Текст книги "Птица"

– А потом?

– А потом ты вспомнил. И они заметили, – как-то совсем жалобно произнес Ру, поникнув. Он чуть обернулся на Птицу, покосился на крылья и смущенно продолжил: – Спрячу их. Они совсем распустились при виде тебя.

Птица кивнул понимающе, выпустил перья из пальцев и немного отошел. Крылья Ру растворились в воздухе, а сам он пару раз свел и развел лопатки, будто пытаясь уложить крылышки поудобнее. Он оглядел комнату рассеянным взглядом, а затем подошел к кровати и уселся на нее, опершись на стену, как совсем недавно сидел Птица. Ру похлопал по месту рядом с собой, и Птица присоединился к нему. Молчание Птица нарушил первым, сам себе удивившись: на небе это Ру всегда был громким и уверенным, а Птица таскался за ним хвостиком. На земле Птица тоже не был идеалом бойкости, но рядом с Ру, особенно таким смущенным и нерешительным, Птица вдруг осознал, как крепко стоит на ногах. Может, это было мимолетным и проходящим, но в этот момент он чувствовал: если колебаться будет еще и он, они просидят до утра, так и не дойдя до небесной кары. Не то чтобы Птице мечталось узнать о сути, с которой Ру явился к нему будто на Благовещение, но ожидание выводило из себя и заставляло внутренности скручиваться в тревоге.

– И что теперь?

Ру замялся.

– Возвращайся, пожалуйста, Птица.

– Как?

– Ну… – Ру развел руками. – Сам понимаешь, они просто так тебя обратно не примут. Ты уж больно обжился на земле…

– Да у меня же и крылья никакие, Ру, – перебил Птица. – Я думал, если они высохли за три года, я смогу взлететь, но выяснилось, что от них сухих толку тоже мало… Нет в них полета, понимаешь. Я не знаю, что с ними делать.

– В этом и дело! Дослушал бы сначала. Есть испытания, ну, чтобы вернуть полет в крылья и вернуться самому. Все как любит небо, помнишь Авраама? Как мы тогда к нему заявились, веру проверяли, доброту, широту души, вот это все…

Авраама и миллион его испытаний Птица досконально не помнил, но от звука его имени он поежился, будто по старой привычке.

– А это не ему потом надо было сына в жертву принести?

– М-м-м… – Ру поджал губы, заглянув Птице в лицо. – Но в итоге-то нормально все кончилось, разве нет?

Он говорил об этом так обыденно и просто, как будто зачитывал список покупок, облокотившись о тележку в супермаркете. «Не тупи, это и была наша обыденность», – подумал Птица. Испытания веры, жертвы и проверки на небе были извечной рутиной, знакомой каждому ангелу. Иногда испытываешь ты, иногда – тебя. Испытывать людей было веселее: он вдруг вспомнил визит к Аврааму давным-давно, о котором упомянул Ру. Они тогда заявились к нему под видом бродяг в поисках крова и пищи – проверяли, добр ли он, гостеприимен ли, приютит ли их, видя в них всего лишь бездомных, нищих и грязных калек. Он приютил, пройдя испытание на ура, а они вдруг обернулись перед ним ангелами. Авраам был самоотверженным и полным веры, и вера эта была правильной, такой, какая была нужна небу. Авраам был готов на все.

Птица не был Авраамом.

– Что надо делать? – спросил Птица. Он почувствовал, как Ру пожал плечами, а потом прислонился к нему чуть плотнее.

– Ничего там страшного, Птица, на самом деле. – В голосе Ру, несмотря на показную беззаботность, чувствовалось напряжение. – Испытание водой, испытание огнем, испытание веры – ну, так-то они все про испытание веры, но просто так называются. Ты и сам ведь знаешь, ничего сложного. Все по нашей методичке, помнишь?

Ру тараторил, нервничая, и то и дело ссылался на их общее прошлое, хватался за него, напоминал о нем Птице. Птица почти не слушал, думая обо всех, кто эти испытания не прошел, – не похоже на «ничего сложного». Не все нюансы испытаний были отчетливыми в его памяти, но он точно помнил, как они с Ру втайне смеялись над теми, кто испытания не проходил. Казалось, все просто: вода, огонь, вера. Проще и не придумаешь. Это и правда было несложно, если ты парил в небесной вечности, без привязанностей и связей, сам по себе, но на самом деле – под чем-то высшим и более могущественным, чем ты. Верить было просто, когда не было другой опции. Нет, поправил себя Птица, не опции даже. Вера была простым компонентом его вечности, потому что в вечности больше ничего не было. В вечности был Ру, ветряной и легкий, но тогда об этом Птица старался не думать, погружаясь до кончиков перьев в ангельские дела и заботы и только иногда позволяя себе плыть против течения. Может, за это его и сбросили с неба? Или он все-таки сам упал?

Птица вынырнул из своих мыслей.

– Я знаю, в чем подвох, Ру. Все эти испытания можно пройти, только если искренне веришь. Думаешь, я не помню? В этом подвох.

Ру снова непонимающе нахмурился:

– Разве ты не веришь?

Птица пожал плечами.

– Хочешь чаю? – перевел он тему, вставая с кровати. Его охватило беспокойство, а сердце в груди билось с такой мощностью, будто пыталось вырваться на свободу – совсем как его крылья все эти годы. Птице отчаянно хотелось чем-то занять руки, вернуться в колею человеческой рутины, из которой его выбил визит Ру. Что делать дальше – он не представлял.

На улице светало, было почти пять утра. Таинство ночи постепенно разрушалось, и Птица понял, что не спал всю ночь – снова. Он чувствовал себя странно: мозг соображал медленно, с трудом формулируя четкие мысли. При этом Птица чувствовал, что стоит ему сейчас лечь, он не уснет и будет думать маниакально: о небе, о Ру, о предложении испытаний, снова о небе, снова о Ру, его крыльях и о том, как мягко ощущались перья между пальцами.

– Чай, – повторил Птица, протягивая руку Ру. Тот все еще непонимающе сидел на кровати. – Давай, вставай.

Ру поддался на уговоры, ухватился за руку Птицы и поднялся на ноги. Птица двинулся на кухню, обходя острые углы и барахло на паркетном полу. Ру шел за ним след в след, Птица это чувствовал.

– Чай… – под нос себе пробормотал Ру. – Зачем? Какие же странные люди.

Птица улыбнулся краем рта и еле слышно хмыкнул. Сам он любил чай, пожалуй, даже слишком. Он заваривал его, когда нервничал и когда не знал, чем заняться, когда скучал и когда мерз – осенью, пока не включили отопление, и весной, пока солнце еще не успело прогреть квартиру. Во время экзаменов ему казалось, что он состоит из чая: так много и часто он его пил.

На кухне Ру замешкался, не зная, куда себя девать в тесном полутемном пространстве. Он беспомощно оглянулся по сторонам, взглядом натыкаясь на пыльную хлебницу без единого кусочка хлеба в ней, вскрытый пакет бубликов, подгнивающие яблоки на столе, россыпь пакетиков кофе три в одном, неаккуратно запихнутых в чашку. Птица проследил за его взглядом, вдруг смутившись своей несуразной квартиры и человеческой жизни. Он неловко потер шею сзади и пробормотал:

– Эм-м-м, не обращай внимания на все это. – Он описал пространство рукой. – Не ждал гостей, потом приберусь.

Ру окинул его взглядом, всем видом будто задавая вопрос: что, Птица, на небо не собираешься? Птица помотал головой, стараясь выкинуть из головы собственные проекции насчет Ру. Тот все еще неловко стоял посреди кухонного бардака. Птица не выдержал, взял его за плечи и аккуратно усадил на табуретку около стола. Тот дернулся, но остался сидеть, в конце концов подобрав под себя ногу и продолжая наблюдать за другом. Птица включил лампу рядом с вытяжкой, поставил чайник на плиту и обернулся к Ру, опершись о кухонный островок.

– Зачем чай? – все-таки спросил Ру.

Птица пожал плечами:

– Перенервничал.

– Чай тебя успокоит?

– Не думаю.

Они замолчали. На плите начинал бурлить кипятком чайник, вздрагивая и выпуская плотный белый пар.

– Птица… – снова начал Ру. – Ты вернешься?

Тот не ответил. Засвистел чайник, заставив их обоих вздрогнуть. Птица выключил конфорку, залил чайные пакетики кипятком и протянул одну кружку Ру:

– Сахар?

– Ты меняешь тему. Ты раньше так не делал, – укоризненно произнес Ру, но дымящую паром кружку из рук Птицы принял, даже не обратив внимания, какой горячей она была.

– Я раньше и чай не пил, и вот мы здесь. – Птица поставил свою кружку с чаем на стол, а сам уселся на табуретку наискосок от Ру. Места было мало, они то и дело соприкасались коленями и лодыжками под столом, пытаясь удобнее поставить ноги.

– Шпала, – пробормотал Ру, снова натыкаясь на ноги Птицы.

Птица улыбнулся. Они продолжали танцевать вокруг небесной темы, пили чай, хотя Ру и не сразу понял, в чем прелесть дымящейся пахнущей цветами коричневатой жидкости. Птице казалось, что, стоит им договорить, все рассыплется и рухнет. Окончательно посветлеет на улице, а Ру упорхнет, оставив Птицу один на один с принятым решением. Птица пока не был готов, поэтому чай пил медленно, иногда дуя на горячую поверхность воды.

Чай, в отличии от неба и Ру, был не вечным.

– А у меня есть выбор? – спросил он наконец.

Ру не сразу понял, о чем он.

– Выбор? – переспросил он.

– Что будет, если я не стану… проходить это все? Воду, огонь?

Ру тяжело вздохнул, отставил в сторону чашку:

– Тогда все исчезнет.

Птица непонимающе нахмурился.

Ру рассказал ему все. Защитная завеса от крыльев не была волшебным зельем, которое только подтерло бы Птице память о небе, она и правда защищала: от непонимающих и косых взглядов, лишних вопросов, случайных яркостей, напоминающих о небе, – не дай боже ему вспомнить! Завеса скроила ему человеческие документы, и каждый, кто эти документы видел, не сомневался в их подлинности, хотя все буквы, отпечатанные в паспорте, СНИЛСе, на карточке полиса, дислексично расплывались в глазах пытавшихся их прочесть. Завесу это не смущало. Она создавала обманку, и люди видели в документах Птицы то, что им было нужно, и вопросов не задавали. Завеса построила Птице быт: поселила в квартиру, запудрила сознание ее хозяевам, заставила их поверить, что Птица – обычный студент, за съемную однушку которого платят благонадежные родители. Хозяев квартиры Птица ни разу не видел, они его – тоже. Завеса умела прятать надежно, пока ты платишь ей тем же – прячешься, не высовываешься и небо видишь, только подняв голову по дороге в бар с друзьями. Стоило Птице вспомнить небо, завеса начала разрушаться – Птица тут же вспомнил, как на его глазах имя в краснообложном паспорте, который он едва успел вытащить из куртки, осыпалось пеплом ему в руки, а он ничего не смог с этим сделать.

Дальше продолжится в том же духе, говорил Ру. Он говорил это отчаянно, переходя иногда на шепот, протягивая руки к Птице, сводя тонкие брови к переносице. Его слова звучали так, будто он не верил, что до этого разговора и впрямь дошло и ему приходится быть тем, кто в итоге прямо, без красивых метафор и обещаний заявляет: у Птицы выбора нет. Если он хочет обратно человеческую жизнь и завесу, завеса сотрет ему память, и он снова окажется в вечере, когда они с Ильей пошли в Яму, а напоролись на драку. «Но Надя!» – думал Птица. Если он вернется в тот вечер, Надю он не встретит, потому что даже не будет знать, что ее надо искать.

Если он хочет обратно на небо, в прежнее бытие, застывшее в бесконечности, нужно проходить испытания – воду, огонь и веру, как бы ни трансформировала их небесная братия. Вариант не ввязываться в небесные игры и при этом сохранить память тоже отпадал. Завеса не терпит зазнаек, сказал ему Ру виновато, кусая губу. Хочешь человечность и крылья одновременно? Завеса разрушит все остальное. Все продолжит испаряться – документы, карточки, подтертые воспоминания о Птице близких и далеких, пока он не останется ни с чем, превратившись в забытого бродягу без единой связи что с землей, что с небом.

– Чушь какая-то, – произнес в итоге Птица, весь вскинувшись. – Как же так можно?

– А то ты не знаешь небо, – со вздохом ответил ему Ру. – Ты прав, у тебя нет выбора. Точнее, выбор есть, но выбирать особо не из чего. Мне жаль, Сэл.

Птица вздрогнул всем телом.

– Не уверен, что это все еще мое имя. – Он внимательно посмотрел Ру в глаза. Тот не шевелился, не отводил взгляд. – Хорошо, я согласен. Расскажи мне о небесных причудах.

глава 7 доверие

Ру рассказал, что завеса продержится еще месяца два, обрастая случайными по серьезности прорехами, а потом испарится окончательно, оставив Птицу ни с чем, если тот так и не приступит к ангельским испытаниям. Что рухнет следующим – Птица не знал, но отчаянно надеялся, что память его друзей о нем будет последней в этой цепочке. Два месяца без паспорта он еще протянет, а вот без Ильи – вряд ли. «Без Нади тоже не хочется», – ненавязчиво прозвучал голос в его голове. Птица сидел на кухне и смотрел в окно, а в глубине души надеялся, что все – сон, выдумка или неудачная шутка из давно закрытого юмористического шоу на федеральном канале.

Об испытаниях Ру не сказал почти ничего толкового, но Птица ни капельки его не винил. Он и сам знал, что «ангельская база», как назвал тройку испытаний вода-огонь-вера Ру, трансформировалась от персоны к персоне и никогда не была одинаковой. «Они сами тебя найдут, тебе нужно только согласиться и – довериться», – сказал ему Ру. Птица слушал его, а сам чувствовал себя ужасно жалко и несчастно. Страх топтался по нему изо всех сил, прыгал с плеча на плечо, колко тыкал в худые ребра и заставлял дергаться от малейшего звука. Всего было слишком много.

Ру упорхнул, когда на улице уже вовсю светило солнце, напоследок бережно тронув Птицу между лопатками – прямо там, где прятались крылья. От его ладони по телу Птицы разлилось тепло, просочилось светом во все конечности, а крылья на минуту стали легче и воздушней. Птица с благодарностью оглядел Ру, будто запоминая, как тот выглядит, – на всякий случай. «Все получится, Птица, – почти ласково сказал ему Ру, убирая руку. – Вода тебя вытолкнет, только сначала в нее надо упасть». Потом испарился, оставив Птицу в недоумении. Птица покачал головой и пробормотал себе под нос: «Дурацкие ребусы».

Фыркнув, он поплелся в комнату и без сил рухнул на кровать. В этот день он смог только с трудом встать и покурить в открытую форточку на кухне. Голуби все так же теснились стайками на жестяном отливе за окном, курлыкали беспрестанно, лупя глаза-бусины на Птицу, когда тот выдыхал вверх дым, прислонившись к подоконнику. Птица не был уверен, это обычные голуби или посланники Ру, которых тот отправил приглядывать за непутевым недоангелом-перечеловеком Птицей. Мысли нерешительно метались, тормоша его беспокойную голову, а иногда больно попадая в сердце.

Дни были тихими, вязкими и медленными. Ночи были взмахами крыльев, трепетанием перьев и снами о небе. Он скучал и тонул в этой тоске, спал урывками, иногда в темноте раскрывал за спиной крылья и тихо касался огромных перьев, беспрестанно смотрел на них, но крылья не становились легче, и Птица продолжал думать об изящной воздушности, которую почти не помнил. Он прятался в крыльях, представлял, будто вернулся на небо, где ему не надо ни спать, ни есть, а можно только быть и верить. Сейчас он не был уверен, что верит.

Два-три раза в день ему писала Надя – присылала в телеграм фотки своей меловой ботаники. Во дворе она подписала каждую незабудку и каждое кленовое деревце, но Птица не видел этого, потому что не мог себя заставить выйти из дома. На автомате и почти не задумываясь, он ел, принимал душ, продолжал бездумно покуривать в форточку и даже собрался с силами и перестелил постель, но на большее его не хватало. Он так и не ответил ни на одно сообщение от друзей. Лиза стала писать реже. Илья упорно пытался дозвониться.

Птица ничего не понимал и знал, что ничего не понимать было очень по-человечески, но никак не по-ангельски. Назвать себя ангелом он тоже больше не мог. Да, крылья, но кому они нужны вот такими – тяжелыми, грязными и неподъемными? Он любил их, любил, но часть его хотела о них забыть. Знание, что крылья есть, но он не может взлететь на них без всяких условностей и испытаний, причиняло ему такую боль, какой он никогда не испытывал – ни на небе, ни на земле. На небе вообще не было боли, думал он. Только эфемерная бесконечность, разбавленная редкими неудачами.

Все дни он молчал, и с каждым новым днем ему чудилось, что это безмолвие толстым слоем черной краски обволакивает его сердце, которое становится таким же тяжелым, как его бедные крылья. «Может, позвонить Наде?» – думал он, но не звонил, находя миллион отговорок. Он вспоминал о первомае, встреченном с Надей на лавочке во дворе, и о том, как легко он тогда себя чувствовал. Он хотел этой легкости, но она не возвращалась, когда он хмуро слонялся по своей крошечной квартире, а в его голове проносился ураган вопросов, задать которые было некому. Даже Ру вряд ли смог бы ответить. Всего снова было непомерно много – звуков, мыслей, воспоминаний, тревоги. Он понял кое-что о человечности: если обратить на нее внимание, она становится слишком громкой. Его человечность, больше не прикрытая сонной завесой, кричала во всю глотку.

Громче кричал только Илья в девять утра под окнами, распугивая стайки голубей на козырьке подъезда. В середине майских выходных он не выдержал обета молчания и настойчивого игнорирования и пришел к Птице сам.

– Птица-а-а-а-а!

Тот, опять баюкающий свои крылья, лежа на свежих простынях, поморщился и зажмурился изо всех сил. Крылья коротко встрепенулись. «Надеюсь, он не увидит», – подумал Птица, на секунду жалея, что живет на первом этаже и постоянно пренебрегает занавесками. «А может, было бы лучше, если бы увидел?» От этой мысли он отмахнулся.

– Птица, я знаю, что ты дома! – послышалось опять, в этот раз вместе со стуком по железному подоконнику. Птица бессильно уткнулся лицом в матрас: «Черт!» Он тяжело выдохнул, спрятал крылья, ощутив, как они кольнули в спине, и вытащил себя из кровати. Он подошел к окну и, увидев Илью с грандиозной упаковкой йогуртов, поднятых над головой на манер героя Джона Кьюсака из фильма «Скажи что-нибудь», закрыл лицо рукой в фейспалме. Илья, заметив Птицу, так радостно замахал упаковкой, что чуть было ее не уронил.

– Ну чего ты орешь? – жалостливо протянул Птица, приоткрывая старое окно с облезшей деревянной рамой. – Ты в домофон позвонить не можешь?

Брови Ильи взлетели вверх, он опустил йогуртовое сокровище и неловко взглянул на Птицу.

– Я не помню номер твоей квартиры, – признался он.

– Господи. – Птица поджал губы. – Пятьдесят три вэ.

Илья, перехватив упаковку одной рукой, показал ему большой палец в знак одобрения и побежал ко входной двери в подъезд. Через секунду уже пищал звонок домофона, а в следующий момент Илья, спотыкаясь, ввалился в квартиру. Птица не удосужился включить свет в прихожей, просто стоял, прислонившись к стене в коридоре, и смотрел, как его друг пытается скинуть кроссовки, не уронив при этом йогурты.

– Это вместо бумбокса? – спросил он, кивая на обернутую в пленку упаковку.

– А что, хочешь, чтобы я в следующий раз притащил бумбокс? Я могу, ты только Лере не говори, – ухмыльнулся Илья и подмигнул Птице. Тот закатил глаза и прошел в кухню, поставил чайник на конфорку.

Илья последовал за ним, поставил йогурты на стол и оглядел Птицу с ног до головы. Несмотря на его веселую браваду, Илья беспокоился за друга, и весьма потрепанный внешний вид Птицы никак не внушал ему доверия. Птица стоял спиной к Илье, не решаясь начать разговор и пока не находя в себе храбрости отвечать на вопросы, которые висели между ними. Он знал, что выглядит так себе, несмотря на автопилотные «заботы» о себе в виде нерегулярных обедоужинов и умываний: футболка с растянутым воротом болталась на нем, как на скелете из школьного кабинета биологии, в ней было удобно выпускать на волю крылья, но выглядела она объективно печально. «Прям как я», – подумал он.

– Чай, кофе? – спросил Птица, все еще не поворачиваясь к другу.

– Чай, – чуть помедлив, настороженно ответил Илья. – Три сахара.

– Жопа не слипнется?

– Вот и проверим.

Птица заварил им обоим чай, добавив в свой все же поменьше сахара, и, молча поставив кружки на стол, уселся на табуретку около окна. Наискось от него у ледяной батареи сидел Илья, ковыряя полиэтиленовую упаковку с йогуртами и не поднимая взгляда. Птица краем глаза отметил, что Илья притащил его любимые ягодные йогурты – беспроигрышный вариант, чтобы подлизаться к лучшему другу, вдруг упавшему на дно отчаяния. Они это уже проходили: Птица пропадал и закрывался в квартире, а Илья настойчиво до него докапывался. Схема рабочая, вот только поводы обычно были не такие весомые.

Подтянув к себе ногу в дырявых спортивках и обняв ладонями кружку чая, Птица откашлялся, посмотрел на Илью и, будто идя на гильотину, громко выдохнул:

– Ну, давай.

На кухне повисла тишина. Птица с Ильей некоторое время просто смотрели друг друга, их взгляды бегали, силясь предугадать, куда заведет разговор. Чем дольше они молчали, тем яснее Птица понимал, что стоит Илье задать вопрос – и он ответит правду. Он вдруг осознал, что тяжелее крыльев для него было молчать, не имея возможности сказать лучшему другу, что с ним происходит. Ему все еще было ужасно страшно, и мысль, что все три года жизни на земле были ловушкой и ложью, не давала покоя, коварно расковыривая сердце, но Илья был его лучшим другом, и он был настоящим, материальным, сидел вот рядом, продолжая мучить полупрозрачный полиэтилен, и терпеливо всматривался в его лицо. Это было реальным, и это было по-человечески.

– Что бы у тебя ни случилось, ты не обязан мне ничего рассказывать, но еще ты не должен проходить через это один, – твердо произнес Илья, нарушив молчание. Птица ошарашенно сдвинул брови к переносице. Такой реакции он не ожидал, уверенный, что Илья станет настойчиво выпытывать у него, что стряслось.

У него внутри вдруг стало очень тепло, когда тяжелое сердце запульсировало нежностью через толстый слой черной краски. «Это тоже человеческое?» – думал он, продолжая вглядываться в лицо Ильи.

– Ты помнишь, как мы познакомились? – спросил Птица.

К его удивлению, Илья пожал плечами, мол, дурак, да как такое забудешь, и ответил:

– Конечно. Мы с Лизой пошли в поход в лес, а под утро нашли тебя, еле живого. Испугались страшно, но помочь-то надо. Подумали, что с тобой приключилось что-то ужасное, довезли до Москвы и прямиком в больницу. Можно было, конечно, оставить тебя где-то под Тверью, и пусть врачи сами разбираются, но ты был таким потерянным, что я не смог, уговорил Лизу. Ну и вот.

Это было правдой, но Птица пытался понять, какие несостыковки подкорректировали его испарившиеся крылья.

– Тебе не показалось странным, что я потом ни разу не говорил, что делал в лесу?

– Ты сказал, что упал, и я видел, что ты в совершенном раздрае. Ну, в итоге маньяком ты не оказался, так что, думаю, я правильно поступил, что помог, да? – Илья с улыбкой пнул Птицу в лодыжку. Птица неуверенно улыбнулся в ответ. – Почему ты резко про это вспомнил?

– Я как будто вспомнил все, после того как мне в Яме тот мужик вдарил. И после того как встретил Надю, – сказал Птица.

– Надю? – непонимающе уставился на него Илья. Птица смущенно пропустил руку сквозь лохматые волосы.

– Надю… – улыбнулся он, опустив взгляд. – Оказалось, мы соседи. Она нас старше на пару лет, если считать, что время не является иллюзией.

Илья рассмеялся.

– Ну ты даешь, Птица.

Тот пожал плечами, все еще улыбаясь. Его сердце продолжало пульсировать нежностью, а голова прояснилась. У него оставался только один вопрос.

– Илья, – начал он. – Когда ты нашел меня в том осиновом подлеске, ты не видел чего-то необычного, странного?

– Кроме шокированного и голого тебя? – Он на секунду замер, припоминая. – Это глупо, может, но…

– Что?

– Мне показалось, будто ты сиял, ладно? Я знаю, звучит, как будто у меня что-то не так с головой. Ты лежал там совсем один, но у меня не было ощущения, что ты и правда один. Было чувство, как будто кто-то или что-то есть рядом, а потом оно исчезло. Скорее всего, я сам испугался: не каждый день находишь в лесу человека. Но я рад, что так вышло, Птица. Ты немножко отбитый, но ты наш отбитый.

Птица потер переносицу, огромными улыбающимися глазами глядя на Илью. «Вот бы не разреветься», – отстраненно подумал он.

– Спасибо, что ты рядом, – сказал он вслух. Илья подался вперед, потрепал его по волосам и произнес:

– Ты только не пропадай, Птица. Куда ж мы без тебя.

Сейчас у него не получилось рассказать всю правду, но когда-нибудь, он думал, получится. Сердце Птицы на мгновение стало гораздо легче его укромно спрятанных метафизических крыльев.