своей подругой Людой, Людмилой Викторовной, молоденькой учительницей немецкого языка.

– Ой, Маша, хорошо, что я тебя застала, нас позвали к Илье Евсюку на проводины в Армию. Нет, нет, и не вздумай отказываться, его тётка обидится. И Егору передай, чтоб тоже был, – скороговоркой выпалила всегда куда-то спешащая подруга.

– Егор в Гомель уехал, – растерянно произнесла Маша. Растерянно не оттого, что Егор уехал, а от неожиданного приглашения. Евсюков она почти не знала.

– Ну, без него погуляешь. В общем, мы с Лешей за тобой зайдем.

Ты наших деревенских обычаев не знаешь: на проводины приходят даже незваные, им тоже рады. Но если званые откажутся без всякой на то причины, хозяева обижаются. У тебя есть причина? – и, не дожидаясь ответа, помчалась догонять библиотекаря Верочку, наверно, чтобы тоже пригласить на проводины.

Причины обижать Евсюков и тётку Ильи, хозяйку дома, где «снимала угол» Люда, у Маши не было, и она решила пойти, хотя имела на субботний вечер иные планы: почитать, ответить на письма однокурсников, послушать музыку.

Проводины, что называется, удались и Маше понравились. Гуляло если не всё село, то уж половина его – это точно. Дружно собирали «стол», каждый нёс то, чем был богат. Слаженно, душевно пели. Песня «Туман яром, туман долиною» просто очаровала Машу. Она обязательно запишет слова.

Маша и сама любила петь. К сожалению, тех песен, что пели на проводинах, она не знала и смогла присоединиться к поющим только один раз – «Не плачь, девчонка» знал весь Советский Союз. Танцевали, шутили, давали напутствия новобранцу. Почётной считалась в те далёкие семидесятые армейская служба.

Молодые учительницы не были обделены вниманием молодых ребят. Один танец сменялся другим, устраивались потешки, игры.

В разгар веселья пришли опоздавшие на его начало ребята из соседнего села, и на следующий танец Машу пригласил один из них. После того, как смолкла музыка, он сказал, что зовут его Костя, поблагодарил за танец, проводил до её места и больше не подходил. Но девушка до конца вечера почти физически ощущала на себе его взгляды, хотя и не смотрела в его сторону. Ну, почти не смотрела.

Домой расходились толпами, группами, группками, парами. Люда ушла со своим Лешей. Обычно, если с Машей не было её верного оруженосца Егора, Люда и Леша сами провожали её. Но на этот раз проводить девушку вызвались опоздавшие на проводины «соседи», им и Маше было по пути. Ребята довели её до самой калитки, сказали пару дежурных комплиментов и попрощались по-джентльменски. Хотя это «по-джентльменски» больше походило на «по-шутовски», девушке было приятно.

Костя ушёл с ними. Комплиментов не говорил. Джентльмена не изображал. Ухаживать не пытался. Всё время молчал.

А с понедельника всё вернулось на круги своя: уроки, планы, тетради.

Вот уже третий день идёт нудный мелкий дождь и, судя по тяжёлым мрачным тучам, прекращать своё действо не собирается.

Маша подошла к окну, посмотрела на потемневший от дождя сад, подышала на стекло и написала вязью: «Костя».

Странно, почему она постоянно думает о нём? Ну, потанцевали… Ну, проводил до калитки… Так танцевала она и с другими, и провожали её не раз, причём не толпой. Вон Егор, внучатый племянник её хозяйки, постоянно находит причину навестить свою бабку, хотя до приезда Маши, по словам той же хозяйки, не знал, как дверь в эту хату открывается. Зато теперь и по дороге на колхозную ферму – он там зоотехником работает – и на обратном пути обязательно заскакивает «на минутку». «Минутка» эта, если она вечерняя, часами оборачивается.

Мать его, женщина шумная и своенравная, тоже зачастила к ним, хотя раньше не очень-то свою тётку вниманием баловала. И разговоры у них только о Егоре: и умница-то он, и характером пошел в деда, спокойный да покладистый, и работящий-то какой, в отца, а уж красавец-то!

Егорова деда, бывшего колхозного бухгалтера, Маша не знала, слышала только, что был он себе на уме. Отца видела пару раз, затюканный какой-то, но на работягу, действительно, похож. (Ага, попробовал бы он при такой жене не быть им, работягой-то!)

Умом и красотой Егор, стало быть, пошёл в мать, хотя мать и замалчивала это. По своей природной скромности, разумеется. Люди обязаны сами догадаться, если мозги имеют. Маша догадалась сама. Интересно, а есть ли у Егора что-нибудь своё, не от родственников позаимствованное?

Да нет, зря она о нем так язвительно. Это совсем ни к чему. Ведь он, действительно, хороший парень. Бабка с матерью не лукавят. На работе его ценят, люди на селе уважают, характер золотой, он красивый и умный. Общаться Маше с ним интересно. Им нравятся одни и те же книги, они подолгу обсуждают фильмы, иногда даже ходят вместе в кино и на танцы в сельский клуб, после чего Егор её провожает до дома. Никаких отрицательных чувств к нему она не испытывает. Однозначно.

Всё дело в том, что Маша не испытывает к нему и других чувств. Никаких! Вообще, ни-ка-ких! Просто хороший парень. Друг.

Но как это объяснить тем, кто исподволь пытается спаять Егора и Машу в крепкую ячейку советского государства?

Вот если бы на месте Егора был Костя…

Стоп, стоп, стоп! Опять Костя? А что она, Маша, знает о нём? Один вальс и короткое «Спасибо за танец. Меня зовут Костя»? Его низкий, слегка хрипловатый голос?

Но зачем этот голос звучит в ней так мелодично, зачем она снова и снова видит его глаза, в которые и взглянула-то только однажды, во время танца, да и то мельком? Ведь даже цвета этих глаз она тогда не разглядела от какого-то непонятного волнения. Нет, конечно же, не от волнения (чего волноваться-то?), просто темновато было.

Маша вздохнула, отошла от окна, села за стол и принялась за ставшую уже привычной работу: проверка тетрадей, планы на завтрашние уроки. Всё, хватит дурью маяться, выбросить его из головы! Точка!

Но выбросить из головы Костю никак не удавалось, Маша продолжала «маяться дурью», а точка не хотела стоять на предписанном ей месте.

Прошла неделя, другая. Костя как в воду канул. Маше хотелось узнать, кто он, где он сейчас? Но у кого спросить? И, главное, как? «Вы не подскажете, с каким таким Костей я танцевала у Евсюков полмесяца назад?» Глупо. Да и не принято девушке проявлять интерес к парню столь открыто.

***

А жизнь шла своим порядком. Готовились к празднованию очередной годовщины Великого Октября. Традиционно по этому поводу в клубе проводили торжественные собрания, а школе поручали оформление самого клуба. Тоже традиционно. Очередная годовщина Великого Октября традиции не нарушила – школа украшала клуб.

Вместе с молоденьким физруком Петром, вчерашним выпускником этой же школы, Маша по поручению двух комсоргов, школьного и колхозного, готовила праздничную стенгазету. Комсорги, объяснив девушке всю важность возложенной на неё миссии, побежали дальше что-то на кого-то возлагать.

Петро хоть и был молоденьким, но уже знал цену времени и в целях его экономии предложил разделение труда – он пишет заголовок и девиз, она приклеивает фотографии ударников колхозного производства и пишет всё остальное.

Петро очень ценил своё время и сэкономил его дважды: заголовок написал сам, а девиз вырезал из прошлогодней стенгазеты, аккуратненько приклеил на новый лист ватмана, полюбовался своей работой и убежал на свидание к бывшей однокласснице, нынешней доярочке из второго звена. Кстати, из звена комсомольского, передового!

Конечно, о его непатриотическом поступке никто никогда даже не догадается, потому что приклеенное недобросовестным комсомольцем Петром «Мы за партией идём, славя Родину делами!» можно встретить повсюду. Попробуй, вспомни, видел ты его вчера в районной газете или год назад в газете местного пошиба.

Да и читать ни лозунг, ни саму стенгазету никто не будет. Стенгазета нужна комсоргам для отчета о проделанной работе. Кстати, они тоже её не будут читать. Петро в этом был абсолютно уверен и был абсолютно прав.

Маша закончила работу, оглядела зал, прикидывая, куда можно пристроить шедевр их с Петром творческого дуэта, и наткнулась взглядом… на Костю. Он стоял в дверях, смотрел на сцену, где устанавливали трибуну, приветствовал кого-то взмахом руки и улыбался.

Найдя, наконец, место, достойное для «новорождённой», Маша попыталась при помощи канцелярских кнопок прикрепить её к стене. Но ватман то выскальзывал из почему-то дрожащих рук, то сворачивался в трубочку, а кнопки норовили либо согнуться, либо рассыпаться. Девушка едва не плакала от обиды, что это происходит на глазах у Кости, и он видит, какая она беспомощная и неловкая. Наверное, даже смеётся над ней.

– Давай, помогу.

Егор? Он-то откуда взялся? Он же доклад должен готовить об успехах животноводов?

– Освободился пораньше и пришёл тебя встретить. Вот дождевик захватил, а то в куртке промокнешь, опять поливает, – ответил Егор на её немой вопрос.

Бунт ватмана был подавлен, почётное задание выполнено, можно идти домой. Маша отнесла коробку с канцтоварами в подсобку, закрыла её на замок, ключ положила в карман куртки. Как же пройти мимо Кости?

Но Кости в дверях уже не было.

Выйдя на улицу, вспомнила о ключе от подсобки. Господи, его же нужно было отдать заведующей!

– Егор, подожди минутку, я сейчас!

Сунув ему в руки дождевик, забежала в тёмное фойе и замерла на входе в зал – Костя стоял у её стенгазеты и прижимал нижний угол листа к стене. Вероятно, им с Егором не удалось подавить бунт до конца.

Маша отошла от двери. Сердце бухало так, что, казалось, это слышит не только всё их село, но и два соседних.

Усмирив окончательно строптивый угол стенгазеты, Костя вышел из клуба. Машу он не заметил.