Текст книги "По лабиринту памяти"

Никогда так медленно не ехал автобус, никогда их районный центр не находился так далеко от центра областного! Как же долго он не видел Машу – целых три дня!

Костя вошел в хату, поздоровался и сразу понял, что кроме бабки здесь никого больше нет. Но, на всякий случай, спросил:

– Маша дома?

Бабка покачала головой и поднесла к глазам край передника:

– Уехала Машенька.

– Как уехала? Когда? Куда? Зачем? – он обессиленно присел на лавку.

– Так и уехала. Как получила эту телеграмму, так сразу и уехала, – бабка опять заплакала.

Телеграмма… уехала… Костя пытался собрать расползающиеся мысли. Надо узнать, что было в телеграмме… Нет, неважно, что там было. Надо узнать, куда она уехала?

Бабка вытерла слезы, вздохнула и ответила на его немые вопросы:

– Мать у Машеньки померла. Хоронить её она, моя болезная, поехала. В Сибирь.

В обед бабка с кумой Фаиной лук перебирали, пришла почтальонша и принесла телеграмму. Маша была ещё в школе. Почтальонша от них туда и пошла, понесла ей телеграмму. Потом Егор её в Гомель в аэропорт повёз.

Хорошо хоть Яковлевна спохватилась, что в Сибири-то морозы крещенские стоят, а то бы и улетела в капроне да в картонных своих сапожках. Она, Яковлевна, как деньги Маше принесла от школы-то, так потом за тёплой одёжей ещё домой сходила: теплые чулки принесла, платок пуховый толстый и свои сапоги зимние. Ей их брат привез, который в Мансийску живет, сапоги эти, из шкур узорным мехом наверх сшитые. Яковлевна их не носит. Одно, что жарко в них, другое, что мех тот быстро облезет от сырости. Да и куда носить красоту такую, цацками расшитую?

Бабка Маше носки овечьи дала. Она, голубка, даже и не заметила, как переобулась. А потом Егор положил её документы к себе в карман и повёз Машу до самолёта. Смеркаться уже начинало.

Голос бабки доходил до Кости, как через стену соседней комнаты в их общежитии. Вдруг он встрепенулся:

– А мне она ничего не передавала?

Бабка отрицательно покачала головой – значит, ничего.

– Может, записку оставила? – спросил, уже ни на что не надеясь.

– Посмотри на столе, она что-то там писала.

На столе лежало заявление на имя директора школы. Маша просила предоставить ей отпуск без сохранения содержания. По семейным обстоятельствам. Это заявление Егор отнесет в понедельник в школу. Записки для Кости не было.

Председательский ГАЗик, который вез Машу в аэропорт, и автобус, который вез Костю к Маше, разминулись.

Костя опоздал всего на полтора часа.

В то самое полуденное время, когда бабка с кумой Фаиной лук перебирали, учительскую сотрясал хохот – учитель труда рассказывал анекдоты.

Маша уже не могла смеяться, она только махала руками и трясла головой. Открылась дверь, в учительскую вошла почтальон и протянула ей телеграмму.

Финал очередного анекдота опять взорвал учительскую. Маша, еле сдерживая смех, расписалась в получении – наверное, чьё-то запоздалое Новогоднее поздравление. Она села на диван рядом с Людмилой Яковлевной, развернула телеграмму и обвела всех ничего не понимающим взглядом.

Наступила тишина. Людмила Яковлевна взяла телеграмму из рук оцепеневшей Маши и прочитала:

– Мама умерла отец.

ТУ-104 следует рейсом «Москва-Омск-Иркутск»…

Только сейчас Маша пришла в себя. А ведь был ещё АН-24 – «Гомель-Москва». Был автобус, перевозящий транзитных пассажиров из Быково в Домодедово, была регистрация. Накопитель, опять автобус, посадка… Нет, конечно, Маша помнит всё, только как-то странно – будто это не она, а другая Маша летела из Гомеля в Москву, потом ехала из одного аэропорта в другой, регистрировала свой билет, шла на посадку. А она, настоящая Маша, наблюдала за ней со стороны.

Только вот мама умерла не у другой Маши, а у настоящей.

Откинувшись на спинку сидения, девушка закрыла глаза. Мама, мама… Как же так? Ведь и состариться не успела!

– Пристегните ремни. Самолет идет на посадку…

Омск. Большее время полета позади. Дозаправка топливом.

– Пристегните ремни. Самолет идет на взлет…

От обеда, предложенного бортпроводницей, Маша отказалась. Она взяла только фужер какого-то кисло-сладкого напитка. Фужер был точь-в-точь, как тот, который она когда-то разбила…

***

Посуда у них была самая обыкновенная. Эмалированные и алюминиевые чашки разной вместительности, погнутые ложки, простые вилки, половина из которых была беззубой от старости. «Чайный сервиз» состоял из таких же, как и чашки, эмалированных и алюминиевых кружек и двух граненых стаканов.

И вот маме к какому-то празднику подарили на работе четыре высоких стакана из очень тонкого стекла. На коробке, в которой находились эти стаканы, было красиво написано химическим карандашом: Гордеевой А. А за добросовестный труд. Стаканы мама поставила на комод для красоты рядом со слониками и круглым зеркалом. Со слониками мама Маше играть разрешала, а про стаканы ничего не говорила. Маша долго ждала маму, чтобы спросить разрешения, но её все не было. Конечно, мама не говорила, что можно играть этими красивыми стаканами, подумала Маша, но мама же не говорила, что ими играть нельзя.

В общем, что не запрещено, то разрешено. Так или иначе, а один из фужеров разбился.

Пришли домой родители и застали Машу рыдающей над осколками стекла, оставшимися от бывшего красавца фужера.

– Ты не порезалась? – испуганная мама на то, что разбит вдребезги её любимый стакан, даже и внимания не обратила. – Ну, не плачь, моя хорошая!

А папа смел стекло веником и сказал, подмигнув им обеим:

– Он просто был лишним, нас же только трое.

Оказалось, что о разбитом красивом стакане жалела только четырехлетняя Маша.

Картины, сменяя друг друга, путая хронологию, проносились в памяти.

***

Вот раннее зимнее утро. Мама и папа уже оделись в «робу», так называет рабочую одежду папа. На них одинаковые ватники (стеганые ватные брюки), толстые свитера и валенки. Маша доедает обычный завтрак: жареную картошку с тушеной капустой и чай с хлебом. Мама намазывает маргарином два куска хлеба, соединяет их и заворачивает в газету. Это Машин школьный обед. Обед мамы и папы уже лежит в сумке, которую мама сшила из старого порванного рюкзака. Маша никогда не видела их обедов. Столовых тогда не было – ни школьных, ни рабочих.

Потом папа кочергой шурудит угли в печке, и все одеваются. Теперь мама и папа почти одинаковые: на них одинаковые теплые ватные кутки. Только на голове у папы шапка с опущенными ушами, а мама в стареньком, еще бабушкином, но теплом пуховом платке. Маша жалеет, что у неё нет бабушки. Ни одной. Вон, у Таньки Будниковой их целых две!

Теплые штаны, форму, валенки и пальто Маша надевает сама. Шапку тоже. Мама поверх всего этого укутывает её еще и огромным платком, концы которого пропускает под Машины руки и затягивает узлом на спине. Маша становится неповоротливой, но знает, что на улице мороз и мама все делает правильно.

Заслонку в печке папа закроет, когда Маша с мамой выйдут на улицу. В печке много углей с вредным газом, можно угореть. Мама и папа ей не раз говорили об этом. Но сейчас в доме никого нет, а к Машиному возвращению из школы газ выйдет.

Папа закрывает дверь на замок, кладет ключ под крыльцо. Почему-то все, кого знает Маша, кладут ключ под крыльцо. Папа усаживает Машу на санки, и для семьи начинается трудовой день. Сейчас на перекрестке мама свернет в сторону вокзала, а папа повезет Машу в школу, там он снимет с неё этот тяжелый платок и заберет его с собой.

Папа знает, что над этим платком будут смеяться её одноклассники. И над Машей тоже. Он не говорит ей об этом, но Маша знает: папа не хочет, чтобы они смеялись, поэтому и снимает платок прямо на улице. Потом папа открывает тяжелую дверь, заводит Машу в школу и помогает расстегнуть на пальто пуговицы. Дальше Маша уже сама.

Папа поднимает вверх сжатый кулак и подмигивает ей. Когда он делает так дома, то всегда говорит ей или маме: «Держи хвост пистолетом!» Маша не понимает, как это можно держать хвост пистолетом, но слова эти ей, почему-то, очень нравятся. Наверное, потому что это говорит папа? Вот и мама тоже так думает. Маме тоже нравится, когда он шутит. А папа шутит всегда, значит, папа всегда нравится маме.

Сейчас он заберет саночки с тяжелым платком и пойдет туда, куда уже ушла мама. Только он пойдет в депо.

Как хорошо, что у Маши есть такая мама и такой папа!

***

Вот Маша совсем маленькая Она еще не разбивала того красивого стакана, потому что стакана у них тогда не было. Мама лежит на кровати, она стонет и держится за живот. Папа побежал куда-то в одной фуфайке, без шапки.

А на улице мороз! Ноябрь. Маша знает, что ноябрь, потому что у неё скоро день рождения. Папа прибежал, дышит так, как дышала Маша, когда убегала от соседского Трезора. Может, это Трезор сейчас гнался за папой? Надо спросить.

Нет, что-то не так с ними сегодня. Папа стоит на коленях перед кроватью, где лежит мама.

Кольку из дома напротив его папа тоже на колени ставил, когда тот стащил у него из кошелька целых двадцать копеек. Неужели папа тоже стащил у мамы двадцать копеек?

Нет, кошелек у нас один, они туда кладут деньги вместе. И папины, и мамины. Значит, и брать могут тоже и папа, и мама. Колька в кошелек своего папы денег не кладет, поэтому его и наказали. Да и на коленях Колька стоял в углу, а папа стоит перед кроватью.

Он гладит маму по голове, называет её родненькая моя, хорошая моя, солнышко. Странно всё это. Так он маму никогда не называл, только её, Машу.

И не все слова сразу говорил.

Потом папа начал бегать от кровати к окну, от окна на улицу.

Подъехала машина с красным крестом. Вошла тетенька в белом халате. Маша знает, что такие тетеньки ставят болючие уколы, и спряталась в своей комнате под кроватью.

Почему так кричит мама? Зря Маша прячется – тетенька, наверное, разозлилась и хочет теперь уколоть маму. А мама, конечно же, укола боится больше чем, Маша. Маша так не кричит, она только стискивает зубы. Надо вылезать и спасать маму. Пусть лучше колют её, Машу.

Куда это хотят маму нести эти два дяденьки с раскладушкой? Правильно папа сделал, что оттолкнул их от мамы.

Ой, а зачем он взял маму на руки? Зачем он понес её на улицу? Ма-а-ма!!!

Маша раздетая выскакивает на улицу и бежит к машине. Её перехватывает соседка баба Нюра, у которой живет этот злой Трезор, и несёт к себе во двор. Папа кричит бабе Нюре:

– Ты уж присмотри, тётя Нюра, за дочкой, а я поеду. Пусть у тебя ночует. Дом закрой.

– Езжай, Пётра, с Богом! Все сделаю! С сыночком возвращайся!

Петр вернулся только к вечеру следующего дня. С двухдневной щетиной, с ввалившимися глазами. Без сыночка. С бутылкой водки… Соседка сразу поняла – несчастье.

– Аня должна выкарабкаться, врач сказал, а Ивана не спасли, – устало ответил отец на незаданный вопрос, взял Машу на руки и понес её домой.

Никогда: ни до, ни после – Маша не видела отца пьяным. Плачущим – тоже. Это не были слезы пьяного хлюпика. Это были слезы сильного мужчины, потерявшего своего единственного сына. Врач сказал, что детей у Ани больше не будет.

Это были страшные слезы.

Петр не вытирал их, он их не замечал. Не он плакал – плакало его сердце и кричала душа. Петр до боли в челюстях стискивал зубы, чтобы этот крик не вырвался наружу.

***

Вот Маша готовится к выпускному вечеру. Мама сшила ей пышное белое платье. Юбка «в татьянку», сборками. Рукавчики с манжетами.

К тому времени они уже, как говорила мама, «выбились из нужды».

Отец кроме основной работы всегда брался за любую подработку, называемую калымом: нанимался рубить бани, пилил и колол дрова, ездил в тайгу бить шишку, разгружал вагоны.

Калымила и мама. Она штукатурила, красила, белила, стирала белье детскому саду, который открылся недалеко от их дома.

Маша иногда помогала маме, но та обычно со словами «ещё наработаешься» прогоняла её.

Был и огород. С огорода Машу никто не прогонял, здесь она вместе с мамой сажала, поливала, полола, окучивала. Отец к огороду не касался – другой работы хватало. Но картошку копали вместе, и мешки носить он маме не позволял.

Да, к тому времени они уже жили неплохо. У них был телевизор «Рекорд». В большой комнате стоял обшитый дерматином диван, а Машиной – шифоньер с большим зеркалом. Они приобрели даже кухонный буфет, украшенный резными виноградными гроздьями. Верхние створки его были стеклянные.

Родители, очень гордые Машиной золотой медалью, сразу ушли после торжественной части. Гордиться до конца выпускного вечера они не могли: отца ждал неразгруженный вагон с рисом, а маму – нестиранные детсадовские простынки.

Голос бортпроводницы возвращает Машу из вчерашнего дня в день сегодняшний:

– Пристегните ремни. Самолет идет на посадку…

Вот он, Иркутск. Столица Восточной Сибири. Середина земли.

Только утром следующего дня добралась Маша до родительского дома. Окоченевшая в своей тоненькой курточке, она зашла в дом. Мама лежала в большой комнате, непривычно строгая и совсем чужая. Возле неё сидел отец и соседка, та самая баба Нюра. Баба Нюра первой заметила Машу, потрясла отца за плечо и что-то тихо ему сказала.

Отец посмотрел на дочь какими-то пустыми, ничего не выражающими глазами, встал, подошел к ней, обнял:

– Вот, доченька, у меня нет больше моей Ани, а у тебя – твоей мамы. Осиротели мы.

Сел на табуретку и замолчал.

– Почему… – голос застрял где-то в горле, но баба Нюра поняла, о чем хотела спросить Маша.

– Почки у ей отказали. Давно она, Аня-то, почками маялась. И по-женски болела. О-хо-хо, така наша доля, вас взрастить да на тот свет итить. Молода, конешне, жалко её, шибко жалко. Хороша была.

Баба Нюра засуетилась, налила из чайника, стоявшего на печке, в эмалированную кружку чая, добавила молока, нашла в кухонном буфете бумажный кулек с остатками «дунькиной радости».

– Погрейся с дороги, потом ко мне пойдем, поешь. У меня на поминки-то готовят. И его накормить надоть. Сколь уж дён не ест, не пьет, – кивнула на отца.

Маша только сейчас заметила, что его черные, как смоль, кудри покрыты куржаком седины.

– В одночасье заиндевел, – пояснила бабка Нюра, проследив за Машиным взглядом. – Как сказали ему, что все, померла, назавтре таким вот и сделалси. Я Санчу-то свово за ём следить приставила, не сотворил бы чево с собой-то. Молчит и молчит.

Открылась дверь. В клубах морозного пара появился только что помянутый дед Санча. Крякнул, жестом поприветствовал Машу, перевел взгляд на бабу Нюру:

– Ты давай, это, иди, там помочь надо. Да их покорми.

Кивнул на соседей, снял лисью шапку, помял её в своих огромных ладонях и, обращаясь уже к Петру, добавил:

– Пётра, ты, это, давай. Исть все одно надоть. Ты держись. Идите. Таперича я с ёй посижу.

Таких длинных речей молчаливый дед давно уже не произносил. Он положил шапку на комод и устало опустился на стул возле гроба.

Маша погрела о кружку руки, чай пить не стала, к бабе Нюре не пошла, сняла куртку и прошла к маме. В висках пульсировало: как же так? почему? зачем?

Только сейчас она поняла, что всё это время подсознательно надеялась, что это ошибка, что кто-то что-то перепутал, что вот она сейчас приедет и обнимет маму. Как она, Маша, будет теперь без неё? И как будет без неё папа? Один? И как мама будет там одна, без них? Они же всегда были вместе! Как же так?

Маша посмотрела на отца. Он сидел в той же позе, отрешенный от всего мирского и невероятно одинокий.

Хоронили маму в обед. Из депо приехала грузовая машина, гроб сразу поставили на кузов, закрыли борт. Кладбище было недалеко. Бросив вслед за Машей ком мерзлой земли, отец судорожно втянул в себя воздух и прошептал:

– Не уберег я тебя, родная моя… Не уберег. Прости.

Он не уронил ни одной слезы, но ночью Маше хорошо было слышно, как отец метался раненым зверем на своей кровати и заглушал стоны подушкой. Утром она увидела в клочья изодранную его зубами наволочку, а из подушки вылезала вата.

Оказывается, подушки на кровати родителей были набиты ватой и в доме только одна, Машина, была пуховой. Об этом она узнала только сейчас.

На следующий день отцу надо было уже выходить на работу, пора возвращаться и Маше. Сходили на кладбище к маме, постояли, помолчали.

Дома Маша нашла свою студенческую дорожную сумку, положила в неё унты, которые ей дала Людмила Яковлевна, пуховый платок и куртку, в которой она приехала, достала из шифоньера шубку, бережно укутанную от пыли простыней (мама позаботилась!) и вынула из картонной коробки шапку из баргузинского соболя.

Эту невероятно дорогую и очень красивую шапку родители купили ей в подарок на день рождения год назад. Они очень ждали Машу, готовили ей праздник, но Маша не приехала. Шапку подарили потом, когда она приехала в после зимней сессии, уже в конце января. Чтобы мех не пылился, мама принесла из железнодорожного буфета картонную коробку, вот в ней-то и дожидалась шапка свою хозяйку.

Маша встряхнула мех, надела шапку и хотела выбросить коробку к печке. Но, прочитав надпись на коробке, поставила её, уже пустую, на прежнее место.

В этой коробке в их городок приехала далекая от него Белоруссия. На коробке было написано: г. Гомель. Кондитерская фабрика «Спартак». Оказывается, Гомель приехал к Маше раньше, чем она приехала в этот город.

В дорогу собирал её теперь только один отец. Он открыл дверцу кухонного буфета, достал завернутую в старый носовой платок заначку и протянул Маше.

– На, дочка, сгодятся. Матери вот на подарок откладывал тайком, на восьмое марта хотел шаль пуховую купить. Мы тут с Николаем на калым подрядились, думал ещё на сапоги ей… – будто что-то перекрыло ему дыхание, но он справился и продолжил. – Вот оно как вышло-то, – опять судорожно сглотнул застрявший в горле ком. – Пиши, как время будет. Кроме тебя у меня и не осталось теперь никого, – махнул рукой и закончил самую длинную после смерти жены речь:

– Эх, жизнь, жизнь!

В сухих глазах Петра застыла неизбывная, отныне и навеки поселившаяся в них тоска. Будто тысячу игл вонзились в его любящее сердце, и исходит оно теперь кровью. Будто из его души сквозняки вынесли остатки тепла, и стынет она.

То памятное купание в ледяной воде аукнуло в третий раз. В последний.

Когда отец вышел на улицу покурить (мама не любила папиросного дыма, и он всегда курил на улице), Маша положила деньги обратно в буфет.

Старый вокзал был обычным деревянным строением. Да и вокзалом тогда его никто не называл – станция. Так же называли и их маленький городок. Совсем скоро станция Зима получит статус города, здесь построят виадук и новый вокзал – огромное здание из стекла и бетона. Впрочем, жители уже давно и не без основания считали Зиму городом. По факту, хоть и неофициально, Зима городом и была, причём, промышленным: гидролизный завод, ЛДК и другие предприятия давали необходимую продукцию.

А рядом с Зимой тогда зарождался уже новый город с одним из крупнейших в Союзе химкомбинатом. Город был еще безымянным. Много разных названий предлагали, даже хотели Ленстогорском окрестить. Строительство началось в год великого юбилея – исполнялось 100 лет со дня рождения вождя мирового пролетариата, и до какого только идиотизма ни доходили в своей услужливости заспиртованной мумии его последователи!

Победит разум – такое тоже иногда случается, и город будет назван Саянском.

***

Очередь у кассы была небольшая – не сезон отпусков, и билет до Иркутска на ближайший проходящий поезд они взяли быстро. Обычно поезда прибывали с опозданием, но сегодня поезд пришел вовремя.

Маша обняла отца, поцеловала. Он поднял вверх сжатый кулак – памятный Маше с детства жест, но не произнес обычных при этом слов. Они застряли у него в горле, а он, как и дома, все пытался проглотить этот ком нестерпимой боли.

Поезд ушел и увез Машу в неведомую ему Белоруссию, в другую, в её, Машину, жизнь. А он, Петр, остался здесь. Ему надо как-то доживать свою жизнь, привычную. Теперь уже без Ани.

Он долго еще стоял на перроне. Давно уже скрылся за поворотом поезд, который увез его дочь, самого родного ему человека. Теперь уже единственного. Из-за того поворота пришел другой поезд и, дав себя осмотреть и заправить всем необходимым, тоже ушел. А он все стоял. Прошли осмотрщицы вагонов, но Ани среди них не было и уже никогда не будет. Какое страшное слово – никогда!

Домой сейчас идти он не мог: наполовину опустевший после того, как Маша уехала в августе в Белоруссию, теперь, без Ани, дом стал совсем пустым.

Встретив и проводив еще один поезд, Петр тяжело вздохнул и пошел к Серафимычу.

Эх, жизнь…

***

Мария опять вспомнила тот промозглый январский день. Поезд набирал скорость, одинокая фигура отца становилась всё меньше и меньше. Теперь он не был похож на опору. Теперь он был похож на подрубленное дерево.