Текст книги "По лабиринту памяти"

После смерти жены Пётр замкнулся в себе, стал молчаливым и необщительным. Мир для него как-то враз рухнул и перестал существовать. Шутки друзей и весёлый смех вагонных осмотрщиц казались Петру неуместными и глупыми, а сама его жизнь без Ани – нелепой и никому не нужной. Только письма дочери наполняли её смыслом и вливали в высушенную тоской душу живую воду.

После работы он шёл к Серафимычу. Они готовили ужин, долго чаёвничали. И молчали. Каждый о своём. Иногда Пётр оставался здесь ночевать.

Дед Санча, не узрев вечером в окнах соседа света, отворял калитку, доставал из-под крыльца ключ, входил в дом и протапливал печь, чтобы картошка не замёрзла. Сам Пётр о картошке как-то не думал и вряд ли замечал, что кто-то в его отсутствие поддерживает тепло в доме.

По субботам уже Серафимыч приходил к Пётру. Они возили в деревянной десятиведёрной кадушке на санках с речки воду и топили баню.

Баня была хорошая, на лиственничном фундаменте, самим хозяином рубленная из толстых сосновых брёвен. Печку с парилкой и ёмкостью под воду Пётр тоже сам сложил. Аня промазала глиной пазы и дважды в год белила потолок и стены. Теперь же без должного догляда даже баня выглядела сиротой, чего уж говорить о Петре.

Нет, чистоту и в доме, и в бане он поддерживал. Но мужская рука тем и отличается от женской, что не способна она создать тот особенный уют, который делает дом настоящим домом, а не пристанищем для ночлега.

Напарившись, намывшись, опять чаёвничали. Иногда покупали чекушку и приглашали соседа, деда Санчу, разделить их мужскую компанию.

Размягченные банным паром и ста граммами, вели неспешный мужской разговор, и теперь уже Серафимыч ночевал у Петра.

В воскресенье, единственный выходной, они занимались неотложными домашними делами: стирали бельё, ходили в магазин и закупали продукты на следующую неделю, расчищали снег и наполняли водой бочку, стоящую в доме. Ежедневные походы на речку исключались – зимний день короток, с работы Пётр возвращался далеко затемно.

Так и проходило самое тяжёлое время в жизни Петра. Первая зима горького одиночества. Первая зима без Ани.

А ближе к весне старые раны напомнили Серафимычу о войне, он занемог и Пётр перевёз друга к себе вместе с его нехитрыми пожитками. С работой участкового Серафимычу пришлось расстаться, но дед Санча уступил ему своё место сторожа на складах «Заготзерна», а сам ушёл на пенсию.

К Пасхе соседки Галина и Наталья под руководством бабы Нюры выбелили дом, постирали шторы и покрывала, вымыли окна и полы, перетряхнули и просушили постели. Стало чисто и уютно, как при Ане.

А потом в доме запахло куличами – это Серафимыч под руководством бабы Нюры и Галины готовил праздник Воскресения Господня. Принять от женщин уже испечённые булки он наотрез отказался и стряпал сам.

В субботу пришедший с работы Пётр так и замер на пороге – на столе, накрытом белой в алый цветочек скатертью, под полотенцем «дышали» два только что вынутые из печи кулича и стояла чашка с крашенными в яичной шелухе яйцами. А повязанный Аниным передником Серафимыч толок в кастрюле только что сваренный картофель и громко пел про синий платочек. Он подмигнул Петру и, кивнув на стол, весело спросил:

– Ну, как тебе? Мы с дедом уже и баньку протопили. Ты как раз вовремя подоспел. Давай раздевайся, а я пойду трубу там закрою. Минут через двадцать мыться можно.

Ошеломлённый многословием Серафимыча, но более того его вокальными и кулинарными способностями, Пётр повесил на гвоздь рабочую куртку и, не найдя слов, только покачал головой.

А в воскресенье к двум вдовцам пришли гости: баба Нюра с дедом Санчей, Галина и соседи напротив. Вот с этого дня и начал Пётр к жизни возвращаться. Видно, не только Христос воскрес в этот необыкновенный день, но и душа Петра – помогли ей возродиться к жизни добрые люди.

***

Меняются времена, меняются нравы. Почему сегодня люди стали глухи и слепы к чужой беде? Почему равнодушие, холодное и беспощадное, заполонило души, сделало их чёрствыми, а сердца превратило в камень? Нет, время своей молодости Мария не станет идеализировать. Как можно восхвалять эпоху советского дефицита и всеобщего вранья под маской надуманных идеалов? Но нельзя восхвалять и эпоху постсоветского дефицита. Дефицита общения. Дефицита сочувствия. Дефицита сопереживания. Да и враньё никуда не делось, просто та, изрядно поизносившаяся маска заменена другой. Хотя если хорошенько присмотреться, то и маской-то уже никто особо не прикрывает свою корысть, постепенно перерастающую в алчность.

Без колбасы и импортных тряпок мы выжили. Но выживем ли мы сегодня?

Обратный путь Маши оказался продолжительнее. Почти на шесть часов задержали рейс на Москву, потом пришлось долго ждать следующего рейса на Гомель, потому что предыдущий (или предлетящий) самолет вылетел как раз тогда, когда Маша выходила из автобуса «Домодедово – Быково». В Гомеле в ожидании автобуса пришлось почти полдня просидеть на автовокзале. Правда, в райцентре ей повезло – приехавший на коне встречать свою внучку дед Кузьма подвез Машу к самому бабкиному дому. Маша его не знала, но он знал её. Правда, узнал не сразу.

Дед Кузьма долго присматривался к диковинному её одеянию. Шубки у них девки носили, но белых он не видел. Баловство одно, подумал дед Кузьма, маркая. А стирать как её?

Шапка ему понравилась, он тоже носил кроличью шапку. Только мех какой-то странный, таких кроликов дед Кузьма не видел. Сибирской породы, должно быть. А что кролик сивый, так старый был. Он, дед Кузьма, тоже уже седой.

– Но! Пошла! – понужнул задумавшуюся кобылу дед. Он для себя все выяснил относительно сибирского одеяния, и оно его больше не интересовало.

Бабка выносила корове пойло и увидела завернувшую к её хате подводу.

– Примай постоялицу, Атроховна, – пробасил дед Кузьма, достал из кармана носовой платок, размером с платок обычный, и громко высморкался. Отца бабки звали Трофим, но Трофим и Атрох здесь – то же самое, что в России Кеша и Гоша, и все называли бабку Атроховна. Наверное, так больше нравилось.

Бабка выскочила, всплеснула руками, бросилась к Маше, одновременно успев и всплакнуть на ходу, и поблагодарить извозчика:

– Спасибо, тебе Кузьма, дай Бог здоровья.

– Да чего там, не на руках нес. Хотя и на руках нести такую кралю не отказался бы.

Дед приосанился, лихо заломил свой видавший виды треух, подмигнул и захохотал, показав свои три оставшиеся зуба.

– Тьфу на тебя, старый охальник, – в сердцах плюнула бабка. – Как был по молоду греховодником, так и остался.

Флиртанувший старик, довольно посмеиваясь, поехал дальше.

 
Когда я на почте служил ямщиком
Был молод, имел я силенку…
 

Разнесся на всю округу все ещё красивый сочный баритон вспомнившего молодость деда Кузьмы.

Маша вошла в хату, разделась, бросила на лавку свою белую шубку и шапку. Шапка упала, но Маша не стала её поднимать и прошла на свою «чистую» половину.

Как странно, ничего не изменилось. Так же по динамику передают новости, так же суетится бабка – на стол собирает. Вечером придет Егор, будет о чем-то рассказывать. Завтра она, Маша, пойдет в школу. Жизнь продолжается. Все, как было. Только вот нет у неё больше мамы.

Бабка подняла шапку и вместе с шубкой пристроила на специальной вешалке. Свою одежду бабка считала недостойной находиться рядом с Машиной и вешала её на два гвоздя по другую сторону. Их гардеробы разделяла входная дверь. С расспросами бабка не приставала, знала: отойдет человек, душой обмякнет – сам расскажет, потому что нельзя ему одному боль в себе носить, надо, чтоб её кто-нибудь разделил с ним. Нельзя одному с ней долго оставаться – задавит, окаянная.

Но попыталась отвлечь.

– Тут Костя приходил до тебя, переживал сильно.

– Я знаю, – ответила Маша. Ответила как-то равнодушно, будто речь шла не о нем, без кого она несколько дней назад и дышать-то не могла, а о соседе Федоте или о куме Фаине.

До Кости ли ей сейчас, подумала бабка, легко сказать – мать похоронить! Родней-то матери никого нет. Вот и кручинится, бедная. С лица спала, похудела за эти дни. Одни глаза только и остались. Да ещё в такую даль ехала, дорога утомила вдобавок к горю. Есть не хочет. Ох, беда, беда.

И рада бы бабка помочь ей, да чем тут поможешь.

Что приходил Костя, знать она, конечно, не могла. Просто она знала, что он должен был прийти, вот и приходил. И в эту субботу придет. Странно, почему она ни разу не вспомнила о нем за эти пять дней. Разлюбила? Нет. Но думать о Косте почему-то не могла. Любовь как-то отошла в сторону. Все отошло в сторону. Она вообще ни о ком и ни о чем сейчас не могла думать. Только о маме и об отце. Ей надо понять что-то очень важное, ей надо понять себя и свою вину перед ними.

Отцова заначка заставила её увидеть то, что от неё скрывали родители. Хотя, нет, ничего они от неё не скрывали. Это она сама ничего не видела. Не видела или не хотела видеть? Если не хотела видеть, то почему? Вот этот вопрос самый главный. И не будет покоя ей, пока она не найдет на него ответа.

Шапка из баргузинского соболя стоит намного дороже пухового платка и сапог, вместе взятых. Сколько же пришлось её родителям калымить, отрывать от своей заплаты, которой и так хватало только на еду, чтобы купить Маше эту шапку? Шапка лежала в коробке и неизвестно, когда бы в ней возникла потребность. В Белоруссии она ни к чему.

А мама ходила в ветхом, уже не греющем её платке и в стареньких сапогах, и папа метался между основной работой и случайными заработками, чтобы порадовать маму жизненно необходимыми обновками.

Маша вспомнила, как покупали они эти самые, теперь уже старенькие сапоги.

В августе родители получили отпускные и ещё закалымили: папа – на разгрузке вагонов, мама – на ремонте рентгеновского кабинета в районной больнице. В общем, деньги были, но в самой Зиме тогда купить что-то из одежды было практически невозможно. И они всей семьей поехали в Иркутск, на «барахолку» – Машу нужно было к школе одеть да и себе прикупить чего-нибудь, если деньги останутся.

На «барахолке» купили Маше форму, черные туфли с красивыми застежками, осенние сапоги, толстый шерстяной свитер и много еще чего. Для Маши купили всё. Деньги остались. Тогда теплый свитер купили и маме, хотя она очень не хотела его покупать, когда узнала, сколько он стоит. Но папа забрал у неё кошелек, расплатился за свитер, сам стал, как он сказал, «командовать парадом» и купил маме ещё байковый халат и нарядную кофточку с васильками.

Потом стали искать то, что нужно было купить папе – нужны были кирзовые сапоги и брюки «на выход».

И тут папа увидел женские сапоги. Красивые, теплые, легкие. Не сапоги – мечта! Он заставил маму их примерить. Сапоги были великоваты.

– Ничего, – решил папа, – с теплым носком пойдет.

– Да ты совсем спятил! Посмотри, сколько стоят! – ругала его мама. – Да у меня еще те не старые и выглядят, как новые!

– В старых будешь на работу ходить. Хватит резиной ноги гробить! – отрезал папа.

Мама только рукой махнула – спорить с ним бесполезно. Папа купил сапоги, добавив к оставшимся деньгам ещё рубль из тех, что были отдельно отложены на билеты до Зимы.

На вокзале, вручив им два билета, папа пересчитал оставшуюся мелочь и купил себе кружку пива.

В электричке ехали только Маша и мама. Электричка была из Зиминского депо, машинист – свой человек, безбилетный папа ехал в его кабине. Дома примеряли обновы, и папа больше всех радовался удачной поездке.

Маша тогда перешла в шестой класс.

Многое припомнила она в тот вечер, но ответа на свой главный вопрос так и не нашла. Камень продолжал лежать у неё на душе.

Суббота в селе, как и в Машином городке, была банной, но в отличие от Сибири, где бани были неотъемлемой, даже наиглавнейшей частью хозяйственных построек при частных домах, в белорусских селах бани были общие и топились в определенные дни недели.

Бабка любила банные субботы. Вот сейчас она доделает последнюю на сегодня работу, зайдет за кумой Фаиной, и они пойдут в баню. Бабка готовила печь к завтрашнему утру.

Она брала из большого коша, плетенной из лозы корзины, торфяные кирпичики и укладывала их в печи в виде некоего замка. Для неё подобное зодчество – дело простое, привычное, но растопить русскую печь торфом, не владея искусством укладки этих кирпичиков, не удастся никому – это вам не дрова.

Бабка искусством владела в совершенстве, хотя и не подозревала об этом. Строила все по одному проекту, как хрущевские пятиэтажки, но, в отличие от последних, у неё получались не безобразные коробки, а настоящие дворцы. По крайней мере, так считала Маша, любившая наблюдать за рождением очередного шедевра из торфа и всегда жалевшая, что ему суждено назавтра сгореть ярким пламенем.

Завершив последним кирпичиком конструкцию, бабка велела Егору вынести пустой кош в сенцы, закрыла заслонкой зев печи и смела с пола на совок торфяные крошки. На сегодня все. Она ополоснула руки и стала собирать бельё. Маша в баню уже сходила и теперь сидела на лавке с полотенцем на еще мокрой голове, наблюдала за возведением архитектурного сооружения и пила взвар. Сейчас бабка с Егором уйдут, а она пойдет на свою половину искать ответ на тот же вопрос и ждать Костю. Сегодня суббота, он приедет.

В сенцах послышались шаги. Кто это? Для Кости рано, даже автобус еще не пришел в райцентр. Но вошел именно Костя. Поздоровались. Это была первая их встреча после тех невероятно прекрасных зимних каникул. Прошло всего десять дней. Нет, неправильно. Прошло целых десять дней! Прошла целая вечность!

Ведь она прожила за такое короткое время еще раз всю свою жизнь от раннего детства до этого часа!

У Маши вдруг задрожали губы, из глаз хлынули слезы. Их было много, очень много. Она оплакивает маму в первый раз. Она не плакала, получив телеграмму, она не плакала ни у гроба, ни у могилы, она не заплакала, когда увидела своего отца из окна тронувшегося поезда. Такого одинокого на пустом перроне! Одинокого в их городе. Одинокого в целом мире. Одинокого среди людей. Только сердце её сжималось от боли.

Все это время она словно сдерживала слёзы, копила их, и теперь они, как вода в половодье, прорвали плотину. Маша плакала и не вытирала слез. И еще она говорила. Сбивчиво и торопливо, перескакивая с одного на другое и возвращаясь к уже сказанному. Она спешила рассказать всё и сразу, будто, боялась, что Егор, бабка и Костя уйдут, не захотят её слушать, и она опять останется одна. Нет, оставаться один на один со всем этим Маша уже не могла. Это было уже свыше её сил.

Она рассказала им обо всем. О разбитом фужере. О том, с каким презрением Юлия Павловна смотрела на мамино пальто, когда мама пришла однажды за Машей в школу, а то пальто ведь было «на выход»! О том, как мама краснела и не знала, куда спрятать свои руки с потрескавшейся от работы кожей, когда к ним приходила соседка, продавщица сельпо, кожа рук которой была ухоженной.

Маша боялась, что они не поймут, и от этого говорила еще путанее и торопливее. Она рассказала о шапке из баргузинского соболя, о старых маминых сапогах и назвала себя черствой эгоисткой, потому что папа и мама отдавали всё только ей, а она этого даже не замечала. Она не только черствая эгоистка, она ещё и предатель, потому что была счастливой именно в то время, когда умирала её мама!

Маша говорила и говорила, а в висках стучало: только бы не ушли, только бы поняли!

Никто никуда не ушел, и все всё поняли. Правда, каждый по-своему.

Костя сидел у порога на краю той же лавки, на которой сидела Маша, и все время смотрел на кош, Егор его так и не вынес в сенцы. Но не кош видел Костя. Он видел маленькую девочку, разбившую фужер, холеную продавщицу, Иркутскую «барахолку». Он видел и Анину маму, похожую на Машу, скромную и работящую. Он видел и перрон, на котором остался стоять враз осиротевший и одинокий Машин отец, похожий почему-то на него, на Костю.

Он видел и Машу, которая сидела далеко от него, у стола, на другом конце этой длинной и широкой лавки, хотя и не смотрел на неё. Он чувствовал её боль, как свою, и этого было достаточно, чтобы сказать: он её понял.

Егор тоже смотрел на кош. Он понимал одно: Маше очень плохо. Смерть матери придавила её своей внезапностью. Маша переживает, что не была с матерью в тот момент, когда та умирала. Но не остановила бы Маша смерть, смерть все равно забрала бы её мать. Егор очень жалел Машу, ему тоже было больно.

Но чем помочь, ни Костя, ни Егор не знали. Они видели только её горе, но не поняли главного.

Главное поняли бабка и кума Фаина: торопливо и сбивчиво рассказанное Машей – это её исповедь, её покаяние. А греха-то и нет! Она сама его придумала, взвалила на себя и будет нести всю свою жизнь.

Они, две старые женщины, должны помочь Маше понять, что нет на ней никакого греха, нет, и не было!

Но сначала пусть она выплачется и выговорится.

Выговорившаяся Маша замолчала и обвела всех мокрыми от слез глазами. К Егору, бабке и Косте прибавилась еще и невесть откуда взявшаяся кума Фаина.

Не дождавшись подруги, кума Фаина сама зашла за ней. Но когда она появилась здесь, Маша не заметила.

Бабка встала с полатей, села рядом с Машей, обняла её и погладила по голове.

– Тяжко тебе, доню моя, тяжко. Ох, знаю. Мати, царствие ей небесное, лишиться – не куль с соломой потерять. Все под Богом ходим, все в его руках. Вот поплакала ты, теперь тебе полегчает.

Пройдет время, и покой обретешь. Горе-то, конечно, горе, кто ж спорит, но и оно не бывает вечным. Господь не дает испытаний тяжелее, чем может человек вынести.

А корить себя за то, что твои мати и батька об тебе вперед себя заботились, не надо, на то они и родители. Моя мати тоже для нас ничего не шкодовала. С себя последнее готова была снять да на нас надеть. А нас-то шестеро было. Батька к святкам вперед нам всем новые лапти сплетет, чтоб было в чем колядовать ходить, а потом уж сплетет лапти и для мати. Себе – последним порядком. Рано мати твою Господь к себе призвал, так каждому его срок даден.

У тебя будут детки, ты тоже так делать будешь. Для деток своих будешь жить, как жили для тебя твои родители.

Бабка покосилась на Костю. Сказать прямо или в обход? Скажи прямо – подумает, что бабка сама его Маше сватает, если на совместных детей намекает. Пойдет она лучше в обход:

– Вот и Костя будет так же своих деток кормить, одевать да холить, как тебя твой батька, – помолчала немного и, на всякий случай, добавила, чтобы про Костю нейтральнее выглядело, – и Егор тоже.

Потом бабка передала эстафету куме Фаине:

– Слышь, кума, расскажи-ка про ворона.

Кума Фаина эстафету перехватила в мгновение ока. Она знала множество легенд, сказаний, поверий, былей, небылиц и являлась золотой жилой для студентов филфака, собирающих фольклор. Кстати, Валентина своей дипломной работой обязана именно ей, куме Фаине. Бабка, разумеется, знала всё, что знала её кума, – трудно представить, что могло быть иначе, ведь они знают друг друга с раннего детства. Но рассказывать так, как она, бабка не умела.

Кума Фаина поправила платок, вошла в образ рассказчицы (без этого нельзя, говорил о позапрошлом годе студент Эдик) и начала нараспев (это Эдик сам ей показывал, когда на магнитофон писал).

Было у Ворона три воронёнка. Он их растил, поил, заботился об их. И вот надо было перебираться им на новое место. А чтоб туды попасти, надо через пропасть перелетети. У воронят-то силов маловато, решил батька Ворон их на своих крылах перенести. Несе Ворон старейшего и пытае его:

– Коли мене, батьку твово, немочь одолее, ты будешь мене поити, кормити и через пропасти переносити?

– Буду, батька, – кажа ему старейший вороненок.

– Брешешь, сукин сын, – кажа батька и сбросил его с своих крыл у пропасть.

Несе сяреднего ворненка и тоже его пытае:

– Коли мене, батьку твово, немочь одолее, ты будешь мене кормити, поити и через пропасти переносити?

– Буду, батька, – кажа ему сяредни вороненок.

– Брешешь, сукин сын, – и ну его з своих крыл туды жа, куды и старейшего.

Несе молодчего и той жа вопрос задае:

– Коли мене, батьку твово, немочь одолее, ты будешь мене кормити, поити и через пропасти переносити?

– Не, – адказвае молодчий, – не буду.

– Чому так? – здивився батька Ворон.

– А тому, батька, што у мене свои воронята будуть.

И перенес Ворон свого молодчего на други край пропасти, бо той батьке не сбрехал, а правду сказал.

Перед последней репликой, где младший сын Ворона объясняет, почему он не будет заботиться об отце, когда того «немочь одолее», кума Фаина всегда делает паузу. Эдик говорил, что так надо для Интриги. Про паузу Эдик объяснил, а про Интригу – нет, и кто такая Интрига, кума Фаина не знает, у Эдика спросить постеснялась. Но если этой Интриге надо, чтоб она, кума Фаина, вот здесь немного помолчала, она помолчит. Что ей, трудно, что ли?

Закончив свое повествование, кума Фаина кинула взгляд на бабку. Теперь эстафета опять у бабки.

Не про этого Ворона ожидала услышать бабка, этот не вписывался в её тему. Да вот у кумы Фаины в её запаснике столько всякого воронья развелось, что кума и сама запуталась. Какой под руку подвернулся, того и спела. Не поняла она, какого ворона ей бабка заказывала. Ладно, бабка и этого пристроит.

– Почему Ворон перенес молодчего? Потому что тот род их продолжать будет и заботиться о своих воронятах. Не надо было Ворону ничего от воронят, только бы они хорошими батьками были. А старший да сяредни об семье своей не замышляли, а коли так, они никчемными воронами были бы.

Вот видишь, доню моя, это всегда в жизни так было, что у зверей, что у птиц, что у людей. Если бы по-другому, так земля пустой бы стала. Каждый после себя потомство оставить должен. Вскормить и взрастить.

А то, что ты счастливой была, когда твоя мати помирала, тоже не грех. Счастье и смерть приходят тогда, когда сами захотят. У нас не спросят. Ты думаешь, твоей мати легчей было б помирать, коли бы ты была несчастной? Нет. Ты и была счастливой потому, что это мати перед смертью тебе счастья пожелала и благословила тебя на дальнейшую жизнь без неё, без мати.

Маша повернулась к бабке и, всё еще всхлипывая, но уже почти спокойно спросила:

– Почему же я раньше не видела всего этого, почему только сейчас?

– Всему свое время, так наш батюшка говорит. Знать, только сейчас Господь тебе очи открыл на это. Дал тебе он, Господь, душу добрую да жалостливую и очи зрячие. Иной вон век проживет, как слепец, и половину того не увидит, что ты, молодая, увидела. А иной-то и увидит, да не задумается.

Кума Фаина кивала в знак согласия и всё время поддакивала.

Бабка ещё раз провела рукой по Машиным волосам. Ну, вот, подумала она, теперь на поправку пойдет моя голубка. Теперь уж и сама справится. Костя поможет. А нам с кумой Фаиной в баню пора.

Костя не знал, что ему делать. Уходить со всеми он, конечно, не собирался. Но он не кума Фаина, сказок не знает, кроме тех, что в школе проходили. Так их и Маша знает. Говорить о жизни так складно, как бабка, не умеет. Чтобы так говорить, надо и прожить столько же, сколько прожила она. Вот останется он сейчас с Машей и что дальше? Не с объятиями же лезть к ней да с поцелуями?

Будто прочитав его мысли и поняв его смятение, бабка, надевая свою старую жакетку, нарочито грубовато обратилась к нему:

– А ты чего расселся, как купец на ярмарке? Все, кума Фаина боле концерта давать не будет. Сымай куртку, да повечерайте тут с Машей. Сам-то не емши, поди, с обеду аль с утра даже. К матери-то заходил аль сразу сюды?

Костя кивнул, и было непонятно, заходил он к матери или нет. Но это неважно. Бабка подсказала, что Косте делать дальше – для начала снять куртку. Вот это главное.