Текст книги "Птица"

глава 4 завеса

Птица не заметил, как добрался до дома. Кажется, его отключило, и он, трясясь в панической атаке, что-то неловко ляпнул Наде, посмотрел на нее своими большими растерянными глазищами и убежал домой. Все это время на него рушились одно за другим воспоминания – о небе, облаках, крыльях, ангелах, Ру, божьей партии в «Симс» и несчастной пачке золотых «Мальборо», которые, наверное, так и валяются уже года три в лесу под Торжком.

Он сидел, не раздевшись и не разувшись с улицы, забившись в угол в прихожей. Птица даже не был уверен, что захлопнул входную дверь, но сил проверить у него не осталось. Пока реальность накатывала на него волнами, теперь уже вперемешку с воспоминаниями, он сам погружался в отчаяние с каждой новой деталью, которую ему подкидывала память.

«У тебя в паспорте так и написано – Птица?» – гудел в голове Надин вопрос. Он дернулся, ударился больно затылком о стену, зашарил по джинсовке. Бордовая помятая корочка паспорта нашлась в левом кармане. Птица схватился за нее дрожащими руками, еле открыл на второй странице. В левом уголке он увидел свое же растерянное лицо, взъерошенные волосы и круги под глазами, нелепо перекрытые гербовой печатью. Он перевел взгляд на строчки, надеясь увидеть привычное и понятное – фамилию, имя, отчество, год и место рождения. Стоит только прочитать их – и все окажется страшным сном.

Прочитать он ничего не смог – не успел. Буквы начали осыпаться пылью ему на колени. Он пытался зацепиться взглядом за любую строчку: кем выдан паспорт, код подразделения. Ничего не получалось. Буквы продолжали сыпаться. Он дотронулся до пыли, и та осела серостью на его пальцах. Не пыль, понял он, пепел.

Птица встряхнул паспорт, подул на страницы. Его лицо на фотографии стало тускнеть, сливаться с текстурой листа. Он просто смотрел на это, зная откуда-то, что сделать ничего не сможет. Фотография исчезла. Строчки – тоже. Остался шаблон для игр в гражданина, который можно заполнить самому. «У тебя в паспорте так и написано – Птица?» Теперь он не знал, что ответить.

Птица вспомнил все: как он познакомился поближе с первокурсниками-философами, подобравшими его в лесу, как они не задали ему ни одного вопроса, откуда он, что он там делал и кто он такой. Тогда ему это показалось странным, но, глядя в окно машины, пока Лиза везла их обратно в Москву, он вдруг понял, что его испарившиеся крылья как будто объяли его завесой, которая не столько защищала его от жизни, сколько людей вокруг – от лишних вопросов. Он подумал: так вот о чем шептали осины! Он всего лишь поторчит на земле какое-то время, как будто так было всегда, и, пока всем это будет казаться правильным и органичным, придумает, как взлететь повыше и вернуться обратно. Птица ведь не замышлял ничего дурного, просто слишком увлекся подглядыванием за жизнью внизу, наверняка его уже хватились, верно? Он никогда не видел бога, но верил, что тот, будучи его отцом, помнит о нем и простит его небольшой провал. Не может же Птица остаться на земле навсегда?

Птица дернулся, шмыгнул носом и подтянул колени к груди, еще сильнее забившись в угол. Прошло три года, а он все еще на земле и – страшно подумать! – все забыл. Внутри все тревожно скручивалось, в голове диафильмами на пленке продолжали мелькать воспоминания о жизни тут и вечности там. Его так долго никто не замечал, что он и сам о себе забыл. О себе и крыльях.

Но ведь крылья… Он поднял голову. Что, если дело было во времени? Прошло три года, крылья наверняка должны были высохнуть от дождевых облаков. Да, они, возможно, не в идеальном состоянии – Птица сомневался, что его рутина по уходу за крыльями была бы на земле такой легкой, как на небе, – но это ведь поправимо? Если надо, он как-нибудь уж почистит перышки. Птица резко подскочил, чуть не стукнувшись о тумбочку, выругался, прошел в единственную в квартире комнату и встал посередине. Нервничал он так сильно, будто собирался встретиться с кем-то из бывших возлюбленных после долгого избегания. Едва ли он испытывал нечто подобное, но наверняка эти чувства были похожи.

Птица с дрожью выдохнул и зажмурился, пытаясь вызвать в памяти ощущение пышных крыльев за спиной и почувствовать, что они – часть его. С новым вдохом он распахнул глаза, вдруг засветившиеся синим, и даже не ощутил, а услышал трепет перьев позади. Он разом потяжелел, едва не упав на колени, а уши у него заложило, будто в них от души напихали ваты. Перья перестали трепетать и замолчали. Что-то тут неправильно, подумал Птица, не позволяя себе шевелиться и боясь обернуться на крылья, о которых еще час назад ничего не помнил. «Давай», – сказал он себе, сжав руки в кулаки, и оглянулся через плечо.

Ну, один плюс, подумал Птица. По крайней мере, они на месте. Это была единственная хорошая новость. Хреновыми оказались все остальные. Он увидел, что перья нечищеные, грязно-серые, хотя и сухие, поломанные местами. Самым страшным было то, что Птица не чувствовал полета и трепетания воздуха за спиной. Крылья все еще принадлежали ему, но они висели за спиной грузом, и он едва мог поднять их, что уж тут говорить о том, чтобы на них взлететь.

Он с грустью коснулся побитых маховых перьев, те едва слышно зазвенели в ответ, как бы вопрошая: «Ну и где ты, дурак, был? Мы без тебя – и без неба – совсем расклеились». «Да я тоже протупил, вон как обжился – без неба», – виновато думал Птица перьям в ответ, окидывая взглядом захламленную комнату.

Крылья были большими, доставали от угла до угла комнаты по диагонали, и Птица чувствовал, что при всем желании не сможет даже коротко ими взмахнуть. На небе такого не было. Он летал и совсем об этом не думал, крылья были его продолжением, а сейчас он едва держался на прямых ногах, коленки подрагивали под тяжестью оперения.

Птица закусил губу, ласково провел ладонью по большим кроющим перьям, окинул взглядом все крыло и, снова сверкнув синими глазами, спрятал крылья. Теперь он как никогда отчетливо ощущал, как они бьются под его лопатками, и все его навязчивые мысли о пчелах обрели смысл. Легче от этого не стало. Он так и стоял бездумно посреди комнаты, обняв себя руками и рассматривая весь хлам, который успел по-драконьи натаскать домой за годы, проведенные на земле. Как жить теперь со всем этим, да и стоит ли оно того, Птица решительно не знал.

На автопилоте Птица поставил кипятиться чайник на кухне, а сам в ожидании залез на столешницу рядом. За окном прояснилось: весенние дожди были короткими, хотя и погружали весь город на пару часов в темнеющий ветреный апокалипсис. На козырьке подъезда, который было видно из окна кухни, громко и настойчиво курлыкали голуби, их блестящие крылышки трепетали. Птица им завидовал, даже хотел злостно разогнать их, чтоб не мельтешили за окном, но одумался и решил, что они тут совсем ни при чем, пусть курлыкают в свое удовольствие.

Чайник вскипел, и одновременно с этим начал разрываться уведомлениями телефон Птицы, благополучно забытый в кармане джинсовки. Идти за телефоном он не спешил: был уверен, что это его друзья наперебой отправляют ему сообщения во всех мессенджерах и соцсетях. Птица не знал, что им отвечать, поэтому трусливо медлил.

Все произошедшее казалось притворством и игрой в жизнь: если крылья укрыли его от лишних вопросов, не значит ли это, что никакой дружбы и друзей, по сути, не было? Его поместили в дружески-студенческий контекст, подтерев память всем, включая его самого. Разве это считается настоящей дружбой? Птица помешивал растворимый кофе в кружке, хмурясь все сильнее с каждым новым прогоном воспоминаний в голове. «Как же по-идиотски это все», – подумал он, спрыгивая со столешницы.

Изрядно побитый экран телефона – он расколол его в одной из археологических экспедиций – пестрил уведомлениями. Сообщений от Ильи было предсказуемо больше, иногда Лиза усиленно пыталась дозвониться – Птица видел оповещения о звонках. Раздраженный, Птица закинул телефон в угол комнаты и пошел обратно на кухню, попивая химозный кофе, вкуса которого он почти не чувствовал. Отвечать на сообщения у него не было сил.

«Странно, что на земле я перестал курить», – думал он. Это было его основное человеческое увлечение, и он не понимал, как за три года на земле ему ни разу не пришло в голову стрельнуть пару сижек у друзей. Рывком вылив остатки кофе в раковину и туда же уронив кружку, он вылетел из дома в «Пятерочку» за сигаретами – теми же золотыми «Мальборо», которые ему притащил Ру, кажется, в прошлой жизни.

глава 5 первомай

Домой Птица не торопился. Москва пропиталась дождем, застыла в ожидании майских праздников, смеялась по-ребячески то тут, то там. Птица, увязнув в своей голове, слонялся по двору, не желая застрять еще и в четырех стенах квартиры и поехать кукушечкой окончательно. В руках он крутил новенькую пачку сигарет. Кассирша с абсурдно высокой прической в «Пятерочке» хотела было спросить у него паспорт, не веря его возрасту, но потом вдруг оглядела его с ног до головы и молча пробила сигареты и дешевую синюю зажигалку.

Раньше Птица не обращал внимания на подобные «сбои в системе». Паспорт, обнаруженный в кармане куртки, на его глазах превратился в бесполезную помятую книжку с розовыми страницами. То же самое произошло со студенческим билетом и социальной картой – стоило Птице найти их своем бардаке и дотронуться пальцами, раскрыть, как буквы и фотографии спешно осыпались на пол серым пеплом. Опознавательных знаков, над потерей которых тряслись обычные люди, у него не осталось. Он был уверен: едва найдет еще какой-нибудь документ, будь то полис ОМС, свидетельство о рождении или ламинированная карточка водительских прав, его данные в этих документах тоже исчезнут, оставив после себя незаполненные шаблоны.

Он съежился, думая об этом. От кучи тревожных мыслей, снующих в голове, он едва не оступился на желто-зеленом бордюре, по которому вышагивал туда-сюда уже пятнадцать минут. Он в этом мире никто и никому не нужен. Но если его пропажи не заметили наверху, значит, он и там особо никому не сдался? Эта мысль его особенно ужасала. Как ангел, он, конечно, знал, что никакой сакральной цели существования нет и каждый превращает «существование» в «жизнь» самостоятельно, и именно за этим он всегда с любопытством наблюдал – за провалами и успехами, за хорошим и плохим, что тоже было всегда относительно, но неизменно увлекательно.

Теперь, помня все и по-прежнему торча на земле с отяжелевшими крыльями, он ощущал растерянность. Строить жизнь было страшно и непонятно, но сидеть в ожидании, пока о нем вспомнят там, он тоже не мог. Ведь за эти годы никто так и не вспомнил.

Он закурил и с непривычки закашлялся. Это было совсем не похоже на перекуры за облаком: дыма было слишком много, и он чувствовал, как тот наполняет его легкие – настоящие, а не метафизические, как было на небе.

– Птица? – услышал он голос и, спрыгнув с бордюра, обернулся. Накинув на плечи фиолетовый дождевик и держа в руках множество новеньких разноцветных мелков, стояла Надя. Она аккуратно сделала пару шагов к нему, будто боясь спугнуть. «Мда, после последней нашей встречи это немудрено», – подумал Птица.

– Привет, – тихо сказал он.

– Ты в порядке? Немного напугал меня, так убежав в прошлый раз.

Птица замялся, думая, как ей ответить. Что-то в ней – ее спокойная уверенность, прямой взгляд? – притягивало его, и он не хотел показаться ей чудаком.

– Да. То есть не очень, но… – Он пожал плечами.

– У тебя как будто паническая атака началась. Прости, если спросила что-то лишнее – ну, там, про родителей или имя, – сказала она ему.

– Просто раньше никто не спрашивал, – сказал Птица.

– Ты не должен отвечать, если не хочешь.

Птица посмотрел на нее, впервые выдержав взгляд ее упрямых глаз. Он заметил, что Надя перебирала в руках разноцветные мелки – они пачкали ее пальцы, оседали разноцветной пыльцой на гладкой поверхности дождевика.

– Зачем мелки? – спросил Птица.

– О, это для меловой ботаники.

Птица непонимающе поднял на нее глаза. Она рассмеялась в ответ:

– Пойдем покажу.

Ничего не спрашивая, Птица пошел за ней. Надя остановилась на другом краю двора около чьего-то подъезда и опустилась на корточки, вывалив мел на успевший подсохнуть после дождя асфальт.

– Иди сюда, – махнула она ему рукой, призывая присоединиться к ней. Птица неловко опустился, все еще не понимая, что она делает. Надя уже выбирала мелок из пестрой кучки и, остановившись на желтом, показала им на небольшое растение, пробивающееся из трещины в тротуаре совсем рядом с бордюром.

– Знаешь, что это за растение? – спросила она у Птицы.

Тот покачал головой.

– Это тысячелистник. Смотри, он такой маленький, но уже тянется вверх и успел расцвести! – Она показала мелком на корзинки, сплошь заполненные крошечными розовыми цветками. – На самом деле, мало кто обращает внимание на растения под ногами, особенно в городе. Вот мне и захотелось писать их названия мелом на асфальте. Может, кто-то посмотрит вниз и вылезет из асфальтовых джунглей хотя бы ненадолго. У нас в Изборске выбор растений побольше, конечно, только их не подпишешь: асфальт не тот.

– Ты из Изборска?

– Ну, вообще из Москвы, похоже, мы соседи – я живу в том доме, – оглянулась она через плечо и махнула рукой. Дом Птицы действительно стоял по соседству. – Но я работаю учительницей начальных классов, так меня забросило в Изборск. Приезжаю домой на каникулы или по выходным, когда получается.

– Я, кажется, живу тут уже три года, но ни разу тебя не замечал, – сказал Птица, вставая на ноги. Надя не торопилась, точеным учительским почерком подписывая тысячелистник обыкновенный и выводя к нему стрелочку. Собрав мелки и поднявшись следом за Птицей, Надя отряхнула руки.

– Зато я вот тебя заметила, – улыбнулась она. – Да и как тут не обратишь внимание на человека с докторской степенью по йогуртам.

Птица рассмеялся:

– Да уж, этого у меня не отнять.

– Ты где-то учишься? – спросила Надя, пока они вместе шли к детской площадке во дворе, окруженной многоэтажками.

Птица тяжело вздохнул, потер шею. Теперь, когда он все про себя помнил, ему было странно говорить о своей жизни на земле – это чувствовалось как-то неправильно, по-игрушечному. «Не выпендривайся, ты же не можешь сказать ей правду», – мысленно одернул он себя.

– М-м, да. На философском на третьем курсе. Кампус на Старой Басманной, – проговорил Птица вслух.

Они сели на лавочку под белой сиренью, та обняла их весенними запахами, низко спускаясь на плечи под тяжестью множества маленьких цветков. Птица бездумно запустил руку в ветви, на ощупь изучая тонкие, но сильные ветви, гладкие округлые листья и мягкие бутоны. Цветочный запах ударял в нос, погружал в апрельский вечер. В момент разбавив синие сумерки, зажглись оранжевым фонари, потрескивая электричеством над головами Птицы и Нади.

– Москва – большая деревня, да? – со смехом сказала Надя. Птица непонимающе повернулся к ней. – Я тоже училась на Басманной. Два года назад окончила филфак, но потом пошла преподавать детям по той программе для учителей, знаешь?

– Да, слышал что-то такое. И как?

– Тихо, – улыбнулась она ему. – То что надо, плюс чувствуешь, что занимаешься чем-то дельным. Мне очень запал в душу Изборск с этими его крепостями, океанами травы – стоишь вот в ней, а ее так много, и она так колышется, будто ты не в поле стоишь, а в зеленом море. С непривычки бывало тяжело и странно без московских мажорств типа кофе в стаканчике перед парами или бесконечных ежевечерних ивентов. Но потихоньку становилось лучше, а я приучилась не бегать двадцать четыре на семь, как в Москве. И так шаг за шагом. Думаю, сейчас я могу сказать, что довольна жизнью. Не всегда, конечно, но в основном.

Надя рассказывала спокойно и размеренно, четко проговаривая каждое слово. От нее веяло какой-то силой, запредельной уверенностью и верой в то, что она говорит. Птица пока не понимал, чем Надя отличается от того же Ильи, но он чувствовал, что рядом с ней его беспокойное сердце и дурная голова замедлялись, выныривали из тревожного болота и просто были. Он будто бы заземлялся и наконец-то мог обратить внимание на происходящее здесь и сейчас. После нескольких лет игры в жизнь это казалось почти диким, но Птица поймал себя на том, что ему такое нравилось.

Он улыбался ее словам, кивая и смеясь рассказам о третьеклассниках, поделках из дубовой коры и первых уроках МХК, на которых Надя влюбленно рассказывала об элевсинских мистериях и критском театре. Она, серьезно сводя брови к переносице, слушала конспирологические теории Птицы о «Пире» Платона и концепции родственных душ. Небо над их головами стемнело, и Надя с грустью обратила внимание, что в центре совсем не видно звезд по ночам. Птица кивнул в ответ, вперившись взглядом в темно-синее ночное небо. Звезд и правда не было, только в серо-фиолетовых облаках маячком света висел серп луны. «Если бы сейчас какой-нибудь ангел глянул вниз, он бы меня наверняка даже не узнал», – тоскливо подумал Птица.

– Эй, – коснулась его плеча Надя, заметив, что он загрузился. – С Вальпургиевой ночью тебя, Пернатый. С маем.

– И тебя.

Этот первомай был в его земной жизни всего лишь третьим, но, раз остальные прошли под защитной вуалью исчезнувших крыльев, чувствовался он как первый. «Пусть и будет как будто первый», – подумал Птица, все еще смотря на тонкий месяц в теперь уже майском небе.

глава 6 вестник

Вернувшись домой во втором часу ночи, Птица сразу почувствовал неладное. Дома кто-то был. Птица был уверен в этом почти как школьник, едва вошедший в квартиру и вдруг увидевший на кухне мать, которая свято клялась, что ее не будет до вечера. Птица тихо повернул ключ в замке до щелчка, вынул его и бросил в миску на тумбочке в прихожей. Ключ звонко ударился о керамические стенки, а из единственной комнаты, будто в ответ на звук, послышался шорох, затем – глухой стук падающих книг и тихую ругань. Птица замер, боясь сойти с места, и тревожно скосил взгляд в сторону комнаты, хотя через стены видеть не умел ни сейчас, ни – он был в этом уверен – когда жил на небе.

– Птица?

Голос, прозвучавший из комнаты, был знакомым – таким, что сердце сжимается, стоит его заслышать после долгой разлуки. Птица судорожно выдохнул, опустил сжатые кулаки и медленно двинулся в сторону комнаты. У подоконника он увидел силуэт, его подсвечивали фонари за окном, почти складываясь в оранжевый нимб над лохматой макушкой человека. Нет, поправил себя Птица. Не человек это был вовсе.

– Ру?

Птица щелкнул выключателем, зажглись лампочки в пыльной люстре, осветив небольшую комнату.

– Птица, – уже утвердительно прозвучал голос. Ру смотрел на него и даже не жмурился от слишком яркого света. Некстати вспомнился Илья, убеждавший Птицу купить энергосберегающие лампочки: побереги глаза и деньги на коммуналку! От этих мыслей Птица спешно отмахнулся, тряхнув головой.

– Что ты тут делаешь?

Птица прошел в комнату, опустив взгляд и боясь посмотреть на Ру. Его взгляд он чувствовал кожей так явно, что вздрогнул, присаживаясь на краешек разворошенной с ночи кровати у стены. Поднять глаза он смог, только глубоко вдохнув и сцепив суетные пальцы в замок. Ру все так же разглядывал его, беспорядок и мусор в комнате, развалины книжных стопок, провода от техники около розетки в углу, запутавшиеся в клубок, как крысиный король со сросшимися хвостами. Ру продолжал наблюдать за ним. Птице было неуютно и даже стыдно, будто мама, которой у него никогда не было, и правда внезапно нагрянула, застав его с плойкой в руках и включенным Death Stranding на проекторе в полстены вместо домашки по математике.

– Могу спросить у тебя то же самое. – Ру сложил руки на груди. Птица нахмурился.

– Все ты знаешь, Ру, – немного резко ответил он.

Какое-то время они молчали, продолжая друг на друга глазеть. Птица ежился от неловкости, но внутри него закипало такое раздражение, что проигрывать эту битву взглядов он ни в какую не хотел.

– Знаю.

– Зачем тогда спрашиваешь?

Ру развел руками и оттолкнулся от подоконника, делая шаг к Птице. Пересекая комнату, он снова задел пару книжных многоэтажек, но даже не удосужился обратить на это внимание. Надо бы раздобыть стеллаж, отстраненно думал Птица, наблюдая за разрушением. Ру остановился прямо перед ним, и Птице пришлось поднять голову, оглядывая его снизу вверх. Ру покачал головой и присел на корточки так, чтобы оказаться с ним на одном уровне.

– Птиц, ну Птиц.

Голос Ру смягчился, в нем появились нотки если не жалости, то, как показалось Птице, сочувствия. Они оба синхронно выдохнули, замерли на секунду, а потом Птица как будто сдулся, уронил голову на руки и беспомощно всхлипнул. Вся его злость, все бурлящее недовольство осели накипью на его сердце, а потом и вовсе треснули, разлетелись на белесые тонкие кусочки. Ему не хватало Ру, он понял это только сейчас, когда тот подошел так близко. Вместе с ним Птицу окутал запах гроз и пушистых облаков, а незримый вихрь закружился вокруг него спиралью. От людей так не пахло, а Ру весь был ветром и высотой, о которых Птица сейчас мог только мечтать.

– Как же ты так, Птица. – Ру дотронулся до его плеча, огладил осторожно, будто проверяя, что он – настоящий, из плоти и крови, а не из перьев и духа. Птица был настоящим, а вот пальцы Ру чувствовались через ткань рубашки совсем невесомо и легко, как майский ветерок, обнимающий за плечи по пути домой. Вопрошание Ру ответа не требовало, но Птица все равно бессильно пожал плечами, поднимая голову. Лицо у него было раскрасневшееся, в глазах стояли слезы.

– Заигрался, кажется, – тихо произнес он.

Ру кивнул, все еще касаясь его плеча. Птица шмыгнул носом и накрепко зажмурился, потихоньку успокаиваясь под мерное поглаживание по плечу. Он вздохнул и накрыл руку Ру своей ладонью, сжал ее отчаянно. В тишине комнаты едва слышно гудели электричеством лампочки, почти незаметно мигая под стеклянным абажуром люстры.

– Где ты был все эти три года? – спросил Птица и закусил губу. Пальцы Ру на его плече замерли, напряглись. Птица открыл глаза, оглядел его. Тот мялся, и невысказанные слова повисали в воздухе между ними. – Подожди… почему ты зовешь меня Птицей?

Птицу-человека сочинили осины, свидетельствовавшие его падение далеко в лесу, а он ухватился за это имя, как за бортик катка, стараясь не рухнуть на лед. Имя было первым, что он приобрел в человеческой жизни, и так он с ним сжился, что к своему ангельскому имени возвратиться уже не вышло. Потом он забыл его напрочь, вычеркнул, как и все предыдущее бытие на небе, а завеса от крыльев с радостью ему подыграла. Птица был неловким, но обаятельным философом-третьекурсником, а Сэл – Салатиэль, если полностью – ангелом, и ангелом неудобным, вопрошающим и лезущим куда не стоит. Ру знал Сэла, а о Птице он мог узнать, только если подглядывал с неба – как они делали раньше вместе, пока их безобидный небесный стрим не зашел слишком далеко и Сэл не попал под раздачу, превратившись в иронично бескрылого Птицу.

– Я так скучал по тебе, – зашептал Ру, чуть приподнимаясь. Вопрос Птицы остался без ответа. Пальцы Ру на плече Птицы вздрогнули, его брови были жалобно сведены к переносице, и Птица почувствовал, какая между ними повисла тоска. Ру выглядел отчаявшимся, будто дорвался наконец до самого близкого человека – ангела? – а его никак не хотели принимать обратно, подвергая сомнению все действия.

– Почему ты тут?

Пару раз Ру открыл и закрыл рот в попытке что-то сказать, но каждый раз будто не мог подобрать верные слова. Какие уж тут верные слова, думал Птица. Скорее всего, все равно будет больно, как не бывает больно ангелам.

– Потому что ты все вспомнил, хотя не должен был, – выпалил Ру. Пальцами он сильнее хватался за Птицу, словно не хотел отпускать, и, может, правда не хотел, но от его ответа Птице почему-то стало не по себе. Нельзя просто так вспомнить о небе и продолжить жить с этим знанием как ни в чем не бывало. Небо любит беспрекословную веру, а не знание. Небо любит мучеников и жертвы, а любопытствующих всезнаек – не очень. Не зря познание было запретным плодом.

– Ру…

Птица покачал головой и отвернулся к стенке. В углу заметил кружево паутины, чуть подрагивающее от колебаний воздуха – это Ру и его ветра́ не успокаиваются даже тут, на земле, когда их хозяин почти идеально маскируется под человека, надежно упрятав крылья и нацепив на худощавое тело более-менее подходящую одежду. Снова повисло молчание, и в тишине Ру бессильно убрал руку с плеча Птицы, но с места не сдвинулся. Птица натужно ему улыбнулся и, развалившись, откинулся на стенку, сразу же пронзившую холодом его лопатки. Думать о небе стало тревожно и страшно. Вместо этого Птица посмотрел в упор на Ру и попросил:

– Хочу посмотреть на твои крылья. Пожалуйста, – тихо добавил он, вдруг смутившись, и отвел взгляд. Ру непонимающе нахмурил брови.

– Зачем?

Птица пожал плечами. Перед небесными санкциями хотелось хотя бы со стороны поглядеть на крылья, в которых не просто полет, но вихри и грозы. Крылья Ру Птице всегда нравились, возможно, даже больше, чем собственные, но о таком на небе говорить было не принято, как и о многом другом.

– Мои все еще бесполезны. – Он снова пожал плечами. – Не думаю, что когда-нибудь взлечу, а так…

На Ру Птица взглянул почти умоляюще, и тот сдался, поднялся на ноги, выпрямился, осмотрел комнату, выбирая, где бы встать, чтобы не повредить распахнутые крылья. За содержимое комнаты он явно не переживал – что ему пара-тройка снесенных полок и карниз, и так держащийся на одних соплях? Полки, шторы и книги были про жизнь людскую, а в ангельской вечности они были всего лишь бестолковыми артефактами человеческого быта – ни больше ни меньше. Птица внимательно наблюдал за движениями Ру: вот он расправил плечи, выдохнул, прикрыл глаза, а воздух вокруг него завибрировал в предвкушении ангельской благодати. Послышался трепет перьев в воздухе, заполнивший шумом все пространство. Ру открыл глаза. Они загорелись синим, как у самого Птицы когда-то, и в тот же момент за спиной Ру появились огромные крылья, воплотились в человеческой реальности. Они вздрагивали каждым перышком, двигались как будто сами по себе, и свет от них шел такой, что люстра в комнате казалась лишней. Вот ты какой, полет, думал Птица.

Он дотянулся рукой до выключателя, щелкнул им и погасил люстру. Через незашторенное окно первого этажа, кажется, можно было видеть все, и Птице не хотелось бы услышать странные комментарии от соседей или случайно смутить прохожих уж больно реалистично выглядящим косплеем. Затем он встал с кровати и подошел к Ру со спины. Перья в крыльях ангела затрепетали, узнавая Птицу. Ру обернулся, но взгляд Птицы поймать не смог – тот завороженно и совсем бесстыдно разглядывал крылья, почти касаясь их кончиками пальцев.

– Красивые, – прошептал Птица. Ру слышно выдохнул, зажмурился и отвернулся.

Крылья Ру отличались от крыльев Птицы: они были темные, местами отдавали синевой – такую глубокую, как небо перед грозой, – а где-то серели вихрями. Маховые перья были длиннее, но тоньше, «спортивнее», как они шутили на небе, и это помогало Ру лететь над землей низко-низко, так, как Птице не удавалось. Птица помнил эту свою небесную зависть, но он ни разу не обдумывал ее плотно, не позволял ей захватить себя: зависть все же не была добродетелью, тем более на небе. Сейчас Птица позволил себе это чувство, но оно было не злым, а горьким. Какими бы разными ни были их крылья и как бы Птице ни нравились крылья Ру, одно их сейчас отличало резко: перья Ру были наполнены светом и воздухом, трепетали полетом, а перышки Птицы стыдливо прятались под лопатками, повиснув тяжелым грузом и утягивая его к земле.

Птица не сдержался и дотронулся до маховых перьев ладонью. На секунду Ру напрягся, дернул головой, будто пытаясь остановить Птицу, но ничего не сказал. Птица продолжал свое исследование медитативно, медленно пропуская пальцы сквозь перья. Крошечные ворсинки на перьях, трепетавшие в воздухе, отзывались на его прикосновения, тянулись вслед за пальцами, почти оборачиваясь вокруг них. Ру мерно дышал, прислушиваясь к движениям за спиной, и иногда ежился, стоило Птице чуть сильнее зарыться рукой в перья. И правда скучал, думал Птица отстраненно. Маховые перья в крыльях Ру едва слышно звенели в радости. Крылья врать не будут.

Ничего говорить не хотелось, и Птица пытался отсрочить продолжение беседы. Его так и подмывало зарыться в перья лицом, вдохнуть полет и воздух, обнять Ру так крепко, как он только может. Не осознавая, что делает, он уже почти подался вперед, но голос Ру его остановил:

– Хватит, Птица, – прозвучало неуверенно, хрипловато.

Пальцы Птицы замерли, укутанные в перья. С места он не сдвинулся. Ру продолжил, все так же не оборачиваясь, но и не пряча крылья:

– Тебе надо вернуться. Я поэтому тут. Я так долго пытался пробиться к тебе, господи, – шмыгнул он носом. – Все ветерки, все дожди и все глупые голуби, которые кружили за тобой… Это все я был. Не мог же я просто так заявиться! На небе… они… они не разрешали очень долго. Думали, ну, раз ты обжился – то и живи. Завеса ведь вечная, если ее не трогать. Но я не мог так! Ты же не чужой мне!

Птица вспомнил всех подглядывающих с козырька подъезда голубей, которые курлыкали беспрестанно дни и ночи, пока он был дома, вытаптывали подоконник крошечными лапками, а потом взмывали лихо, стоило ему выйти на улицу. Он вспомнил все разы, когда ветер почти буквально его сносил, хотя он не был тростиночкой и комплексный обед на Старой Басманной за сто восемьдесят рублей пунктуально употреблял каждый учебный день. Сколько кепок и шарфов украли у него ветры, он и сосчитать бы не смог!

– И когда ты влез в эту тупую драку! Дурак! – продолжал Ру, все повышая и повышая голос. На Птицу он не смотрел: так было проще для них обоих. Птица же слушал, не пытаясь вставить и слова, а сам продолжал мерно наглаживать перья, будто собаку трепал за уши, успокаивая. – Ты тогда немножко соскользнул с земли, с жизни, перестал так крепко держаться и стоять на ногах. Я и влез к тебе с этими снами. Напрямую не мог. Ты так долго не замечал меня, не мог понять, я уже совсем отчаялся, а тут – драка эта!

Птица хмыкнул. Синяк на скуле все еще напоминал о себе, красовался фиолетовым. Сны, значит. Предсказуемо, но в духе Ру: тот со своими ветрами вряд ли бы явился сразу сам. Да что уж тут, Птица бы тоже так поступил – по заветам всех пророков и видений, кустов в огне и снов фараонов. Это был самый ходовой вариант, но одного Ру не учел: Птица на земле не то чтобы очень много думал о сакральном. Если бы не драка, потеря сознания, навязчивые картинки и вопросы, которые вдруг задели за живое, расколупав все дыры в сюжете его человеческой жизни, он бы еще долго барахтался, даже не беспокоясь, что что-то не сходится.